Текст книги "Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда"

Автор книги: Ефрем Штейнбок

Соавторы: Евгения Синотова,Владимир Бедненко,Александр Фрадкин,Галина Ракова,Ираида Старикова,Лидия Натненкова,Татьяна Бирштейн,Евгения Шаттенштейн,Софья Солитерман (Иофф)
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Рано утром 2 июля, до наступления жары (а лето в тот год было особенно жаркое), мы двинулись в путь к мосту через Днепр и дальше на восток. Шли мы медленно. Неожиданно, когда мы дошли до середины моста, впереди показалась моя мама – босая, с котомкой за плечами. Она пробиралась ко мне из Гомеля в сторону фронта, где на попутках, а где пешком. Благо у нее сохранилась и ей помогала какая-то старая справка о том, что она жена майора Красной Армии. Опоздай она на каких-то полчаса, и мы с ней уже никогда бы не встретились.

Буквально через несколько минут после того, как мы перешли мост и углубились в ближайший лесок для отдыха, раздался ужасной силы взрыв. Мост был взорван. А к утру 3 июля Быхов был захвачен немецким войсками. Чтобы представить, какая судьба ожидала нас, скажу, что в годы оккупации были казнены все не успевшие уйти евреи – горожане и жители деревень Быховского района, всего около 5000 человек.

Видимо, взрыв моста помог взрослым осознать, что надо уходить побыстрее и подальше. Переночевав и перекусив у дедушкиного друга, мы двинулись дальше. К вечеру следующего дня мы пришли в деревню Дабужа. Председатель колхоза принял нас хорошо и разместил в здании школы, попросив помочь назавтра колхозникам в поле. Работоспособные женщины с рассветом ушли на работы. В школе остались лишь дети под присмотром моей бабушки, другие старики и инвалид.

Ближе к полудню из-за ближайшего леска поднялся дым и прибежал деревенский мальчишка с криком, что немцы бомбят соседнюю деревню. И вскоре послышался знакомый ноющий звук немецких самолетов. Четыре бомбардировщика стали быстро снижаться над деревней. Только бабушка загнала детей внутрь школы, как вдруг раздался оглушительный взрыв, меня бросило наземь, все заволокло дымом, показались языки пламени, и запахло гарью. Я был оглушен, почувствовал что-то горячее на затылке и обнаружил, что это кровь. Только после этого я увидел, что мое левое плечо разворочено до кости. И тут вбежала моя мама, схватила меня в охапку, вытащила наружу, кое-как обмыла водой из колодца и перетянула рану на плече своей косынкой. Вокруг творился ужас. Крики раненых, вой собак, ржание лошадей из горящей конюшни… Но этого немцам показалось мало. Самолеты на бреющем полете открыли пулеметный огонь по деревне и беззащитным людям.

Мы с мамой бросились подальше от этого ада. Оба мы были босые, и бежать по жнивью было нестерпимо больно. Мы выбежали на проселочную дорогу и увидели приближавшийся грузовик с военными. Машина остановилась. Молоденький командир выскочил из кабины, забинтовал мои раны и, услышав, что мой отец майор, подвез нас до полевого госпиталя, находившегося неподалеку в лесу. Мне сразу же обработали и перебинтовали раны. К счастью, хотя рана плеча выглядела достаточно серьезной, но кость не была задета, а рана головы оказалась вообще пустяковой. Мы с мамой оказались в госпитале без каких-либо документов, без обуви и почти нагими. На мне были лишь окровавленная майка и трусы, на маме – лишь легкий сарафан. Она воспользовалась возможностью вернуться в Добужу санитарной машиной, посланной туда для оказания на месте помощи раненым крестьянам, и ей удалось разыскать свой паспорт, мое свидетельство о рождении и ту самую справку о муже-майоре. Это было большой удачей. Привезла она и что-то из одежды. Можно себе представить, чего ей стоило оставить меня одного, раненного, с риском снова потерять, но другого выхода не было.

