Текст книги "Убийство часового (дневник гражданина)"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

«Пройдем по стометровке?» – спрашивает у Бойко бородатый начальник охраны. Они решают идти, хотя никто не ходил по стометровке уже месяц. «Вы пойдете?» – начальник глядит на меня и Шурыгина. «Пойдем». Я тоже считаю себя солдатом, и, если ребята храбрые, я им не уступлю. Все щелкаем затворами автоматов, пропуская в дуло первый патрон. Ступаем на стометровку – совершенно открытый узкий металлический мост над ослепительной водой. Сверху ярчайшее солнце в тысячи киловатт, снизу обдает брызгами бьющая в турбины вода. Смерть где-то совсем рядом. Между водою и солнцем. (В мирное время стометровка служила ремонтникам и обслуживающему персоналу станции.) Если «румыны» откроют по нас огонь, спрятаться будет негде, придется упасть на стальные листы и ползти… Прошли! Стометровка упирается в бастион – заваренный листами стали, со щелями для бойниц. Несколько гвардейцев несут караульную службу. Выглянув в бойницу, видим дорогу: часть ничейной земли. В советские времена здесь можно было проехать доверху плотины с одного берега на другой. Дорога и все подходы к ней заминированы. Дозорные рассказывают, что здесь подорвался на мине человек, очевидно, «румыны» намеренно отправили его на минное поле. «Долго лежал, пока лисы его не объели». Обратно на нашу сторону Днестра добираемся не по стометровке, но через подземный каземат, в теле плотины, ниже уровня воды. Два раза подряд судьбу не испытывают. Я почему-то размышляю над тем, почему лисы не подрываются на минах. Легкие?

Саша Бойко провожает меня до «уазика». Присутствующие здесь по своим делам журналисты тираспольского телевидения снимают нас. Он вдруг, стесняясь, признается мне, что «по молодости, по глупости сидел, было дело… а вот брат мой кандидат – ни шагу ложного в жизни…». Его явно мучает эта конфронтация с братом. Себя он, очевидно, никогда не ставил высоко, а вот брата… интеллигент, книжки умные прочел. И вдруг брат оказался не прав. Я вспоминаю («уазик» давно тронулся, Роман спорит о чем-то с капитаном), как в Бендерах заведующий отделом безопасности, милицейский чин с пятнадцатилетним стажем, говорил мне, волнуясь: «Один из лидеров преступного мира Бендер погиб на мосту геройской смертью, прорываясь в город вместе с нашими сотрудниками. У нас в группе есть люди с небезупречным прошлым. Кое-кто сидел за хулиганство. Вот они воюют, а те, кто голосовал за мир, примерные граждане, просто ушли в сторону, сбежали». Волновался честный милиционер потому, что чувствами понял новое разделение людей, а умом еще не осознал.

В Тирасполе у входа в гостиницу «Дружба» стоит группа журналистов, российских и иностранных. Среди них телеоператор Эдуард Джафаров, корреспондент «Московского комсомольца», девочка из журнала «Шпигель». Автоматы за плечами, рожки с патронами и гранаты в карманах, я и Шурыгин идем спать. Разбитная женщина в платье цветами бросается нам наперерез. «Эдуард Лимонов, а почему вы с оружием? Журналистская этика требует, чтобы журналист не брал в руки оружие. Я корреспондентка радио «Свобода». Дадите интервью «Свободе»?» – «Не дам. Не дам интервью радио ЦРУ, деятельность которого направлена на разрушение моей страны». Входим в гостиницу, подымаемся по лестнице. Шурыгин доволен; «Как ты ее шокировал. Она не ожидала. Привыкла, что все расшаркиваются перед «Свободой»».

