Текст книги "Синайский гобелен"

Автор книги: Эдвард Уитмор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Глава 13
Иерихон

Мы вернемся с моря, вольные как птицы.

Джо был вне себя от радости, когда узнал, что у них будет ребенок. Он спел все песни своего отца и сплясал все его танцы и стал требовать, чтобы они поженились в тот же день, как требовал и раньше, до того, как они ездили в Акабу.

Сегодня слишком жарко, до сентября недолго ждать. Кошмарная жара.

Кошмарная, зверская, ужасная, ну просто хуже некуда. Нет, не двигайся, тебе не надо много двигаться, посиди там спокойно, обмахивайся веером, а я приготовлю чай. Да, кошмарная жара.

Знаешь, Джо, я начинаю любить Иерусалим.

Это дурдом какой-то, просто невиданный, да, так говорил священник-пекарь. Когда он вручал мне свои ветеранские документы, я посмотрел на него и говорю: вам восемьдесят пять, а мне двадцать, вам не кажется, что разница очевидна?

Он засмеялся, и все. Говорит, здесь у нас это не проблема. Очевидные вещи мало что значат в нашем Священном городе, в городе, священном для всех, вот как он сказал. Еще одну минуточку.

Я вспомнила, что как-то в Пирее видела мужчину, который был очень сильно похож на тебя, только старше.

Моряк?

Да.

А насколько старше?

Лет на пятнадцать-двадцать.

А если точнее, на семнадцать. То мой брат Имон делал пересадку по дороге в румынскую армию. Можешь себе представить, он дал себя убить, воюя за долбаных румын. Отец говорил мне, когда это случится. Ты видела его в 1915 году. В апреле.

Я не помню точно.

Тогда это и было. Никто из братьев, уехав, не написал домой ни строчки. Отец и так всегда знал, что с ними станет. Пророка ведь не обманешь, правда? Вот, возьми чашечку. Отдыхай спокойно, мы вернемся с моря, вольные как птицы.

Мод смеялась; лето они провели на маленькой квартирке в Иерусалиме. Настал сентябрь, и снова она под каким-то предлогом отложила свадьбу. Джо все ездил в Константинополь и всякий раз, возвращаясь, замечал, как изменилось ее настроение. Она стала замкнутой и раздражительной. Но это просто ее положение, думал он, ведь такое бывает, это естественно, так и должно быть.

С приближением зимы ему стало казаться, что в комнатах слишком холодно и сквозит, что ей неуютно. В теплой и солнечной долине Иордана, должно быть, лучше. Он подыскал и снял маленький домик на окраине Иерихона, миленький домик на небольшом участке, среди цветов, деревьев и лимонов. Он с гордостью отвез ее туда и был поражен ее реакцией. Она даже не улыбнулась.

Неужели тебе не понравилось, Моди?

Нет.

Не понравилось?

Отвратительно. Какая-то ребячья мечта о кукольном домике.

Джо не мог сказать ни слова, он был в ужасе. Боясь взглянуть на нее, он юркнул в дом и притворился, что наводит порядок. Что она делает, что она говорит?

Когда он вновь вышел на улицу, она сидела на скамейке под деревом, безучастно глядя в землю.

Я схожу на рынок, скоро вернусь. Что-нибудь надо купить?

Она тихонько покачала головой, не поднимая глаз. Джо быстро вышел за калитку и побежал по дорожке, все быстрее и быстрее, стараясь ни о чем не думать.

Исусе со святыми угодниками, что происходит? Святая Матерь Божья, что творится? Скажи, что я такого сделал, Господи, пожалуйста, я сделаю все, чтобы исправиться. Исусе, все, что угодно.

* * *

В Иерихоне их отношения становились все хуже. Большую часть дня Мод проводила вне дома, сидя на берегу реки. Ее теперь, похоже, раздражало все, что он делал, но больше всего бесили его поездки в Константинополь.

Знаю, Моди, но мне нужно ездить, ты же понимаешь? Это деньги, я не могу по-другому их добывать, нам надо на что-то жить.

