Текст книги "Жизнь некрасивой женщины"

Автор книги: Екатерина Мещерская

43

Перрон промелькнул, Васильев исчез, поезд набирал скорость. Я с облегчением вздохнула, повернулась и… О ужас! В тамбуре вагона стоял незнакомец в фетровой шляпе. Он смотрел на меня, стараясь не улыбаться, но глаза его смеялись… Ах, эти глаза! Взгляд их был такой же, как у Юдина. Нос, рот такие знакомые, такие до боли родные! Теперь я поверила в Рюи Блаза! Да, на свете действительно встречаются двойники!..

Незнакомец нагнулся. Только теперь я увидела, что чемодан от сильного удара открылся. На пол высыпались мелкие вещи, и из раскрывшейся серебряной шкатулки выскользнули ожерелья. Перепутавшись, лежали гранаты, аметисты, хрусталь…

– У вашего чемодана, очевидно, испортился замок. – Голос его прозвучал знакомо мягко.

Я стояла пораженная, не в силах оторвать взгляда от его рук. Те же пальцы, та же форма руки. Вот этой рукой, да, именно правой, вот этими пальцами он нажал курок…

– Вам нехорошо? Вы ушиблись? – вдруг выпрямившись, спросил он, видимо, удивленный моим безмолвием.

– Я поражена вашим сходством… поражена, – отозвалась я. – До сегодняшнего дня я не верила в то, что существуют двойники!..

– На такое замечание, кажется, полагается обижаться? – спросил он с той непринужденностью, которая была у Владимира. – А я вот ничуть на вас не обижаюсь. Смотрите! Смотрите! – вдруг обрадованно воскликнул он. – Билет-то ваш за чемоданом валяется! А ведь носильщик славный малый! Видимо, сначала он швырнул в поезд вас, потом ваш билет, а уж последним бросил чемодан. Это просто прелесть, а не носильщик! Настоящий Фигаро!.. Вообще это был бы блестящий кадр для приключенческого фильма… Скажите, – с небольшим промедлением спросил он, – вы не актриса?

– Никогда ею не была… – с досадой возразила я, усмотрев и в этом вопросе знакомую развязность. – Из чего вы это заключили?

– Во-первых, по темпу, а во-вторых, по темпераменту действующих лиц… Я думал, что вы поссорились с вашим антрепренером.

– Это мой муж! – отрезала я холодно.

– Му-у-у-у-уж? – Он был поражен.

– Знаете… – Я начала не на шутку злиться. – Я, конечно, благодарю вас за то, что вы были столь услужливы и любезны, но ваши вопросы совершенно неуместны… Не спрашиваю же я вас о той даме, которая, сидя с вами за столиком в буфете, уничтожала одно пирожное за другим!

– А почему не спрашиваете? – улыбнулся он. – Я скажу: это моя жена. Она страшная сладкоежка, и пирожное для нее – высшее наслаждение в жизни. Она провожала меня… Кстати, она балерина… Отчего это вы на меня так строго смотрите и почему такую важность на себя напускаете?.. Это так вам не идет… Ведь вы в жизни совсем другая: простая и естественная… Хотя, правда, мне удалось заметить, что вы романтик. Вас почему-то удивляет мое сходство с кем-то. Почему? Ведь в жизни сходство встречается между людьми очень часто, а вас это поразило. – И продолжая вслух давать мне характеристику, он в то же время не переставал добросовестно собирать на полу вещи. Он делал это так просто, уверенно и спокойно, словно ему был не только знаком мой чемодан и попадавшиеся под руку вещи, но и сама я помогала, стараясь на него не смотреть…

«Владимир! Владимир! – взволнованно отбивало мое сердце, – может ли сходство быть более разительным?..»

Я решила крепко взять себя в руки, призвав на помощь разум, а он находил между тем все новые и новые общие черты между умершим и живым.

Проводник, видя, что его помощь не нужна, ушел.

Наконец все вещи были собраны. Чемодан заперт. Держа его в руке, незнакомец сказал:

– Пойдемте! Я провожу вас на место.