Утром мы вновь едем в Бендеры. На сей раз не в БТРе. Добираемся до моста на попутке. Предложенных денег водитель не берет. «Если мы сейчас будем брать друг с друга деньги…» У моста военный патруль по нашей просьбе подсаживает нас в «Москвич». За рулем грустный мужик средних лет. Рядом с ним приятель. Они едут из Каменки на Украине в Бендеры по телеграмме. Показывают нам телеграмму: «Ваш сын Петр Баранов и Игорь пропали без вести». Мужик уточняет, что Игорь – друг его сына Петра. «Парню 19 лет. Пошел добровольцем в гвардейцы». Оставляем машину у исполкома и ведем подавленного горем отца в батальон. Он скрывается в медпункте. Выходит оттуда чуть более живым. «В списках убитых сына нет. Уже легче». Садится на ступени рядом с медпунктом, подперев щеку рукой. Я сижу напротив с двумя молодыми солдатами на огромном снарядном ящике. Как всегда, во второй половине дня начинается перестрелка. Автоматная, позже вступают крупнокалиберные пулеметы и, наконец, начинают падать мины. Самое ненавидимое солдатами оружие. Разрывы все сильнее. Гвардейцы занимаются своими делами. Приезжают и отъезжают машины с боеприпасами. У двери в медпункт – стол, на нем красные цветы, сидят две женщины в белых халатах, и прыгает через скакалку девочка лет десяти… Один из моих собеседников, выясняется, знал младшего Баранова, но говорит, что не видел его после 23 июня. Что до его друга Игоря, то он точно погиб и похоронен. Я зову отца Баранова, эти сообщения не предвещают ничего хорошего… Подбегает пожилая женщина. Встревоженная. «Ребятки, вон в тот высокий дом поднялись двое незнакомых мужчин, а в доме квартира на последнем этаже пустая. Как бы не снайперы, а, ребятки?..» Бежим за женщиной. Вбегаем в подъезд. Вверх но лестнице, щелкая затворами, пропуская патрон. Находим указанную нам квартиру. Дверь открыта. В квартире двое мужчин. Проверяем их документы. Документы в порядке. Недоразумение объясняется тем, что они – новые жильцы, недавно вселились в квартиру. Женщина, приведшая нас, ждет внизу. Извиняется. «Ничего, мать, лучше сверхбдительность, чем недостаток бдительности».

Уже смеркается, когда на попутном грузовике, стоя в кузове, мы возвращаемся в Тирасполь. За спиной, в Бендерах, уже грохочут пушки. Красное знамя трепещет на ветру у моего лица. В батальоне «Днестр» сдаем оружие дежурному. И как будто часть себя оставляю я вместе с моим АК-74-С. Исчезла ставшая привычной внушительная тяжесть. Грустно. Как будто только что расстался с верным другом. «Журналистская этика требует…» – вспоминаю я вчерашнюю сцену у входа в гостиницу. Моя этика говорит мне, что Приднестровье – моя земля, первая свободная территория России. Скоро к ней присоединятся другие территории. И чтобы это случилось, следует брать в руки оружие…

На следующий день узнаем, что ночью в Бендерах погибло четверо гвардейцев. Земля пусть вам будет пухом, ребята…

С генерал-майором Лебедем встретиться нам не удается. Несмотря на то что за меня и Шурыгина ходатайствовал сам начальник службы безопасности республики полковник «Иванов». Генерал-майор то в Кишиневе, то участвует в переговорах о перемирии. Жаль. Хотелось бы проверить лично, что за человек генерал-майор…

Возвращаемся через Одессу. В Одессе празднуют День рыбака. Все трамваи, идущие на пляжи, переполнены. Война осталась там, всего лишь в 115 километрах. Мины расплескиваются на асфальте Бендер. И самое посещаемое жителями Бендер место не пляжи, но стенды напротив исполкома, где каждое утро вывешиваются списки погибших, раненых и пропавших без вести.

Смерть комбата

Последний день июля. В Париже, жарком, как доменная печь, покупаю в магазине «Глоб» на рю Бюси номер «Независимой газеты» от 25 июля. Сев на каменную скамью на Новом Мосту, разворачиваю. На первой странице обнаруживаю репортаж, озаглавленный «Приднестровский комбат любил стрелять в щеку». Репортаж открывается сценой в морге. «Судмедэксперты» укладывают «БЮСТ» (мрачно шутит репортерша Н.Приходько) подполковника Костенко – «обгорелая голова на отпиленном для удобства обращения остатке туловища» – в серый ящик и в багажник «Жигулей». Чтобы отправить в судебно-исследовательскую лабораторию Одесского военного округа.

