Текст книги "Тайна заколдованной крипты"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Эдуардо Мендоса
Тайна заколдованной крипты

Глава I. Неожиданный визит

Мы были на пути к победе, мы могли выиграть. Разработанная лично мною (к чему скромничать?) тактика, изнурительные тренировки, которые я устраивал своим парням, и мечта о победе, которую я вбил им в головы, – все работало на нас. И все шло как по маслу: еще немного – и мы забьем гол. Победа будет за нами.

Было прекрасное апрельское утро. Светило солнце, и, как я успел мимоходом заметить, окружавшие футбольное поле шелковичные деревья уже покрылись желтоватым душистым пухом – а это самый верный признак весны.

Но вдруг все изменилось: небо в один миг затянули тучи, вслед за чем Карранскоса из тринадцатой палаты, на которого я полагался как на надежного защитника, а если надо, то и на нападающего, бросился на землю и забился в конвульсиях, крича, что не хочет видеть свои руки обагренными человеческой кровью (как будто мы тут друг друга убиваем!) и что его мать с небес укоряет его за всякое проявление агрессивности. К счастью, я совмещал обязанности нападающего с обязанностями арбитра, а потому добился (не без труда, надо признать), чтобы гол, который нам забили в тот момент, не засчитывали. Но я знал: стоит дать малейшую слабину – и поражение неизбежно. Я понимал, что наша спортивная репутация висит на волоске. И когда Тоннито, получив очередной точный и (не будем скрывать) красивый пас, который я послал ему с середины поля, в очередной раз отправил мяч в перекладину ворот противника, мне стало ясно: ничего уже не поделать. Нам и в этом году не стать чемпионами.

Поэтому я даже не возмутился, когда доктор Чульферга (если его фамилия действительно Чульферга – я никогда не видел ее написанной, а слух у меня не очень хороший) начал делать мне знаки покинуть поле и подойти к нему (он стоял за демаркационной линией). Ему нужно было что-то мне сказать. Доктор Чульферга был моложавый низенький толстяк с густой бородой и в очках с толстыми затемненными стеклами. Он совсем недавно прибыл из Южной Америки, но уже успел себя показать. У нас его не любили.

Я подошел, скрывая раздражение, и вежливо спросил, в чем дело.

– Доктор Суграньес, – услышал я, – хочет вас видеть.

– Я польщен, – ответил я и добавил, заметив, что мой ответ не вызвал улыбки на лице Чульферги: – Физические упражнения действительно тонизируют нашу неустойчивую нервную систему.

Доктор развернулся и зашагал большими шагами, время от времени оглядываясь с целью удостовериться, что я следую за ним. После той статьи он сделался подозрительным. Я имею в виду статью, которую он недавно написал. Она называлась „Раздвоение личности, бред сладострастия и задержка мочеиспускания“. Эту статью, воспользовавшись тем, что Чульферга новичок и еще не во всем разобрался, опубликовала „Фуэрса нуэва“ [1]1
  „ Фуэрса нуэва“ („Новая сила“) – испанский журнал, орган одноименной ультраправой организации.


[Закрыть]под заголовком „Эскиз монархической личности“ и за подписью доктора Чульферги, которому эта история совсем не понравилась. Теперь он то и дело восклицает:

– В этой дерьмократической стране даже сумасшедшие становятся фашистами!

Именно так и заявлял со своим странным южноамериканским акцентом.

В общем, я послушно пошел за Чульфергой, хотя мне очень хотелось попросить разрешения принять сначала душ и переодеться – я сильно потею, и потом от меня плохо пахнет, особенно в закрытых помещениях. Но я ни о чем не попросил.

