Текст книги "Великая мать любви"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Она чуть вздрогнула спиной, но налила мне водки. Я терпеть не могу водку, и отхлебнув полглотка я мысленно выругал свой собственный дух противоречия, неуместно разыгравшийся сегодня.

"Как вы переживаете холода? – спросила она, усаживаясь в другое кресло и закуривая. – Насколько я помню, вы живете в мансарде в третьем? Надеюсь у вас не очень холодно?"

Вот такими трюками, – подумал я, – Бонапарт завоевывал сердца солдат. Шивас-Ригал, место жительства. "Я удивляюсь вашей замечательной памяти, мадам. Я бываю у вас раз в год".

"О, ничего удивительного, – заулыбалась она. – Я запомнила мансарду под крышей, потому что Мишель, однажды, проводив вас, сказал: Вот приехал молодой человек в Париж, живет в мансарде под крышей. А мне, Ингрид, никогда не привелось приехать в Париж, потому что я в нем родился. Должно быть великолепно приехать в Париж молодым, поселиться под крышей... – У Мишеля было очень грустное лицо".

"У меня холодно, – сказал я. – Четыре окна на улицу, плюс два выходят во внутренний вертикальный двор. Постоянная циркуляция воздуха. Как не топи, все выветривается. Однако я не жалуюсь. Для меня важнее свет, а света на моем чердаке сколько угодно". "У вас опять что-нибудь выходит?"

"Да. – Пошуршав, я извлек из конверта книгу. – Вот, я подписал вам и мсье". "Мишель будет очень рад". "Выходит в январе", – пробормотал я. Из глубины квартиры вдруг замяукала сирена.

29

"Опять! – Она встала. – Что-то не в порядке с alarme*. Уже который раз сегодня. Извините". – Она вышла, прикрыв очень чистую и белую дверь. Я давно уже знал что чистые и белые двери переживают владельцев так же, как и грязные, а сменив сотни крыш над головой, убедился в том, что "стройте свой дом у подножья Везувия", – самая разумная заповедь, однако у них можно было сидеть в пиджаке и рубашке, без четырех свитеров, и я бы выбрал их квартиру, если бы мне предложили выбрать. Разумеется за ту же цену. Романтизм мансарды был мне ни к чему, в моей жизни романтизма было уже много, сплошной романтизм, я бы пожил для разнообразия в теплой квартире. * Сигнализационная система.

Мяуканье прекратилось.

"Без аларма, увы, не обойтись, – сказала она входя и усаживаясь в кресло. – В доме коллекция картин. К нам уже пытались забраться несколько лет тому назад. Но с алармом приходится все время помнить о нем, – она вздохнула. – У нас очень сложной системы аларм, с разными программами..."

"Ко мне влезли в октябре, – сказал я. – С крыши, разбили стекло в окне. Среди бела дня. Правда ничего ценного не нашли, взяли только золотые запонки. Однако противно. Чувствуешь себя жертвой". Я не поведал ей пикантных деталей ограбления. Например то, что чемодан, содержащий коллекцию наручников, цепей и искусственных членов из розовой резины был раскрыт вором или ворами и все эти прелести валялись в центре комнаты. Вор или воры не прихватили ни единого "Эс энд Эм" предмета. Очевидно, у них были нормальные сексвкусы.

"Кошмар! – воскликнула мадам Бертье. – Полиция не обеспечивает секъюрити граждан."

"Секъюрити это миф, – сказал я. – Обеспечить безопасность квартир никакая полиция не в силах. Тотальная секъюрити вообще невозможна..."

"Ну разумеется, – воскликнула норвежская женщина и уселась поудобнее. Лицо ее сделалось оживленным. Очевидно вопрос секъюрити ее живо интересовал. – Но мы не говорим о тотальной секъюрити, речь идет хотя бы о том, чтобы убрать преступников с улиц и от дверей наших квартир".

