Текст книги "Вижу поле…"

Автор книги: Эдуард Стрельцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Дополнительное время

Может быть, многим из нас просто не хватало терпения для настоящего интервью с ним – интервью не безучастно вялого, вроде бы и позабывшего подробности только что прошумевшей игры Стрельцова, а того именно Стрельцова, чьи шаги (не бег, не рывок, но шаги с домашней привычностью ориентировки) как бы неумолимо сомнамбулически вели к заминированным интригой участкам футбольного поля.

Медлительность на поле прощалась ему в большинстве случаев из-за доверия к непрерывности его игрового мышления.

В жизни, однако, медлительность его речи, нежелание формулировать или нежелание вслушаться в вопрос, ответ до обидного общий или же непрестижно легкомысленный расхолаживали, как правило, собеседника-журналиста, спешившего отделить Стрельцова в жизни от Стрельцова в игре. Это, в конце концов, и стало расхожим мнением о нем.

Мало кто из нас захотел поверить, что в жизни вне футбола он способен к столь же неожиданным, отмеченным природным – то есть самым естественным – артистизмом озарениям, какие знакомы тем, кто видел Стрельцова в игре. Возможно, лишь в обычной жизни паузы между такими озарениями дольше. Но обычная жизнь и регламентирована произвольнее, чем матчи.

Словом, мы напрасно спешили доформулировать за Стрельцова, зря приписывали ему умные, как нам казалось, мысли, которые вроде бы соответствовали стилю его игры.

«Неотредактированный» Стрельцов разрешает, пожалуй, домысел, никак не идущий в разрез с тем, что знают о нем люди, близко с ним общавшиеся, люди, с которыми он откровенен. Впрочем, Стрельцов бывал и по-прежнему бывает откровенен в разговорах и с малознакомыми ему людьми. Он неоднократно обжигался на этом. Но менять привычки не в его характере.

Словом, интервью с ним при всей вышеупомянутой откровенности Эдуарда в большинстве случаев очень уж «не его», поэтому я без особого интереса взял у корреспондента ТАСС Владимира Дворцова почему-то сохраненную им вырезку из ашхабадской молодежной газеты, где напечатана была беседа журналиста Ю. Еронина со Стрельцовым, игроком сборной команды ветеранов Москвы.

Дежурные вопросы, дежурные (вернее, добросовестные, но слишком уж обстоятельные для Стрельцова ответы, слишком грамматически приглаженные, словно играть он вышел не в бутсах, а, скажем, в галошах и с зонтом) ответы… Я представил себе журналиста, несомненно, знающего футбол и любящего Стрельцова, выделившего Стрельцова из прочих знаменитостей, но все же прибегнувшего к авторитету Стрельцова, чтобы высказать на газетной полосе побольше нужных, наболевших мыслей. И Стрельцова: приятно усталого после матча, улыбающегося навстречу волнам всеобщей доброжелательности, предвкушающего раскованность послематчевого общения, артистически взволнованного повышенным к себе вниманием, но и гасящего в себе эту взволнованность, не желая выделяться, задерживаться на первом плане, дабы не задеть, не обидеть товарищей, почему-либо недополучивших своих порций признания…

И вдруг ответ на вопрос о том, существуют ли в команде ветеранов проблемы: «Сложных проблем нет. Мы в свое время прошли через них».

То есть как?

Что он сказал, что в его словах?

Неслыханное легкомыслие или ирония?

Самое, наверное, смешное и опять же характерное, что одновременно и первое, и второе.

Стрельцов простодушно отмахнулся, как бы не вслушавшись в вопрос, не желая сейчас сосредоточиваться на нем, но горькая ирония тем не менее окрасила ответ.

Сказал это человек, находящийся во власти минутного настроения, когда действительно казалось, что нет никаких проблем, все для них, про них и за них, казалось бы, решено.

Но сказал-то, ответил на вопрос Эдуард Стрельцов, чей «обратный адрес» от услышанного нельзя отделить.