Мы прошли по дорожке, усыпанной гравием и обсаженной липами, поднялись по мраморным ступеням и вошли в вестибюль нашего лечебного учреждения. Сквозь куполообразную стеклянную крышу лился янтарный свет, вобравший в себя, казалось, всю чистоту последних зимних дней. Чульферга повел меня вглубь вестибюля: там, справа от статуи святого Висенте, между пьедесталом и застланной ковровой дорожкой лестницей, находилась приемная доктора Суграньеса, где на столах, как обычно, валялась куча старых пыльных журналов Автомобильного клуба. Мы подошли к массивной, красного дерева двери кабинета, в которую был встроен крохотный светофор, мой спутник постучал, и на светофоре загорелся зеленый свет. Доктор Чульферга приоткрыл тяжелую дверь, просунул голову в образовавшуюся щель и что-то пробормотал. Потом вытащил голову из кабинета и, с трудом открыв дверь пошире, велел мне войти. Я подчинился. Подчиниться-то я подчинился, но на душе у меня было неспокойно: не так уж часто доктор Суграньес выражал желание меня увидеть. Если честно, такое случалось раз в три месяца, на плановом осмотре. Но до очередного осмотра оставалось ждать пять недель. Наверное, именно из-за волнения я не сразу (хотя я очень наблюдательный) заметил, что в кабинете, кроме доктора Суграньеса, присутствовали еще два человека.

– Разрешите, сеньор директор? – дрожащим голосом, слегка заикаясь, произнес я.

– Проходи, проходи, не бойся! – Доктор Суграньес, как всегда, точно понял, что со мной происходит. – Тут к тебе посетители.

У меня от страха стучали зубы, и, чтобы скрыть это, я уставился на висевший в рамке на стене диплом и некоторое время делал вид, будто внимательно его разглядываю.

– Ты не хочешь поздороваться с твоими милыми гостями? – Это был ультиматум, произнесенный вежливым тоном.

Неимоверным усилием воли я попытался привести мысли в порядок: сначала нужно выяснить, что это за посетители, а уж тогда можно будет догадаться, с какой целью они явились сюда, и сообразить, как избежать общения с ними. Но для этого нужно на посетителей посмотреть, потому что на одной дедукции в таких случаях далеко не уедешь: за пять лет, что я провел в этом заведении, ко мне ни разу никто не пришел – друзей у меня нет, родственники знать меня не хотят, и их можно понять.

Я начал поворачиваться – медленно, стараясь, чтобы мой маневр остался незамеченным. Последнее мне не удалось, потому что за мной неотрывно следили три пары глаз: доктора Суграньеса и тех двоих неизвестных. И вот что я увидел: напротив докторского стола в кожаных креслах (то есть в тех, что были кожаными, пока Хаймито Буйон не описался, сидя в одном из них, после чего пришлось менять обивку сразу на обоих – для симметрии, – так что теперь на них чехлы, которые можно стирать в стиральной машине) сидели люди.

Приступаю к описанию.

На том кресле, что ближе к окну – ближе, если сравнивать с другим креслом, потому что между этим первым креслом и окном все-таки довольно большое расстояние, которое занимала красивая стеклянная напольная пепельница, водруженная на метровую бронзовую колонну, что служила ей постаментом (я говорю „занимала“ и „служила“, потому что сейчас вы их не увидите: после того как Ребольедо попытался разбить колонну о голову доктора Суграньеса, и колонну и пепельницу из кабинета убрали, а на их место так ничего и не поставили), – сидела женщина неопределенного возраста (я дал бы ей лет пятьдесят, хотя выглядела она старше) с величавой осанкой и благородными чертами лица, но в бедной одежде. На коленях, закрытых плиссированной перкалевой юбкой, женщина держала саквояж, какие раньше носили доктора, – продолговатый, потрепанный, с веревочкой вместо ручки. Дама улыбалась, не разжимая губ, но глаза ее так и сверлили меня из-под густых, нахмуренных – из-за чего лоб ее пересекла очень глубокая горизонтальная складка – бровей. У нее было холеное лицо с гладкой кожей, над верхней губой темнела тоненькая полоска усов. На основании всего вышеперечисленного я пришел к выводу, что передо мной монахиня (вывод, который делает мне честь, поскольку во времена, предшествовавшие моему заточению в нашем, как мы его называем, „санатории“, монашки еще не позволяли себе появляться – по крайней мере за стенами монастыря – в иной одежде, кроме той, что полагалась им по сану). Как бы то ни было, догадаться мне помогли маленькое распятие, приколотое у монахини на груди, ладанка у нее на шее и четки за поясом.