Когда мы вошли в вагон, оказалось, что нас там давно ждали. Сцену, разыгравшуюся на перроне вокзала, видели все, и теперь десятки любопытных глаз устремились на дверь. Меня осматривали, оценивали, осуждали…

Незнакомец, уложив на полку чемодан, стоял в нерешительности.

«Вот, – мелькнуло в уме, – как прав был Ника! Как он сказал: „Тебя только пусти одну…“ Так точно и вышло! И почему это я, несчастная, всегда попадаю в какие-то скандальные истории?! Вот сейчас незнакомец назовет себя, и „вагонное знакомство“ состоится. Какая пошлость! Вот то, что мама называла „уличным знакомством“… И это на глазах всего вагона. Со всех сторон на меня уставятся благонравные рожи, и я буду для всех неприличной женщиной, ищущей приключений!» – говорил во мне один голос, а второй смеялся над первым: «Что это такое – уличное знакомство? И в какой мере „стена дома“ может оградить от знакомства с нестоящим и непорядочным человеком? А если так рассуждать, то, значит, каждый выходящий на улицу человек сразу делается неприличным. И где теперь существуют „великосветские салоны для знакомств“? И с каких это пор ты стала вспоминать слова своей матери?.. Ведь это всего-навсего только твоя трусость перед этим человеком, к которому тебя непреодолимо тянет!»

«Глупости! – оборвала я сама себя. – Еще этого не хватало!»

– Благодарю вас! – как можно суше сказала я, не глядя на незнакомца. – Благодарю вас! Вы были очень любезны, я причинила вам много хлопот…

Да, я боялась встретиться с ним взглядом. Меня влекли его глаза, его голос, его манеры, весь он, неожиданный, чужой, неизвестный и вместе с тем знакомый сердцу, бесконечно близкий…

Я отвернулась, делая вид, что устраиваюсь на месте, и ему не оставалось ничего более, как поклониться и уйти.

Но как он это сделал! В легком, непринужденном наклоне головы были и почтение, и какая-то небрежность. Он исчез за дверью, а я наконец села и со вздохом облегчения окинула взглядом купе. Слава Богу! Оба верхних места не заняты, и у меня только одна соседка внизу напротив: дама средних лет в пестром фланелевом халате. Есть такие люди, что едва влезут в вагон, так уже скорее ложатся. К таким пассажирам принадлежала и моя соседка. Наверное, она за два месяца до отъезда бегала с красным и потным лицом по мануфактурным магазинам, выбирая в «поезд, на халат, чтобы шло», потом за месяц до отъезда выбирала портниху, «чтобы подешевле и помодней сшила», потом бегала по примеркам, расстраивалась, что «пуговицы не идут», и наконец села в поезд, поскорее «вперлась» в этот злосчастный халат и теперь лежит с таким выражением лица, словно корова на пастбище, пережевывающая жвачку.

«Квашня противная в пестрой фланели!» – окрестила я мысленно соседку и отвернулась к окну. Но штора была спущена предупредительной рукой Квашни, и на шторе передо мной блестели синевато-серые, немного холодные насмешливые глаза… «Наверное, он едет в нашем вагоне», – подумала я и тотчас ощутила радость от этой мысли. Некоторое время сидела тихо, пораженная своим волнением…

Оттого что я собирала по полу вещи, руки были грязны. Я достала мыло, полотенце и открыла дверь купе. Мужчина, стоявший у окна обернулся. Это был он.

– Наконец-то! – воскликнул он. – Я так и думал: должны же вы выйти!.. После вашего холодного «благодарю вас» я не решался постучать в дверь купе. А так хотелось пойти с вами в вагон-ресторан, ну конечно, я уже заранее знаю, вы ничего не хотите. Но кофе, стакан кофе, его всегда можно выпить, правда?

Он буквально забросал меня словами, и мне совершенно ясно было одно: он рад видеть меня после каких-нибудь десяти минут разлуки. А пока я молча стояла перед ним, он, не прося разрешения представиться, быстро проговорил:

– Меня зовут Казимир Владиславович. – И прибавил известную польскую фамилию.

Тут я спросила:

– Вы не певец?