Волна чувств накрывает меня, и я гляжу в воду Сены, дабы убедиться, что я-то жив. Я покинул Приднестровскую республику 12 июля. Комбата Костенко я видел в последний раз 11 июля… Возвращаюсь к газете:

«14 июля… начальник управления обороны и безопасности ПМР Штефан Кипак подписал приказ об отстранении Костенко от должности и обратился к командующему 14-й армией генералу Лебедю с просьбой посодействовать его задержанию. Подразделения 14-й армии окружили в тот день бендерскую 8-ю школу, где засел экс-комбат… А задержал Костенко, в общем-то, случайно 20-летний парень из службы безопасности… 16 июля, – продолжает Приходько (в этот день я улетел в Париж. – Э.Л.), – во время следственного эксперимента близ станции Новосавицкая, где якобы у Костенко находился тайник с ценностями, машина с ним нарвалась на засаду. Костенко убили сразу, двое же сопровождавших его из службы безопасности ранены».

Выясняется, что до этого

«вывели Костенко из камеры ночью, в нарушение положения о содержании подследственных в изоляторе временного содержания».

Опросить раненых агентов службы безопасности корреспондентке «Независимой газеты» не дали…—

«поговорить с ними нельзя, они отправлены в московский госпиталь».

Кореец с желтыми глазами рыси, комбат ликвидирован. Кем была организована засада, если засада была? Республика наказала своего «анфан террибль»? (Излишне варварски распилив его после смерти руками «судмедэкспертов».) Республика вольна судить и осуждать. Да. Я согласен. И приводить приговор в исполнение? Тоже согласен. Но буржуазная, жирная газета жирных «НГ» не вольна порочить людей фронта, людей приднестровской революции. Страстное желание газеты распространить предполагаемую (и недоказанную еще) преступность Костенко на Республику Приднестровье просматривается и в заголовке, и в каждой строчке. Корреспондентка Приходько, с подозрением отнесшись к обстоятельствам гибели Костенко, однако собрала и огласила все порочащие комбата слухи, нимало не подвергнув их сомнению. Помимо (недоказанных еще, повторяю) обвинений в убийстве нескольких офицеров и солдат она вменяет комбату следующие «грехи».

«Он употреблял и алкоголь, и наркотики (истыканные иглами вены на руках он и не скрывал)». «Описание морального облика комбата близко знавшие его завершали упоминанием о даме сердца… автомат на плече или пистолет на боку. Дама чрезвычайно увлекалась оружием».

О

«славной привычке комбата ставить точку контрольным выстрелом в щеку»

Приходько

«сообщили ребята из группы, следившей последнее время за Костенко»,

то есть из службы безопасности. Сама Наталья Приходько Костенко не знала. Видела фото из судебного дела и обгорелый «БЮСТ».

Я чувствую, что обязан защитить репутацию комбата. Может быть, потому, что у меня у самого не блистательно чистая репутация, однако в моей преданности священным ценностям российского народа (Народ / Государство / Родина) я предельно честен. Я готов ценою жизни защитить и Великую Россию, и ее часть – маленькое Приднестровье, «судьбу которого готов разделить даже с оружием в руках», как справедливо писала обо мне газета «Днестровская правда» в своем выпуске 11 июля.

