Текст книги "Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее"

Автор книги: Эфраим Баух

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

После отъезда Итро, вернувшего ему речь, внук Повелителя Вселенной несколько успокоился, вернулся к занятиям, реже стал срываться на колеснице неизвестно куда и зачем.

И все же в отличие от остальных членов царского рода, которые естественно ведут привычный в своем праздном и праздничном времяпровождении дворцовый образ жизни, Месу тяготится этим, замкнут, не заводит друзей, мучится собственным одиночеством и тем, что все ему легко дается, но неизвестно для какой цели. Такое одиночество и образ мыслей опасны не только для него самого, но и для великой страны Кемет, и потому мы ведем за ним наблюдение по усиленному режиму.

После разочарования по непонятным нам причинам в великом Алене внук Повелителя Вселенной одно время сблизился с менее известными жрецами, но знатоками богов, храмов и пирамид. Кто-то из них передал его трактат о водоворотах знатокам природы речных и морских вод. Это вызвало даже небольшое потрясение в их среде, что несомненно льстило автору трактата, но довольно быстро наскучило, и он увлекся знатоками пустыни, особенно песчаных бурь-смерчей, которые, по сути, подчиняются тем же законам, что и водовороты, если они вообще подчиняются каким-либо законам, согласно заказанному нами отзыву известного знатока этого явления ученого Аби, давно сотрудничающего с нами.

На короткое время его привлекли историки, знатоки периода гиксосов, самого темного периода истории страны Кемет. Это показалось нам весьма подозрительным.

Но и это Месу тоже быстро приелось, и он вернулся к занятиям в той области, в которой более всего преуспел, – области языков и письменности, и даже ездил с теми, кто с разрешения властей занимается изучением различных местных речений и письма, в район северных копей, где всякий сброд, в основном из западных семитов, то есть главным образом хабиру, добывает медь и бирюзу, разговаривает и пишет на некоем подобии языка, распространенном на караванных путях в Двуречье и Мидиане. Личной инициативы внук Повелителя Вселенной не проявлял, лишь присутствовал при беседах знатоков с добытчиками в их святом капище богини Хатхор.

После этого, по непонятным нам причинам, неожиданно подался к аскетам, живущим в западной великой пустыне, измотав до предела охрану, и даже мельком признался Яхмесу, что этот образ жизни, вероятно, особенно ему подходит.

Однако со свойственной ему непоследовательностью сразу же после возвращения во дворец внезапно сблизился с царскими отпрысками, устраивающими кутежи с евреянками, но об этом ниже.

Вывод наш таков: Месу мечется в поисках выбора жизненного пути, и это, в отличие от остальных принцев, ему невероятно важно. Он понимает, что перед ним все пути открыты. Он может, несомненно, стать великим жрецом, ученым, аскетом, кутилой, прожигателем жизни в аристократическом понимании этого слова, ибо силен, привлекателен, умен, правда невероятно брезглив.

Но что-то его останавливает в самом начале на каждом из этих путей.

В последнее время мы обратили внимание на его повышенный интерес к хабиру-иврим, проживающим в земле Гошен.

Зная обстоятельства его рождения, мы пытались найти тех, кто из иврим мот быть с ним в контакте. Мы отыскали его кормилицу по имени Йохевед. Яхмес по нашему указанию провел с ней доверительную беседу. Она признала, что кормила грудью не одного младенца во дворце, ибо всегда была обильна молоком. У нее двое детей: старшая дочь Мириам и сын Аарон. Существует вероятность, что и Месу мог быть ею рожден, однако это всего лишь предположение.

Мы придерживаемся полученного нами от Повелителя Вселенной указания снисходительно относиться к столь щекотливому делу, как вылавливание личными посланцами главы государственной службы сыска и фиска молодых и красивых евреянок для развлечений как самого главы службы сыска и фиска, так и принцев, что совершается под угрозой забрать у этих евреянок младенцев и утопить в Ниле. В свое время мы даже сообщили в очередном донесении №… названия улиц и номера домов, где происходят эти тайные оргии, а также имена телохранителей, сделавших своей профессией слежку и вылавливание красивых евреянок.