Поэтому ирония естественно, как почти все, что случается со Стрельцовым, – окрасила ответ.

Проблемы остаются.

О проблемах само присутствие в спортивной жизни Стрельцова и напоминает.

Поскольку сам он – проблема. В разные годы – разная.

…Матчи ветеранов сегодня вряд ли предмет для серьезной дискуссии. Слишком много еще нерешенного в действующей армии календарного футбола.

Правда, в разговорах о зрелищной стороне футбола обычно фигурируют имена тех, кто участвует теперь в матчах ветеранов. Но, с другой стороны, один из самых известных футбольных обозревателей высказался в том смысле, что как раз с эстетической точки зрения матчи с участием некогда знаменитых футболистов и не выдерживают никакой критики. Зрелище с участием утративших физическую форму спортсменов не слишком впечатляет и, наоборот, бестактно корректирует сохраненные памятью картины, ставит под сомнение свидетельства очевидцев, мемуары и данные различных справочников.

А вместе с тем, когда после игр зимних турниров на приз еженедельника «Неделя» выходят на то же искусственное покрытие ветераны, зрители не в претензии – ветеранам прощают и лишний вес, и осторожный бег. Артисты не умирают в состарившихся «звездах», тогда как в «звездах» нынешнего призыва артистическое, как правило, подчинено чисто спортивному. И это не так уж огорчает массовую аудиторию, стосковавшуюся по заметным победам отечественного футбола и мечтающую о самых высших спортивных достижениях.

Матчи ветеранов, однако, собирают публику и в Москве, где проводятся, в общем, нечасто, и в других городах, особенно в тех, конечно, где нет своих команд высшей лиги.

Интерес к ветеранам существует, нет никаких в том сомнений, но и не секрет, что жанр этих матчей все еще не определился, все еще не найден.

И нет у нас уверенности в том, что найден он будет в поисках, направленных извне, хотя, конечно же, немало упирается в организацию, администрацию, своего рода режиссуру и ту же рекламу.

В середине пятидесятых годов, когда проявился и сразу выдвинулся Стрельцов, интерес к выступлениям ветеранов казался большим, чем теперь. Это можно и логически, вероятно, объяснить – футбол был моложе, любителю футбола не так уж трудно было держать в памяти почти всех прославленных игроков и воспроизводить в своем сознании облик большинства из них.

Можно сослаться и на большую эмоциональную сгущенность восприятия всех послевоенных фаворитов, почти одновременно прекративших выступления.

Не потому ли удался, если можно так выразиться, матч пятьдесят шестого года, например, между ветеранами Москвы и Киева?

За москвичей выступали знаменитые игроки ЦДКА и «Динамо» – непримиримые соперники первых послевоенных сезонов. Линию атаки возглавляли Федотов и Бобров. Во втором тайме вместо форвардов ЦДКА Гринина и Николаева вышли динамовцы Трофимов и Бесков. В том же пятьдесят шестом году осенью футбольная сборная СССР, костяк которой составили московские спартаковцы, победила на Олимпийских играх, взяв реванш за поражение от югославов в Хельсинки той команды, за которую играли и Бобров, и Николаев, и Трофимов, и Бесков. Но верные болельщики армейского и динамовского клубов, глядя на игру ветеранов, думали, конечно, о том, что выйди их любимцы, чьи лучшие для спорта годы пришлись на войну, пораньше на международную арену сборной, составленной из таких вот мастеров, не было бы равных в мире.

Гол в той игре забил сорокалетний Григорий Федотов, безвременно умерший через год. Он забил этот гол в стиле самых лучших своих сезонов – пробил по летящему мячу с полуоборота точно в правый верхний угол ворот. Рядом был Бобров, игравший, как младший по возрасту, дольше, чем Федотов, но тоже из-за травм не настолько долго, насколько хотелось публике. После войны Федотов в связи с появлением Боброва несколько потеснился в фокусе известности – Бобров и забивал чаше, чем лучший бомбардир клуба. Но матч ветеранов стал как бы дополнительным временем для тех, кто не имел возможности увидеть Федотова до и сразу после войны.