«Грехи» комбата не есть грехи. «Употреблял алкоголь». Алкоголь – неотъемлемая часть войны. Традиция европейской войны от римлян через средние века вся связана с алкоголем. Отрицать это могут только московские дамочки-корреспондентки. Петр I, победив под Полтавой, пировал прямо на поле сражения, пригласив пленных шведских офицеров, и поднял даже тост: «За моих учителей!» Во время Великой Отечественной войны алкогольный рацион положен был солдату и законным образом фигурировал в интендантских списках. Перед атакой у всех армий, у «наших», равно как у американцев и у врагов – немцев, принято было выдавать солдату порцию водки, виски, шнапса. Солдат, находящийся в постоянном напряжении фронта, физическом и психологическом напряжении, имеет право и обязан расслабиться. Разумеется, речь не идет ни о пьянстве, ни тем более о болезненном алкоголизме, каковые жестоко караются… По окончании интервью я, помню, вынул из сумки поллитру водки: «Выпьем, товарищ подполковник, за знакомство?» Комбат со своей стороны достал пару бутылок хорошего молдавского вина. (Мы его, кстати, не допили.) Открыл банку с солеными помидорами. На столе лежали вишни. Мы пили тогда вчетвером: комбат, я, капитан Шурыгин, фотограф Кругликов, пили не торопясь, отдыхая, каждый после своей работы, вспоминая войны и конфликты, в которых привелось нам воевать или участвовать. Костенко и Шурыгин вспомнили Афганистан, я – Югославию, Кругликов – Даманский, он служил там в 1968 году. После «битв, где рубились они», перешли мы, как водится, к противоположному полу, ибо что еще занимает солдата и тревожит его, так это женщина, жена. Мы поведали друг другу мужские секреты. Оказалось, жена Костенко «уехала» от него, забрав ребенка, Шурыгин разводится с женой, я вспомнил свою жену, оставленную в Париже, с болью в сердце. Существование «дамы сердца», ох, мадам Приходько… – нормальное явление, «дамы» есть у всех физически здоровых мужчин. А в том, что Татьяна не расставалась с оружием в штабе батальона, находящегося меньше чем в километре от линии фронта, нет ничего анормального. Было бы странно, если бы она этого оружия не имела. (По уставу личное оружие полагается носить всегда с собой. Когда в Парканах я вылез из БТРа и пошел интервьюировать подполковника Дудкевича, оставив было свой автомат в БТРе, полагая, что здесь, на территории военной части, он мне не понадобится, водитель напомнил мне устав.) Плюс Татьяна работала в штабе, я наблюдал ее работающей: она выписывала разрешения на получение бензина, оприходовала боеприпасы… Кстати говоря, на фотографии, висящей у меня над письменным столом (комбат, Татьяна, Шурыгин, я, плюс десяток гвардейцев), у Татьяны нет оружия. У Костенко на фотографии длинные рукава комбинезона позволяют видеть только кисти рук. Как у большинства гвардейцев. Он так всегда и ходил. Кадровый офицер, он не был выучен в Советской Армии расхаживать среди солдат с закатанными рукавами. Как можно было увидеть следы иглы? Разве что в бане… Ни о каких следах иглы я не слышал даже от недоброжелателей Костенко. Некто Светлана, лидер женского движения ПМР, говорила мне, что подполковник – наркоман, употребляет мефедрин в таблетках. Так к чему же он был привязан, Костенко, к мефедрину или к наркотику, который вкалывают? К героину? Несмотря на несомненный «прогресс» в области наркотиков, пришедший на территории бывшего СССР вместе с перестройкой и после нее, я все же уверен, что обеспечить себя постоянным притоком героина на левом берегу Днестра пока еще невозможно. Если же комбат кололся от случая к случаю, то его нельзя было назвать наркоманом. Употребляют медикаменты, а многие из них – наркотики, сотни миллионов людей в мире. Наркоман же не может жить без, он зависит от своего наркотика. Я знаю, о чем пишу, за шесть лет жизни в Нью-Йорке я сам пробовал всевозможные наркотики и знал настоящих, стопроцентных наркоманов… Обвинение же комбата в «расстреливании в щеку» из уст «ребят, которые… следили», звучит и вовсе бездоказательно. Они ведь свидетели обвинения (если не исполнители приговора).

Между тем очищенная от бездарных обвинений история комбата Костенко страшна, проста и великолепна в своей трагической мрачности. Всякая революция, приднестровская не исключение (да, это была революция), совершается трагическими, пассионарными фигурами. Возбудившись, возмутившись первыми, они атакуют и низвергают существующий порядок. Часто эти первые герои – анархические индивидуалисты, порой с криминальными наклонностями, пробужденными внезапной властью. Когда революция совершена и первые структуры нового общества и государства заложены, подобные трагические фигуры первых пассионариев не находят себе места в новом обществе. Это нормально. Ибо их призвание – восстание, разрушение, а не служение в государстве. Костенко, Сен-Жюсты, Дантоны, Робеспьеры… убираются и заменяются министрами и заведующими отделами. Вот что случилось в Приднестровье. В Бендерах Костенко практически узурпировал местную власть, население шло не к коменданту города, не к начальнику милиции, но к «батьке Костенко». «Батько» судил как Бог на душу положит, сидя в сарае, окруженный гвардейцами, Татьяна в темных очках – по левую руку.