Был период, когда страх от этих действий, объявший трусливых хабиру, стал влиять на их производительность в делании кирпичей и работах на строительстве новых дворцов и статуй Повелителя Вселенной.

Наше предупреждение возымело действие, и активность этих телохранителей несколько уменьшилась.

Мы осмелились вернуться к этой теме, ибо именно с ней связан возросший интерес Месу к хабиру-иврим. В тайных свиданиях он не участвует, но никогда раньше он вместе с другими принцами не носился на колесницах по улочкам, где проживают хабиру-иврим. Несколько раз даже, сойдя с колесницы, он пытался заговорить со жмущимися к стенам мужчинами хабиру-иврим, но они лишь тряслись от страха, заикались и рады были при первой возможности сбежать.

Несомненно, он кого-то ищет. Яхмес ведет за ним неотступное наблюдение.В заключение мы хотим отметить, что в течение всех этих лет, о которых идет речь, согласно отчетам наших осведомителей, внук Повелителя Вселенной не искал контактов ни с кем из оппозиционеров существующей власти, за каждым из которых мы уже десятилетиями ведем неотступное наблюдение. Кстати, все они пребывают в постоянном страхе и потому избегают каких-либо контактов, а в разговорах на самую незначительную тему немедленно и усиленно начинают хвалить мудрость Повелителя Вселенной.

Почтительно распростершись в ногах

Повелителя Вселенной, Тамит-младший

2. Тягостная легкость бегущего времени

В тот миг, когда тиски, охватывающие горло, разжались, это внезапное чудо было воспринято Месу как начало нового периода жизни, полное неясных, но великих надежд и обещаний. Итро, это чудо совершивший, кажется, сам был потрясен, хотя упоминаемый им без всяких колебаний ангел Гавриэль, чей обжигающий пролет он не только ощутил, но и воочию увидел, намекал на какую-то лишь одному ему известную тайну.

Но Итро уехал, и тотчас обнаружилась невероятная пустота, и чудо стало мельчать, растворяться в преследующем его первые месяцы после выздоровления сне: его хотят утопить, он вскакивает со сна полузадохшись и долго не может отдышаться.

Время обернулось изматывающей скукой, хотя годы бегут невероятно быстро, только и успевай следить за появлением звезды Сопдет, чтобы не пропустить еще один повод для оглушающего шумом и вином праздника: встречи нового года.

Неужели в этой тягостной легкости бегущего времени заключен смысл или, точнее, бессмыслица жизни?

Когда ощущение этой тягостности тошнотой подступает к горлу, уже не помогают срывания с места и бешеные скачки на колеснице. Теперь это самому ему кажется щенячьей глупостью, мальчишеской инфантильностью, чем-то очень напоминающей напыщенное высокомерие Анена, ошеломленного собственным величием, которое безотказно действует на сумеречное сознание миллионов таких же щенков, каким был и Месу. Анен достаточно умен, чтобы ощутить изменившееся к нему отношение со стороны Месу, да, да, принца Месу, внука самого наместника бога Амона-Ра на земле, и внезапно чувствует даже какую-то беспомощность, ибо страх перед властью у него сильнее, чем уверенность в том, что он и сам – бог.

Зрелище неожиданно и достаточно угнетающе.

Одутловатый, страдающий водянкой жрец, которому насмехающиеся над ним царские отпрыски дали кличку Шеду – бурдюк, оказался превосходным знатоком храмов и пирамид, стоило лишь Месу во время их экскурсии более внимательно прислушаться к его задыхающемуся от ходьбы голосу, рассказывающему о Горемахете, великом Сфинксе, туловище которого целиком высечено из гранита, а голова и плечи приставлены и который стоял здесь, быть может, еще до того, как вообще возникла Дельта великого Нила.

