Текст книги "Жизнь некрасивой женщины"

Автор книги: Екатерина Мещерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

31

В начале революции, когда мама лежала в очень тяжелой форме сыпняка, я, бегая по Москве и продавая вещи, натолкнулась в Серебряном переулке на следующую вывеску: «Елена Ивановна Утицына, портниха».

Я хотела из плотной шелковой занавеси сшить маме халатик и позвонила.

Елена Ивановна, симпатичная набожная вдова, открыла мне дверь. С тех самых пор и началась наша дружба. Начиная с летних платьев и кончая шубами – все шила Елена Ивановна. Позднее она вторично вышла замуж, стала Снетковой, родила двух мальчиков и двух девочек. Мама крестила ее детей и очень полюбила эту семью.

Елена Ивановна имела общинные знакомства, она когда-то шила на «старую Москву», а теперь на ее «остатки», в число которых попали и мы с мамой. Мы обе страдали излишней откровенностью, и поэтому Елена Ивановна была посвящена во все события нашей жизни.

Узнав о том, что я решила разойтись с мужем и ищу какого-нибудь заработка, Елена Ивановна тотчас обратилась со следующим предложением: одна ее заказчица, дама из «бывших», Наталия Николаевна Сатина, была замужем за молодым, талантливым инженером Евгением Николаевичем Михайловым. Последнему для работы необходимо было знание немецкого языка, а он имел довольно слабые познания. Работа же требовала сложных технических переводов.

Зная обширную клиентуру Елены Ивановны, жена Михайлова просила ее подыскать среди знакомых человека, который мог бы преподавать немецкий язык мужу.

Я с радостью схватилась за это предложение. Мы жили на Поварской, Михайловы – на Собачьей площадке.

После знакомства с Михайловыми, которое состоялось у Елены Ивановны, я приступила к первому уроку. На нем и на всех остальных уроках всегда присутствовала сама Наталия Николаевна, очень милая, воспитанная дама средних лет.

Евгений Николаевич хотя и был способным учеником, но владел только элементарными знаниями немецкого, а в практической, разговорной речи был слаб так же, как и в переводах.

Я мечтала найти еще уроки, но Евгений Николаевич совершенно меня абонировал. Он обязал меня давать ему ежедневные уроки и на дом дал большую, толстую книгу. Это был мой первый технический перевод с немецкого: «Установка радиоприемников на аэропланах различных систем».

Таким образом, дома я тоже была занята переводом.

Семейная жизнь с Васильевым окончилась. Он перестал нас содержать.

Правда, каждое утро, уезжая на аэродром, он стучался в нашу дверь и спрашивал, есть ли у нас деньги на обед, всячески стараясь всучить какую-нибудь сумму денег.

Его, видимо, очень волновала мысль, что мы голодаем. Я спешила уверить его, что уже получила первый урок, конечно, умалчивая о том, кто мой ученик. Узнав, что это мужчина, Васильев, безусловно, устроил бы страшный скандал. Он думал, что я занимаюсь с детьми.

В остальном наша жизнь оставалась прежней. Васильев то пропадал, пьянствуя, то снова появлялся и пользовался той неограниченной и бесконтрольной свободой, которую имел, будучи моим мужем.

Изредка я бывала у Никиты Красовского или ходила в театр, оперу. Я часто не могла позволить себе этой роскоши, потому что деньги были нужны на жизнь. Я получала их каждый день за количество переведенных страниц, плату же за уроки – дважды в месяц. Ученик платил очень щедро, но отнимал много времени. Он любил затягивать уроки, отвлекаясь посторонними разговорами, затем провожал меня, продолжая оживленные разговоры в переулках, которых так много вокруг Поварской.

Наступила зима, наши занятия были в самом разгаре. Евгений Николаевич делал большие успехи, и я замечала, что он становится со мной все откровеннее.

Он рассказал мне, что несчастлив с женой, что она на много лет старше его, что заставила его на себе жениться. Говорил, что внутреннее одиночество мешает ему идти вперед, я все это выслушивала. Я привыкла к тому, что мужчины бывали со мной откровенны, привыкла к мужской дружбе и не придавала его исповеди никакого значения. Жена его мне очень нравилась, и я от души ее жалела.

Мое отношение к Евгению Николаевичу было какое-то странное: с одной стороны, я была ему очень благодарна, мне нравился его ум, по его поступкам я видела, что он добрый и несчастный человек, но почему-то не могла быть с ним в свою очередь откровенной. Сама не знаю, что именно, но что-то мне в нем не нравилось.

