Текст книги "Синайский гобелен"

Автор книги: Эдвард Уитмор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Стерн вручил ему листок бумаги, и Сиви, нацепив пенсне, стал изучать цифры.

Ох, как портится мое зрение.

Ухудшается.

На этот раз Дамаск.

Да.

Когда?

К середине июня, если возможно.

Легко.

А еще я бы хотел в сентябре организовать тут встречу с одним человеком.

Я тебя совсем не виню, в сентябре тут чудесно. Кого ждет удовольствие посетить эти Места и познакомиться со мной?

Одного человека, который работает на меня в Палестине.

Прекрасно, гостям из Святой Земли я всегда особенно рад. Он из числа твоих арабских друзей или еврейских?

Ни с той стороны, ни с другой.

А, значит, из более отдаленных областей твоей многогранной личности. Может, друз?

Нет.

Армянин?

Нет.

Но, конечно, не грек, иначе я бы его знал.

Нет, не грек.

Араб-христианин?

Нет.

Не турок?

Нет.

Так, мы перебрали практически все неевропейские составляющие населения Смирны, значит, он, видимо, европеец.

В некотором роде. Ирландец.

Сиви пошарил рукой возле кровати и достал бутылку ракии и два стакана.

Доктор, я подумал, что вы, наверное, пропишете мне что-нибудь в этом роде, поэтому на всякий случай приготовил. Ты знаешь про успехи греческой армии в глубине материка?

Знаю.

И вот как раз в тот момент, когда дела пошли неплохо, появляешься ты и предлагаешь неверную ирландскую возможность? А на Китай у тебя в ближайшее время нет планов? Впрочем, это неважно, мне все равно не ехать в эти далекие страны. Я останусь здесь, на живописном берегу Эгейского моря, пока не вылечусь.

За твою бабушку, сказал Стерн, поднимая стакан.

В самом деле, произнес Сиви, совершенно заслуженно. Я не только никогда этого не отрицал, но даже при всем желании не смог бы.

* * *

Осенью 1929 года Стерн спустился к Иордану, чтобы в маленьком домике на окраине Иерихона встретиться с человеком, которого не видел несколько лет, с арабом из Аммана, работавшим среди бедуинских племен на Моавитских холмах. Несмотря на то что он был на год или два моложе Стерна, выглядел он куда старше. Невысокий, чуть выше ребенка ростом, он сидел почти неподвижно, и его большие темные глаза в свете одинокой свечи казались безжизненными и непроницаемыми.

Сильный ветер стучал в темные окна и заглушал шум реки. Араб говорил шепотом, часто останавливался и закрывал рот тряпочкой. Всякий раз при этом Стерн отводил взгляд или рылся в своих бумагах, делая вид, что не замечает, как плохо у его собеседника с легкими. Закончив дела, они молча пили кофе, слушая завывания ветра.

У вас усталый вид, произнес наконец араб.

Просто много ездил в последнее время и мало спал. Этот ветер когда-нибудь кончится?

После полуночи. На несколько часов. Потом начнется опять.

Араб чуть улыбнулся одними губами, но выражение глаз не изменилось.

Я даже кашлять перестал. Уже скоро.

У вас будет свое правительство, и тоже довольно скоро. Только представьте себе, вы отдали этому делу пятнадцать лет, и оно близко к завершению.

Окаменевшая изнуренная худенькая фигурка смотрела на него неживым взглядом, прижав ко рту тряпочку.

Перед вашим приходом. Вечером. Я не думал об Аммане. Странно. Что-то меняется. Я думал, как мало мы знаем друг друга. Почему?

Наверное, таков характер нашего дела. Носимся туда-сюда, встречаемся на час, и вновь спешим. Нет времени поговорить о других вещах.

Пятнадцать лет?

Видимо, да.

Вы помогаете нам. Вы и евреям тоже помогаете. Мне сказали. На кого вы на самом деле работаете?

Стерн не удивился этому вопросу. Весь вечер хозяин разговаривал, перескакивая с темы на тему без всякой связи. Он полагал, что это как-то связано с болезнью араба, сознанием близости смерти.

На нас. На наш народ.

В наших местах так называют свое племя. С некоторой опаской, несколько соседних племен. А вы?

Всех нас, арабов и евреев вместе.

Это невозможно.

Но это так и есть.

У собеседника не хватило сил отрицательно покачать головой. Иерусалим, прошептал он и замолчал, чтобы отдышаться. Мальчик, сказал он через несколько мгновений. Сад. Мяч.