Ты преступник.

Я знаю, что тебе не нравится эта работа, но у меня сейчас нет выбора, это все, чем я могу заработать.

Лучше никаких денег, чем такие. Ружья нужны для того, чтобы ранить и убивать людей, ни для чего больше. Ты убийца.

Что ты такое говоришь?

В Ирландии ты стрелял в людей. Ты ведь убивал людей?

То другое дело, то были «черно-пегие». Ты не представляешь, какие страшные вещи они творили. Это была война против нас, но с нашей стороны были только женщины, дети да бедные фермеры, которые пытались растить свой урожай.

Убийца.

Господи, не говори так больше, Мод, это страшно звучит и это просто не так.

Ты еще будешь убивать?

Нет.

Лжец.

Второе, что ее бесило, – его одержимость Синайской Библией. Когда он рассказал о ней в Акабе, она смеялась до упаду. Утерянные мемуары Хадж Гаруна? Три тысячи лет неизвестной истории Иерусалима лежат где-то и ждут своего часа. Карты сокровищ всех двух дюжин Старых городов? И старик сознался, что это он на самом деле написал подлинную Библию?

Это было замечательно, тогда ей это очень понравилось. Причудливое толкование манускрипта, которое давал Джо, было очаровательным, и она ничего не рассказала ему о последнем из Скандербег-Валленштейнов и его подлоге. Но то было в Акабе. Теперь она реагировала совсем по-другому.

Ты все еще мечтаешь найти свою дурацкую карту сокровищ?

Это не мечты, Мод, я непременно ее когда-нибудь найду.

Не найдешь никогда, потому что ты ищешь то, чего не существует. Существует лишь хаос, увиденный глазами слепца и воспринятый умом идиота.

Вот увидишь, Мод, Хадж Гарун поможет мне, погоди, я когда-нибудь найду ее.

Когда-нибудь. Лучше посмотри на себя сейчас, на этот нелепый мундир, который на тебе болтается. Ну что же ты не уезжаешь, раз собрался, они там в Крыму, наверное, прыгают от нетерпения, ждут, что ты придешь и всех победишь.

Перед отъездом он принес ей, сидящей у реки, подарок, а она выбросила тот в воду. Проваливай, визжала она, ты мне противен, видеть тебя больше не хочу. Когда он через две недели вернулся, она больше не смотрела на него. Она не разговаривала с ним. Что бы он ни говорил, она не обращала на него никакого внимания.

Ночью он сидел один в саду возле домика и пил, пока не уснул, пил до тех пор, пока не пришло время новой поездки по заданию Стерна; он ничего не понимал и некому было объяснить ему, что страх Мод быть вновь покинутой достиг такого накала, что подталкивал ее самой его бросить.

Когда в конце зимы родился сын, Джо был в отъезде, в Константинополе, перевозил оружие для Стерна и его дела. Ему пришлось идти к акушерке, чтобы узнать, кто родился. Мод даже записки не оставила.

Джо сел на пол и заплакал. Прошло меньше года со времени их медового месяца на берегу залива Акаба.

Когда-нибудь, говорил он себе, я все-таки найду эту карту.

Часть 3

Глава 14
Стерн

Колонны, фонтаны и водостоки, где мирра росла три тысячи лет назад и растет до сих пор.

Он родился в Йемене, в шатре, стоявшем недалеко от развалин Мариба, столицы древнего государства царицы Савской, славшего когда-то давно золото, обезьян, павлинов, серебро и слоновую кость по Ладанному пути в Акабу, а оттуда товары везли дальше, к высотам Иерусалима. Мальчишкой он играл на руинах марибского Храма луны, где среди разрушенных колонн, водостоков и фонтанов теперь росла мирра.

Однажды утром на месте, где стоял храм, он обнаружил лишь песок. Он побежал по холмам к своему шатру.

Он пропал, прошептал он, запыхавшись, своему высоченному отцу и кругленькому коротышке деду, которые, как обычно, гуляли и вели свои бесконечные разговоры, притворяясь, что пасут овец, бывший английский аристократ, величайший путешественник и исследователь своего века, ставший бедуином-хакимом, и неграмотный йеменский еврей, пастух, проживший всю жизнь в той местности, где родился.