"Лучше ничего не иметь, дабы ничего не терять, – изрек я мудро. И тотчас сообразил, что говорить подобные вещи в наполненной ценностями квартире глупо. – Что касается личной безопасности, то даже президентов убивают. Простому же человеку уберечься от настоящего врага невозможно. Всякий может убрать всякого. Представьте себе, вы

30

возвращаетесь вечером и у ворот вашего дома сталкиваетесь с человеком... Он преспокойно вынимает револьвер и без эмоций и лишних телодвижений стреляет в вас. Садится в машину и уезжает. Первый полицейский, исключая счастливый случай, появится не раньше, чем через десять минут. За это время автомобиль пересечет треть Парижа..."

"Ну, это вы насмотрелись "поляр"*, мсье Лимонов, – сказала она, слабо улыбнувшись, как бы веря и не время мне. – Не преувеличивайте". * Т.е. полицейских фильмов.

"Я не хожу в синема и по ТиВи смотрю только новости, мадам. Я лишь хочу сказать, что от решительного врага в современном супергороде уберечься невозможно. Наше счастье еще, что современная цивилизация разжижала волю всех, преступников тоже, и как следствие этого – враг, обыкновенно крикливый хрипун, коего хватает лишь на скандал, ругательства, или вдруг, в крайнем случае, на короткую вспышку драки. Дальше дело обыкновенно не идет. Но не дай бог ни вам ни мне приобрести ВРАГА. В Соединенных Штатах у меня были знакомые, похвалявшиеся, что способны убрать мешающего мне типа за пять тысяч долларов.

"Сказки, распространяемые преступным миром для устрашения граждан..."

"Вовсе не сказки, – обиделся я. – Моего друга Юру Брохина убили выстрелом в затылок в его апартменте в Нью-Йорке в 1982 году. – И я позволил себе уколоть ее. – Вы, люди миддл-класса, изолированы от криминального мира, тесно соседствующего, кстати сказать, с миром простых людей, вашими деньгами и предрассудками. Живете вы в гетто для обеспеченных граждан, общаетесь исключительно с себе подобными. Потому мир кажется вам чистым и светлым. Подобный дорогим магазинам или залам музеев. Но пройдитесь, скажем, по Пигалю и вы можете заметить край какой-то другой жизни, сотни и тысячи людей работающих в бизнесе продажи секса. Вы увидите, разумеется, лишь легальную его часть. Но даже она впечатляет. В кафе сидят азиаты, югославы и арабы в тесных пиджачках и с тяжелыми глазами. Часами ничего не делают и беседуют... Вы когда-нибудь задумывались, о чем? Что они фабрикуют?**"

** Т.е. замышляют.

"Признаюсь, я была на Пигале всего два раза в жизни и оба в voiture***. Я успела увидеть множество бедно одетых мужчин. Все они как бы чего-то ждали и вглядывались в перспективу бульвара." *** В автомобиле.

31

"Около года, мадам, у меня была любовная связь с женой бандита. Да-да, настоящего бандита. За время этого странного романа я успел узнать насколько криминализирован Париж... Вы даже себе не представляете..."

В коридоре зазвенел телефон. Она извинилась и вышла. Произнесла там несколько невнятных фраз и возвратилась в комнату.

"Это Мишель. Он извиняется. Он все еще в ателье. Он ждал, когда схлынет трафик. – Она уселась в кресло.

Я знал, что рабочее ателье Мишеля Бертье находится в десяти минутах ходьбы от квартиры. Он сам сообщил мне когда-то, что с удовольствием совершает aller-retour в ателье и обратно пешком. Так что какой трафик, почему нужно брать автомобиль? Чтоб полчаса добираться в нем до квартиры?

Она очевидно поняла по моему лицу, что я нуждаюсь в объяснении. К тому же я ждал обыкновенно по-английски точного ее мужа уже 25 минут. "С тех пор как Мишеля ограбили он предпочитает пользоваться автомобилем." "Ограбили?"

Судя по ее глазам, она жалела, что проговорилась. Возможно он не велел ей никому говорить. "Да. Черный парень встретил его у выхода из метро, последовал за ним, вынул нож и потребовал бумажник... Мишель, вы же знаете, он бывший военный, экс-офицер разведки Де Голля, и вдруг какой-то сопляк угрожает ему ножом, Мишель рассердился и отказался отдать бумажник... Черный ударил его по лицу... Разбил ему очки, нос... при падении Мишель ударился головой и бедром. Потерял сознание..." "Да, – пробормотал я. – Да..."