Стерн смотрел в стену и старался не слушать вой ветра. Двумя месяцами раньше, в конце лета, у одного мальчугана случайно залетел в сад футбольный мяч, казалось бы, пустяк, но мальчик был еврей, а сад принадлежал арабу, и все это случилось в Старом городе. Всего лишь мячик, нелепость. Араб узрел сионистский след на своей земле, и мальчика зарезали на месте. В Хевроне толпа арабов зарубила топорами шестьдесят евреев, включая детей. В Сафаде еще двадцать, тоже не щадя детей. К концу волнений погибло сто тридцать евреев и сто пятнадцать арабов, евреев убивали арабы, а арабов английская полиция; мальчик, сад, мячик.

Все семиты? прошептал араб. Все вместе? Армяне и христиане. Что с ними стало? Где были их братья христиане во время тех убийств?

Стерн поерзал на стуле. Он почему-то никак не мог подобрать слова. Да и какой смысл спорить с человеком, который умрет через неделю, в крайнем случае через месяц? Он потер глаза и ничего не сказал, слушая завывание ветра.

Араб прервал молчание, снова сменив тему, особо не ожидая услышать ответ, который его уже не интересовал, потому что в голову прикочевала следующая мысль.

Классики. Вы их часто цитируете. Отчего? Вы тоже были раньше ученым? Как я?

Стерн почувствовал озноб. Ему было не по себе. Должно быть, непрекращающийся вой ветра давил ему на психику.

Нет. Мой отец был ученым. Должно быть, я привык повторять то, что слышал от него.

Может быть, я слышал о нем? Я когда-то много читал. Как его звали?

У него нет имени, пробормотал Стерн. Он утратил имя. Человек пустыни. Многих пустынь.

Но ваш акцент. Он у вас характерный.

Йеменский. Я там вырос.

Мертвые холмы. Каменистая почва. Совсем не похоже на долину Иордана.

Нет, совсем не похоже.

Стерн сгорбился на своем стуле. Подавляющий рев ветра за окном не давал сосредоточиться. Он поймал себя на том, что начал говорить так же отрывисто, как умирающий напротив. Ветер мчался по равнине к Мертвому морю и Акабе.

Он вдруг почему-то представил себе, как его отец восемьдесят лет назад брел в Акабу, пройдя через весь Синай без запасов пищи и воды, два заката и три рассвета, ничего не замечая, пока не увидел у своих ног лающую собаку; он улыбнулся в ответ на вопрос пастушка, добрый он джинн или злой, и в награду рассказал мальчику малоизвестную сказку из «Тысячи и одной ночи» и пустился дальше в путь – джинн Стронгбоу, бывавший разными людьми в разных селениях, поистине великий и многоликий дух, как назвал его однажды дед.

Что? Нет. Он этим делом не занимался. Нет, он не такой, как мы. Ближе к старости он стал хакимом. Сперва ученый, потом целитель.

Хорошие профессии, прошептал араб. Лучше, чем наша. Особенно хаким. Целитель душ. Я бы тоже так хотел. Но сегодня у нас нет времени. Но так ли это? Может, только оправдание?

Стерн потянулся за сигаретами и потом опомнился. Зря этот человек упомянул армян. Почему это должно было вернуться сегодня? Ему не уйти от этих воспоминаний, сад в Смирне, вечер, набережная, армянская девочка, истекающая кровью, ее шепот пожалуйста, ее тонкая шея, нож, толпы, крики, тени, огни, дым, нож…

У него задрожали руки, так остро все вдруг повторилось. Он сунул их в карманы, стиснул кулаки, но это не помогло, и ветер снаружи не прекратился.

Огромный хаким, незримо присутствуя за спиной взволнованного молодого человека где-то в пустыне на рассвете полвека назад, велел дрожащему пациенту повернуться и увидеть пустоту во всем ее величии, сосредоточить внимание на летящем вдали орле, освещенном первыми лучами нового дня его тысячелетней жизни, летящем по следам Пророка, оставляемым человеком с рождения до самой смерти; хаким сравнивал причудливую вязь Корана с волнами песка в пустыне и говорил себе: да, оазис может оказаться маленьким, да, но мы найдем его, да.

Араб попытался подняться на ноги. Стерн поспешил помочь ему встать и подвел к двери.

Вот и все. В беспрестанной суете и мимолетных встречах прошло пятнадцать лет, а они так и не познакомились. Этот человек начинал жизненный путь как ученый, а закончить его хотел бы целителем, но вот все уже и кончается.