Храм исчез, повторил малыш. Куда он исчез?

Исчез? спросил с высоты отец.

Куда? спросил низенький дед.

Как загадочно, пробормотал один. Не просто так исчез, а почему?

И не только куда, добавил другой, но и когда?

Только что, ответил мальчик. Его нет на месте. Пропал за ночь.

Двое мужчин глубокомысленно покачали головами. Солнце уже начинало припекать, а потому они отправились поразмышлять над этой проблемой в тени миндаля. Малыш прыгал с ножки на ножку, пока они по очереди задавали ему вопросы.

Мы должны разгадать эту загадку. Что теперь на месте храма?

Песок. Ничего.

А, ничего, кроме песка, действительно загадочно. Ты был там ночью?

Нет.

А на рассвете?

Нет.

А-а. А может, это только сейчас, ненадолго?

Отец подергал за рукав деда.

Якуб, а вообще-то Храм луны существует?

Конечно, существует. Да, да, помнится, я его видел.

Но не сегодня? спросил отец.

Сегодня нет, но потом опять увижу, ответил дед.

Когда? Через неделю, Якуб? Через два месяца?

Где-то примерно так, о бывший хаким. Да, конечно.

А вчера?

Нет.

А шесть месяцев назад?

И да и нет. Но как бы то ни было, в какой-то из этих разов без всякого сомнения.

Но что это у тебя за «вчера» и «на следующей неделе», Якуб? Эти «два месяца спустя» и «два месяца назад»? Странным образом ты обсуждаешь время. Более-менее, говоришь ты, сваливая дни и числа прошлого и будущего в одну кучу, словно это одно и то же.

Отец улыбнулся. Дед засмеялся и прижал озадаченного малыша к груди.

Да? Есть немного. Это, наверное, просто потому, что для меня Храм луны всегда на месте, ведь я знаю его в подробностях, таким же, каким я видел его раньше и увижу потом снова. А песок – что песок, он может засыпать его на время, но это неважно. Мы живем в пустыне, это бывает, песок приходит и уходит.

Отец повернулся к мальчику.

Ты до мелочей помнишь храм, так же как твой дед?

Да, прошептал мальчик.

И можешь представить его в подробностях даже сейчас?

Да.

Его отец серьезно кивнул, дед радостно заулыбался.

Значит, твой дед прав. На песке или под песком, не имеет значения. Для тебя, как и для него, храм всегда на месте.

Мальчик решил, что понял, и задал следующий вопрос.

Ну раз он всегда там, то сколько он уже там стоит? Кто его построил?

Дед притворно нахмурился. Он еще раз обнял малыша.

Это уже история, а я в ней не разбираюсь, где уж мне. Но, к счастью для нас, твой отец – ученый человек, который везде побывал и знает все на свете, так что, возможно, он успел прочитать надписи на колоннах и может точно ответить на твой вопрос. Итак, о бывший хаким? Как по-твоему, кто построил Храм луны в Марибе и как давно? Ровно тысячу лет назад и навсегда? Две тысячи лет назад и навсегда?

Теперь была очередь Якуба тянуть отца за рукав, и отец улыбнулся.

Племя это называлось сабеи, сказал он, а построили они его три тысячи лет назад и навсегда.

Малыш открыл рот, услышав непостижимое число.

Папа, ты научишь меня читать надписи на колоннах?

Да, но сперва Якуб должен объяснить нам, когда они появятся вновь. Пусть расскажет нам о песке.

Ты расскажешь, дедушка?

Да-да, конечно. Когда опять подует ветер, мы выйдем вместе, принюхаемся к нему и узнаем, запахнет ли вновь ладаном в Храме луны в Марибе.