Это так странно: головокружительная бездна времени вещает хриплым голосом больного, с трудом передвигающегося человека, словно обнаружилась живая щель тайны, к которой надо лишь подобрать ключ, и откроется смысл человеческой судьбы и самой жизни.

Месу словно бы ожил, впервые в казавшемся ему чуждым каменном лабиринте ощутив свою свободно развивающуюся сущность и пытаясь именно этой сущностью как инструментом играть с каменным лабиринтом, который, как ему до сих пор казалось, самоуверенно считает себя последней инстанцией истины и наместником пространства.

Месу пытается, к примеру, впустить в себя сфинкса, пирамиду, дворцовые громады, стараясь представить себе тех, кто их задумал и возвел: это ведь были обыкновенные люди, гениально изжившиесебя в этих каменных циклопических лабиринтах, избывшие в них свою сущность, влюбленные в стесненность, быть может под влиянием бескрайности окружающей пустыни. Более того, вставшие на титаническую борьбу с пространством, с пустыней и верившие, что эти каменные циклопы увековечат их души, станут вровень с такими явлениями природы, как небо, пустыня, Нил.

Можно ли эти каменные громады впустить в себя, совместитьс ними свои мысли или противопоставитьдух камню?

Более того, гуляя, вглядываясь, познавая, разговаривая, вслушиваясь в эхо своего голоса и шагов в этих каменных лабиринтах, Месу через все это тоже ощущает игру, заигрывание,цель которых отыскать себя, истинного, свободно развивающегося.

Ему вначале даже кажется, что он может как-то дойти до ощущения себя неким живым порождением, плодом лона этого каменного лабиринта, который был бы рад ощутить себя «материнским лоном» для Месу, ревнуя к истинному его лону, всесущему, как сама жизнь, всецелостному и абсолютно самодостаточному.

Но в какой-то миг вновь обрывается пелена иллюзии, и Месу раздраженно замечает, что опять зарвался в инфантильном прекраснодушии, и каменный лабиринт оголенно встает самой сущностью несуществования,в которой все умершее как бы не до конца мертво, а все живое – не до конца живо. Порой непонятно, кто здесь более существует – живые или мертвые.

«Неужели у меня что-то неладно с обонянием? Почему в, казалось бы, гениально логичном объяснении Аненом и совсем одряхлевшим за последние годы моим отцом и дедом загробного мира как прямого продолжения земного меня преследует запах напитанной бальзамом гниющей плоти? Как сказал Итро, некрофилия, возведенная в государственную политику, сулит лишь гибель».

3. Уроки истории. Откровения Яхмеса

На лекциях по истории страны Кемет жрец, которому царские отпрыски дали кличку Шерн из-за малого росточка, этакий карманный человечек, обладающий внушительным басом, не говорит, а вещает о сверхпрекрасном настоящем, чрезвычайно хмурится, описывая Кемет при правителях до нашествия гиксосов, и уж совсем загробным голосом рисует сам период правления этих жестоких чужеземцев, царей-пастухов.

Вообще лекции Шерна, скорее похожие на псевдодраматические декламации, ужасно забавляют не совсем уж таких юных отпрысков царской и аристократических семей, они гримасничают, восхищаясь или ужасаясь, издают различные междометия, закатывают глаза и цокают языками. Мернептах, к которому уже сейчас относятся как к будущему повелителю земли Кемет, даже принес тайком струну от арфы, привязал к ножке стола и временами, когда лектор забирается на самые высокие ноты восхищения или скатывается на самые донные трагические ноты, дергает струну, и гнусавый звук приводит аудиторию в тихий восторг. Но лектор не обращает на это внимания, зная, что и его судьба в будущем повиснет на этой струне, и как ни в чем не бывало продолжает вещать.