Я завидую твоей вере, прошептал тот. Тому, чего ты желаешь. Я не смог бы представить себе такое на этой земле. Больше мы не увидимся. С миром, брат.

С миром, брат, ответил Стерн, и человек побрел через ночь к своей реке, что текла всего лишь в сотне ярдов, но ее скрывала тьма, такую маленькую и узенькую, но такую знаменитую из-за событий, происходивших на ее берегах тысячи лет назад, и уже начинающую мелеть, словно земля уже поглощала ее, такую полноводную у истоков, среди мягких зеленых холмов Галилеи, покрытых полями нежных злаков и нежных воспоминаний, благодатный поток, струившийся вниз к колючей сверкающей пустыне Мертвого моря, где рукой Божьей в незапамятные времена возведены безжизненные и пустые соляные города.

* * *

Через несколько лет, подыскивая объяснения мировым событиям, палестинские арабы сплели первые из своих изощренных фантазий про Гитлера. По одной из теорий, он был нанят помогавшей сионистам британской секретной службой, которая дала ему задание изгнать евреев из Европы, чтобы увеличить их приток в Палестину.

Или еще невероятнее, что Гитлер – сам тайный еврей, и единственная его цель в Европе – подорвать позиции арабов в Палестине, выслав туда как можно больше евреев.

Так развалилась привидевшаяся Стерну великая Левантийская нация, включавшая арабов, христиан и евреев, и воздействие обрушившихся вестей и водоворота событий на его мечты могло бы стать сокрушительным, если бы он не спасался бегством в воспоминаниях о мирных холмах Йемена и не начал накануне своего сорокалетия принимать морфий.

Глава 16
Иерусалим, 700 до р.х. – 1932

Хадж Гарун, призрачный бегун Священного города, всегда умудрявшийся выжить и уцелеть.

Как-то жарким июльским утром О'Салливан Бир появился в заброшенной лавке Хадж Гаруна и обнаружил, что старик, съежившись от страха, прячется в уголке за древним турецким сейфом. Лицо заливали слезы из запорошенных ржавчиной глаз. Его колотила крупная дрожь, а во взгляде ирландец прочел полнейшее отчаяние.

Господи, сказал Джо, старина, да возьми себя в руки. Что здесь творится?

Хадж Гарун весь сжался и закрыл голову руками, словно в ожидании удара.

Говори тише, прошептал он, а то они и до тебя доберутся.

Джо с серьезным видом кивнул. Он придвинулся ближе и взял старика за плечи, чтобы унять его дрожь. Склонившись к нему, он тихо спросил:

Ну, так в чем дело?

Голова кружится. Ты же знаешь, что у меня всегда по утрам кружится голова.

Исусе, знаю и не удивляюсь. Ты такого насмотрелся за последние три тысячи лет, что каждое утро, открывая глаза, просто обязан испытывать головокружение, у любого спроси. Новый день всегда проблема, так что все нормально, успокойся и шепни мне, что у нас тут за беда.

Они. Они все еще там.

Все еще где?

В приемной. Как ты сумел мимо них пробраться?

Прошел вдоль стены на цыпочках, притворившись собственной тенью. Сколько, говоришь, их? По меньшей мере дюжина.

Расклад не в нашу пользу. Они вооружены?

Только кинжалами. Копья они оставили в казармах.

Ну, хоть так, по крайней мере. А что это за головорезы?

Возничие, самые отъявленные. Располосуют надвое, не задумываясь.

О'Салливан мягко присвистнул.

Вот проклятые мерзавцы. А откуда явились эти захватчики?

Из Вавилона, но, по-моему, никто из них не состоит на действительной службе в вавилонской армии, разве что сержант. А он, наверное, да, такой спесивый.

Так они не из регулярных войск? Нанялись пограбить, как «черно-пегие»? Самое подлое отребье.

Да, они наемники, варвары, судя по наружности, наездники из персидских степей. А если судить по акценту, мидяне.

Вот как, мидяне? Вот паршивцы. Когда они вломились?

Прошлой ночью, когда я мучился зубами и пытался уснуть. Застали меня врасплох, я не успел ничего сделать, чтобы защититься. Бросили меня сюда и сидят там, пьянствуют, играют на добычу и похваляются своими зверствами. Я ужасно устал, я глаз не сомкнул. Они жрали сырую печень, принесли ее с собой целый мешок.

Вот как. А почему именно этот вид мяса?