Толстячок фыркнул от смеха. Серьезный, полный достоинства отец повел их обратно к шатру, где грелась вода для кофе. В тот вечер, как и во многие другие, мальчик сидел у костра допоздна, сонно клюя носом, не в силах угадать, откуда берутся те удивительные слова, которыми без устали обмениваются среди теней два старика, из «Зохара» или из «Тысячи и одной ночи», а может, они написаны на камнях Храма луны, где он играл, таинственная мирра его детства, исчезающие колонны, фонтаны и водостоки, возвращающиеся с надписями, которые однажды можно будет прочесть, так же как запахи, что несут порывы ветра, приторный аромат, не исчезающий, как глубоко бы ни были захоронены связки ладана в ту ночь три тысячи лет назад и навсегда, как говорил о Храме луны его отец после долгих десятилетий странствий, или в ту ночь, вчера и на той неделе вечности, как описывал храм его дед среди холмов близ древнего Мариба, где он жил всегда.

* * *

Получал он и наставления матери, когда они ходили вдвоем собирать всякие травы для салатов в прохладном тусклом свете зари. Иногда мать вдруг издавала странные звуки и по несколько минут стояла, держась за бок и глядя в землю, и он не мог понять, отчего ее лицо вдруг становилось таким изнуренным.

А что она могла сказать ему, четырехлетнему малышу? Она вынашивала дитя, только и всего, с каждым днем тяжелея. Когда она наклонялась за травинкой, оно толкало ее, а распрямившись, ей приходилось стоять, закрыв глаза от боли. Благословение материнства попросту забирало из ее тела больше, чем она могла дать. Но он был мал и однажды, когда она пошатнулась на склоне холма, спросил ее о причине.

Что случилось, мама?

Ему никогда не забыть ту минуту. Судорожно сжатые пальцы, напряженное лицо, усталый, затравленный взгляд. Она опустилась на колени и закрыла лицо. Она плакала.

Где у тебя болит?

Она взяла его руку и приложила ее к своему сердцу.

Где? Я не чувствую.

Лучше здесь, сказала она и положила один из его крошечных пальчиков на вену на запястье.

Тут твоя кровь. Там у тебя болит?

Нет, болит в сердце, там, где ты не чувствуешь.

Но папа сможет почувствовать. Отец великий хаким. Он кого хочешь может вылечить.

Нет. Ты не можешь почувствовать это, потому что иногда у человека бывает такая боль, которая принадлежит ему одному.

Тогда он начал плакать, и она, стоя на коленях, потянулась поцеловать его в глаза.

Не плачь. Все прошло.

Не прошло. А папа может вылечить, я знаю, может.

Нет, сыночек.

Но это нечестно.

Честно, новая жизнь взамен старой – это всегда честно.

Чья жизнь? Ты о чем говоришь?

Неважно чья. Важно, что когда приходит время твоей собственной боли, надо нести ее самому, потому что у других людей есть своя.

Не у всех.

Боюсь, что у всех.

У дедушки нет. Он всегда смеется.

Это только кажется. Но на душе у него другое.

Что?

Твоя бабушка. Она умерла очень давно, и он все время тоскует о ней.

Ну, уж папа-то ни о чем не тоскует.

Тоскует, даже он. Сейчас у него есть приют, но много лет не было. А однажды, незадолго до того, как он забрел в наши края, твой дед нашел его одиноким в пыли. У него было ужасное время, когда он совсем потерял себя. Малыш упрямо помотал головой.

Неправда, папа никогда не терялся. Он прошел от Тимбукту до Гиндукуша и спускался по Тигру в Багдад, и за три рассвета и два заката прошел через весь Синай и даже не заметил, что не взял с собой еды и питья. Никто никогда не совершал того, что делал мой отец.

Может быть, но я не говорю, что он потерялся в пустыне. Он потерялся вот здесь, в сердце, где у меня болит.

Мальчик посмотрел на землю. Он всегда принимал все, что говорила мать, но ему казалось невозможным, чтобы у весельчака деда на душе была печаль. И уж совсем нельзя было поверить, что его отец когда-то мог потеряться.

Поэтому, говорила она, не будем говорить твоему папе про мою боль, ведь у него свое бремя из прошлого. Он пришел сюда, чтобы обрести покой, он принес нам счастье, и мы должны отплатить ему тем же.