"Физический ущерб – меньшее из зол, – сказала она грустно. – Он полежал в постели несколько дней и оправился. Морально же, он кажется до сих пор не отошел от этого fait divers*... Вы понимаете... как вам сказать, морально, с ним произошла трагедия. То есть собственная беззащитность его потрясла. И для бывшего офицера, прошедшего через войну это должно быть особенно обидно. Куда обиднее, скажем, чем для профессора литературы... Хотите еще водки?" * Так называется отдел происшествий во французских газетах.

Я взял Шивас-ригал. Она, может быть не сознавая, что делает, налила себе то же самое. Села. "И еще, если бы хотя бы он не был черным... Вы знаете, Мишель только что вместе с несколькими коллегами выступил в печати против апартеида, они начали компанию, и Мишель, как бы душа всей этой компании в прессе. Ясно, что нельзя

переносить преступность одного индивидуума на всю расу, но ему было бы легче, если бы грабитель оказался белым..."

"Много было денег в бумажнике?" – спросил я, сознавая, что вопрос глупый. Но иногда следует задать глупый вопрос дабы избавить умного человека от проблемы. Я захотел дать ей возможность прекратить исповедь.

"Восемьсот франков, кредитные карты... Но денег не жаль и о краже карт я тотчас заявила, так что грабитель не сумеет ими воспользоваться. Но меня заботит Мишель... вы знаете, в нем как бы что-то сломалось. Он стал очень молчаливым... иной раз я застаю его сидящим, глядя в одну точку, как бы отключившимся от реальности. Лучше бы это случилось со мной... На меня бы это не произвело такого впечатления. Я пережила бы подобную историю куда легче. Я ведь крепкая женщина севера..." – она грустно улыбнулась.

Вновь зазвонил телефон и мадам Бертье, вздохнув, вышла. Прикрыла за собой дверь. Я оглядел гостиную. Желтый приятный теплый свет. Несколько ковров. Вдалеке, в квадрате коридора видна окниженная сплошь стена библиотеки. Уютное гнездо, храм литературы и искусства. Лишь в окна, приглядевшись, можно увидеть темный, волнующийся, рычащий, свистящий и завывающий Париж, внешний мир... После войны полковник погрузился на сорок лет в спячку, в теплый, интеллигентский, сходный с детским сон. Он всерьез поверил, что мир светел, организован и безопасен... Но пришел большой черный парень со стройными ногами в джинсах, в кожаной куртке с прорванной подкладкой (почему эта деталь пришла мне в голову?) подкараулил пухлого седовласого буржуа, отличную мишень, у метро, и ударом в лицо разбудил Мишеля Бертье. Очнувшись на ночной улице, отирая кровь с лица, полковник, слабые ноги подгибались, встал, держась за ствол дерева. И побрел домой. Старость, конец жизни, унижение быть сбитым с ног, лишенным очков, беспомощным... Я ли это, в свое время посылавший парашютистов в тыл врага, на задания, заведовавший судьбами людей, я ли это бреду, сощурив глаза, с трудом узнавая улицы?.. – подумал Мишель Бертье...

Войдя, она развела руками. "Мишель извиняется. Очень и очень просит его извинить, но он вынужден отменить свидание. Трафик так и не схлынул... И я в свою очередь извиняюсь перед вами, но принимая во внимание его состояние..."

"Я понимаю, – сказал я. – В другой раз". – Я оставил книгу, одел бушлат, прошел мимо белых дверей прихожей в лифт и вышел в Париж. Впустив меня в себя, Париж привычно сомкнулся вокруг. У метро, покосившись на мой, только что остриженный машинкой череп мама-девушка подтянула маленькую "фиетт" ближе к себе. В вагоне место рядом со мной долго оставалось пустым, несмотря на то, что все другие были заняты. Позже его занял черный парень. Судя по реакции публики у меня пока были проблемы, противоположные проблемам Мишеля Бертье.

Статьи о моей книге он не написал. Однажды вечером я шел по рю Франсуа Мирон и увидел сгорбленного, беловолосого старика. Держа шляпу в руке, погруженный в свои мысли, старик, выйдя из дверей Пен-клуба, спустился по ступеням, пересек улицу и, пройдя к комиссариату полиции, стал открывать дверь запаркованного недалеко от полицейских авто и мото, автомобиля. Мишель Бертье меня не видел.