Дополнительное время – не это ли жанр матчей ветеранов!

Но реально ли создать свойственное дополнительному времени тех же кубковых, например, матчей напряжение теперешним выступлением ветеранов? Возможно ли оно в матчах, где соревновательный тонус заведомо снижен?

Впрочем, снижен ли тонус, когда спортсмен соревнуется с временем? Знаменитый хоккеист Константин Локтев как-то сказал, что у большого спортсмена свои счеты со временем… Почему же нужно думать, что у ветеранов они давно и окончательно сведены?

Спорт интересен непридуманной, хотя и четко обозначенной, спонтанной драматургией.

Но в игре ветеранов, за что их и любят, выдумка все-таки преобладает. Выдумка выгодно отличает их действия. Однако не ограничивает ли она спортивную направленность их выступления? Они, выходит, только показывают хороший футбол, но за победу борются, скорее всего, с меньшим азартом, чем это бывает в календарных играх.

Где же тогда драма, которая и превращает игру в большой спорт?

Но кто сказал, что жизнь покинувшего большую арену спортсмена, жизнь, впадающая в дополнительное, как мы условились считать, время, не всегда и не для всех, правда, различимое и достойно реализованное, не несет в себе драматизма?

Не станем утверждать, что именно в неопределившемся до конца жанре матчей ветеранов драматизм этот уже преобразуется и выражается драматургически самостоятельно, что выступления знаменитых наших футболистов уже превратились в несущий должную психологическую нагрузку монтаж хроники разных времен и что обратная эмоциональная связь игрока со зрителем здесь и нашла наиболее оптимальное истолкование.

Что-то подобное иногда, вероятно, намечается. Однако возводить желаемое в ранг свершившегося не будем.

И все же, возвращаясь к участию в матчах ветеранов Эдуарда Стрельцова, нельзя не задуматься о теме судьбы, так или иначе возникающей в спортивном зрелище…

Первые игры его за ветеранов и не могли вызвать никакого интереса. Должно было время пройти.

Теперь и объяснение этому может превратиться в сюжет почти занимательный.

А тогда – при переходе Стрельцова в новое качество – игры его за ветеранов вряд ли могли кого-нибудь увлечь.

Имя Стрельцова годы и годы связывали с ожиданием чего-то необыкновенного.

Сначала от него ждали, потом самого Стрельцова, как выяснилось, ждали и затем снова ждали от него…

Участие Стрельцова превращало футбол в зрелище и тогда, когда игра уже перешла на новые рельсы, когда в жертву рациональному принесено было многое из того эффектного, «штучного», что и привлекало поначалу всех к футболу.

Стрельцов не мог раствориться как индивидуальность в рациональном, в «тотальном» футболе. Он ведь и был в высшей степени рационален, но рационален стихийно – в его случае допустимо такое сочетание. Стиль игры и жизни Стрельцова, собственно, и есть сочетание противоречий – сочетание несочетаемого. Странная естественность подобного сочетания – причина его радостей и бед. Не оправдание, но причина…

Естественная зрелищность его игры в экстремальных, как принято теперь говорить, обстоятельствах, то есть в матчах ветеранов по идее должна была потускнеть, обесцениться.

Казалось: померкла и покоряющая естественность Стрельцова. Он смотрелся морской рыбой в аквариуме.

Но чем дальше, тем явственнее ощущалась тема судьбы, чем дальше отходил Стрельцов от действующею футбола, тем яснее становилось, что роль его в нем никем другим исполнена быть не может, что его. Стрельцова, исполнение останется каноническим. Он ведь не центрального нападающего в нашем футболе играл – он играл Стрельцова.

И в роли этой не существен возраст – всех занимает продолжение (он и сам по себе сюжет – Стрельцов). И дополнительное время для рассмотрения его судьбы очень кстати.

Михаил Гершкович с восьмидесятого года снова стал партнером Стрельцова – теперь в команде ветеранов.