Она положила ему руки на плечи.

Обещай мне это.

Он снова заплакал. Обещаю, сказал он, но я же хочу помочь. Может, я что-нибудь могу сделать?

Может, ты когда-нибудь разыщешь наш дом. Твой отец нашел приют здесь у нас, но твой дед и я на самом деле не отсюда.

Почему?

Потому что мы евреи.

А где же наш дом?

Я не знаю, но когда-нибудь ты нам его отыщешь.

Хорошо. Я обещаю.

Она улыбнулась.

Ну, пойдем, надо набрать трав к обеду. Эти наши двое мужчин беседуют и беседуют без остановки, а весь день напролет решая вселенские дела, они проголодаются.

* * *

Для поездок в Каир, чтобы изучать ислам, он пользовался одним из арабских имен отца. В Сафад для изучения каббалы он ездил под еврейским именем деда. Когда пришла пора получать западное образование, он спросил, какое имя ему взять.

Западное, сказал отец.

Но какое? спросил дед. Старики взяли его чашку из-под кофе и уставились в нее. Я вижу много еврейских и арабских имен, сказал Якуб, но я не могу вывести из них западное имя, наверное, потому что я не знаю, что оно собой представляет. Что видишь ты, о бывший хаким?

Отец вознес чашку над их головами и посмотрел в нее.

Стерн, объявил он, помолчав секунду. Да, совершенно ясно.

Звучит коротковато, сказал Якуб, нельзя ли к нему добавить что-нибудь? Нет ли там рядом еще чего-то со словом ибн или, например, бен?

Нет, это все, что есть, сказал отец.

Очень странно и очень интересно. А что это значит?

Решительный, непоколебимый.

Непоколебимый?

При встрече с чем-то неотвратимым и неизбежным.

А, это уже лучше, сказал Якуб. Конечно, нет смысла отворачиваться и избегать чудес жизни.

Дед вдруг обхватил себя руками и стал раскачиваться взад-вперед. Он подмигнул внуку.

Но, о бывший хаким, не слышу ли я в чашке твоего сына отзвук твоего собственного характера?

Не может быть, с улыбкой ответил бывший путешественник. Кофейная гуща и есть кофейная гуща. Она сама за себя говорит.

Якуб радостно засмеялся. Да, да, так оно и есть. Могло ли быть иначе. Ну вот, мой мальчик, это решено. И куда ты теперь поедешь?

Болонья. Париж.

Что? Не слыхал про такие места. Как они там исчисляют годы? Как они называют нынешний?

Тысяча девятьсот девятый.

Якуб подтолкнул зятя.

Это что, парень правду сказал?

Конечно.

Якуб фыркнул и расхохотался.

Конечно, говоришь ты старику, который нигде не бывал, но тебе это безразлично. Когда мальчик вернется, холмы эти будут все так же стоять здесь, только песок поменяется. На самом деле ты никуда от них не уедешь. Так или нет?

Может быть, улыбнувшись, сказал Стерн.

Вы двое, проворчал Якуб, вы думаете, что можете одурачить меня, но у вас ничего не получится. Конечно, я знаю, какой сейчас год, знаю. Еще кофейку, о бывший хаким? Мы можем поблагодарить Бога, что твой сын – что-то среднее между нами, и в нем есть часть моей здоровой пастушьей крови, так что ему не придется, как тебе, быть джинном шестьдесят лет, прежде чем стать человеком.

* * *

Вечером накануне отъезда отец повел его прогуляться в сумерках. Поначалу его так взволновало сознание того, что отец собирается сказать ему что-то важное, что он безостановочно говорил что-то о новом веке и о том новом мироустройстве, которое тот принесет, о том, как ему хочется поехать наконец в Европу, приступить ко всем тем делам, что ждут впереди, и так далее и тому подобное, пока он наконец не заметил, что отец молчит, и остановился.

О чем ты думаешь?

О Европе. Не знаю, понравится ли она тебе, оправдает ли твои ожидания.