Выливать сегодня черную краску на обгоревший «бюст» комбата – неблагородно. Его заслуги перед Приднестровьем – неоспоримы. За свои преступления, если таковые были, он заплатил. Уже со времен французской революции миру известно, что революция, как правило, пожирает своих детей. Республике нужно было убить Костенко. Его убили, и я верю, что иначе было нельзя. Другого выхода не было. Человек восстания, он не вписался в новые структуры. Матвеев, Дудкевич, шеф службы безопасности «Иванов»[2]2
  Так как в «Советской России» за 25 августа 1992 года появилась статья, в которой «своими размышлениями… делится министр государственной безопасности ПМР Вадим Шевцов», то более нет нужды прятать его за псевдонимом. Он и есть «Иванов» моего очерка.


[Закрыть] вписались. Смогли. Костенко не смог. Это Костенко и по-своему великолепный Матвеев начали формировать армию Приднестровья, первые батальоны. Одного сделали генералом, другого… вы знаете, что…

Однако, уничтожив человека, вовсе не следует уничтожать героя – корейца с рыжими глазами, настоящего «пса войны». К тому же если Приднестровье уже оформилось в государство (предположительно временное, как Дальневосточная республика в 1920 г.), то повсюду, вне Приднестровья, время Костенок только наступает. Войны соединят российскую цивилизацию воедино. Наши границы – кровавые раны. Война только что вспыхнула в Абхазии. Рано нам расстреливать наших комбатов. Чистеньких пассионарных воинов не бывает. Моральность героев в эпоху войн и революций не та же моральность, что в мирное время.

Когда иду я по Арбату…

19 июня. Раннее утро. На пикетировании Фонда Горбачева. Два лейтенанта милиции приехали первыми, вышли не спеша из машины, оглядели лозунги и пикетчиков. («Горби – холуй Буша и K°. Преступника к суду!», «Лжедемократы – вон из России! Вы украли у народа все: страну, землю, телерадио, у детей – хлеб, молоко!») Неохотно потребовали разойтись. Когда назвавшийся Петровым Сергеем Петровичем пикетчик объяснил им, что разрешения на пикетирование нет, но Фонд Горбачева – не государственное учреждение, потому разрешение не требуется, лейтенанты расслабились, может быть, и не поверив. Расслабившись, они разговорились. Особенного сочувствия они не показали, но тот, что постарше, с расшлепанным носом-картошкой, изрек удивительно мудрую фразу, привожу дословно: «КОГДА НАЧИНАЕТСЯ РЕВОЛЮЦИЯ, ТОГДА КАЖДЫЙ ВЫБИРАЕТ, КОМУ ЕМУ СЛУЖИТЬ – НАРОДУ ИЛИ ЗАКОНУ». Я вторгся в беседу. Я сказал: «Вот я вчера был в Останкино. Такое впечатление, что революция уже началась». Лейтенант задумался: «Не… Нет еще…» И ушел к машине звонить по рации, очевидно, проверять, нужно ли разрешение на пикетирование частной организации.

20 июня поздно, ближе к полуночи, оказался на Красной площади, привлеченный скрежетом и воплями, раздирающими воздух, пришагал с Тверской. На гигантской сцене перед Историческим музеем (строение размером с шестиэтажный дом) орет некто, кажется, девушка: «Не плачь, бейби, бейби, не плачь!»