Он рассказывает, что, куда бы ни прибывали ветераны, знаменитости разных времен нашего футбола, никого так не ждут, как Стрельцова. Гершкович сравнивал эту популярность – по самой сути ее характера, по форме ее проявления – разве что с популярностью артиста Высоцкого или хоккеиста Харламова.

Стрельцов небезразличен по-прежнему множеству людей самой необычностью своей судьбы – со всеми взлетами и падениями, «каких не знал в футболе, по словам Валентина Иванова, никто ни до, ни после него».

Совсем не удивлюсь, если кому-нибудь – и не кому– то одному, а многим из очень расположенных к нему людей – показалось несколько странным решение Стрельцова стать с января восемьдесят второго года слушателем Высшей школы тренеров.

Хотя что же здесь странного – все двенадцать лет после завершения своей карьеры игрока Стрельцов был на тренерской и педагогической работе – и в команде мастеров «Торпедо», и в группе подготовки, и в детской футбольной школе автозавода.

Тем не менее, уверенности в его тренерском будущем у большинства долго не возникало, сомнения сохранялись, вероятно, под влиянием того образа Стрельцова, что неизменно – из игры в игру – создавался непосредственно на футбольном поле.

Игра Стрельцова, особенно в последний период его выступлений, запомнилась особой тонкостью, особой совершенной мудростью решений. Но и рациональное в его действиях воспринималось как озарение, как прорыв в обстоятельства, где ничего уже не помешает широте импровизации.

О соотносимости его действий с тренерскими заданиями никто не хотел задумываться.

Все рассматривалось не иначе, как в масштабах самобытности Стрельцова.

…Мы всегда хотим, чтобы жизнь наших любимцев в спорте продолжалась как можно дольше и счастливее. И чтобы после прекращения выступлений оставались они на виду.

И сколько бы ни твердили, что вовсе не обязательно им учить и тренировать, все равно почти всегда сохраняется надежда, что знаменитый спортсмен у нас на глазах превратится в знаменитого тренера.

Стрельцова тем не менее в роли тренера не сразу и вообразишь – не представишь его строгим, нервно затянувшимся сигаретой, жестикулирующим или закаменевшим в неприступной сосредоточенности.

Но, повторяю, все наши представления о нем возникли под влиянием личности Стрельцова на поле, где все, казалось, просто ему и легко.

Какие-то, однако, уроки и Стрельцову задавались.

Нельзя же забывать и тех, под чьим руководством он тренировался в клубе и в сборной, – среди этих наставников были в основном люди, не склонные выпускать из своих рук, что называется, бразды правления…

Лет, наверное, тридцать с того дня прошло, а я хорошо все помню. Смешно даже: ведь многие важные моменты моей жизни забыл в подробностях – переживания помню, а из-за чего конкретно переживал, и забыл уже. Этот же день очень четко помню. Помню, о чем тогда думал…

Первый футболист, которого я впервые увидел не с трибуны на поле, а в жизни, близко, пришел в тот день к нам на «Фрезер» и показывал различные технические приемы, какие приемы, тоже, кстати, до сих пор помню, хотя при моей манере игры они не очень и пригодились.

Футболист был из знаменитого клуба – из того послевоенного ЦДКА, где кумиры мои играли – Григорий Иванович и Всеволод Михайлович. Он был помоложе, чем они (мы с ним еще в «Торпедо» успели сыграть), но выступал с Федотовым и Бобровым в основном составе. И я смотрел на него во все глаза и с таким вниманием слушал, какого в себе и не подозревал. Школьные мои учителя ахнули бы, увидев, как я. оказывается, умею слушать…

Вячеслав Соловьев – это он к нам приходил тогда – стал потом тренером, тренировал и ЦСКА, и киевское, и московское «Динамо». Меня, однако, судьба с ним как с тренером никогда не сводила.

Все же, вспомнив про тренеров, я не мог с него не начать.