То, что творилось в полевом госпитале, невозможно описать. Из-за нехватки палаток многие, в том числе тяжело раненные и умирающие, находились под открытым небом. В воздухе стоял тошнотворный запах крови, гниющего и горелого мяса и нечистот. Отовсюду неслись стоны и крики. Раненые все время просили пить, и санитары сбивались с ног, таская воду из какого-то болотца. Медперсонала было совершенно недостаточно, и мама работала вместе со всеми.

Назавтра нас погрузили на один из грузовиков, направлявшихся с ранеными к железнодорожной станции Кричев, откуда уходили на восток санитарные поезда. Едва лишь мы выехали из леса на открытое пространство, откуда-то внезапно появились два немецких истребителя и стали расстреливать машины из пулеметов, несмотря на красные кресты, нанесенные на кабины. Машины остановились, раненые (кто мог) стали спрыгивать с кузовов и разбегаться. Спрыгнули и мы с мамой, добежали до какогото дерева, упали на землю, и она накрыла меня своим телом. Перед моим лицом пули били в дерево, и на нас сыпалась с него кора. Наконец самолеты отстрелялись и улетели. По счастью, ни одна наша машина не была повреждена. Только близко к вечеру мы добрались до Кричева. На железнодорожной станции стояли санитарные поезда, возле которых ожидали погрузки сотни раненых. И снова налетели немецкие самолеты. Только в этот раз они сбрасывали бомбы. Уже вечерело, поэтому налет был коротким.

Спустя пару дней мы прибыли в Тулу. Казалось, что это уже глубокий тыл, однако Тула встретила нас воздушной тревогой. Меня поместили в госпиталь и через несколько дней выписали под честное слово мамы, что я буду приходить на перевязки. За то время, что я находился в госпитале, мама получила направление на работу на конвейере какого-то завода и койку в общежитии. Ей выдали также что-то из поношенной одежды для нас обоих. Заводское женское общежитие находилось в подвале жилого дома. В большой полутемной комнате стояли десятка два железных кроватей и тумбочек. На одной из кроватей спали мы с мамой, на остальных работницы, в основном молодые девушки.

Как всегда, 1 сентября я пошел в школу – в 4-й класс. После школы шел к маме на работу и обедал с ней в заводской столовой. Где и что я ел утром и вечером, не помню. Надо сказать, что в Туле везде мы встречали искреннее сочувствие, сопереживание и помощь. Я ни разу не слышал от мамы жалоб или обид на кого-либо не только с работы, но и на чиновников, к которым ей приходилось обращаться. А уж когда она нашла на территории завода и вернула сумку с крупной суммой денег и заметка об этом появилась в заводской малотиражке, даже совершенно незнакомые люди подходили к ней со словами уважения и поддержки. Вскоре и до Тулы дошла война. Воздушные тревоги и бомбардировки случались ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Пошли слухи, кстати, недалекие от истины, о том, что немцы окружают город. Завод стал готовиться к эвакуации.

10 октября мы снова двинулись в путь. Ехали в теплушке, до отказа набитой людьми. Из продуктов у нас был лишь большой кусок кулебяки. Иногда маме удавалось что-то получить в пунктах питания на станциях. Естественно, то, что было более или менее съедобным, отдавалось мне. Мама не только сильно ослабела, но у нее расстроился желудок, и кто-то из соседей по вагону, заподозрив у нее тиф, потребовал удалить ее из вагона на первой же остановке. Нашлись добрые люди, заступившиеся за нас. К счастью, вскоре это прошло.

Однажды, пока она добывала на какой-то станции пищу, наш эшелон перевели на другой путь, и она не могла найти его в темноте. Кто-то сказал, что слышит вдалеке похожий на ее голос. Все стали ее звать, и только так она нас нашла. Мы снова едва не потеряли друг друга. В конце концов мы доехали до Урала, куда эвакуировался завод. Было очень холодно и ветрено, хотя зима еще не наступила. Одежонка на нас была явно не по сезону, и мама решила ехать в Среднюю Азию. Мы перебрались в другой вагон в составе эшелона с польскими военнопленными, которых везли из северных лагерей военнопленных в Узбекистан, где формировалась Польская армия под командованием генерала Андерса. Я их боялся. Одеты они были во вшивые лохмотья – остатки той военной формы, в которой их взяли в плен еще в 1939 г. Они открыто ненавидели СССР и злорадствовали нашей беде.