"ДЕШЕВКА НИКОГДА НЕ СТАНЕТ ПРАЧКОЙ..."

Толика Толмачева арестовали на третий день нашей ссылки на сахар. Прежде всего следует представить личность, объяснить кто такой Толмачев, и связать его с кубинским сахаром.

Толмачев считал меня "фраером", глядел на меня скептически, однако дружил со мной. Может у него была слабая надежда на то, что преодолев недостатки, "Сова", как он звал меня (производное от моей фамилии Савенко) станет хорошим вором? Что он думал останется навсегда "глубокой тайною", как поется в блатной песне. "И пусть останется глубокой тайною, что у меня была любовь с тобой..." На протяжении пары лет Толик был моей совестью. Именно после того, как его прочно посадили, я, по выражению моей матери, "взялся за ум" – устроился на завод "Серп и молот" в литейку и проработал там целых полтора года, невыносимо долгий срок для юноши в те времена. Уволился я с "Серп и Молота" как будто бы не из-за Толика, однако именно тогда он вышел из тюрьмы (ненадолго, впрочем) и встретив меня, шагающего на третью смену (авоська с едой болтается в руке) обронил сквозь зубы "Рогом упираться идешь?"...

Даже сейчас, через четверть века в моих ушах звучит эта фраза со всем ее классовым презрением. Я вижу сухую пустынную остановку трамвая против Стахановского клуба, несколько изморенных августовской жарой деревьев, пыль и песок меж трамвайных рельсов. Светлый пиджак Толмачева наброшен внакидку на плечи, белая рубашка расстегнута на груди... Вижу верную подружку его цыганку Настю, обхватившую его за талию под пиджаком... Кольца на пальцах ее смуглой маленькой руки... И навсегда повисло над субботней пустой окраиной толмачевское "Рогом упираться идешь..." И все, и никакого дополнительного нравоучения по поводу... Не сказал, что ж ты, Сова, опустился как, в работяги ушел, я-то думал, ты прикинулся, для мусоров, ну на месяц, а ты... Ничего такого, только одна фраза... Но потом, после того, как мы обменялись не по делу, а давно известными сведениями, для приличия, как аристократы: "По амнистии... скосили... Борьку Ветрова слыхал, замочили в криворожском лагере... Да... Ну бывай..." – и я пошел, вернее начал разворачиваться уходить... тогда он скептически-грустно так улыбнулся (сверкнул первый золотой зуб) вроде как бы говоря: Ну вот, худшие мои опасения по поводу тебя. Сова, оправдались... Жаль... И уже топая по асфальтовой дорожке, стараясь вертеть как можно независимее авоськой с завязанным в ней завтраком, я услышал, как он засвистел, без слов. Засвистел, зная, что я знаю слова.

"Дешевка никогда не станет прачкой, Вора ты не заставишь спину гнуть,

35

Долбить кайлом, возить породу тачкой -Мы это дело перекурим как-нибудь..."

Свистом он дал мне знать, что он сожалеет, грустит о том, что я не оправдал его надежд, что вора из меня не вышло, а вышел – работяга. Воры были аристократами нашего поселка, работяги были серой массой, каковую аристократы презирали.

В ту ночную смену все у меня валилось из рук, и помогая Ивану Глухову передвигать вручную, ломами, опоки на остановившемся конвейере, я чуть было не оставил меж опок ногу. Лишь случайно лом Ивана удержал на мгновение сдвинувшийся вдруг конвейер, и я успел выдернуть ногу, правда без ботинка...

Но это уже хвост истории о Толике, а начало ее еще в младших классах Восьмой средней школы. В школе он не был хулиганом, не отличался выдающимися физическими подвигами. Такой себе был серьезный мальчик, компактный, с особым взглядом, бешено-открытым каким-то.