– К сожалению, нет. Многие почему-то так думают. Мой голос звучит певчески только в разговоре, но пою я дилетантски, а вот по классу рояля кончил консерваторию. Но моя основная профессия очень редкая, я японолог, вообще лингвист: французский, английский, итальянский, немецкий и трудный китайский – все имею в научном запасе. Сейчас еду в Москву по вызову. Наверное, буду работать при дипломатическом корпусе переводчиком. А вы?.. Скажите же скорее о себе. – И он от нетерпения даже коснулся моей руки.

– Я Красовская Екатерина Александровна и – должна вас разочаровать – ничего не кончила, не имею не только научного багажа, но даже какого-либо оконченного образования. Хочу вас попросить об одном одолжении: коли нам уж пришлось познакомиться, то я не хотела бы касаться моей жизни. В ней нет ничего любопытного. Словом, меня обо мне не расспрашивать. Хорошо?

– Я согласен на любые условия, лишь бы вы не лишили меня своего общества… Мойте руки, я подожду вас, и мы пойдем пить горячий кофе.

– И не только кофе, – возразила я. – Знаете, при плохом здоровье меня всегда спасает аппетит. Вот и теперь: я поволновалась на вокзале и с удовольствием поужинаю, но… если хотите, чтобы мне было с вами просто и легко, то слушайтесь и впредь. В ресторане я американка и плачу за себя.

Он улыбнулся, пожал плечами и, видимо не найдя слов, кивнул в знак согласия головой.

44

Именно в ту волшебную ночь я впервые почувствовала себя взрослым человеком, а пожалуй, и женщиной.

Почему вдруг жизнь заиграла для меня чудесными красками и все прошлое, включая даже то, что было какой-нибудь час назад, оторвалось, провалилось куда-то, не оставив в душе ни капли сожаления?.. Опять почудился знакомый шелест, и опять так же, как когда-то, перевернулась новая страница жизни. Но больше всего меня изумило чувство того, что все, доселе начертанное, было только предисловием. Первая глава моей жизни еще не начиналась.

Как странно! Вот я сижу с каким-то доселе неизвестным мне человеком и превесело с ним ужинаю! И он не знает ни о моих бабушках, ни о моих дедушках, не знает, какой была моя жизнь, какова я сама…

Теперь он был без шляпы, без пальто, но его сходство с Владимиром от этого не уменьшилось. Тот был шатен, этот – темный блондин, почти одно и то же. Профессия накладывает свой отпечаток, и если Владимир был певцом оперетты и эстрады, то Казимир Владиславович, которому, очевидно, приходилось иметь дело с иностранцами, был сдержан, обладал лоском, вежливым остроумием – словом, с головы до ног европеец.

Все остальное было общим: какая-то ломкость худой и стройной фигуры, бледность томного лица, повышенная требовательность к собственной внешности, холеность рук, изысканность самых обычных движений. Этот человек, в отличие от Владимира, курил, но вздумай курить Владимир, он точно таким же движением защелкивал бы свой портсигар и его рука с такой же красивой небрежностью держала бы папиросу.

Наш разговор был обо всем и вместе с тем не касался ничего в особенности. Мой спутник не переставал радоваться нашей встрече. Он был актер в душе, обладал даром наблюдательности и тонким юмором и сумел мне представить всех своих соседей по купе, а когда я ему рассказала о «Квашне в пестрой фланели», он смеялся до упаду.

– Надеюсь, что остаток ночи мы проведем с вами вместе? – В этом было меньше вопроса, нежели просьбы. – Неужели вы бросите меня и уйдете лицезреть Квашню в пестрой фланели?

– Но что делать? Нельзя же всю ночь сидеть в вагоне-ресторане? – не скрывая вздоха сожаления, ответила я.

– Правда? Вы говорите искренно? – В его глазах вспыхнула лукавая искра. – Значит, вы не рассердитесь? Я был слишком предприимчив… пока вы мыли руки, я сговорился с проводником и свое верхнее место переменил на верхнее в вашем купе… Не сердитесь? Мы будем вместе, но если вы не против.

Конечно, я не была против, но и эта его выходка безумно напомнила мне Юдина.