Только в начале ноября мы добрались до Ташкента. Оттуда нас направили в Самарканд. На бывшей базарной площади Самарканда под открытым небом располагался лагерь беженцев. После регистрации их распределяли по населенным пунктам области. Заодно можно было ознакомиться со списками прошедших регистрацию ранее. Наша очередь подошла через 2–3 дня, и – о счастье! – мама нашла в списке имя деда, узнала, что он с семьей находится в с. Галля Арал, и мы снова оказались вместе.

Занимали мы вдесятером летнюю хижину из одной комнаты с глинобитным полом. В сенях стояла маленькая плита для приготовления пищи. Спали все рядком на полу. Дед и муж тети Марии работали в сапожной артели, я пошел в школу. Женщины занимались хозяйством и собирали топливо для плиты. Жили впроголодь. Продуктовых карточек там еще не было. Беженцам по спискам изредка выдавались какие-то жалкие продукты. Лепешки и сладкий узбекский лук с солью были нашим основным питанием. Мясных продуктов не было вообще.

Наступила зима и с нею холода. Одна из тетушек заболела тифом, и он начал косить всех подряд, включая меня. Просто чудом, без нормального питания и лекарств, все мы выжили. С приходом весны стало чуть легче. Мама безуспешно посылала во все инстанции запросы об отце. И вдруг от него пришло письмо. Интересно, что именно в то время, когда маме в ответ на ее запрос о судьбе отца сообщали из наркомата обороны, что о нем ничего не известно, он служил в аппарате этого ведомства в Москве. Каким-то образом отец узнал адрес деда, не зная, что и мы с мамой живем там же.

Дальше – еще лучше. Мама получила вызов от отца и проездные документы до Москвы. Отец встретил нас на вокзале. В воздухе над Москвой висели аэростаты воздушного заграждения, по сторонам улиц лежали противотанковые ежи.

Воздушно-десантный корпус, в котором отец тогда служил, располагался в пос. Внуково. Мы прожили с ним там дней десять, не больше. Уже началась переброска корпуса по частям за линию фронта, и в любой день это могло коснуться отца. Бывший его сослуживец, потерявший на фронте руку, работал начальником охраны крупного оборонного завода в Кунцеве и взял маму на работу к себе. Нам была даже выделена комната. Едва мы туда перебрались, настала очередь отца.

Снова мы с мамой остались вдвоем. В то время Кунцево был районным центром Московской области. До Москвы из Кунцево нужно было ехать поездом на паровозной тяге. Только, кажется, в 1945 году появилась электричка. А сейчас Кунцево – район Москвы. Жили мы в заводском поселке в двухэтажном доме барачного типа. На этаже была общая кухня с водяной раковиной, туалеты – во дворе. В комнате помещалась одна кровать, маленький стол и две табуретки. Для шкафа места не было. Мама работала в заводском бюро пропусков, но довольно часто, когда не хватало рабочих или выполнялись какие-то срочные заказы, ее направляли работать в производственные цеха. Нередко бывало и так, что она вместе с другими по нескольку дней подряд не уходила с завода.

Я был дисциплинированным и послушным мальчиком, хорошо учился, много читал и, как мне кажется, не доставлял маме лишних забот и огорчений. Ребята в нашем и соседних домах были настоящей шпаной, но я с ними хорошо ладил и даже одалживал, когда просили, отцовский нож-финку с наборной рукояткой из разноцветной пластмассы. Пришла зима 1942 г., и с ней пришли проблемы. Отопление в доме не работало. Металлическая печка– «буржуйка» давала мало тепла, да и оставлять ее на ночь было опасно.