Маленькие мужчины конфликтуют постоянно и открыто, однако я не помню, чтоб у него были проблемы с кем-либо. Маленькие мужские животные очевидно понимали, что Толмачев намерен прожить жизнь не простив ни одной обиды, ни одного толчка. Семья Толмачевых попала в Харьков с Кубани. Отец был инвалид, я помню маленького, желтого, оплывшего как дешевая свеча старика, неподвижно сидящего в деревянном кресле у окна. Мать была уборщицей. Существовали еще старшая сестра и брат, уже отселившиеся от родителей. Обыкновенные бедные люди, живущие в хорошей квартире из двух комнат, потому что отец инвалид... советская власть инвалидов уважала. В шестом классе он пропал из школы. Мы на время забыли друг о друге. Он возник опять, и мы стали видеться все чаще уже в подростковом возрасте, когда оба стали выходить в свет, то есть на улицы и танцплощадки в поисках приключений. В поисках общества противоположного секса и приключений, позволяющих нам убедиться и утвердить нашу мужскую силу, репутацию, повинуясь обычным биологическим толчкам, заставляющим подростков искать общества девочек и других подростков. Он вырос, но так и остался меньше меня ростом, сделался суше, определеннее. Нос, повинуясь влиянию возможно нескольких вливаний крови кавказских горных племен (Кубань-то, откуда его семья родом, именно с ними и граничит) сделался горбатеньким, сухим хищным носом. Блондинистая прядь по лбу, светлый глаз ястребка из-за горбатого носа – сочетание было красивым. Я встречал его обычно у Стахановского клуба ближе к вечеру. С за

36

ходом солнца к клубу сходились поселковые ребята, и стайками, или по двое, прогуливались девочки. Толмачев несуетливо стоял, обычно сунув руки в карманы брюк, перебрасываясь фразами с собирающимися к клубу ребятами. Иногда он скупо сплевывал. Плеваться было модно и являлось признаком независимого поведения. Иногда, сидя на скамейке в сквере, подростки устраивали турниры: кто дальше плюнет. Особым шиком считалось умение плевать сквозь зубы. Толмачев плевался редко и благородно. (Да-да, возможно плеваться благородным образом и плеваться вульгарно). Осенью он стоял в плаще, и чтобы поместить руки в карманы брюк, Толику приходилось расстегивать плащ. Внешне невозможно было заметить в его костюме выборочности или заботы о том, что на нем надето, но странным образом он был хорошо и ловко одет в самые обыкновенные "широкого потребления" ("ширпотребные", как тогда говорили) советские тряпки. Вспоминая его, в темном костюме и часто при галстуке, аккуратного, скептически глядящего на меня: "Ну что, Сова?" – у меня не возникает сомнений, что он преспокойно мог бы из тех времен, придти и сесть между мной и Председателем Национальной Ассамблеи Шабан-Дельмасом перед телевизионной камерой в самый шикарный ночной клуб Парижа "Бан-Дюш" (расшифровывается как "Бани-Души", Толик) и улыбнуться. "А что это за мужик, Сова?" И выглядел бы он уместно, и нашел бы, что сообщить. Правда он не знает иностранных языков, но я бы ему перевел.

Я тогда ходил в желтой куртке. Я очень хотел выделиться. Он презрительно называл меня "стилягой", и был прав. За ним и его скептицизмом стояла мощная консервативная традиция (Так прическа английской королевы всегда отстает от моды на тридцать лет). Он исповедывал воровской консерватизм. Однако он мной не брезговал, легкомысленным. Может быть (он знал, что я пишу стихи, и не презирал меня за это) он испытывал определенную тягу к людям пера, воры ведь, или как они себя называли гордо "урки", тяготеют к пишущей братии, вспомним отношения Месрина с журналистами... А может быть он предвидел, что через тридцать лет я напишу о нем? Как бы там ни было, постояв, перешвырнув несколько раз папиросу "Казбек" из одного угла рта в другой, он вдруг говорил мне: "Ну, что, Сова, по садику прошвырнемся?" – и, не дожидаясь ответа, двигался по направлению к садику. Точнее, садиков у Стахановского было два, но для прогулок ребята использовали лишь один – большой, в меньшем помещалась летняя танцплощадка. И мы шли, чаще всего вдвоем, иногда к нам присоединялся кто-нибудь из ребят... Полагалось обойти асфальтовые тропинки по периметру, может быть ненадолго присесть на скамейку... Степенно покурить, стряхивая пепел ногтем.