Месу, который тоже подавляет в себе смех при звуке струны, с удивлением следит со стороны за всем этим спектаклем. Поражает полное безразличие аудитории, в руках которой, по сути, будущее страны, ко всему, что говорит Шерн, а речь ведь об их судьбе, которая была весьма незавидной, если не трагичной, в период нашествия гиксосов. Дело в том, что Шерн – лучший знаток именно периода гиксосов и тех причин, которые привели к поражению Кемет и двухсотлетнему чужеземному правлению, надо лишь прислушаться к словам, а не к трагическому его завыванию. И тогда все эти славословия сегодняшнему правителю оказываются подобием пивной пены, любимого напитка масс, раболепие и страх которых оборачиваются пузырями восторга, подобного отрыжке от пива.

Но говоря о периоде до нашествия, Шерн выбирает нужные и точные слова о власти, ослепленной собственной чудовищной мощью, державшейся лишь за одну сторону своего наличествующего существования –пирамиды и дворцы-колоссы, более того, пребывавшей в некой беспрерывной, с привкусом небытия, ослепленности этим существованием.

И если трезво взглянуть на реальность, разве все сказанное Шерном, слово в слово, не относится к сегодняшней, во много раз более чудовищно мощной стране Кемет?

Да, внешне она весьма процветает, но все это держится на скрытом рабстве народа, жмущегося плотной массой к Нилу, великому богу вод Хапи, зависящего от благ этого бога, которые, по сути, в руках повелителя мира, отца и деда Месу, все же любимого им, несмотря на некоторую отчужденность деда после того, как тот однажды встретился взглядом с Месу перед началом утреннего одевания в присутствии, как обычно, всей дворцовой знати: обрюзгший после сна, низкий, плешивый, лицо в оспинах, одна нога чуть короче другой, вышел под привычные возгласы восхищения и за миг до того, как его начали гримировать, умащать, приделывать котурны, заметил отчужденно-жалеющий взгляд внука. В этот миг Месу смешался, покраснел, начал нелепо улыбаться и даже, кажется, ручкой махнул. Но, вероятно, такое не проходит бесследно.

Слушая Шерна, Месу думает о другой многомиллионной массе – о настоящих рабах, взятых в плен, спасавшихся от голода, уподобленных здесь бессловесной скотине, работающей в каторжных каменоломнях и копях. Этих Месу вообще видит со спины, ибо все они лежит перед ним ниц. Лишь однажды мельком уловил со стороны выражение лица одного из них – и было в нем столько ненависти, мгновенно обернувшейся сладчайшей улыбкой, что Месу содрогнулся. По сей лень он не может забыть того раба, которого назло ему, Месу, избивал Мернептах, кстати в последнее время изменивший к нему отношение и явно проявляющий желание сблизиться.

При всех своих вспышках жестокости, чудачествах, отдающих инфантильностью, при явной неповоротливости ума, Мернептах понимает, что принятие на себя столь огромной власти в будущем сулит не только одни удовольствия. Советы и поддержка Месу, неординарность которого на фоне всех остальных видна невооруженным взглядом, будут ему весьма нужны.

Этим Месу объясняет достаточно ощутимую почтительность к нему со стороны всех остальных отпрысков, хотя после видимого охлаждения отца и деда к нему должно было быть наоборот. Во дворце эти изменения, подобно слабейшему сквозняку, ощутимы мгновенно.

Месу тоже проявил приветливость и невероятно удивился, когда однажды Мернептах заговорил с ним о его, Месу, трактате о водоворотах и течениях. Оказывается, трактат этот передал ему Шеду, получивший его от Месу и пришедший от этого трактата в большое волнение. Самого Мернептаха больше интересуют массы песка, заверчивающиеся в воронки ураганными ветрами, смерчи, уходящие до самых небес в великой западной пустыне, сметающие все на своем пути. Однажды ему, Мернептаху, на своей шкуре пришлось испытать это при посещении западной пустыни.

После этого рассказа Месу даже зауважал будущего повелителя миров, однако, памятуя предостережения Итро, подумал: может, это уловка со стороны Мернептаха, чтобы приблизить Месу к себе.

Знатоком всяческих уловок, естественно, является Яхмес, после отъезда Итро почти болезненно привязавшийся к Месу, официально ставший его главным телохранителем. Именно легкость, с которой он получил эту должность, Месу подозрительна.