Однажды, когда мама пришла утром домой после ночной смены, она нашла меня угоревшим, без сознания. По утрам вода в ведре покрывалась ледяной коркой. Продукты по карточкам выдавались нерегулярно и не в полном ассортименте. Получать продукты было моей обязанностью. Магазин, к которому мы были прикреплены, находился довольно далеко. Путь к нему шел через овраг. Однажды зимой, возвращаясь с продуктами, я спустился в овраг, но у меня не хватило сил подняться наверх по скользкому склону. Какая-то женщина помогла мне и, пощупав лоб, определила, что у меня жар. Так на самом деле и было. Я пролежал после этого с высокой температурой несколько дней.

С питанием становилось все хуже. На деньги, которые получала мама, а также положенные нам по денежному аттестату за отца, практически ничего из продуктов нельзя было купить. Мама достала где-то самодельную ручную мельничку, и я по вечерам молол на ней зерно, которое выдавалось на карточки вместо положенной муки, и подсушенные картофельные очистки, из которых мама готовила оладьи.

Осенью 1942 г. шли тяжелые бои на Сталинградском направлении, а затем и в Сталинграде. Отец был их участником. Об обороне Сталинграда написано очень много, сняты прекрасные фильмы, и ее считают решающим сражением войны. Но для меня и тех, с которыми я тогда общался, таким сражением была битва под Москвой.

После нее наступила уверенность, что победа наверняка будет за нами.

Трудно сказать, в чем была причина такой уверенности. Возможно потому, что стали редкими, а потом и вовсе прекратились воздушные налеты на Москву. А может быть, радио и газеты старались не драматизировать ситуацию. Во всяком случае, битва под Сталинградом казалась далекой и не такой уж важной.

Зима 1942-го показала, что без огорода нам прожить невозможно. Мы с мамой собрали то немногое, что можно было обменять на семена, и пошли по окрестным селам. В результате удалось разжиться хорошими семенами разных овощей и даже сортовым картофелем. За это нам пришлось отдать самую ценную мою вещь – гармонь, подаренную шофером отца на прощание. Не исполнилась тогдашняя моя мечта научиться играть на гармони. У мамы не было опыта огородничества. Соседи охотно делились с нами своими знаниями, кое-что удалось узнать из книг, и весной мы взялись за работу. Нам выделили два участка: один напротив дома и другой на территории завода. На ближнем огороде у нас росла всякая мелочь: редиска, свекла, укроп, морковь, салат, лук и даже мак, дальний участок давал нам основные продукты: картофель и капусту. Все свободное время оба мы проводили на земле, и она платила нам за наши старания. Ни у кого не было таких обильных урожаев и таких красивых овощей, как у нас. Соседи нередко обращались к маме за банкой квашеной капусты. Не помню, как мама ее готовила, но вкуснее мне позже не приходилось пробовать. Проблема питания для нас была решена. К тому же начали понемногу выдавать по карточкам американские продукты: яичный порошок, мясные консервы, лярд.

В Барвихе открылся заводской пионерлагерь. В кинотеатрах стали показывать американские и советские музыкальные фильмы: «Серенада солнечной долины», «Джорж из Динки джаза», «Сердца четырех», «В 6 часов вечера после войны» и т. д. В Москве в ЦПКиО развернулась выставка трофейного оружия. Стали открываться коммерческие магазины, рестораны и столовые. Между Кунцево и Москвой стала ходить электричка. По всему чувствовалось, что война подходит к концу.

Хотя война еще продолжалась, но через Кунцево уже начали двигаться с фронта на восток военные эшелоны. Мы, дети, бегали на железнодорожную станцию, общались с нашими воинами, увешанными медалями и орденами, были счастливы, если удавалось получить от них какой-то сувенир вроде иностранной монеты, слушали их байки. Они знали и не скрывали, что их перебрасывают на Дальний Восток. И вот наконец наступил долгожданный День Победы над фашистской Германией. Но война на этом не закончилась. В августе 1945 г. СССР вступил в войну с Японией. Моему отцу довелось участвовать и в ней на территории Маньчжурии. Там он заслужил последний из своих боевых орденов – орден Отечественной войны I степени.