Я назвал его много раз "вор", "урка", и лишь сейчас с удивлением понял, что тогда он, пятнадцатилетний, или шестнадцатилетний, не мог быть таким вот сложившимся, полным достоинства, безпороч-ным, гордым вором. На его счету в тот год было еще немного преступлений, горстка и по всей вероятности нестрашных, подростковых: украденный мотоцикл, подвернувшаяся касса... Однако, как характер, он уже возник и. сложился в деталях, от безукоризненно начищенных туфель до умения всегда быть центром, арбитром, уравновешенным взрослым со своим секретом в сердце, среди бахвалящихся и обсуждающих баснословные готовящиеся свои подвиги подростков. Тогда, в 1958-64 гг., на стыке двух эпох, блистательный образ урки еще влиял на молодежь, и разговоры о готовящихся "больших делах" были куда более частыми, чем разговоры о девочках или танцульках, или выборе серьезной профессии. Уже несколько мальчиков из моего класса планировали идти учиться в институты, да, но у Стахановского говорили о "больших делах", и гитары, если звучали в темноте подворотен и в скверах по вечерам, то песни были блатные:

"Ровные пачки советских червончиков с полок глядели на нас..."

Толмачев никогда не говорил о делах, и тем более о больших делах. Он презирал Костю Бондаренко, по кличке "Кот", майорского сына, моего подельника, с которым я "ходил на дела" за суетливую занятость деталями: за коллекцию отмычек, ломиков, за "духарение". ("Не ду-харись", – говорили, имея в виду не выпендривайся, не суетись.) Он даже сумел меня обидеть, сам наверняка этого не желая, когда, встретив нас однажды с Костей вечером, с рюкзаками на темной улочке, называл нас "котами"... "Ну что, коты, опять на дело идете?" – сказал он и скрылся в темноте. Вооруженные ломиками и отмычками, мы и впрямь, шли на дело.

Он всегда был готов к преступлению, то есть у него была воровская хватка. Однажды мы зашли с ним в столовую. Приблизившись к кассе, платить, кассирши мы не увидели. Ее голос раздавался из открытой двери и был виден кусок белого халата. Бросив лишь один взгляд вокруг, Толмачев бесшумно переметнулся на другую сторону прилавка. Секунды понадобились ему, чтобы сорвав с себя пиджак, вывалить на него содержимое кассового ящика. Перепрыгнув обратно, он бросил мне "Атас!" и, выскочив на улицу, мы смешались с толпой... Это не бог весть какое преступление, но реакция у него была удивительная. Воровской взгляд – это и есть главный талант вора. Мгновенная оценка обстановки, мгновенный выбор. Сейчас или позже... Акшэн! На поселке встречались ребята свирепые и дикие. Борька Ветров,

38

наш с Толмачевым одноклассник когда-то, сын возчика (отец его держал лошадь во дворе собственного дома) не сумел дожить даже до 21 года, таким он был резким, этот тип. В перерывах между сроками Ветров пьяный, "дурил", и однажды в том же сквере у Стахановского, где салтовские ребята прогуливались, выстрелил в своего же парня, за здорово живешь, просто так, выстрелил и уложил наповал. Во время второго суда, он, сложив руки над головой, ласточкой выпрыгнул с третьего этажа в незарешеченное стекло окна, остался жив и убежал. На роковой и последний срок в криворожский лагерь сел он однако не за убийство, но за ограбление окраинной сберкассы, в которой обнаружил всего лишь 130 рублей... Толик Резаный сбежал из колымского лагеря и, пересекши всю Сибирь, явился в Харьков, чтобы быть арестованным в квартире родителей своей подружки. Был великолепный Юрка Бембель, посаженный в пятнадцать лет на пятнадцатилетний срок за вооруженное ограбление, вышедший по половинке срока в 23 года, и расстрелянный в 24! Какие люди, а! Однако все они были скорее пылкими жертвами судорожной эпохи, истеричными Гамлетами... Вором же настоящим был Толмачев.