Конечно, понравится, почему же нет, столько нового. Только представь, сколько там всего, что мне надо узнать.

Это правда, но, может быть, Якуб прав, может получиться, что ты никуда не уедешь от этих холмов. Это его путь, не мой, но я ведь родился не в пустыне, не в уединении, как он или ты. Я искал ее, но, возможно, родиться в ней – это совсем другое дело. Конечно, в пустыне не меньше интересного, чем в любом другом месте, но для кого-то она может стать причиной неизбывного одиночества, и мне приходится все время напоминать себе об этом. Не всем дано бродяжничать по сорок лет, как мне. Вот, например, отец Якуба. Он в Тимбукту жил совсем иначе и был очень мудрым и счастливым человеком со своими стайками детишек и их следами в небе да путешествиями по две тысячи миль за вечер, он был счастлив, прихлебывая кальвадос в пыльном дворике. Как он сказал, хадж измеряется не милями.

Я это знаю, отец.

Да, конечно, знаешь. Перед тобой есть пример другого Якуба, твоего деда. А знаешь ли ты, к чему стремишься?

Что-нибудь создать.

Да, конечно, только так и можно начинать. А как насчет денег, они занимают какое-то место в твоих планах? Чего ты хочешь?

Нет, ничего, они для меня ничто, могло ли быть иначе, ведь я воспитан тобой и Якубом. Что за странный вопрос. Почему ты спрашиваешь, заранее зная ответ?

Потому что я хочу обсудить с тобой кое-что, о чем ни с кем раньше не говорил, даже с Якубом.

Стерн рассмеялся.

Что же это за тайна, которую ты не захотел обсуждать с Якубом?

Да нет, тайны тут нет, в общем-то, вполне бытовой вопрос. Просто не представлялось повода заговорить об этом. Видишь ли, перед тем как уехать из Константинополя, я сделал кое-какие финансовые распоряжения, недвижимость и тому подобное. Я думал, что когда-нибудь смогу воспользоваться этой собственностью, но затем стал хакимом, а потом и вовсе поселился здесь, и, естественно, раз уж так все вышло, мне она ни разу не пригодилась. Если ты считаешь, что это имущество не понадобится, ну тогда, наверное, придется вернуть его прежним владельцам. Собственность – это бремя, а отправляясь в хадж, лучше иметь как можно меньше груза.

Стерн опять рассмеялся.

Ты же не думаешь, что я отправлюсь нагишом? Привяжу бронзовые солнечные часы к поясу и прыгну через стену сада? Но ты говоришь загадками, отец. Так Якуб был прав, когда говорил, что вы вдвоем владеете большей частью мира? Два тайных совладельца с единственным наследником в моем лице? Чему ты улыбаешься?

Это я над Якубом и его представлениями о недвижимости. У него все дело в сознании, этот пригорок для него не просто частичка мира, но и целая вселенная. Ты же знаешь, как он любит подчеркивать, что никогда нигде не бывал, а мне потребовалось шестьдесят лет, чтобы прийти к тому же самому. Ну, в этом он прав, конечно, насчет этих холмов и того, что они всегда значили для него и, в конечном итоге, для меня. В общем-то, в наши дни Османская империя – не такое уж большое наследство, так, скорее лоскутки, в которые обычно и превращаются империи. На ее месте должно будет скоро возникнуть нечто новое, в том самом новом столетии, о котором ты так любишь говорить. Стерн улыбнулся.

Во всяком случае, таким был первый урок, который вы оба дали мне в тот день, когда я не смог найти Храм луны. Что единственная реальная империя – это империя ума.

Старый путешественник тоже улыбнулся. Кажется, я припоминаю такой разговор, ты был тогда еще совсем маленьким. Так что ты думаешь обо всем том имуществе, о котором я говорил? Тебе хотелось бы владеть им?

Нет.

Почему?

Потому что я не собираюсь стать торговцем недвижимостью.

Вот как, чудесно, значит, этот вопрос решен. Еще одно наследие моего ушедшего века не будет тебя обременять.