В январе 1946 года мы наконец встретились с отцом в г. Ачинске Красноярского края. Жили за городом в военном городке. В школу детей офицеров возили в 40-градусные морозы на открытой машине. Потом был Красноярск и затем – Баку. После Красноярска с морозами до 55 градусов я попал, как мне казалось, в рай. Здесь я впервые попробовал помидоры, не говоря уже о винограде, инжире, осетрине, черной икре и многих других, незнакомых мне до того вкусностей. В моем классе учились и дружили русские, евреи, армяне, азербайджанцы, грузины, лезгины. Этот чудесный интернациональный тогда город стал для меня родным.

После окончания школы я поступил в Ленинградский кораблестроительный институт. После его окончания работал в Таллине, затем снова вернулся в Баку. С этого времени моя работа была навсегда связана с освоением шельфовых месторождений нефти и газа. Затем – Краснодар, Выборг и, наконец, Москва.

В лихие 90-е единственный сын с женой и маленьким ребенком эмигрировал в Канаду. В 1995 г. скончалась моя тяжело болевшая жена. Я остался один и решил уехать к сыну. В Канаде я прошел путь довольно обычный для эмигранта 90-х. Не желая никого обременять, работал мойщиком посуды в ресторане, убирал в бытовках на литейном заводе, пока, в возрасте 70 лет, не получил приглашение работать в солидной инженерной компании, занимавшейся проектом освоения Сахалинского шельфа. Сейчас я на пенсии, у меня хорошая квартира, я материально независим.

Пару слов о судьбе моего отца. В начале 50-х, как известно, в СССР проходила антиеврейская кампания. Отец был уволен из армии с нищенской пенсией, был убит морально и тяжело заболел. Только после прихода Н. С. Хрущева к руководству справедливость в отношении отца была восстановлена, ему была назначена нормальная пенсия полковника в отставке, но здоровье, к сожалению, ему не смогли вернуть. Только благодаря самоотверженности и трудам мамы он дожил до 1979 года. Мама ненадолго пережила его. Оба они покоятся в Баку.

В заключение хотел бы вкратце высказать свои соображения по поводу причин и следствий Великой Отечественной войны, хотя они расходятся с официальными версиями и соображениями многих историков и литераторов. Начиная с 1937 года Сталин приступил к истреблению сначала высшего, а затем и среднего комсостава Красной Армии. Были уничтожены или брошены в лагеря и тюрьмы тысячи наиболее опытных, грамотных и инициативных военных специалистов. Такая же судьба постигла выдающихся ученых, инженеров и руководителей оборонных отраслей промышленности. В самый ответственный период, когда в Европе разгоралась мировая война, практически остановилось техническое перевооружение Красной Армии, были расформированы крупные танковые и воздушно-десантные соединения. Армия, бывшая недавно сильнейшей армией не только в Европе, но и, наверное, в мире, была обескровлена. И это произошло без какого-либо вмешательства извне, а лишь по воле единоличного руководителя государства. Не думаю, что в мировой истории есть подобные примеры. Таким «подарком» Гитлер не мог не воспользоваться. Хотя его и называют безумцем, но он никогда бы не решился на войну на два фронта, если бы мощь Красной Армии не была подорвана Сталиным.

Конечно, война с Германией была неизбежна. Но, не случись того, что случилось, то скорее всего инициатива в этой войне принадлежала бы СССР, и война происходила не на нашей территории. Многие говорят о факторе неожиданности.