У него были свои принципы. Когда однажды моя мать, озабоченная до отчаянья моим поведением, тем, что улица уводит у нее сына, бросилась ко мне у Стахановского и стала кричать, звать, молить, плакать, чтоб я пошел с ней домой... Я, раздраженный, стесняясь уронить свое мужское достоинство на глазах всей стаи молодых волков, заорал: "Дура! Проститутка! Отъебись от меня!" И неожиданно получил резкий апперкот в живот от стоящего до сих пор рядом, не вмешиваясь, приятеля. "Это твоя мать. Сова, мудак..., – сказал он строго. – Она тебя родила. На мать не тянут. Мать у человека одна..." И все, он отошел. И сплюнул.

Осенью 1961-го у нас появилась общая проблема. "Мусора" начали очередную компанию по борьбе с молодежной преступностью. И мы с ним оказались рядом по алфавиту в мусорском списке... "С" и "Т". Толмачев заслуживал их внимание много больше, чем я, я не заслуживал находиться в его категории, но так как он не был истериком, но спокойный и секретный, делал свои дела или один, или с очень странным молодым человеком по кличке "Баня", то мусора занизили его в должности. Они стали лечить нас. Толмачева лечить было поздно. "Лечить" – было модное вдруг слово из "фени" – то есть блатного жаргона. "Что ты меня лечишь?", "Ты меня не лечи!" – такие фразы каждый день сотни раз вспарывали пыльный воздух над нашей пыльной Салтовкой...

Мусора решили прежде всего убрать нас с улицы. Нас стали устраивать на работу. Когда мы дали "вторую подписку" (то есть подмахнули наши подписи под нечленораздельным текстом "обязуюсь... в ..дневный срок устроиться на работу... в противном случае... сознаю... что подлежу административной высылке или...") и выходили из отделения милиции на Материалистическую, в красивую, украинскую осень, Толмачев сказал мне, взяв меня за рукав: "Слушай, Сова, есть идея! Пойдем грузчиками к еврею на продбазу, а? Ясно, что мусора с нас не слезут, а на продбазе хотя бы работка не пыльная, и возле жратвы, а? Пойдем?"

"Грузчиками? Ты думаешь нас возьмут?.. Саню бы Красного или Леву они бы тотчас взяли, а нас с тобой..." – я хотел сказать ему, Что мы с ним мелковаты для грузческой работы, но воздержался.

"Амбалы как Саня или Лева потом изойдут через два часа, Сова... сказал он снисходительно. – Они рыхлые и жирные. Для грузчиков у нас с тобой самая подходящая комплекция. Ты когда-нибудь что-нибудь грузил уже?"

"Соседям помогал вселяться, картошку грузил на Черном море в Туапсе, но чтобы ежедневно, профессионально, нет..."

"Если ты думаешь, что я больше двух месяцев собираюсь рогом упираться, то ты ошибаешься. Надо, чтоб мусора забыли о нас, так что прикинемся грузчиками. Один я не хочу идти, от скуки охуеешь, но если ты пойдешь..."

Мы остановились. Тенистая под каштанами уходила в перспективу низкая, как уютное помещение, улица Материалистическая. Осень была самым лучшим временем года в Харькове. Долгая, красивая, многообразно окрашенная, широколиственная... И в такую осень устраиваться на работу... Мы оба вздохнули. Однако было ясно, что другого выхода нет. На каждого из нас в отделении милиции была заведена пухлая папка. И мы уже перевалили из "трудных подростков" с криминальными тенденциями и с десятком "задержаний", "приводов" и арестов на каждого, во взрослую категорию "подозреваемых в ограблении" тех и этих магазинов и "закоренелых антисоциальных элементов"...

"Грузчиками так грузчиками, – сказал я. – Все же лучше чем сто первый километр и принудительная работа в колхозе..."

"Будем пиздить продукты, – сказал он мне в утешение. – Продбаза богатая..."