Чтобы распалить похоть. Мидяне всегда верили, что печень – обитель полового влечения. Теперь они говорят о трофейных задницах и говорят, что не уйдут, пока я их не обслужу.

Еще бы. Плохо, очень плохо. А что ты должен сделать?

Доставить мальчиков-проституток.

А-а.

Они ужасно ошибаются. Думают, это цирюльня.

Боже, как они ошибаются.

Тише. В Иерусалиме и правда в цирюльнях предоставляли мальчиков, но ведь это было давно?

Более-менее, полагаю, но теперь надо как-то их выпроводить.

Будь осторожен. Не думай, что мидяне будут слушаться доводов рассудка.

Знаю, не будут. Смотри не высовывайся.

О'Салливан уверенно подошел к двери, ведущей в соседнюю комнату, и пощелкал пальцами, чтобы привлечь внимание. Он лихо откозырял.

Сержант. Срочный приказ из штаба. Все увольнения отменяются, возничим приказано немедленно вернуться в казармы. На южном фланге резня, египтяне только что ударили из засады. Что? Да, эскадроны уже строятся. За копья, ребята. Поторопитесь.

Скажи им, что ты пресвитер Иоанн, требовательно прошептал Хадж Гарун из-за турецкого сейфа.

Не надо, не оборачиваясь, шепотом ответил Джо, они уже уходят.

А тот пьяный, что валялся на улице у входа в лавку?

Сержант поднимает его чертовски крепкими пинками. Они уходят, теперь можно не прятаться.

Хадж Гарун выбрался из своего угла, робко, на цыпочках, прокрался в другую комнату и осмотрелся. Потом он подобрался к двери и выглянул на улицу.

Слава богу, ушли. Думаешь, на улице безопасно?

Думаю, да. По дороге сюда я видел, как эта орда выезжала через Яффские ворота.

Хадж Гарун вздохнул, его лицо просветлело.

Чудесно, как мне полегчало, давай прогуляемся. Мне нужен свежий воздух, ночь прошла в кошмарах. Всегда терпеть не мог вавилонян.

Прямо скажем, есть за что. Ну, так какой из множества маршрутов выберем мы сегодня?

Может, на базар? Я еще и пить хочу.

Я тоже. Правильно, пошли на базар.

* * *

Они прошли несколько улочек, свернули и очутились на базаре. После освобождения из плена настроение у Хадж Гаруна резко изменилось. Он оживленно болтал, улыбался и размахивал руками, показывая всякие достопримечательности.

Сотни потных покупателей, толкаясь, протискивались мимо прилавков, за которыми торговцы криками привлекали внимание к своему товару. Хадж Гарун рассеянно сгреб с одного из прилавков пригоршню сочного свежего инжира и отсыпал половину О'Салливан Биру. Вскрывая кожуру и поедая содержимое, они медленно двигались в плотной толпе, уворачиваясь от навьюченных осликов и тележек, склоняя головы поближе, чтобы докричаться друг до друга в этом гаме.

Видишь магазин, где продается локва, надрывался Хадж Гарун. Когда-то там было великолепное заведение, лучшее кабаре в Иерусалиме. А заведовал им бывший великий визирь Османской Империи, он объявлял акты и выходил в конце представления на аплодисменты. Интересно, как человек с таких высот может опуститься в жизни до такой жалкой роли.

Да, интересно.

Что?

Сам всегда так думал, рявкнул Джо.

А вот на этом углу в эллинские времена меня оштрафовали за публичную хироманию.

Что это такое?

Ты про человека на углу? Не знаю. То ли обкурился гашишем, то ли впал в религиозный экстаз.

Да нет, я про то, в чем тебя обвиняли греки.

Ах это, смеясь, крикнул Хадж Гарун. Одержимость рукой, но это не то, что ты думаешь. Нельзя было гадать по руке без лицензии, а я был неплохим хиромантом. Видишь вон то здание? Я там когда-то сидел в заточении.

Они шагнули с мостовой в палатку с фруктовыми соками, и Джо заказал два больших стакана. Они стояли, потягивая гранатовый сок и поглядывая на здание, Хадж Гарун предавался воспоминаниям и весело смеялся.

Это было, когда у нас тут разразилась страшная эпидемия сглаза. Вряд ли ты раньше о ней слышал?

Нет, не припоминаю. Когда это было?