Не было этого. Даже дети нашей страны знали, что война будет, и знали, с кем мы будем воевать. При всем известной маниакальной подозрительности Сталина невозможно представить, что он хоть на йоту доверял Гитлеру и не верил многочисленным сигналам о скором начале войны. И мы действительно готовились к ней. Но время было упущено, на смену репрессированному руководству армией пришли бездарные и безынициативные люди, командование на местах было дезориентировано и напугано и т. д. А в результате – миллионы и миллионы погибших и искалеченных, превращенные в руины и пепел города и села, неисчислимые страдания народа. Такой оказалась цена нашей Победы. И в этом, я считаю, личная вина Сталина. Горько и стыдно слышать разговоры о выдающейся роли Сталина в ВОВ, об инициативе возвращения Волгограду

Для меня блокада закончилась
Штейнбок Ефрем Моисеевич

Лето 1941 года, казалось, предвещало хороший отдых. Мне исполнилось 13 лет, экзамены позади, я на все пятерки окончил 5-й класс (перед войной в первый класс шли с 8 лет). Мама устроилась работать на трикотажную фабрику в Красном Селе, близко от снятой в Дудергофе (теперь Можайское) дачи.

Числа 15 или 16 июня я встретился со своим близким другом Мусей Запольским. Муся проживал в соседнем доме со своим отцом, его мама была в 1937 году репрессирована. Муся уже тогда отличался в нашей среде трезвой оценкой событий и самостоятельностью мышления. Мы обсуждали с ним появившееся сообщение ТАСС (Телеграфное Агентство Советского Союза) от 14 июня о «близости войны между Германией и СССР и провокационных слухах в связи с этим» и о предстоящем летнем отдыхе. В результате этого сообщения большинство населения поверило, что никакой войны не будет: добро бы только гражданские люди, но ведь и военнослужащие были также расхоложены. Муся сказал мне, что через несколько дней он вместе со своей бабушкой поедет к ней в Западную Белоруссию под Белосток. Мусина бабушка жила после Гражданской войны в той части Белоруссии, которая отошла к Польше. В 1939 году эта территория стала советской. Бабушка, ранее никогда не видевшая внука, в апреле 1941 года приехала в Ленинград его навестить. И вот теперь она забирает внука и везет его к себе домой на отдых. Могли ли мы предположить, что это наша последняя встреча? Они уехали 19 июня. Мусин отец не получил ни одного сообщения. Белосток был взят в первые дни войны. Муся попал прямо в лапы гитлеровцев. Все евреи были согнаны в гетто и уничтожены в течение лета.

Я с мамой переехал на дачу 18 июня. Мама с утра ездила на работу в Красное Село, а я вел хозяйство, знакомился с ребятами и изучал окрестности. Папа оставался работать в Ленинграде, а у Яши, моего старшего брата, студента Политехнического института, была первая производственная практика на заводе «Электросила».

Наш дом в Дудергофе располагался у подножия Вороньей Горы. Воронья Гора – это холм высотой около 150 м с прекрасной, порой реликтовой растительностью. В последующих событиях Воронья Гора имела большое стратегическое значение как для немцев, превративших ее в наблюдательный пункт за обстрелами Ленинграда, так и для советских войск при освобождении Петергофа.

Недолго продолжался наш спокойный отдых. Наш дом на даче (да и ближайшие дома) не имел радио. О каких-либо событиях мы узнавали только от папы, иногда приезжавшего вечером.

Воскресенье, 22 июня, началось как обычный выходной день. Мама немного дольше спала, чем в рабочие дни, а я катался на соседском велосипеде. Во втором часу дня приехал папа. Он был какой-то возбужденный. Войдя в дом, он сказал: «Война».

Оказывается, в 12 часов дня по общесоюзному радио выступил тогдашний нарком (министр) иностранных дел СССР В. Молотов. Он сообщил, что без объявления войны немцы перешли границу, и германские самолеты уже бомбили некоторые города СССР.

В тот же день было объявлено о мобилизации с 23 июня военнообязанных 14 возрастов (с 1905 по 1918 г.). В ходе войны мобилизационные возрасты были расширены (с одной стороны до 1891 года, с другой – до 1927 г.).

Мы, мальчишки, конечно, не восприняли это сообщение так, как наши родители. Поколение наших родителей уже пережило Первую мировую и Гражданскую войны. В это время мой отец был уже человеком пенсионного возраста, и, естественно, он понимал, что наступают тяжелые времена – старший сын еще студент, а младший и того меньше.