От сверхмощных усилителей содрогается брусчатка площади, звук ударяет о диафрагму под живот. Бродят люди, подавляющее большинство с ошалелыми лицами. Даже иностранные туристы шокированы… Оказалось, идет репетиция рок-концерта, который состоится ночью 22 июня. «Не плачь, бейби, бейби, не плачь!» Рок-н-ролл отрицать бессмысленно, я сам посетил за свою жизнь с сотню рок-концертов, был даже приятелем нескольких известных американских рокеров, но на Красной площади?! Есть для этого стадионы, зал Лужников. Ничтожная музыка на священной площади страны – агрессия против символа государственности, против старых камней – расшатывают их тысячи децибел… Французы никогда не устроят рок-концерт у Дома Инвалидов, где помещается музей Армии, у гробницы великого Наполеона…

А исполнители, что же, совсем безмозглые орудия чьего-то замысла? После освобождения Франции от оккупантов французы стригли наголо девок, гулявших с немцами. Тех, кто на Красной площади выл, той самой, где праздновали победу, за которую заплачено 20 миллионами наших жизней, тех стричь мало… Шакалы…

Начало июля. Стою в очереди в кассу в булочной на Бутырской улице. Еду в Приднестровье с Киевского вокзала. Зашел купить хлеба в дорогу. Впереди меня старуха (чистая седая голова, в светлой чистой кофте) долго пересчитывает рубли и трояки трясущимися руками. Снова и снова.

Моложавый старик (белая кепка, седые волосы из-под кепки, костюм с чужого, явно сыновнего плеча, брюки слишком длинные, кошелка из ивовых прутьев в руке), оборачиваясь: «Что, мать, передать боишься?»

Старуха, должно быть, не расслышав, спокойно: «Я черный беру. От белого меня давно отучили».

Старик: «Только на хлеб один уходит целая зарплата, ей-богу… Если взрослому мужчине нужно полбуханки… (не слышно. – Э.Л.) получается, в месяц на семью нужно… 600 рублей только на хлеб?»

Старуха (очень спокойно) закрывает старый кошелек: «К весне умирать буду…» Обернувшись, смотрит на меня. Поясняет мне: «К весне следующего года».

Очередь молчаливая, но не мрачная, даже ветерок гуляет июльский, заворачивая с улицы в магазин. От кассы все идут получать хлеб. Прослеживается железная, закономерная связь между возрастом и покупаемым хлебом. Люди помоложе покупают хлеб белый, дорогой. Старики все больше берут четвертушки и половинки черного. Российское новое общество осуществляет хладнокровный геноцид своих стариков. Стоит жара… Выхожу, и асфальт мягкий под ботинками, иду к метро, размышляя: «Старуха спокойно приготовилась умирать к весне. А что, смерть освобождает от унижений…»

На Старом Арбате откормленные молодые люди призывного возраста торгуют мундирами, шинелями, фуражками, знаменами великой Армии. Продают регалии славы отцов, дедов и прадедов: ордена, медали, эмблемы. Спекулируют историей, флотский мундир – 3.000 рублей. Футболки с надписью КГБ и щитом и мечом – эмблемой некогда могущественной организации – 800 рублей… Мясомассые, плечистые, накачанные, накормленные, красномордые, хлебают ребятки-дезертиры, сидя у лотков с награбленным, немецкое пиво из бутылок. Мародеры. Мародеры, обчистившие стариков, они спекулируют на том, что создали и освятили своей кровью предыдущие поколения. С полей нашей славы свезли на Старый Арбат награбленное – МАРОДЕРЫ.

В установившемся на российской земле «цивилизованном обществе» тот, кто моложе и мясистее, у кого толстая и розовая шея, бревна-руки и голова, способная к нехитрым комбинациям обмана ближнего, тот и господин, тот и пан. Честные люди, старые люди, наивные «патриоты», те, для кого Честь, Родина, Государство, Россия – слова священные, – все они в 1992 году в Москве есть ундерменши, недолюди. Это красношеие дезертиры и мародеры есть супермены нового общества. Проходя меж лотков с выставленными на продажу реликвиями нашей национальной славы, наблюдая бесстыдные, упитанные будки спекулянтов-МАРОДЕРОВ, я бормочу всегда одни и те же строки, они сами придумались мне: «КОГДА ИДУ Я ПО АРБАТУ, МНЕ ХОЧЕТСЯ ИМЕТЬ ГРАНАТУ…»