Я сказал, что не убежден – пригодится ли мне в дальнейшем тот один-единственный урок, который нам преподал Вячеслав Соловьев. Но готов поручиться – я слушал его, как футболист футболиста. Понимаете? Футболистом, да притом настоящим, из ЦДКА, был, конечно, он. Я был мальчишкой, ничего из себя не представлявшим. Но я тогда вдруг ощутил, что слушаю его, как футболист, – ничего для меня в тот момент, не существовало вокруг, кроме Соловьева, который говорил как бы специально для меня. Михаил Иосифович Якушин как-то сказал: я всегда отношусь к игрокам, как к своим коллегам. Соловьев ничего подобного тогда не говорил. Он нас не знал, не знал наших возможностей, не знал, кто из нас способный, а кто не очень. Он вообще не так уж и много говорил – он показывал нам технику исполнения. Но я вот чувствовал – не сейчас же я это придумал – какое-то непривычное, новое совсем для меня ощущение: мы с далеким от меня мастером все-таки коллеги, как сказал бы Михаил Иосифович.

В том возрасте, в каком я тогда был, каждый день приходилось слушать внушения, советы, замечания старших. Наверняка многое пролетало мимо моих ушей. Какие-то важные, полезные вещи я и не старался усвоить, занятый своими постоянными мыслями о футболе.

Все, что касалось футбола, становилось мне сразу интереснее всего на свете.

Вячеслав Соловьев пришел к нам оттуда, куда мечтал я попасть, как же мог я пропустить хоть одно его слово?

…Большинство из пацанов, с которыми я занимался в футбольной школе «Торпедо», перед тем как самому пойти снова учиться, родились в тот год, когда я заканчивал играть. Для них время, когда я играл в футбол, – далекая история Мне поэтому чего-то надо было придумывать, чтобы слушали они меня с таким же вниманием, с каким смотрел я на Соловьева.

Иногда я сердился, виду не показывал, но сердился: почему я им должен чего-то? Футбол сам по себе настолько интересен, что, если любишь его, хочешь научиться играть, то в первую очередь сам должен находить интерес в общении с человеком, который может тебя научить.

Я-то разве ждал от своих первых тренеров чего-то особенного? Мяч бросили на поле – и спасибо! Где мы тогда еще могли увидеть настоящий мяч, кто бы нам разрешил по нему ударить, не занимайся мы официально на «Фрезере»? Мы сами росли, ничего ни от кого не ждали – и было нам очень хорошо.

Зайцев, директор стадиона «Фрезер», занимался с нами, пока не было специального детскою тренера. Он мне новые бутсы выдал – могу я это забыть? Зайцев меня и в центральные нападающие поставил – угадал, выходит, мое предназначение. Потом у нас появился старший тренер Левин.

Хорошие были люди – ничего не скажешь.

Но вот смотрел я как-то по телевизору передачу про учительницу моего сына Игоря – ее вместе с учениками и показывали, я этих ребят всех знаю – и подумал: вот у нас ведь тоже школа, а ведь и представить трудно таких тренеров, педагогов, общение с которыми могло бы быть, кроме как на тренировке, запомнилось бы, пригодилось потом? Сам я, куда далеко ходить, всегда ли нахожу с пацанами общий язык, когда мы мяча не касаемся? Я ведь про себя не раз думал – понял, как работать с детьми, знаю, что им показать, чему научить надо в первую очередь. Но это ведь, наверное, не все?

Для меня еще всегда самым трудным бывало: не принять при наборе того, кто, вижу, хочет играть, а данных немного. Потом ведь отчислять придется… Но как же я могу лишить человека футбола?

Но дальше что же получается… К тому, кто проявил способности, вошел в основной состав команды мальчиков своего года рождения, я отношусь невольно, как учит Михаил Иосифович, как к коллегам, уважаю их самолюбие и, хотя внешне я с ними строг, спортсмен сразу чувствует слабину в отношении к себе тренера, и никто из них меня, конечно, уже не боится. А бояться настоящего тренера настоящему игроку, однако, надо – для пользы дела надо. Только как бы это лучше сказать? Не наказаний бояться, а из уважения. И не к заслугам прошлым иметь уважение, не к должности: он, мол, тренер, и значит, главнее. А к тем требованиям, которыми педагог не может поступиться, – требованиям, предъявленным большим футболом.