Яхмес чувствует это и пытается ненавязчиво убедить внука повелителя миров в том, что готов за него отдать жизнь, которой, кстати, не столь уж дорожит. Первым делом он научил Месу отличать мелких осведомителей, которых в вертепах слежения и доноса называют шептунами. Они, как правило, лупоглазы, объясняет Яхмес, ибо в течение всей жизни сосредоточены на слухе, потому и глаза у них так выпучены. Если даже чуть преувеличивает – шутка неплоха.

Однажды во дворце, скорее даже неуловимым веянием, чем движением, Яхмес указывает Месу на неприметное, подобно ничтожному слуге-рабу, существо, неслышно, по-кошачьи, проскальзывающее среди массы толпящейся в дворцовом коридоре знати. У существа даже ноги похожи на мягкие лапы.

К ночи, когда они остаются вдвоем, Яхмес вроде бы в шутку, но с явной горечью говорит:

– Это мой приемный отец. Да, да, это ничтожнейшее на вид существо обладает, быть может, большей властью, чем сам повелитель мира, ваш отец и дед, ибо одно слово этого существа повелителю мира о ком-то стоит тому жизни.

– Да кто же он?

– Глава тайной службы, лично подчиненной вашему отцу и деду. Он заправляет всей этой много лет длящейся операцией по превращению младенцев-хабиру в тайных агентов, называет их своими сыновьями, значит, и я – его сын.

Месу понимает, что со стороны Яхмеса это поступок самоубийцы, который говорит ему, Месу: моя жизнь подвешена на нити и с этого момента ты ее держишь в руках.

– Но ведь, кроме тебя, кто-то еще знает об этом.

– Лишь те, кому положено знать. Раскрывший рот знает, что в этот момент он уже мертв и смерть его будет ужасна. Те, кто бальзамирует тела повелителей мира и их приближенных, еще лучше умеют эти трупы растворять. Представьте, что вас живьем бросают в раствор. В течение считанных минут и косточки от вас не останется. Об этом каждого из нас предупреждают первым делом.

Как же так можно жить?

Есть выход? Вы и представить себе не можете, сколько из нас покончило с собой. Мне еще повезло. Я ведь воин, и даже однажды был среди тех немногих, кто спас повелителя мира во время неудачного боя на севере, с амуру. Мясорубка такого боя кажется глотком воздуха в сравнении с этой подпольной тараканьей жизнью. И все же, если бы не Итро, наложил бы на себя руки. Теперь вы вместо него. Поверьте, это не просто слова. Подумайте, внук и сын повелителя мира, мы же одного роду-племени. Просто вам улыбнулись боги, И это неспроста. Яведь в нашей среде шептунов и доносчиков считаюсь чем-то вроде предсказателя будущего. Говорю, вам предстоит великая участь. Не знаю где, не знаю с кем, не знаю когда. Но только вами будет спасено наше племя, погрязшее в мерзости рабства и бессилия. Ну можно ли представить себе какой-либо народ, с такой покорностью отдающий на гибель своих новорожденных? Вы про Иосефа, праведника нашего, слышали?

– Какого Иосефа?

Что же можно требовать от несчастного раба-еврея, который живет в хибаре без окон и целый день месит глину для кирпичей?

– Еврея?

– Так наши отцы, братья и сестры называют себя в своем кругу, если так можно сказать про гибельную яму их жизни.

– Ты уверен, что у тебя… у нас есть там, ну… родители, братья, сестры?

– Уверен.

– Почему же ты их не ищешь?

– Стоит мне только подумать об этом, как я уже буду мертв. Они же уверены, что я уверен: от меня хотели избавиться родители, таких среди египтян не так уж мало. Пересуды об этом вы можете услышать но всех углах. Кстати, самое смешное: мы ведь с вами братья. Мы ведь тоже официально считаемся сыновьями повелителя мира, так что усыновление нас этим мерзавцем с кошачьими повадками можно даже считать человеческим жестом. И потом, умереть в бою, умереть за вас, во имя высокой цели – одно. Но быть уничтоженным так низко, как нечисть, – увольте.