В начале ассирийской эпохи. Все горожане почему-то стали бояться дурного глаза. Он мерещился людям повсюду, и никто не осмеливался выходить на улицу. Улицы опустели, лавки закрылись, вся торговля прекратилась. Иерусалим без торговли? Не бывает. Город умирал, и я понял, что пора действовать.

Джо вытер потное лицо и попытался обтереть руку о мокрую рубашку.

Ну, еще бы. И как же надо действовать?

Сперва я пробовал выпекать хлеб.

Неплохо. Хлеб всегда на пользу.

Да, я хотел сделать так. Известно, что половые органы – одна из лучших защит от дурного глаза, они привлекают его внимание и уводят в сторону, не позволяя, таким образом, причинить вред. Ну, я рассудил, что если печь хлеб в форме фаллоса и есть его по всему городу в достаточных количествах, то можно обеспечить надежную защиту, на которую люди всегда могут положиться.

Джо снова вытер лицо. Было ужасно жарко. В мареве безоблачного неба ему привиделась такая картина: он сам крадется по Иерусалиму темной ночью, рисуя на дверях дурной глаз. На следующее утро в городе начинается ассирийская паника, и тут неожиданно появляется он с чудесными буханками хлеба, продает их за бешеные деньги и сколачивает капиталец. Но как уговорить священника-пекаря испечь хлеб такой формы? Сказать ему, что это десница и кулак Божьи? Не пойдет, здесь слишком в ходу выражения о руке Аллаха. Старый францисканец решит, что я уступил басурманам, и откажется растопить свою печь.

Кончилось полным крахом, смеялся Хадж Га-рун. Хлеб слабо подействовал. Людям нужна была зримая защита, а не съедобная, тогда я стал ходить и рисовать фаллосы на стенах. Это немного помогло, по крайней мере, люди стали вновь показываться на улицах. Тогда я стал агитировать их, чтобы они рисовали свои фаллосы, чтобы подбодрить себя, и они послушали, стали рисовать их на лампах и чашках, на всех вещах, носили даже одежду с такими вытканными узорами и кольца с такой гравировкой, браслеты, ожерелья и кулоны. Скоро Иерусалим стал городом десяти миллионов фаллосов. Конечно, не забывай, что все это случилось давно, когда я пользовался кое-каким влиянием, и люди не только слушали меня, но и верили тому, что я говорю.

Джо попытался отклеить рубашку от груди, чтобы там немного проветрилось, но не смог, так она прилипла.

Не забываешь? спросил Хадж Гарун.

Нет-нет, я прекрасно помню.

Вот. А на следующей стадии моего плана мне требовалась помощь менструирующей женщины.

Ясно. А зачем такой необычный оборот?

Потому что в те времена менструация была очень мощным средством. Она эффективно действовала против града и вообще плохой погоды и могла уничтожать вредителей растений, не говоря уже об увядших огурцах и трескающихся орехах.

Очень хорошо.

Я тоже так думал, но оказалось, что ни одну женщину невозможно убедить выставить свои интимные органы на улице во время менструации. Дома, ночью, на ферме, чтобы способствовать урожаю, на это бы они еще пошли, но не на людях в Иерусалиме, хотя они могли так обезопасить город.

Я спорил и ругался с ними на площадях, но они остались непреклонны, говорили, что это повредит их репутации. Нет, ты представляешь? Насколько мелочны могут быть люди, когда всему городу угрожает кризис? Люди бывают очень эгоистичны, вот что я тебе скажу.

Верно.

И равнодушны к общественному благу.

Совершенно верно.

Они способны думать только о себе, даже когда все кругом вот-вот пойдет прахом.

Абсолютно верно.

Хадж Гарун засмеялся.

Ну, раз причина оказалась в этом, то оставалось сделать только одно. Нужно было одно завершающее эффектное действие, чтобы вырваться из тупика, поднять все население города на борьбу с грозной опасностью. Безусловно, мне нужно было самому занять крайне религиозную позицию в битве со сглазом, какой бы она ни показалась непопулярной и вызывающей, личным примером показать людям, что нужно делать, чтобы всех спасти. Другого выбора просто не существовало. Я должен был это сделать, и я это сделал.

Конечно сделал. А что именно?

Хадж Гарун с улыбкой посмотрел на здание напротив.

Я снял набедренную повязку и отправился отважно бродить по улицам, и каждый раз, встречаясь с дурным глазом, я задирал хитон и показывал, гак сказать, товар лицом: ха. Показывал и показывал, и всякий раз, когда я так делал, сглаз, который на нас лежал, ослабевал, и Иерусалим становился ближе к полному выздоровлению.