Евгений Николаевич был среднего роста, с мелкими, правильными чертами лица, его можно было вполне назвать «хорошеньким», если такое определение может быть в пользу мужчине. Небольшие голубовато-синие глаза были окружены темными ресничками, и русая эспаньолка делала его похожим на типичного русского интеллигента, выскочившего прямо со сцены какой-то чеховской пьесы. Он обладал приятным тенором, и в разговоре чувствовались и мягкость, и культура, но все, о чем бы он ни рассказывал, и то, как он это рассказывал, казалось удивительно пошлым. Почему это было так, я сама не знала.

Он получил за рубежом звание адъюнкта, работал на ответственном посту и занимался электрификацией. Он был инженер-электрик.

Я порядочно уставала от переводов, и меня страшно удручало мамино настроение.

Бедняжка, такая добрая, простая, благожелательная ко всем, вдруг страшно озлобилась. Переселение наше она иначе как «выселением» не называла и страдала ужасно.

Особенно растравляли маму встречи с жильцами дома номер двадцать два.

– Я готова в омут головой, – говорила она мне, – бежать, бежать отсюда без оглядки!..

Мне самой становилась совершенно невыносимой жизнь под одной кровлей с бывшим мужем, да еще с таким, как Васильев.

В те часы, когда он бывал дома, я переживала очень тягостные мгновения. Он всячески старался уговорить меня вернуться. Нежные слова, страстные мольбы в таком неуравновешенном человеке, как он, грозили в любую минуту разразиться скандалом, сценой насилия, ругани или еще, может быть, чем-нибудь похуже этого.

Васильев теперь чаще сидел дома и почти не пил. Это было страшным предзнаменованием: он, видимо, еще надеялся на мое возвращение. А когда его терпение лопнет и последняя надежда иссякнет, тогда что?..

Мои друзья хором советовали: «Уезжайте! Уезжайте, бросайте квартиру, бросайте Москву, бросайте все, лишь бы только расстаться с Васильевым!»

Мы уже начали действия в этом направлении. Нам удалось разделить квартирные квитанции для оплаты на две: на комнату Васильева и нашу, переведенную теперь на теткино имя. На этом все и кончилось.

Мы прекрасно понимали, что, куда бы мы ни уехали, Васильев будет искать меня и найдет, даже на дне морском.

К числу моих друзей теперь присоединился и Евгений Николаевич. Он целыми часами строил планы моего бегства и освобождения от «Васильевского ига».

– Екатерина Александровна! – однажды с восторгом сказал он мне. – Скоро я смогу вам помочь!

– Каким образом? – удивилась я.

– Я подарю вам ключ.

– Какой? От чего?

– От большой, прекрасной изолированной комнаты в центре Москвы, и эта комната будет вашей, а я сочту себя счастливым в тот день, когда вы наконец уедете от Васильева.

Евгений Николаевич всегда был против того, чтобы мы уехали в другой город.

– Я просто не знаю, каким образом это может осуществиться, – сказала я, – это слишком сказочно.

– Вы знаете, я не фантазер, – ответил он серьезно, – такими вещами не шутят.

И Евгений Николаевич рассказал мне о том, что в Москве на Сретенском бульваре существуют дома Наркомпроса (бывшие дома Страхового общества).

В этих домах находится кабинет Крупской, а последняя шефствует над той работой, которая поручена Михайлову. В этих же домах Наркомпроса помещается опытная, показательная электрическая станция, в которой работает Михайлов. И вот в этих домах по распоряжению самой Надежды Константиновны Крупской Михайлову выделена в полное его распоряжение и владение комната, которая должна быть кабинетом для его занятий.

– Вот эту-то комнату я со своей стороны отдаю в ваше полное распоряжение. Поверьте, что от этого моя работа не пострадает, наоборот, ее кривая резко пойдет вверх, потому что я освобожусь от вечной тревоги за вас. Если я смогу предоставить вам кров, это даст мне огромное удовлетворение.