Месу внезапно ощущает, насколько ничтожны все его метания и сомнения рядом с тем, что пережил и переживает Яхмес.

– Поймите, голод привел их сюда и сделал рабами, но в костях их пост уже забытая ими страсть кочевья. Даже я через столько поколений ощутил эту страсть там, на севере.

– Почему же не сбежал?

– Я же, черт меня побери, человек долга! Могу ли я предать такого же, как я, лучника, несущегося рядом со мной на колеснице навстречу смерти? Но по ночам я забирался на какой-нибудь холм недалеко от войскового нашего лагеря, ложился в высокую траву, вдыхал ее незнакомую нам в Кемет сухую свежесть, смотрел на звезды и ощущал ту самую внутреннюю свободу кочевья, связь с небом, одиночеством, легкостью духовного бытия и тяжестью вечного передвижения с места на место.

Месу понимает, что за этой сбивчивой, горячечной речью словно бы виснет в воздухе немой вопрос: ты-то, уже знающий свои корни, чуть не ставший немым на этой почве, ты почему не ищешь близких? Да, это связано с риском, но я-то, Яхмес, знаю, что риск этот не так уж велик. Или все дело в том, что совсем нелегко отказаться от великолепия дворцовой жизни, от опьяняющей силы власти во имя истинной своей, но весьма туманной сущности? Даже о Иосефе-нашем-праведнике ничего не знает.

Эту ночь Месу запомнит надолго.

Профессионально осмотревшись вокруг, так, чтобы ни в одну щель не забился какой-нибудь шептун, выбрав место в необъятном дворцовом саду, откуда ни один звук не долетит до постоянно подслушивающих отдушин, открытых и скрытых, Яхмес рассказывает внуку и сыну повелителя миров историю Иосефа и братьев его.

Поздняя ночь. Тишина. Все живое во дворце спит. Даже Яхмес уснул в соседнем помещении для охраны.

Ком стоит в горле Месу.

Слезы выступают на глазах, перед которыми так живо и жестоко встает миг, когда братья едят хлеб над ямой, куда бросили Иосефа.

Вместе с ними Месу оплакивает смерть их отца Иакова.

Месу, которому предстоит долгая жизнь, так и не услышит более великой истории, поистине одной из корней мира.

У Яхмеса большие надежды на Месу, да времена другие: вряд ли Месу удастся стать новым Иосефом, хотя по статусу он и сейчас намного выше первого министра, каким был Иосеф.

4. Дальний пристальный взгляд

Совершенно неожиданно продолжение рассказа о Иосефе и его братьях.

Ночной разговор с Яхмесом не дает Месу покоя. Скачки на колеснице осточертели: удальство, раскрывающееся в гонках, видится ему ныне самым легким способом сбежать от самого себя.

Неутоленность собственным существованием, его скукой, бессмысленностью приближается к опасной черте, подобно лихой, почти вслепую, скачке на колеснице по самому края обрыва над Нилом.

Надолго ли спасение во вновь вспыхнувшем в нем увлечении языками и письменностями? Подолгу просиживает Месу в хранилище древних и новых папирусов в библиотеке жреческого храма, читая, переписывая, толкуя со знатоками, которые, оказывается, собираются в длительную поездку по стране – записывать местные наречия и письмена. Одно из первых мест, намеченных ими, – медные копи на восточном берегу Тростникового моря, ибо именно сейчас сезон разлива Нила и можно через самое его восточное ответвление и Горькое озеро выйти в это море.

Так Месу, а с ним, естественно, Яхмес и еще несколько телохранителей оказываются вместе со знатоками языка на корабле, плывущем ни юго-восток по Тростниковому морю. Благодаря попутному ветру и гребцам уже на третьи сутки они причаливают к небольшой пристани, откуда увозят на кораблях в Кемет медную руду и бирюзу.

Начальство копей уведомлено о том, кто к ним направляется, и тем не менее для Месу неожиданности следуют одна за другой.