На следующий день мы встретились у Стахановского клуба и отправились, не выспавшиеся, зевая, в отдел кадров учреждения с таким длинным названием, что его хватило бы, если рассечь на три или даже пять нормальных названий. Учреждение помещалось у самого поворота 24-й марки трамвая на Сталинский проспект, в свежем

дворике, в одном из типичных украинских домиков-хаток. Выбеленные известкой, снаружи они кажутся хрупкими и временными, но попадая внутрь, удивляешься их стационарной солидности. Пройдя через целую анфиладу маленьких проходных клеток, в одной, по клавишам чудовищно дряхлой пишущей машины, трудно ударяла толстыми пальцами секретарша, Толмачев уверенно привел меня в комнату, половину которой занимала печь. За столом, в меру пошарпанном, и в сухих чернильных пятнах сидел старикан в больших очках, и содрав с опасно торчащей вверх пики розовую квитанцию, вглядывался в нее.

"Здрасьте Марк Захарыч", – сказал мой друг, остановившись на пороге.

"Ага, Толмачев самый младший пожаловал, – старикан перевел взгляд на меня. – А это кто?" "Приятель, Марк Захарыч."

"Приятель, воды податель... Приятель, мячей лягатель, – неожиданно прорифмовал старикан, и улыбнулся. – Садитесь".

Стул был один, и Толмачев посадил меня, а сам стал рядом. "Оформляй нас, Марк Захарыч, меня и Сову, грузчиками..." – В голосе моего друга прозвучала тоска по свободе, оставленной нами на углу Сталинского и Ворошиловского проспектов.

"Скорый какой. Оформляй. Медицинский осмотр надо пройти. Тебе отец говорил? Ты или дружок твой свалитесь под мешком, а я за вас отвечать буду, – старик все время улыбался, что противоречило нашему предполагаемому падению под мешками. – Я понимаю, что вы юноши здоровые, но для порядку. Во всем должен быть порядок. Понятно, Толмачев самый младший?"

"Понятно, Марк Захарыч. Ты нас оформи, а медицинский осмотр мы потом пройдем. Нас милиция жмет. И справки нам дай сегодня, если можешь..."

"Что, приспичило, прищучило...? – старик снял очки и посмотрел на нас без очков. Глаза его, плавающие в центре морщинистых концентрических кругов кожи были удивительно яркими, синими и совсем не тронутыми возрастом. Кожа, виски, даже лысина кое-где шелушащаяся пообносились на старике, но глазам ничего не сделалось от времени, может быть они даже стали ярче от возраста. – В Сибирь грозятся загнать? – он произнес "Сибирь" с сочностью, словно это был базар с фруктами, мясистое вкусное место на боку глобуса-персика, а не места отдаленные, с подъебкой произнес, с подначиванием. Наши проблемы очевидно казались старику смешными.

"Какая Сибирь, что вы, Марк Захарыч, – Толмачев решил почему-то вернуться к обращению на "вы". – До Сибири нужно достукаться..."

41

"Ну, еще достукаетесь, – убежденно сказал старикан и стал деловым. Жалованье вам будет 87 рублей в месяц. Работа, предупреждаю, плохо подходящая к темпераменту молодых людей. Часто будет возникать необходимость поработать и в воскресенье, и после окончания рабочего дня. Так что, если у вас есть девочки, предупредите, что им придется ходить на танцы одним. Сверхурочные часы оплачиваются по тарифу..." Он вынул из ящика и протянул нам каждому по экземпляру каких-то графиков или таблиц. Я сунул свою в карман, не читая. Толмачев предупредил меня, что зарплата у грузчика продбазы смехотворная, но что "клиенты" из магазинов, приезжающие на продбазу "отовариваться", всегда суют грузчикам и кладовщику "на лапу", дабы отовариться побыстрее и получше. В любом случае, сказал Толмачев, подразумевается, что грузчик – ворюга, по натуре своей, все равно будет пиздить, сколько ему не плати. Он брезгливо поморщился. Будучи аристократом духа, Толмачев лишь помимо воли своей подчинялся законам подлого мира, где большие люди вынуждены совершать порой и мелкие кражи. Такое же лицо было у него, когда он подсчитывал деньги, уведенные в столовой. (Половину денег он дал тогда мне. На мой удивленный вопрос: "За что? Я же не участвовал... – он ответил: Если бы нас повязали, ты хуй бы доказал мусорам, что ты не участвовал"). Мы подписали несколько бумаг, не читая их, пожали руку Марк Захаровичу и вышли.