– Евгений Николаевич, – говорила я, – вы же сами имеете незавидную комнату, к тому же вы живете в ней с женой и тещей. Я поймаю вас на слове: разве вы не жаловались мне на свой первый этаж, на шум двора? Если та комната, которую вам дают, больше и лучше, то, может быть…

– И не заикайтесь об этом! – перебил меня Евгений Николаевич. – Во-первых, моя жена, как кошка, привыкла к своему месту, а во-вторых, комнату дают мне, а я дарю ее вам – моему педагогу, секретарю, человеку, который мне необходим. И наконец, какими бы ни были мои отношения с женой, но она добрый и порядочный человек, она слишком хорошо относится к вам и к вашей матери. Она никогда не осудит моего поступка. Почему не помочь людям, если есть возможность?

– Как жаль, – вздохнула я, – что ваша комната не спасет нас: меня всюду найдет Васильев, как только я пропишусь, а без прописки жить в Москве нельзя…

– Об этом надо подумать, – сказал Евгений Николаевич, – была бы комната, крыша над головой, а скрыть ваш след, мне кажется, будет много легче.

– Вы так думаете? – улыбнулась я.

– Конечно: – Это «конечно» прозвучало довольно твердо, но глаза его были достаточно серьезны, и мне показалось, что он сам не верит в то, в чем уверяет меня.

Я заметила, что с каждым днем Евгений Николаевич старался быть ко мне ближе. Часто он просил меня съездить с ним по делам то к одному, то к другому товарищу по работе, ссылаясь на то, что ему скучно ехать одному.

Поскольку я была связана с ним работой и зависела от него, то считала неудобным отказать.

Наконец, он стал просить меня пойти с ним к его родным, которые, по его словам, очень хотели со мной познакомиться.

Я опять сочла неудобным отказать ему.

Миновав храм Христа Спасителя, три покрытые снегом сквера, мы пересекли площадь и, спустившись мимо памятника Александру III по обледеневшим ступеням мраморной лестницы, очутились на набережной Москвы-реки, где в большом белом каменном доме жила семья Михайловых. В этот ясный морозный день их светлая, залитая холодным, но ярким зимним солнцем квартирка показалась очень уютной.

Пожилая мать Евгения Николаевича, его молоденькая, хорошенькая сестра и ее муж встретили и приняли меня, как родную.

Мы провели прекрасный воскресный день за радушным столом, среди приветливо улыбавшихся лиц, и я ненадолго забыла обо всем пережитом.

С этих пор мне нравилось, когда Евгений Николаевич говорил мне: «Пойду к своим» или: «Мои вас ждут». И часто допытывался: «Ну, как вам мои понравились?»

Его жизнь открывалась передо мною все больше и больше. Я узнала о том, что его семья ненавидит жену Евгения Николаевича и не принимает ее. Он все чаще жаловался на якобы невыносимый характер жены, но я искренно ответила, что при том антагонизме, которым его семья полна к Наталии Николаевне, последней очень трудно быть безгласным ангелом.

Евгений Николаевич старался говорить со мной на самые интимные темы и не скрывал того, что хотел проникнуть в мою жизнь и мои чувства. Честно и искренно я сказала ему, что мне абсолютно никто не нравится, что мужчины для меня не существуют, а воспоминания о моей семейной жизни ничего, кроме отвращения, не вызывают.

Когда я заметила, что он вздумал опять вернуться к этой теме, то довольно решительно попросила его оставить эти попытки.

Как ни странно, но с тех пор у нас установились самые чудесные, дружеские отношения. Я перестала считать его чужим и всей душой поверила в то, что он мой друг.

Никогда не забуду той минуты, когда ключ от «заветной, подаренной» мне комнаты лежал в моей руке!..

Конечно, я немедленно поехала с Евгением Николаевичем к Сретенским воротам. Там, направо, чуть-чуть на горке, стояли красивые, высокие дома Страхового общества, а теперь Наркомпроса, с многочисленными арками, большим двором, со своей собственной столовой ресторанного типа.

Комната была большая, в одно окно, несколько удлиненной формы. Она имела одну особенность. Под ней находилась электростанция, и дизель днем и ночью равномерно вздыхал и грохотал. Казалось, комната движется, едет. Она напоминала каюту парохода. Это обстоятельство мне очень понравилось. В воображении тотчас стали тесниться какие-то образы, приключения, путешествия, и фантазия стала меня уносить в невероятные дебри…

– Что же мне делать с вашим подарком? – спросила я Евгения Николаевича. – Ведь все равно мне невозможно им воспользоваться.

– Во всяком случае, – ответил Евгений Николаевич, – ключ у вас и комната ваша…

Радость моей матери была неописуемой. Еще бы! Мне «преподнесли» комнату! Каково? В этом было для нее столько же радости, сколько и гордости.