Добытчики, главным образом хабиру, абсолютно не похожи на тех, в Кемет, всегда пришибленных и жалко улыбающихся. Тут они сплошь мужчины крупного сложения с угрюмыми лицами, весьма прохладно относящиеся к любому новому лицу, будь он даже сам повелитель мира.

Следующая неожиданность: Яхмес, оказывается, довольно неплохо изъясняется на языке хабиру. Ничего не скажешь: в школе фиска и сыска проходят фундаментальную подготовку. Некое подобие улыбки едва смягчает их лица, когда Яхмес вступает с ними в разговор и, желая размягчить также их души, спрашивает, знают ли они историю Иосефа и его братьев.

Эффект совершенно обратный. Они вообще отказываются говорить с Яхмесом и, проявляя к приехавшим откровенную враждебность, покидают их. С трудом, после отчаянных усилий, удается разговорить одного из них.

Оказывается, история Иосефа, которая воспринималась их дедами и отцами как прямое продолжение каждодневья с трудностями кочевой жизни, отсутствием пастбищ, страхом голода, заботой о детях, была невероятной приманкой. Снилась им страна Кемет, текущая молоком и медом благодаря стараниям их земляка Иосефа: уж он-то обеспечит им сочные пастбища и сытую жизнь. А вылилось это в каторгу во втором, а у некоторых и в третьем поколении.

Разве могли они знать, наивные кочевники, жив ли Иосеф, умер ли, можно ли принимать самый распрекрасный миф за реальность в тот миг, когда их, впавших в восторг с приближением к границам Кемет, внезапно окружили лучники на колесницах, отхлестали бичами, загнали в эти копи и на каменоломни по ту сторону моря, в самой Кемет?

Страшнее всего, что это ведь и не острог, где отсиживаешь срок по суду. Дело бессрочное.

– А куда же делись их жены и дети? – спросил Яхмес.

– Отцы действовали точно по рассказу: оставили даже младших братьев, подобных Вениамину, пошли на разведку. Потом, с годами, благодаря проходящим здесь купеческим караванам наладились связи, к некоторым пришли жены с детьми, построили поселок вокруг храма нашей богини Хатхор. Я, к примеру, родился уже здесь, но, еще не умея и звука произнести, знал, что за эти вышки уходить нельзя.

– Были побеги?

– Очень редко. И куда бежать, да еще одному, ну, даже двум-трем. Что ждет за этими холмами и горами, там, на севере, откуда мы пришли? Здесь хоть есть кров, еда, заработки, еще и пища духовная – в храме.

Знатоки, да и Месу, понимают письмена, знают способы их копирования, но говорить на этом языке не умеют и потому ловят каждое слово, переводимое Яхмесом. Позже, в храме, по утрам, когда все добытчики находятся в копях, копируя с черепков, колонн, ваз и кувшинов знаки письма хабиру, Месу открывает, что Яхмес не умеет ни читать, ни писать, лишь разговаривает на этом языке, гениальная легкость письма которого, ошеломившая в свое время Итро, несет в себе ощутимую полноту будущей письменности с внешним изяществом своих знаков и внутренней их органичностью. Кажется, она и вправду связана с небом этих мест, которое ощущается здесь более глубоким и синим в полдень, более багряным в часы заката, когда Месу поднимается на ближайшую сопку и видит вдали, на северо-востоке, толпище иссиня-фиолетово-багровых гор, исподволь, но достаточно настойчиво, подобно влекущему тебя течению, притягивающих твой взгляд, словно бы кто-то оттуда пристально следит за тобой, как дальний водоворот, который только и поджидает несущее тебя течение, чтобы втянуть в свою воронку.

Месу даже как-то становится не по себе, и он, с тенью Яхмеса за спиной, спускается в сумерки, освещенные светильниками храма, осторожно, чтоб никому не помешать, присаживается в углу, слушает молитвенные песнопения этих людей, словно бы пребывая вместе с ними в некоем облаке врожденного чувства достоинства, которое внезапно и остро обнажает, как толстый слой грима на всех дворцовых лицах, от высших до низших, уже привычные, даже естественные там лицемерие и лизоблюдство.