Джо качнулся обратно к прилавку с фруктовым соком и поспешно заказал еще два стакана гранатового. У него кружилась голова, мелькавшие столетия вызывали жажду, ему представился век ассирийцев и Хадж Гарун, энергичный молодой человек, еще уверенный в себе и влиятельный, все еще пользующийся уважением и доверием в те давние дни, как он дерзко разгуливает по Иерусалиму в 700 году до Рождества Христова, при каждом столкновении со сглазом задирая одежду, чтобы сокрушить его, пустившийся в одиночку сражаться с эпидемией, грозившей опустошить его Священный город, вот он, дерзкий и самоотверженный, презрев себялюбие и пренебрегая возможным ущербом для своей репутации, шагает и исполняет свой долг, каким он ему представляется, Хадж Гарун, бесстрашный религиозный маяк древности.

Меня схватили, сказал старик, посмеиваясь.

Еще бы.

Да, меня арестовала ассирийская полиция за развратное поведение или за непристойное обнажение, а может, еще по какому-то вздорному обвинению. В общем, меня бросили в темницу вон туда и сказали, что будут держать там, пока я не пообещаю исправиться. Но к тому времени моя война с великой эпидемией сглаза уже близилась к победному завершению. Меня вскоре освободили.

Личный триумф, сказал Джо.

Я тоже так думал, но, конечно, славы мне это не прибавило.

Почему?

Коммерция. Как только они вновь получили возможность торговать, они тут же забыли о моей религиозной жертве. Здесь так бывает.

Понимаю.

* * *

Они вышли из палатки с соками и опять стали пропихиваться через базарную сутолоку.

Знаешь, кричал Хадж Гарун, иногда мне кажется, что я с детства был стариком и впоследствии мне мало чему пришлось учиться. Когда я хожу здесь, на каждом углу всплывают бесконечные воспоминания. Ты знаешь, что у Цезаря роль сторожевых собак выполняли гуси?

Кря, не знал, гаркнул Джо, а может, у меня от суматохи и толкотни это просто из головы вылетело.

Или что когда городом владели египтяне, у них был обычай сбривать брови, если умирала любимая кошка? Кошек тогда бальзамировали и отправляли хоронить на родину в Бубастис.

Кошачий город, говоришь? У меня, вероятно, уже мозги кипят, такая адская жара. У меня такое ощущение, что нужно хлебнуть крепкого отрезвляющего напитка. Или, как ты однажды сказал, самое время.

Хадж Гарун засмеялся.

Оно навевает воспоминания, вот почему я люблю тут гулять.

Но как тебе удается с ними справляться? крикнул Джо. С этим безостановочным мельканием запахов времени?

Оставаясь в движении.

Это похоже на то, что я делал в горах на родине. Но графство Корк – это местность, по крайней мере, было ей. А что значит оставаться в движении, когда речь идет о тысячелетиях?

Ну, возьмем, к примеру, римскую осаду, проверещал Хадж Гарун.

Хорошо, давай.

Что ты говоришь?

Я говорю, что там случилось во время римской осады?

А, так вот, римляне много недель обстреливали нас из катапульт, везде падали чудовищных размеров камни. Большинство укрылось в подвалах, и многие погибали, когда на них сверху обрушивались дома. А я нет. Я выжил.

Как?

Оставаясь на открытой местности. Я бегал трусцой по улицам. В движущуюся мишень попасть всегда труднее, чем в неподвижную.

Ты прав, подумал Джо, и вот ответ на все вопросы, вот в этой картине. Хадж Гарун, бегущий по Иерусалиму, по вечному городу. Исусе, да, Хадж Гарун – это движущаяся мишень Римской империи и множества других когда-либо существовавших империй. Развевающийся хитон, длинные и тонкие ножки полируют босыми пятками булыжник мостовой, круг за кругом три тысячи лет бегал он от осадных машин армий захватчиков. Круг за кругом, бросая вызов горам оружия, карабкающимся на холм, чтобы его сокрушить. Упрямо бродя по улочкам, протирая булыжную мостовую, пыхтя и хрипя на бегу через тысячелетия, Хадж Гарун, призрачный бегун Священного города, всегда умудрявшийся выжить и уцелеть.

Старик взволнованно схватил Джо за руку. Счастливо смеясь, он крикнул ему в ухо:

Видишь вон ту башню?

Да, крикнул Джо, у нее такой призывный вид, и я готов. В каком мы столетии?