Насчет же жалости к тем, кто способностей сразу не проявляет или вообще не способен, не имеет к нашему делу данных, то здесь я тоже себя корю. Раз жалеешь, сочувствуешь – помоги тогда. А как я могу помочь, когда в группу до полсотни человек набирается?

И, выходит, хотя все я понимаю и люблю очень занятия с пацанами, не так уж я далеко от своих первых тренеров ушел.

Но моим-то ведь первым тренерам было проще – мои же пацаны не будут так радоваться бутсам и мячу, как я когда-то радовался. Нам лишняя минута с настоящим мячом могла заменить любое общение с тренером. Тем более никакого общения и не было, не принято это было тогда. Тренерам не до нас чаще всего оказывалось – организационных трудностей хватало, да и свои различные дела, как я сейчас понимаю, отнимали много времени. Но любовь к футболу всех нас выручала, футбол все списывал. Играешь – и тренер к тебе со всем расположением. В душу не лезет. Лезть, конечно, не надо, но заглянуть хоть изредка наверняка стоит. Но это я уже сейчас так рассуждаю, в собственной работе, в собственных, если хотите, педагогических ошибках разбираюсь как слушатель Высшей школы тренеров. А тогда я был всем доволен, счастлив таким «взрослым» отношением к себе тренеров.

У меня, впрочем, никогда – ни в детстве, ни потом и почти до последних дней моих в качестве действующего игрока – конфликтов с тренерами, по существу, не происходило. Я никогда почти ни на кого не был в претензии.

Здесь же я только задумываюсь о влиянии детского тренера на весь футбол – сегодняшний и завтрашний – и лишний раз убеждаюсь, что пока авторитет этого тренера мы не подымем на самую большую высоту, нечего ждать успехов, на которые мы давно бы могли рассчитывать.

Из тренеров, работавших с юношами в «Торпедо», мне особенно запомнился Котов Николай Георгиевич – бывший игрок команды мастеров.

Это был не просто хороший, но и веселый человек. В занятиях с нами он никогда не терял чувства юмора, шутил и в тех случаях, когда тренеры обычно раздражаются, выходят из себя. А Котов умел направить на верный путь именно через юмор Когда все смеются, но никому не обидно. Между тем замечание тренера запоминается надолго.

Но в юношеской команде «Торпедо» я недолго пробыл.

Как я уже рассказывал, Маслов и его помощник Чуркин взяли меня вместе с другими молодыми игроками осенью пятьдесят третьего на юг – на сборы.

В середине пятидесятых годов у нас в «Торпедо» тренеры менялись очень часто. Сейчас и не знаю, кого посчитать своим взрослым тренером – Маслова или Морозова?

За основной состав я стал играть при Морозове, но, думаю, что именно «дед» подсказал Петровичу обратить на меня внимание.

Частые перемены тренеров команде, конечно же, во вред. Но во всем, если захотите, можно и хорошую сторону разглядеть.

Из-за всех этих смен-перемен я за короткий срок узнал таких тренеров, как Маслов, Морозов, Бесков. И уж на всю оставшуюся мне в футболе жизнь усвоил: нельзя судить о тренере по одним результатам в турнирной таблице – какое место команда заняла, таков и тренер… В пятьдесят третьем году я не играл еще за мастеров, но был близок уже к команде, жил ее жизнью. В свои шестнадцать лет я многого, конечно, не понимал, но то, что Маслов – большой тренер, настоящий человек, мне было ясно. И замена его Морозовым в сентябре, когда сезон шел к концу, мне казалась несправедливой.