Весь обратный путь Месу с раннего утра до поздней ночи проводит на палубе, с внезапно проснувшейся в нем ненасытностью заядлого путешественника вбирая в себя сизо-черное с просинью пространство вод, плавно изгибающуюся линию горизонта, мелькнувший поворот дороги, обещающей дальний, полный тайны и одиночества путь, безмолвные скопления камышей, ибо шорох их не доходит до корабля.

Во дворце его ожидает объемный свиток – копия папируса о смерчах в пустыне, присланная ему Мернептахом. Автором трактата является ученый и аскет Хори, всю жизнь изучающий это явление. Живет он в одной из скудных пещер, которых немало в невысокой гряде холмов, единственной в необъятной западной ливийской пустыне. До этого пещерного поселения аскетов дня два плавания вверх по течению Нила, затем дня три езды по пустыне на запад.

Понимая Месу с полунамека, Яхмес начинает готовить поездку.

Движутся в основном по утрам, к обеду спасаются в прихваченных в дорогу шатрах. На миг откинешь полог, и тебя заливает звенящий бескрайностью зной. Слепяще белый, подобно сахару, песок необозрим и легок, как прах смертный.

Аскеты похожи на живые мумии, но удивительно полны жизни и любопытства ко всему, что их окружает, ко всем, кто их посещает.

Оказывается, Хори умер более полугода назад, замурован аскетами в его же пещере. Что ж, такая участь ждет их всех, но они предпочитают ее участи проживающих во грехе и неге, на которых, кстати, нет у них зла. Более того, надеясь на снисхождение богов и благосклонное принятие небом их аскетической жизни, они также замаливают грехи других. И все же Месу привез им довольно много еды.

Дни стоят жаркие, без единого намека на ветер, бурю, смерч. Неторопливо длится беседа, тут ведь властвует не время, а вечность, в которой растворяешься точно так же, как дышишь. Так растворился Хори: хартом выпал из его пальцев, вот этот последний зигзаг на папирусе – как скачок в иной, лучший из миров.

Неужели это он и есть, потусторонний, отвесно-ослепительный, лишенный теней, – кажется, любая мысль и форма наперед здесь выжжены дотла, перемолоты в песок, и лишь твое самоотсутствиеи есть единственный инструмент познания этого мира. Не верится, но, очевидно, так и есть: аскеты живут на самом пороге этого – вычеркивающего живое бытие – мира несуществования и потому так легко переходят в него.

Как пишет Хори в своем труде о смерчах, одна песчинка, пошевелившись под едва возникшим дуновением, начинает раскачивать пространство, завихривать его воронкой – и вот уже смерч, после которого мир кажется сотворенным наново.

Может ли кто-то быть счастливее человека, которому, как та пошевелившаяся песчинка, откроется мысль, способная раскачать пространство и заставить его хотя бы краешком раскрыть тайну сотворения мира?

Мысль эта и вправду подобно смерчу упадет с неба в умопомрачительную расчисленность и слаженность механизма дворцов, колесниц, воинов, знати и простонародья, кажется притертых друг к другу, как блоки в пирамидах.

Вот что кощунственно, но невероятно любопытно: пантеон богов мельтешит и утомляет, а вот за этой песчинкой, да и мыслью, кто-то гораздо более сильный, чем все эти боги и повелитель мира, свободно поигрывает случайностью, таящей в себе абсолютное и конечное знание. Но этот кто-то, как школьник, стремится к безделью и минимальному усилию, с поразительной легкостью и безответственностью ставит на карту жизнь человека, уводя его в иллюзорные лабиринты далеко от истины, которая кажется самой важной, самой нераскрываемой, но которой он-то вовсе не дорожит. Он подкатывает ее к твоим ногам, как волну: ты хочешь вступить в нее, но она тут же ускользает.