– Евгений Николаевич, безусловно, дворянин! – говорила она. – Хотя он это и скрывает! Он рыцарь, он настоящий джентльмен. Какое бескорыстие, а?.. Наконец в этой тусклой жизни, в которую нас вверг этот беспробудный пьяница, засиял луч света, засиял огнем маяка, надеждой спасения…

– Китти! – весело глядя мне в глаза, сказал Никита. – Я спасу вас от Васильева!.. Сумейте только развестись с ним так, чтобы он об этом не узнал. После этого мы пойдем в загс и распишемся! Я дам вам мою фамилию. Васильев будет искать вас как Мещерскую, как Васильеву, но искать вас как Красовскую ему в голову не придет!..

– Никита! Друг мой бесценный! А если вы вдруг влюбитесь и вздумаете жениться?

– Пока я молод, этого не случится, – засмеялся он, – зато подумайте, какую чудесную шапку-невидимку вы наденете! Екатерина Прокофьевна пусть бежит с вами, но с Поварской не выписывается, a вы прописываетесь на Сретенке, в новой комнате, как Красовская. Это же чудесно!

У меня даже дыхание замерло от такого смелого плана, но я тут же стала колебаться. Никита был молод, имею ли я право вовлекать его в такую опасную авантюру?

– Я не могу от вас принять такой жертвы, – сказала я, покачав головой, – нет! Вы идете на большой риск. А если мое местопребывание будет открыто? Что будет тогда?.. Разве вам не известен нрав Васильева?.. Наконец, мое имя и ваше рядом, это обстоятельство тоже может навлечь на вас неприятности.

– Китти! – воскликнул Никита. – Я вас не узнаю! Что с вами? Что за рассуждения, что за боязнь, что за колебания? Я лично ничего не боюсь! Как мужчина я бы мог бояться только одного: дать свое имя недостойной женщине; ведь с момента регистрации со мной ваши поступки не могут быть мне безразличны. Однако я знаю вашу сущность, и этого для меня вполне достаточно. Я считаю счастьем помочь вам. Итак, решайте, когда вы хотя бы на бумаге станете моей женой!

Тут мы оба стали смеяться до упаду, хотя не скрою, что где-то далеко, в самых тайниках души, затеплился огонек веры в человека, а это значит веры в жизнь и во все прекрасное.

В те годы развод давали легко, и если какая-нибудь из сторон не являлась на суд до трех раз – разводили заочно.

Ничего не говоря Васильеву, я подала в суд на развод и с этого дня сидела дома, сторожа повестку на его имя, боясь, чтобы она не попала ему в руки. Получив таковую, я немедленно ее сжигала и, придя в суд говорила, что Васильев взял повестку, но, наверное, забыл о ней и, по обыкновению, где-то пропадает, не ночуя дома.

В суде совершенно чистосердечно рассказала, как измучена пьянством мужа, его бешеным характером сказала, что решилась на последнее средство: думала, что он образумится, если станет отцом, но его и это не исправило. Теперь, когда ребенок умер, я не могу и не хочу больше жить с таким человеком.

Решением суда я была разведена и через несколько дней получила бумагу о моем освобождении.

Эти дни летели словно в лихорадке. Каждое утро, как только Васильев уезжал на аэродром, мы с мамой, нагруженные разными вещами, отправлялись в новое жилище. Все мои друзья принимали в этом участие и помогали нам. Таким образом, мы перетащили весь гардероб и легко переносимые вещи. Теперь оставалось пианино и мебель.

Васильев словно чуял что-то недоброе. Он становился все настойчивее и нежнее. Звал то в театр, то в оперетту, то обедать или ужинать в ресторан, я неизменно отговаривалась нездоровьем. Я очень боялась, чтобы он под каким-нибудь предлогом не заглянул в мое удостоверение личности (тогда паспорта не было) и не прочел о том, что я с ним разведена.

Очень много хлопот было с теткой. Мы оставляли ее в комнате со всей необходимой обстановкой и вещами. Кроме того, мама, продав кое-что, обеспечивала ее на некоторое время деньгами. Тетку это не устраивало, она капризничала и ни за что не хотела оставаться с Васильевым. Она желала ехать с нами вместе на Сретенку. Еле-еле общими усилиями мы уговорили ее, доказав, что Поварская остается ее и маминой площадью.