А сейчас, если позволите, я опишу посетителя, занимавшего кресло, которое стояло ближе к двери. Это был мужчина средних лет – примерно того же возраста, что и монахиня. („И даже, наверное, того же, что и доктор Суграньес“, – подумал я, заподозрив в этом какой-то скрытый смысл, хотя тут же посмеялся над своими подозрениями.) В чертах его не было ничего примечательного, за исключением того, что они были мне хорошо знакомы, поскольку имели отношение, а точнее сказать – принадлежали комиссару Флоресу, и еще точнее – были комиссаромФлоресом (ведь нельзя же представить себе черты комиссара Флореса без самого комиссара) из отдела по расследованию уголовных преступлений. А потому я, несмотря на то что комиссар за годы, что прошли с нашей с ним последней встречи, совсем облысел – не помогли никакие мази и притирания, – обратился к нему с такими словами:

– Комиссар, время над вами не властно!

Комиссар ничего мне на это не ответил, лишь помахал рукой возле лица, что я истолковал как приветствие. И в довершение доктор Суграньес нажал кнопку стоявшего у него на столе коммутатора и велел раздавшемуся из него голосу:

– Принесите бутылочку пепси-колы, Пепита.

Наверное, в эту минуту на лице у меня появилось довольное выражение и я расплылся в счастливой улыбке.

А теперь, без дальнейших предисловий, перехожу к разговору, который состоялся в тот день в кабинете доктора Суграньеса.

– Полагаю, – начал, обращаясь ко мне, доктор Суграньес, – ты не забыл комиссара Флореса, который тебя столько раз задерживал, допрашивал и даже собственноручно устраивал тебе взбучки каждый раз, когда ты, в силу своей, гм, гм, психической неустойчивости, совершал какой-нибудь антиобщественный поступок (я кивнул, соглашаясь), и все это, разумеется, лишь потому, что желал тебе добра. Кроме того, как мне не раз рассказывали и ты сам, и комиссар Флорес, вам случалось сотрудничать, то есть ты время от времени совершенно бескорыстно оказывал комиссару некоторые услуги – факт, который, на мой взгляд, свидетельствует о том, что твой характер в прежние годы был неуравновешенным, а поступки противоречивыми.

Я снова поспешно кивнул: мне и впрямь в былые годы не раз случалось выступать в роли осведомителя. Только это была, что называется, палка о двух концах: с одной стороны, я мог рассчитывать на какое-никакое снисхождение к моим прегрешениям, а с другой – становился изгоем среди своих, тех, кто вместе со мной не раз оказывался по ту сторону закона. Так что „сотрудничество с комиссаром Флоресом“ принесло мне в целом больше неприятностей, чем благ.

Суровый и сдержанный (каким и положено быть тому, кто добрался до верхней ступеньки иерархической лестницы и стал светилом в своей области), доктор Суграньес ограничился вышеприведенным коротким предисловием и обратился теперь уже к комиссару Флоресу, который рассеянно слушал, зажав в пальцах потухшую сигару и полуприкрыв глаза, словно размышлял о достоинствах и недостатках этой самой сигары.

– Комиссар, перед вами новый человек, – при этих словах доктор указал на меня, – в котором искоренены все дурные задатки, хотя мы, медики, не можем считать, что это полностью наша заслуга. Ведь в нашем деле, как вам, комиссар, хорошо известно, исцеление в большой мере зависит от воли самого пациента, и в данном случае мы имеем дело с пациентом, – тут доктор снова указал на меня, словно в кабинете были еще и другие, – который, со своей стороны, приложил так много усилий к достижению нашей общей цели, что его можно считать, гм, гм, образцом для всех, кто находится у нас на излечении.

– В таком случае, доктор, – подала голос монахиня, – объясните мне как человек, сведущий в своей профессии, почему этот, с позволения сказать, субъект до сих пор пребывает в стенах вашего заведения?

Голос у нее был металлический, хрипловатый. Мне казалось, что фразы, слетавшие с ее губ, были как пузыри: слова были лишь внешней оболочкой, которая, лопаясь, обнажала то, ради чего эти слова произносились, – суть.