С 24 июня начало свою работу Совинформбюро. Население получало сообщения только через сводки Информбюро, но поскольку эти сводки были идеологически обработаны, то порой ясности никакой не было: появлялось сообщение о «выравнивании линии фронта», через некоторое время «на псковском направлении», а через какое-то время неожиданно «в районе г. Луги» и т. д. Но люди научились понимать, где и что произошло, даже по этим завуалированным сообщениям.

Уже в следующее воскресенье, 29 июня, мы бежали с дачи домой в Ленинград, на Пушкинскую улицу, оставив всю привезенную нами мебель. При выходе с электрички на Балтийском вокзале я увидел впервые аэростаты воздушного заграждения. Они устанавливались над крупными и важными объектами (например, Исаакиевский собор) и должны были препятствовать целевому бомбометанию с немецких бомбардировщиков, так как летчики рисковали зацепиться за трос, оболочку аэростатов или заряды взрывчатых веществ, закрепленных на тросах.

Ленинград готовился к обороне. В конце июня начали строить дополнительные рубежи обороны в районе Луги: копали рвы, устанавливали надолбы и сооружали огневые точки. Строительство велось в основном руками женщин и студентов.

Ночью город погружался в темноту, поскольку была введена строгая светомаскировка. На ближних подступах к Ленинграду устанавливались надолбы – бетонные и металлические конструкции, препятствующие движению танков. Первые этажи зданий закрывались мешками с песком и деревянными щитами, а на многих перекрестках угловые помещения преобразовывались в укрепленные точки с бойницами для пулеметов. На крышах многих домов были поставлены зенитные установки. На чердаках всех зданий были приготовлены ящики с песком для тушения зажигательных бомб.

В начале июля из Ленинграда начали эвакуировать детей. Многих эвакуировали за 150–200 км в сторону Москвы и прямо на юг. Но это была неудачная эвакуация. Немцы очень быстро подошли к этому району, и дети должны были бежать обратно в Ленинград: кто был постарше – сами, за некоторыми разными путями смогли приехать родители, а некоторые так и остались под немцами.

Мою будущую жену Гету вместе с детским садиком эвакуировали в район Старой Руссы, и ее папа «на перекладных» поехал за ней и сумел вывезти ее обратно. Среди моих друзей, которые смогли вернуться в последнюю минуту, был и Исаак Юдбаровский. Я тоже был подготовлен к этой эвакуации – острижен под «первый номер», но за день до отъезда упал во дворе на булыжниках, сильно разбив при этом колено, и родители решили меня не отпускать.

Немцы взяли Псков. В городе распространились слухи об имевшем месте предательстве в руководящем составе армии.

В середине июля была введена карточная система на продовольственные товары. Голода еще не было, и это можно было рассматривать, как некое регулирование снабжения. Вскоре были закрыты и коммерческие магазины, организованные после советско-финской войны.

В этот период началась регулярная эвакуация населения и эвакуация оборонных предприятий вместе с сотрудниками.

28 июля мы проводили моего брата в армию. Отец был очень понурый, он чувствовал, что больше не увидит своего старшего сына.

Отец по возрасту, естественно, не подлежал мобилизации. Мои родители, как и многие другие люди, долго колебались, никак не могли решиться на эвакуацию, бросить квартиру и все привычное в ней. Наконец в первой декаде августа родители подали заявление на эвакуацию. Стали готовиться, нужно было взять минимальное количество самых необходимых вещей.

Наш день отъезда был назначен на 24 августа, и мы уже жили «на чемоданах». Но 23 августа ушел последний регулярный эшелон. Наш рейс был отменен. Немцы окружали Ленинград. Хотя, как потом стало известно, ж/д сообщение в восточную сторону было прервано только 27 августа, а в период с 24 по 27 августа отправлялись только выборочные эшелоны. Так, 27 августа прорвался на свой риск эшелон с семьями железнодорожников, среди которых была и семья моего друга Льва Парицкого. Мы остались в осажденном Ленинграде.