Все-таки, думаю, что в ту ночь, когда придет пора поднимать паруса, я не выйду голым на дипломатический прием в Каире.

А, апокрифическая басня, в викторианскую эпоху могло случиться и не такое. Ну, ладно, твои отношения с прошлым покончены, это мы обсудили, теперь пора идти к Якубу обедать. Он весь день колдовал над своими кастрюльками, готовил пир и, должно быть, соскучился.

Он?

Хм. Я тебе когда-нибудь рассказывал, как я собирал данные, чтобы вычислить период обращения кометы Стронгбоу?

Стерн рассмеялся. Он понимал, что отец взволнован так же, как и он, что его отъезд разбудил воспоминания о том каирском вечере семидесятилетней давности, когда юный джинн, смеясь, вернул зрение слепому нищему, а сам отправился в путь.

Нет, отец, кажется, нет. Не связано ли это с происшествиями из жизни Моисея, Навуходоносора, Христа и Магомета? И еще кое-какими малоизвестными фактами из «Тысячи и одной ночи»? А еще двумя-тремя туманными упоминаниями в «Зохаре»? Испуганный араб в пустыне, обеспокоенный необычно темным небом? Тот, что потом оказался иерусалимским торговцем древностями? В кладовке которого ты написал антропологическое исследование по Ближнему Востоку? Нет, что-то не помню, чтобы ты мне когда-нибудь об этом рассказывал.

Нет? Странно, потому что история замечательная. Как ты думаешь, Якубу будет интересно об этом послушать?

Конечно интересно. Он вообще никогда не устает слушать. Но он, конечно, тут же перемешает все твои факты и переставит их по-своему.

Это точно, неисправимая привычка. Все эти бесконечные анекдоты, загадки, стишки, которые он везде отыскивает. Что ж, нам придется быть начеку, и все-таки попытаемся.

* * *

В Европе Стерн упоенно мечтал о будущем. Он собирался сочинять симфонии, рисовать фрески, проектировать бульвары, писать эпические поэмы. Он отважно пускался в эти прожекты, невооруженный и беззащитный.

Он ходил по музеям и концертным залам, а потом, совершенно поглощенный на время очередным достижением, без устали бродил по улицам до рассвета, с наступлением которого он падал на стул в какой-нибудь рабочей столовой покурить и выпить чашечку кофе.

В Болонье он пропускал лекции по медицине, покрывая слоями краски холсты. А через несколько месяцев, оценивая содеянное, счел свои творения безжизненными.

В Париже он пропускал лекции по праву и занимался музыкой. Он заучивал целые партитуры Моцарта и Баха, но когда пришло время самому писать музыку, у него ничего не вышло.

Тогда он переключился на мрамор, он подолгу корпел над рисунками и попытался сделать несколько эскизов, но в конце концов решил, что его чертежи фонтанов и колоннад напоминают Бернини. Потом были стихи и пьесы. Стерн приготовил пачку бумаги и прямой жесткий стул. Он заваривал себе кофе, набивал окурками пепельницу на столе. Он рвал бумаги в клочья, заваривал еще кофе и вновь наполнял пепельницу окурками. Он выходил погулять, возвращался и начинал все заново, но результата не было.

Никакого. Ничего не вышло из его мечтаний о творчестве.

Глядя на переполненную пепельницу, он вдруг испугался. Что же он совершит в своей жизни? На что он способен?

Ему двадцать один год. Он провел в Европе три года, но поговорить ему до сих пор не с кем, друзей нет совсем, он все время был слишком занят уединенными мечтами. Он приехал сюда, движимый идеалами и вдохновениями, в чем же причина неудач?

Он сидел без сна, вспоминая холмы, где играл в детстве, и слова Якуба, что на самом деле он никуда от них не уедет, вспоминал, как отец перед расставанием недоумевал, каково это – родиться в пустыне с ее одиночеством, а не обрести ее, подобно ему.

Стерн плеснул себе коньяка, закрыл глаза, и перед ним замелькали образы.