Доктор Суграньес несколько высокомерно взглянул на нее и менторским тоном ответил:

– Видите ли, случай, о котором идет речь, не так прост. Мы, видите ли, оказались, если можно так выразиться, меж двух огней. Дело в том, что данный, гм, гм, индивидуум был доставлен сюда по решению суда, вынесшего мудрый приговор, согласно которому лучше лечить в стенах медицинского учреждения, чем в стенах учреждения пенитенциарного. Исходя из сказанного, вопрос об освобождении в данном случае не моя прерогатива. Решение должно быть вынесено совместно с судебными органами, должно быть, так сказать, обоюдным. Но я думаю, вам, как и всем, хорошо известно, что между магистратом и коллегией врачей – по идеологическим ли мотивам или по каким-то другим – нет взаимопонимания. Надеюсь, все сказанное здесь останется между нами. – Он улыбнулся, всем своим видом показывая, как он устал от дрязг. – Если бы все зависело от меня, я бы давным-давно выписал этого человека. С другой стороны, если бы этот человек не находился в нашем учреждении, он давно бы уже был выпущен на свободу под залог. Но дела обстоят так, как обстоят. И всякий раз, когда я предлагаю какое-то решение, суд немедленно принимает решение прямо противоположное. И наоборот, разумеется. Что тут можно поделать?

Доктор Суграньес не лгал: я уже не раз просил о выписке, но каждый раз сталкивался с неразрешимыми юридическими закавыками. Полтора года шла безрезультатная переписка, полтора года я регулярно посылал прошения во все инстанции, получая отовсюду одинаковый ответ: „Удовлетворение Вашего запроса невозможно“. Без всяких объяснений.

– И вот сейчас, – продолжил доктор, помолчав, – счастливый случай, который привел в мой кабинет вас, комиссар, и вас, матушка, вполне вероятно, поможет разорвать тот порочный круг, в который мы попали. Вы согласны со мной?

Посетители дружно закивали.

– То есть, – уточнил доктор, – если я дам официальное заключение, что с медицинской точки зрения состояние данного субъекта является, гм, гм, вполне удовлетворительным, а вы, комиссар, со своей стороны присоедините к моему заключению свое мнение, скажем, мнение административного лица, и вы, матушка, ненароком пророните несколько слов во дворце архиепископа, что тогда сможет помешать судебным властям…

Думаю, что настал момент рассеять заблуждение, которое, возможно, возникло у некоторых читателей на мой счет. Я действительно являюсь (или, лучше сказать, являлся) психом, сумасшедшим, ненормальным. Не то чтобы в моем поведении время от времени случались отклонения – есть подозрение, что это естественное мое состояние. И к тому же я преступник, невежа и неуч, потому что единственной моей школой была улица, а единственными учителями – плохие компании, в которые я всегда попадал. Но при этом я вовсе не дурак и дураком никогда не был: прекрасные слова, нанизанные на нити правильных синтаксических конструкций, могут на какое-то время доставить мне удовольствие, дать возможность помечтать, порадоваться открывающимся перспективам, забыть о том, какова жизнь на самом деле. Но радость продлится недолго: у меня слишком силен инстинкт самосохранения, я слишком цепляюсь за жизнь и у меня слишком горький опыт. Рано или поздно в голове моей наступает просветление, и я начинаю понимать. Вот и в тот раз я понял, что разговор, при котором я присутствовал, был заранее продуман и отрепетирован с единственной целью: вбить мне в голову какую-то идею. Но какую? Что мне придется оставаться в „санатории“ до конца дней своих?

– …Доказать, одним словом, что находящийся перед нами, гм, гм, экземпляр не является ни исцеленным, ни перевоспитанным, что уже само по себе является виной, – доктор Суграньес обращался непосредственно ко мне, и я пожалел, что отвлекся и пропустил часть его речи, – и с чем я, по понятным причинам, не могу согласиться, – ну конечно: это же говорил психиатр, – но все же он примирился с собой и с обществом, стал частью гармоничного целого. Вы меня понимаете? А-а, вот и пепси-кола.

В обычных обстоятельствах я набросился бы на медсестру и вцепился бы одной рукой в одну из тех груш, что выпирали у нее из-под белоснежного накрахмаленного халата, а другой вырвал бы у нее пепси-колу, вылил ее всю себе в глотку и начал громко булькать… Но в тот момент я не стал делать ничего подобного.

Я не сделал ничего подобного, потому как понял в тех четырех стенах, которые ограничивали кабинет доктора Суграньеса, замышлялось нечто, требовавшее моего участия, и для успеха предприятия необходимо было, чтобы я продемонстрировал уступчивость и понимание. А потому я стал спокойно дожидаться, пока медсестра (за которой мне как-то случилось подглядывать сквозь замочную скважину в сортире) наполнит и протянет мне бумажный стаканчик с пенящейся коричневой жидкостью, словно умолявшей: „Выпей меня!“ И потом мне хватило благоразумия поместить губы по обе стороны стенки стакана, а не опустить их прямо в середину, как я это делаю обычно, и пить маленькими глотками, не сопя и не булькая и плотно прижимая локти к бокам, чтобы по кабинету не распространился запах моих подмышек.