Кроме того, мы обязывались держать с ней связь и оплачивать Поварскую. Наконец она согласилась, и было решено, что в день бегства она не будет ночевать дома и останется у Красовских, а на другое утро придет домой не одна, а с Никитой и сделает вид, что наше исчезновение для нее такая же неожиданность, как и для Васильева.

Накануне бегства мы с Никитой пошли в загс регистрироваться.

Просидев два тягостных часа в очереди в прокуренной приемной, среди хвостов на развод, на регистрацию новорожденных, на регистрацию только что умерших, мы вошли в заветную дверь.

Худенький, седой, в очках старичок, заглянув в удостоверение личности Никиты, спросил:

– Ни разу еще не вступали в брак?

– Нет.

И, заглянув в мое удостоверение личности, он укоризненно покачал головой.

– Что ж, теперь, надеюсь, уже по-настоящему вступаете в брак, так сказать, без ошибки! – И, не дожидаясь ответа, он пожал нам руки.

Мы еле сдерживали улыбку.

Девушка, оформлявшая наши документы, вдруг удивленно спросила:

– Позвольте, товарищи, а где же жить будете, разве не по одному адресу?

– Нет! – дружно, словно сговорившись, воскликнули мы разом и тут же засмеялись.

Старичок нагнул голову и посмотрел на нас поверх очков. Его покрасневшие, утомленные веки быстро моргали, он, видимо, ждал от нас каких-то пояснений.

– Мы на одной квартире не можем никак ужиться! – смеясь, сказал Никита. – У нас очень плохие характеры! – И, взяв меня под руку, быстро повел к дверям. Я видела, как старичок с расстроенным лицом безнадежно махнул нам вслед рукой.

На улице Никита поцеловал мне руку.

– Ну-с, – весело сказал он, – милая и необыкновенная моя женушка, приглашаю вас на чашку кофе. Здесь рядом, в кафе. Эта чашка кофе заменит нам пышный свадебный обед!

– Друг мой, – ответила я, – сейчас не до шуток. Завтра наш побег. Следовательно, сегодня предстоит как-то обезвредить Васильева, усыпить его бдительность, и мама меня ждет. К тому же голова ужасно разболелась. Я обещаю вам эту чашку кофе на Сретенке, в новой комнате.

– Жаль, – искренно вырвалось у него.

Я горячо обняла его и поцеловала в лоб.

– Никита! Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали. Это крупный моральный вексель, и я счастлива буду оплачивать его в течение всей жизни.

– Не думайте об этом, Китти! Это пустяк, о котором не стоит говорить.

32

В летные дни Васильев уезжал на аэродром в семь утра. Было решено, что в восемь часов Евгений Николаевич пришлет грузовик и мы должны будем погрузить все, что только возможно, и успеть выехать с Поварской до возвращения Васильева.

Последнее время он стал подозрителен, проверял в передней на вешалке пальто, узнавая, кто из нас дома. Иногда ему чудился в нашей комнате чужой голос, и тогда, найдя какой-нибудь пустячный предлог, он стучался к нам в дверь и, не дождавшись ответа, быстро распахивал ее настежь, заглядывая в комнату.

Видимо, терпение его истощалось. Он не пил, старался пораньше приходить домой. Часто подстораживал меня у дверей, провожал по улице, без конца предлагал деньги, боялся, что мы голодаем. Именно на этом мне и пришлось сыграть.

Обычно избегавшая встреч с Васильевым, я теперь сознательно их искала. В тот памятный вечер накануне бегства я сама пошла на кухню разогревать ужин.

Как и следовало ожидать, услышав мой разговор с теткой на кухне, Васильев немедленно пришел к нам. Он стал рассказывать о полетах, общих знакомых летчиках и звать меня с собой на аэродром.

Я, против обыкновения, оживленно поддерживала разговор и заметила, что Васильев был этим приятно удивлен.

– А ты завтра летаешь? – спросила я, когда тетка вышла из кухни.

– Да. А что? – живо спросил он.

– Знаешь, – сказала я, – как надоели мне уроки, как я устала, как хотелось бы по старой памяти поехать куда-нибудь пообедать.

– Да что ты! – радостно воскликнул Васильев. – Я ушам своим не верю! Конечно, завтра же пойдем. У вас, наверное, денег нет. Я вижу, что вы каждый день жарите одну картошку. – И он полез за бумажником.

– Что ты! Что ты! – искренно испугалась я. – Деньги у нас есть.