Восторженный вопль слепого нищего в Каире, переход длиной в Синай без еды и питья, арабская деревушка близ Акабы, слияние двух пересохших рек в Северной Аравии, антикварная лавка в Иерусалиме, заплыв по Тигру до Багдада, пиявки и опиум под Аденом, лихорадка после плавания через Красное море, тайное посещение Медины и Мекки.

Разные обличья. Сорок лет расхаживавший там и сям Стронгбоу, одетый то бедным погонщиком верблюдов, то богатым дамасским купцом, то досужим торговцем очным цветом, то собирателем щавеля, то одержимым дервишем, впадающим в транс, то непроницаемым хакимом, огромное неподвижное пустынное существо с говорящими глазами.

Джинн Стронгбоу, меняющий размеры и обличья.

Пастух Якуб, терпеливо ожидающий на холме.

И вот бывшего хакима тихонько ведут домой к покою и отдыху. Что это значит? Что пытается он отыскать в этих трех жизнях?

Стерн шваркнул стакан об стену. Он схватил бутылку и стал метаться по комнате, спотыкаясь о стулья и сшибая на пол лампы. Он ненавидел Европу, он вдруг мгновенно осознал, как сильно ненавидит ее. Он не мог здесь дышать, не мог думать, был лишен зрения и слуха, кругом шум, толкотня, везде суматоха и грязь, как это не похоже на тихие холмистые просторы его детства, молчание песков, текущих через Храм луны.

Здесь он не сделал ничего, лишь тщетно мечтал и терпел неудачи, мечтал безнадежно, а неудачи терпел, потому что это было не его место. Рожденный в пустыне, он не мог жить здесь. Его дом был в пустыне, и надо было туда вернуться, он это понял.

А чем заниматься?

Он снова представил себе этих трех человек. Стронгбоу, шагающий от Нила к Багдаду. Шатер Якуба в Йемене. Хаким на рассвете в пустыне, сидящий рядом с больным бедуином, велит ему следить за полетом далекого орла и говорит: да, мы найдем тот оазис.

Для чего они возвращаются к нему? Что хотят сказать?

Англичанин, еврей, араб. Отец и дед, неустанно и терпеливо шагающие, никуда не уходя, его земля и его дом, его наследие.

И вдруг его осенило. Родина для всех народов его наследия. Одна нация, объединяющая арабов, христиан и евреев. Новый мир и возрожденный в новом веке Плодородный Полумесяц древности, одна великая нация, величественно протянувшаяся от Нила через Аравию, Палестину и Сирию до подножия анатолийских холмов, орошаемая водами Иордана и Тигра, Евфрата и Тивериадского озера, огромная нация, почитающая всех своих трех, двенадцать, сорок тысяч пророков, великий народ, в котором заново расцветут легендарные города, Мемфис Менеса, мидийская Экбатана, Сидон и Алеп хеттов, Киш и Лагаш шумеров, Зоар эдомитов, Аккад Саргона, пурпурный Тир, Акра крестоносцев, Петра набатеев, Ктесифон Сасанидов, Басра Аббассидов, величественный Иерусалим и такой же величественный Багдад из «Тысячи и одной ночи».

Яркое, как в бреду, видение ошеломило Стерна, оно было куда грандиознее, чем обещание, данное матери в детстве. Он сел за стол и принялся лихорадочно строчить, а когда через две недели очнулся, оказалось, он не только сумел возродить воспоминания о тысяче и одной древней цивилизации и сплавить их воедино, но и написал основные законы новой нации, нарисовал флаг, спроектировал несколько величественных общественных зданий, придумал университеты и театры, обдумал национальный гимн и перечислил основные положения конституции.

В возрасте двадцати одного года он нашел дело своей жизни.

После этого он быстро упаковал вещи и уехал из Парижа. Определившись, кто он такой, теперь он мог только стать этим человеком, заняться восстановлением связей, которые, возможно, существовали на его родине три тысячи лет назад, но были утрачены.

Эта новая клятва была торжественной и ясной, и он знал, что никогда не нарушит ее, даже если со временем окажется, что она ему не под силу.