В Приднестровье, на фронте в Бендерах, в окопах между Григориуполем и Дубоссарами, на позициях на Дубоссарской ГЭС – тоже молодые люди. 20–25 лет. Но какой контраст с арбатской сволочью! Из Ленинграда, из Одессы, из Москвы, с Кубани и Терека и из Сибири приехали в Приднестровье самые смелые. Привет вам, ребята с передового поста в здании общежития на Первомайской улице в Бендерах, привет вам, ребята из отряда старшего лейтенанта Кириллова, привет вам, терские казаки есаула Колонтаева, державшие позицию на дороге на Кошницу, привет тебе, Саша Косапчук в Бендерах, привет тебе, Андрей, лейтенант-разведчик из Ленинграда… У вас там пока перемирие. Может, загрузитесь в пару военных самолетов и прилетите очистить столицу от мародеров?

Поучительна поездка через Украину в поезде Одесса—Москва. Поезд идет добрые 17–18 часов по территории ныне чужого, еще не враждебного, но совсем не дружественного государства. Это чувствуешь кожей. Молчаливо-угрожающая обстановка на разомлевших от жары пустых станциях. На всех вокзалах, запущенных, грязных, новенькие гербы нового государства. Физически пугает тот факт, что географически наша русская граница передвинулась так близко к Москве. От Брянщины до Москвы всего каких-то шесть часов не очень спешным этим поездом. Меньше суток, если вдуматься, для чужих танков. (Но, похабная, торгует столица знаками военной доблести, словно они ей не понадобятся…)

Но понадобятся… И очень скоро. Вышел на станции: почему-то остановился поезд, хотя не должен бы. Мелкая станция. Туалет M и Ж. Полинявший киоск «Соки – Воды» закрыт. Слоняются солдат с прапорщиком без головных уборов. Кажется, поддатые. Посредине асфальтовой площади присели два пассажира нашего поезда – голые до пояса, в шортах и шлепанцах. Еще один в тренировочных брюках подошел, присел на корточки. Сидят, как три курицы. На облупленном киоске «Соки – Воды» – плакаты. Чтобы убить время, вчитался. Благо, хорошо знаю украинский, без проблем. (В русской школе в Харькове со второго класса заставляли учить. В украинские школы родители детей отдавать не хотели – считалось, провинциальным ребенок вырастет.) Верхняя часть плаката сорвана, но все понятно и по остатку текста. Списываю аккуратно, переводя:

«…3. На нары всех заговорщиков Крыма. 4. Введение в Крыму президентского правления. 5. Крыму – статус района Херсонской области. МЫ ТРЕБУЕМ ОТ ПРЕЗИДЕНТА ДАТЬ СИГНАЛ К КРЕСТОВОМУ ПОХОДУ НА КРЫМ! Сбор в 9:00… (следует адрес. – Э.Л.). Мы победим! УКРАИНСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ АССАМБЛЕЯ».

Рядом еще плакат.

«ВНИМАНИЕ! Физически здоровые мужчины, без лишних психологических комплексов, те, которые желают принять участие в действиях, направленных на защиту национальных интересов в Приднестровье, Крыму и других регионах, могут осуществить свои мечты в рядах УКРАИНСКОЙ НАРОДНОЙ САМООБОРОНЫ. Запись добровольцев ежедневно с 14 до 19 часов по адресу: г. Киев, переулок Музейный, 8; г. Винница (следует адрес. – Э.Л.)… КОМАНДА УНСО».

Я вспомнил, что в июне (18-го?) боевики Украинской национальной ассамблеи (это именно они УНСО) в количестве 80 человек напали на Киево-Печерскую Лавру. Пострадали тогда 16 священнослужителей и прихожан. Сегодня «осуществить свои мечты» для «физически здоровых мужчин без комплексов» на территории Украины несложно. Некоторые запреты, ограничивающие действия подобных мечтательных мужчин, еще существуют, но их все меньше. Пока российские демократические телевидение и пресса эйфорически освещают встречи все более игривых и самодовольных, упоенных властью Кравчука с Ельциным, убаюкивая себя и общественное мнение России тем, что все спокойно на Украине, на деле там идет необратимый процесс все большего отравления украинцев ядом агрессивного национализма. Повторяется случившееся в Хорватии. Я знаю, о чем говорю. Я был в Югославии «до» (в 1989 г.) и «после» (в 1991 г.), уже на фронте.