– Конечно, вы сделали хорошо, – сказала я, – но не нужно было делать этого за моей спиной и сейчас так естественно меня выпытывать…

– Я боялся, что вы не согласитесь, скажете, неудобно.

Квашня встретила нас такими колючими взглядами, что мы решили постоять в коридоре у окна. Нечего и говорить, что в вагоне о нас не забыли и пассажиры по-прежнему были полны самого нездорового любопытства.

– Как быстро летят часы этой ночи, – говорил Казимир Владиславович, – как жаль, что утро близится… Не знаю, почему вы отгораживаетесь от меня таким строгим запретом и я не смею спросить о вашей жизни, чем продиктован этот холод, это недоверие. А я вот, наоборот, хотел бы, чтобы вы знали обо мне все – и плохое, и хорошее, чтобы вы приняли меня таким, каков я есть. Ведь по натуре своей я совсем необщителен и отношусь скорее к отрицательным, нежели к положительным типам. Я не верю людям, осторожен, большой эгоист и карьерист. Но представьте себе, несмотря на это, жизнь все-таки поймала меня в ловушку и я не сумел построить ее так, как хотел. Слушайте, как это случилось. Моего старшего брата Станислава и меня воспитал отец: мать умерла очень давно. Все хозяйство вела преданная эстонка-экономка, которая и до сих пор живет с нами. Отец – известный профессор, академик, крупный ученый-биолог. Когда пришла революция, он так и остался в университете на кафедре, в своих лабораториях между микроскопами и склянками. Мы удержали всю квартиру и весь строгий и патриархальный строй нашего дома. При таком отце было легко учиться и найти каждому свою дорогу. Станислав, серьезный, вдумчивый с исследовательским умом, весь по характеру своему в отца, пошел по его дороге. Я, внешне и внутренне похожий на мать, выбрал профессией языки. Но насколько бы мы ни были серьезны, как бы блестяще ни учились, юность есть юность, и мы оба были ярыми балетоманами. Оба пропадали в балете, оба ухаживали за маленькой, изящной балериной Неттой Небольсиной. Оба по уши были в нее влюблены. Она была еще почти ребенок, но обещала быть звездой. Нетта отдалась мне без всякого колебания, без раздумья, и я сразу даже не понял всей ее жертвы и всего своего легкомыслия. Понял я это только в ту минуту, когда два роковых обстоятельства оказались налицо. Нетта должна была оставить балет: она ожидала ребенка. А мой брат любил ее со всем безумием первой, роковой любви. Я был обязан дать свое имя ребенку. Я сказал отцу о том, что хочу жениться. «Не хочешь, а, очевидно, обязан, – поправил меня отец и посмотрел укоризненно и строго». «Да, ты угадал: я обязан… но ведь это не меняет дела», – ответил я. Так я и решил жениться, но тут неожиданно между мною и братом произошло серьезное объяснение. Он был вне себя. Он любил Нетту, жалел ее, страдал за нее, возненавидел меня и ни за что не хотел допустить моей женитьбы на ней. Он говорил, что я негодяй, что я смял и скомкал ее юность, что не люблю ее по-настоящему, что в дальнейшем она будет несчастна со мной, что она только свяжет меня браком и что я женюсь на ней по необходимости.

Он был прав во всем, и я имел мужество признать это не только перед ним, но и перед самой Неттой. Брат просил ее стать его женой, говорил, что усыновит ребенка. Мы оба стояли перед ней, прося ее руки: один с искренним и благородным чувством, другой – по необходимости, со страхом, что она примет его предложение. И Нетта, зарыдав, упала на мою грудь… Право, мне кажется, она сделала это из чувства мести мне и женского противоречия. Судите сами, какой достоевщиной стала наша жизнь!.. Отец принял нас всех под свое крыло. Брат любит мою жену до сих пор и ни на ком не женится. Нетта, маленькая, очаровательная на сцене, в бытовой жизни стала капризной, несносной, глупой, и к тому же оказалось, что она любила балет только потому, что мечтала «выйти из-за него замуж». А после замужества возненавидела его.