8 сентября немцы взяли Шлиссельбург и замкнули кольцо блокады. Единственный путь сообщения Большой земли с осажденным городом оставался только через Ладожское озеро. В конце августа – начале сентября погода была прекрасная, продукты еще были, и мы, мальчишки, да и многие взрослые, еще не представляли, что нас ожидает. Днем на Пушкинской улице появлялась мороженщица с коляской, сбегались дети со всей округи и раскупали фруктовое эскимо по 7 копеек за штуку, из которого дома варили кисель.

Начались занятия в школе, я пошел в 6-ой класс. Но недолго мы прозанимались. Поскольку в районе Средней Рогатки немцы подошли к окраинам Ленинграда, начались артиллерийские обстрелы города, а через пару дней, примерно 6–7 сентября, и регулярные бомбежки зажигательными и фугасными бомбами. На тот момент это являлось самым страшным, люди на всю ночь уходили в бомбоубежище.

В нашем доме, да и почти во всех домах, бомбоубежищем являлся подвал, который был оборудован мощными дверями, тяжелыми оконными створками и системой вентиляции. Поскольку бомбардировки были ежедневные и тревоги объявлялись порой неоднократно за ночь, то уже с вечера бомбоубежище начинало заполняться теми людьми, кто не мог быстро собраться. Некоторые люди приносили с собой стулья и даже кресла, так как скамейки были узкие и на них особенно не разоспишься. Бомбоубежища превращались в своеобразный штаб для населения, где люди, проводя долгие часы, получали необходимую информацию, узнавали последние новости. В связи с бомбардировками были прекращены занятия в школах «до особого распоряжения». Все ученики 6-х и 7-х классов были определены связными при школах и домохозяйствах.

8 сентября, примерно в 6–7 часов вечера, немцы совершили мощную бомбардировочную атаку на Ленинград. В этот день в городе было более сотни пожаров, но главное – сгорели Бадаевские склады, что привело к уничтожению большого количества продуктов. На черном рынке еще долго продавали куски расплавленного сахара. Я находился на крыше своего дома и видел это огромное зарево, а затем и долго державшееся темное облако. Буквально через несколько дней были сокращены нормы отпуска продуктов по карточкам, и люди впервые поняли, что наступают тяжелые времена.

Многие работники неэвакуированных оборонных предприятий, госпиталей и т. д. были переведены на казарменное положение, т. е. они жили на своем предприятии и лишь изредка приходили домой в семью.

Для оповещения жителей о тревогах, связанных с бомбардировками, на улицах города были установлены огромные громкоговорители и постоянно включен метроном (быстрый ритм – воздушная тревога, медленный ритм – отбой).

Когда же шел артиллерийский обстрел, трансляция включалась в районе, подверженном обстрелу, и диктор оповещал об артобстреле данного района. Поскольку обстрел шел, грубо говоря, с западной стороны, то на восточных сторонах улиц появились надписи: «Граждане, эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле». И сейчас еще в Санкт-Петербурге, на Невском проспекте, дом 14, висит мемориальная памятная доска, предупреждающая об опасности нахождения на этой стороне улицы.

19 сентября был чудесный солнечный день. Я дежурил связным в школе (было примерно 6 часов вечера). Моя школа находилась на Невском проспекте (тогда проспект 25 Октября) во внутреннем дворе кинотеатра «Колизей». В обязанности связного, который подчинялся дежурному по школе учителю, входило «сбегать, сообщить, принести и т. д.» по указанию дежурного. Наш стол стоял у окна в торце длинного коридора на 1-м этаже, шедшего вдоль всей школы (телефоны в то время уже были отключены). Началась воздушная тревога, и все ближе и громче стали разрывы зенитных снарядов. По предложению учительницы мы спустились в бомбоубежище. Через несколько минут мне почудилось, что пол подо мной проваливается, а стены качаются.