В Москве товарищи с Украины передали мне толстый пакет газет и журналов. Экстремистские националистические издания. «Замкова гора», «Украинские обрии», «Наш клич», «Нескорена нация», «Националистична Украина», «Висти»… Когда-нибудь эти издания будут разыскивать наши потомки, пытаясь разобраться, как же начались гражданская война на Украине и кровавый затяжной конфликт между Украиной и Россией. Им нетрудно будет отыскать начало, первые подземные толчки гражданской войны вот в таких, например, строках:

«Московский народ всегда был диким племенем, которое никогда не имело своей культуры, а крало ее у других, всегда было общиной неполноценных варваров» («Националистична Украина», 1991, № 1).

Или вот в таком призыве-инструкции, воистину «мужчины без комплексов» сочинили этот призыв:

«…Задача наших организаций, нашего народа заключается не столько в том, чтобы добыть независимость, а сколько в том, чтобы добить Россию в том виде, в котором она существует сейчас… Деятельность наших организаций должна быть перенесена на территорию противника… До того, пока Россия будет существовать в том размере, в каком она сейчас существует, пока она не будет возвращена к границам времен Ивана III, до тех пор о реальной независимости не может быть и речи» («Висти», 1991, № 6).

Наши потомки, «роясь в сегодняшнем, окаменевшем», узнают, что незадолго до начала гражданской войны на Украине журнал «Наш клич» (1992, № 1) подстрекательски писал:

«Украина, которую мы должны оставить потомкам, – это Украина для украинцев, а не для международного базара».

А «Нескорена нация» в сентябрьском номере за 1991 год уточняла доктрину следующим образом:

«Демократических разглагольствований о предоставлении равных прав коренным и некоренным нациям… оно (украинское правительство. – Э.Л.) не допустит… В Украине есть коренные нации и национальности. Это украинцы, крымские татары, караимы и крымчаки. На Украине есть и представители некоренных наций. Это русские, белорусы, поляки, евреи, болгары и другие. Объем прав коренных и некоренных наций разный. Коренные нации имеют право на самоопределение на своей этнографической территории, представители некоренных наций такого права не имеют… Именно по этим причинам на Украине невозможно говорить о равноправии наций».

Продолжая рыться «в сегодняшнем, окаменевшем», наши потомки не смогут не заметить (увы, этого не хочет замечать демократически настроенный обыватель в России и даже его собрат – обыватель на Украине) явный, безостановочный «прогресс» в процессе отравления сознания украинцев националистическим ядом. В своем первом номере за 1992 год «Замкова гора» переходит от призывов к делу – дает уже подробный рецепт изготовления напалма в домашних условиях (сопровождая его рисунками), а также способы его применения с максимальным эффектом для разрушения строений и уничтожения людей. В этом же номере объявлено о создании структур УНСО. А 18 июня отряд в 80 человек напал на Киево-Печерскую лавру. Потомки поймут, что в 1992 году доселе пребывавшие в инкубационном периоде (доселе запеленутые в коконы малотиражных публикаций) экстремистские украинские националистические идеи сделались доступны широкой публике. Вожди УНА и УНСО стали получать доступ на центральное радио и телевидение Украины.

Умудренные куда большим опытом, чем мы, потомки будут много циничнее нас и потому пожмут плечами и констатируют: «Да, все к концу 1992 года было готово для гражданской войны на Украине».

Москва буйно заросла деревьями и всякой зеленью, как зарастают оставленные жителями города. Рано утром блуждаю в районе Ленинского проспекта. Отсюда, с улицы Марии Ульяновой, уезжал я за границу восемнадцать лет тому назад. На соседней улице Крупской в парковой полосе скульптура Ленина и Крупской залита белой краской. Но у ног их все же свежие цветы.