У нее родилась девочка. Мы назвали ее Еленой, в честь умершей матери. Это единственное в мире существо, к которому я привязан. Если б мне подали Елену уже «готовую», в кружевах, лентах и бантах, в шелковом одеяле, я, может быть, любил бы ее меньше. Но она рождалась очень тяжело. В дни голода, когда вокруг свирепствовал сыпной тиф, во время поездки за хлебом, на запасном пути, на затерянном полустанке, где стояла отцепленная от общего состава наша теплушка. Ничего не смысля в медицине, я принимал ребенка вместо акушерки. Теперь моя девочка бегает, лепечет, танцует и даже знает кое-какие буквы. Я мечтаю дать ей хорошее образование, заработать как можно больше денег. Но дом мне невыносим. Командировки – моя стихия!.. Я живу тогда, когда не бываю дома… Вот обо мне все. Вы видите, я был к себе достаточно беспощаден! Я описал себя без лжи и прикрас. Скажите, я нестоящий человек? – И он пытливо заглянул в мои глаза.

– Не знаю… – искренно ответила я. – По-моему, все люди не хуже и не лучше других, кроме исключений, конечно… Вот вы говорите, что вы неискренний, необщительный, а мне, неизвестному человеку, исповедуетесь…

– Ну, слушайте дальше, дальше слушайте, – не обратив внимания на мои слова, сказал он и продолжал рассказывать.

Мы давно уже сидели в нашем купе, рядом на нижнем месте. Квашня, выпустив заряд колючих взглядов и злых покашливаний, повернулась к нам спиной.

Я устроилась очень уютно, подобрав под себя ноги, и слушала эту неожиданную исповедь.

– Почему молчите? – иногда неожиданно спрашивал он. – Ну скажите, я смешон, да? Смешон?..

А я молчала, боясь выдать себя, показать ту близость, которая росла между нами. Я знала, что с этим человеком мне не так легко будет расстаться…

Наступал рассвет. Потянуло холодком. В вагоне начали покашливать, просыпаться. Я выше натянула плед на ноги, а мой спутник откинулся головой в противоположный угол купе.

– Я рассказывал вам о себе всю ночь, – устало сказал он. – Сидя с вами рядом, я точно пересмотрел всю свою жизнь. Ваша близость рождала во мне эту потребность, а вы еще не сказали о себе ни слова и все продолжаете молчать. Почему? Прошу вас, очень прошу, если у вас недостаточно доверия, чтобы рассказать о себе, то скажите, что вы думаете обо мне, о нашей встрече? Что вы чувствуете?

Но я была настолько взволнована, что не могла говорить, да я бы и не сумела объяснить причину того головокружительного вихря, который так властно бросал нас в объятия друг друга.

– У вас есть листок бумаги? – спросила я.

Он быстро скользнул рукой в боковой карман и подал мне длинный изящный блокнот с карандашом.

– Вспомните бессмертного Лермонтова и одно из его стихотворений. – С этими словами я написала последние восемь строф:

 
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором:
Таинственным полна я разговором.
Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с любовью прежних дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых – уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей…[6]6
  Несколько измененные героиней строки из стихотворения Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю…»


[Закрыть]
 

Казимир молчал. Он смотрел на меня строго и печально, потом спросил:

– Я понял… Вы любили его… Он умер?

– Да.

– Как было его имя?

– Владимир.

– Прошу вас, зовите меня только этим именем, и я буду счастлив, если оно приблизит меня к вашему сердцу. – Говоря так, Казимир вдруг быстро взял мою руку, поднес ее к губам, нежно поцеловал в ладонь и так же быстро прижал ее к своей щеке.

Боже мой! Это был Владимир! Живой Владимир! Сердце мое готово было вырваться из груди и разорваться. Это была манера Владимира, его обычная ласка, мне даже показалось, что я на миг почувствовала прикосновение знакомых милых губ… Мне стало настолько же страшно, насколько и сладостно. Что это? Сон? Явь? Безумие?..