– Знаешь что?.. Едем ужинать сейчас! Едем! – Он уже тянул меня с ожесточением за рукав.

– Ни в коем случае. – Сердце мое отбивало отчаянные удары: вдруг не сумею удержать его на нужной точке, вдруг вспыхнет, начнет все вокруг крушить?.. – Ника, – как можно спокойнее сказала я, – сегодня никак не могу. У меня еще несколько страниц перевода на завтрашний день…

– К черту переводы! Едем!

– Если ты будешь продолжать тянуть меня за рукав, то разорвешь платье. Вообще, изволь уважать меня, мою свободу, если я сказала завтра, значит, завтра. Имей терпение и жди.

– Ах, Курчонок, ушам своим не верю! Как я рад! – говорил Васильев. – Давно тебе пора кончить идиотскую жизнь какой-то бедной, нищей учительницы!

– Ты не понял меня, – перебила я его, – не думай, что я к тебе возвращаюсь, прошу тебя, не думай этого. Всего-навсего захотелось пойти с тобой завтра пообедать. А для этого по окончании полетов никуда не ходи, а сиди и жди меня на аэродроме. Жди, пока я не приеду.

– А почему мне самому не приехать за тобой сюда? – Лицо Васильева было полно недоумения.

– Потому что, – я понизила голос до шепота, – я не хочу, чтобы мама и тетя об этом знали…

Этот довод вполне убедил Васильева, и он обещал ждать меня около аэродрома.

День бегства с Поварской был настоящим сумасшествием. Несмотря на огромный грузовик, присланный Евгением Николаевичем, стало совершенно ясно, что он не вместит всего сразу, и вещи пришлось разделить на два рейса. Грузить вещи во второй рейс мы начали уже в пять часов, когда стало смеркаться. Могла ли я верить слову Васильева, верить этому взбалмошному, неуравновешенному человеку?.. Истощится его терпение, надоест ждать и примчится сюда – что тогда?.. От этой мысли кровь застывала в жилах, а сумерки все сгущались, и казалось, не будет конца этой погрузке.

Мама и здесь нашла место для драматической инсценировки. Она села рядом с шофером, поставив себе на колени большую фарфоровую группу: двух амуров. У одного (изображавшего слепую любовь) спала с глаз повязка, и, увидев, какое недостойное сердце любил, он хочет растоптать его ногой. Но второй амур (бог любви) останавливает его.

– Мы прозрели, – важно сказала она, – и с нами отлетает из этого дома любовь… – Затем она перекрестилась и дала знак шоферу ехать.

Всю ночь мы расставляли вещи в новом жилище. Большим ореховым шкафом разделили комнату, и у нас получилась столовая – побольше и спаленка – поменьше.

Евгений Николаевич превзошел все ожидания. В комнате я нашла на стене незаметный электрический звонок.

– Если вдруг неожиданно вас найдет Васильев и будет ломиться, – сказал Евгений Николаевич, – нажмите кнопку, и все рабочие электростанции прибегут на помощь. Рабочие уже мною предупреждены. А вот здесь, в правом ящике, – продолжал мой великодушный друг, подойдя к письменному столу, – вы найдете книжечку с талонами на обед на целый месяц. Столовая-ресторан здесь же в доме. Я хочу хотя бы на первое время избавить вас от хождения по магазинам и готовки. Вам надо отдохнуть хотя бы месяц. Здесь же всегда будет лежать дежурная сумма денег, если таковые вам понадобятся и если вам не хватит своих. Не благодарите меня, ведь я забочусь о моей переводчице, о моем педагоге, с которым, так или иначе, мне надо расплачиваться. Если вы сегодня возьмете у меня вперед, то завтра же расплатитесь со мной своим трудом.

– Нет, это подлинный рыцарь! – говорила мама, укладываясь спать на новом месте. – Глядя на такого человека, хочется верить во все хорошее и светлое!

А я в эту ночь тихонько плакала, скрывая от мамы слезы, друзья моего детства, мои самые любимые, большие, в рост двухгодовалого ребенка, куклы – синеглазая шатенка Маннет, подарок мамы, и черноглазая, с двумя толстыми белокурыми косами Маргарита, подарок крестной Александры Александровны Милорадович, – были забыты на Поварской!

Я плакала, уткнувшись лицом в подушки… и почувствовала в душе знакомое волнение. Что-то оборвалось и отлетело. Это невидимая рука перевернула еще одну страницу моей жизни…