И так я пил, глоток за глотком, чудесный напиток, полностью контролируя свои движения, но рискуя при этом упустить нить разговора. А потому постарался обращать поменьше внимания на колючие пузырьки и сосредоточиться на том, что говорили доктор и посетители. И вот что я услышал:

– Значит, договорились?

– Что до меня, – первым высказался Флорес, – то я не возражаю. Но только в том случае, если этот, гм, гм, образчик согласится на наше предложение.

И я согласился. Не раздумывая. Даже не спросив, на что именно соглашаюсь. Потому что когда вопрос решен представителями высших инстанций – суда, науки и Бога, то решение если и не пойдет мне на пользу, то и вреда особого не принесет.

– Итак, ввиду того, что присутствующий здесь, гм, гм, персонаж, – подвел итог доктор Суграньес, – выразил свое полное согласие, оставляю вас с ним наедине, чтобы вы ввели его в курс дела. И поскольку вы, как я полагаю, не хотите, чтобы вам мешали, позвольте продемонстрировать работу того замечательного светофора, что встроен в дверь кабинета. Запомните: если вы нажмете красную кнопку, на светофоре загорится красный свет, и это будет означать, что беспокоить находящихся в данном кабинете нельзя ни под каким предлогом. Зеленый свет имеет прямо противоположное значение, а желтый дает понять, что пребывающие в кабинете люди предпочитают, чтобы их не беспокоили, но разрешают войти в случае, если возникнут неотложные вопросы. Вы будете пользоваться данным прибором впервые, поэтому я попросил бы вас ограничиться красной и зеленой кнопками как самыми простыми в использовании. Если потребуются дополнительные разъяснения, обращайтесь лично ко мне или к медицинской сестре – она все еще стоит здесь с пустой бутылкой.

И, произнеся эти слова (а за то время, пока он их произносил, он встал из-за стола, подошел к двери и открыл ее), доктор Суграньес покинул кабинет, сопровождаемый Пепитой, с которой у них, как я предполагаю, что-то есть. И хотя, честно признаюсь, мне ни разу (сколько я за ними ни следил) не удалось застать эту парочку in fraganti [2]2
  На месте преступления (лат.).


[Закрыть], я все же послал несколько анонимок жене Суграньеса – просто чтобы позлить Пепиту и доктора и заставить их выдать себя. Только расположением духа, в котором я находился, объясняется тот факт, что я, вместо того чтобы поступить так, как поступил бы в подобных обстоятельствах всякий нормальный человек, – то есть посмотреть самому, как играть со светофором, – удержался от соблазна и счел за благо позволить комиссару Флоресу нажимать кнопки в свое удовольствие.

После этого комиссар снова уселся в кресло и обратился ко мне:

– Ты помнишь тот странный случай, что имел место шесть лет тому назад в Сан-Хервасио, в школе при женском монастыре? Ну-ка, припомни, напряги мозги.

Но мне ни к чему было напрягаться: у меня на память о том случае осталась дырка вместо одного из верхних зубов, который мне выбил комиссар Флорес, будучи в полной уверенности, что без этого зуба я смогу дать ему сведения, которыми я, к несчастью, не обладал, потому что, обладай я ими, я сейчас обладал бы и зубом, без которого с тех пор вынужден обходиться, потому что дантист мне не по карману. А посему (и вдобавок потому, что и сейчас я об этом случае знал не больше, чем раньше) я попросил комиссара посвятить меня в детали происшествия, обещая взамен добросовестное сотрудничество. И просьбу свою я высказал, почти не разжимая губ, чтобы комиссар не увидел дырку и у него не возникло желания прибегнуть к тому же способу получения информации, что и в прошлый раз. Комиссар попросил у монахини, которая хоть и молчала, но все же при разговоре присутствовала, разрешения закурить сигару, а закурив, поудобней устроился в кресле и, пуская в потолок кольца дыма, рассказал то, что составит содержание следующей главы.