Несколько минут мы сидели не шевелясь, и я всматривалась с каким-то внутренним трепетом в это разительное сходство: вот знакомая линия уха, изгиб волос на виске… Я закрыла глаза, и грохот мчавшегося поезда казался теперь каким-то адским вихрем преисподней, в котором я неслась, увлекаемая любимой тенью, а в душе все ярче и ярче оживало в мельчайших подробностях наше последнее свидание с Владимиром, когда я не могла еще поверить в то, что он лишит себя жизни, и когда полушутя я спросила его: «Ты хочешь меня уверить в том, что мы сегодня расстанемся и никогда-никогда больше не увидимся? Да?»

«Видишь ли, – в каком-то странном раздумье ответил Владимир, – ты еще раз в своей жизни встретишь меня, но… это буду не я…»

«Сумасшедший!» – воскликнула я и искренно рассмеялась… в мои тогдашние легкие, радостные и бездумные шестнадцать лет! Он казался мне фантазером, играющим в таинственность. Могла ли я предугадать все последующие события и те звенья мистической цепи, которые сковали мою жизнь?

Теперь, вспомнив слова Владимира, я содрогнулась. Принимая, видимо, мое молчание за усталость, Казимир взял с чемодана свой плед, закутал меня им и, подоткнув заботливо со всех сторон, сел рядом, храня глубокое молчание.

Поднявшаяся вагонная утренняя сутолока разрушила волшебство. Всякое утро всегда отрезвляет и разрушает тайны ночи.

И вот все то, что внушалось мне когда-то воспитанием, встало вдруг передо мной непреодолимым препятствием. Все возмущалось, протестовало, обвиняло… Я думала: «Разве в жизни не встречается разительное сходство между совершенно чужими людьми? Разве возможно было из-за этого распустить нервы до такой степени, допустить такую близость?», и какое-то отвратительное отрезвление вползало в мозг и липким холодом окутывало душу. «Наверное, так бывает у пьяниц после запоя», подумала я и сама ужаснулась своему сравнению. Но ведь пошлость имеет большую власть над человеческой душой…

А соседи по вагону, свидетели нашего «вагонного знакомства», снова смотрели на нас во все глаза, ловя каждое слово. От этого становилось противно и тошно, и потому разговор наш состоял из пустых, отрывистых фраз.

Я старалась не встречаться взглядом с Казимиром. Что-то во мне боролось, протестовало против той бескрайней искренности, которая этой ночью затопила душу, словно океан. Теперь я только искала удобного случая, чтобы отдалить последующие встречи. Я готова была отказаться от них навсегда, но знала, что это невозможно для нас обоих.

Казимир не понимал того, что во мне происходит он тревожно и вопросительно смотрел на меня и лицо его было печально.

Подъезжая к Москве, когда все вещи были приготовлены и сложены, я вышла из купе в коридор. Казимир тотчас последовал за мной. Мы оба делали вид, что заняты подмосковными пейзажами.

– Я в чем-нибудь провинился? Почему в вас такая перемена? – спросил он.

– Достаньте ваш блокнот, – просила я и, когда он подчинился, продиктовала адрес Вали, у которой решила остановиться. – Если вам захочется, сможете мне написать…

– Написать? – Он смотрел на меня недоумевающе.

– Да, именно написать. Наши дальнейшие свидания сейчас невозможны, и не спрашивайте почему. Так надо, уверяю вас, что так надо…

– Как, вы даже не даете мне права увидеть вас?

– Может быть, в ваш следующий приезд в Москву… Но только не теперь. Время покажет. Предоставим все судьбе…

– Судьбе? Но ведь именно судьба и столкнула нас!..

– Вся наша жизнь состоит из случаев, – как можно спокойнее и суше ответила я, – и не надо придавать каждому из них такого значения.

Казимир смотрел на меня так, словно видел в первый раз, а я продолжала:

– Я знаю, что вы не будете назойливым и исполните то, о чем я вас прошу: дайте мне возможность выйти первой, а сами покиньте вагон последним. Вот и все…

От каждого сказанного мною слова его ресницы вздрагивали, казалось, на его лицо сыпались невидимые удары. О, с каким наслаждением я бросилась бы ему на грудь и прижалась так, чтобы никогда более не расставаться!..