При Морозове дела пошли получше. Появилась возможность занять третье место, получить бронзовые медали. Для этого надо было у московского «Динамо» выиграть. И выиграли – 1:0. Конечно, заслуга Петровича, что сумел настроить на такую важную игру. Но команда, которую можно было настроить, существовала до Морозова – и сделал ее за полтора года работы Маслов. А про это забыли. Как и не делал он ничего.

Теперь, что же, Морозова упрекать, что пришел на готовое?

Так ведь нет – не в чем Петровича упрекнуть.

Он не чужие лавры пожинать пришел, он пришел работать. У него свой взгляд на «Торпедо» был – он же играл в «Торпедо» до сорок девятого года.

Моя жизнь в большом футболе начиналась при нем. Да и жизнь Кузьмы тоже. Маслов, правда, поверил в Иванова сразу, а Морозов игры три продержал его в дубле. Но Маслов был поопытнее, поувереннее в себе, а Морозову еще приходилось себя перепроверять.

Морозов тем не менее упорствовать не стал – очень быстро разобрался, какой перед ним игрок. И вернул Иванова в состав.

А уж потом, когда мы стали с Кузьмой партнерами, во всем нас поддерживал, помогал найти игру.

Мы, как я считаю, были все-таки способными – ловили на лету. Но и тренерское доверие, смелое к нам доверие нас подстегивало.

Мы играли выдвинутых вперед форвардов, когда еще и разговоров никаких не было про Диди и Вава.

В пятьдесят четвертом году мы заняли, тем не менее, только девятое место, но освободили Петровича от должности старшего тренера в следующем сезоне, когда мы как раз почувствовали свои силы, чтобы исправить положение. Мы и заняли тогда четвертое место.

Следующий сезон мы начинали под руководством Бескова, но заканчивали снова с «дедом». Мы были в пятерке, а на будущий год впервые в истории клуба «Торпедо» оказались вторыми призерами – и Маслов на несколько лет задержался в «Торпедо», дожил до лучших, до чемпионских времен, которых я не застал.

Вспоминая своих первых тренеров в команде мастеров, я прежде всего скажу, что люди они были простые. В самом хорошем смысле слова. То есть я хочу сказать, что они были в отношениях с нами совершенно откровенны. Они старались быть для нас вполне понятными в своих требованиях, искали таких контактов, чтобы мы им могли доверять. Между собой тренеры, может быть, и ссорились – не знаю, но нас это не касалось. К нам, к тем, кто подходил к делу серьезно, относились всегда доброжелательно. Тренеры делали все, чтобы мы играли в хороший футбол.

Покорности от нас никто из тренеров не требовал, бессловесных игроков никто не спешил предпочесть людям ершистым, прямым.

Маслов умел настоять на своем, умел быть даже беспощадным, не то что строгим.

Но «дед» никогда не был строгим ради строгости. Добивался своего, намеченного, но не давил, не вставал в позу там, где этого не требовали обстоятельства.

Как-то, помню, собрались мы у Славы Метревели – он еще в общежитии жил. До начала сезона было далеко, но тренировки уже начались. Мы, однако, еще вели себя, как на каникулах. По молодости лет считали, что некоторое нарушение режима нашей форме не повредит – все наверстаем, к началу сезона будем в полном порядке. В общем, веселимся – музыка, сухое вино, танцы.

Неожиданно открывается дверь, и входит Маслов с начальником команды Ястребовым. Ястребов поморщился, увидев всю эту картину, а «дед» и бровью не повел – сел за стол, как ни в чем не бывало, заговорил на темы, далекие от завтрашней тренировки и вообще от футбола.

Но мы его поняли и, когда на другой день собрались на тренировку, уже знали: вину придется искупить. Отработали в тот день за милую душу.

«Дед» тоже жил на Автозаводской. Мы с Ворониным к нему домой приходили, когда он уже киевское «Динамо» тренировал.

Виктор Александрович Маслов, я думаю, потому никогда никакой короткости в отношениях с нами не боялся и держался неизменно по-товарищески, что знал наше к нему уважение. Знал он, конечно, и цену себе. А потом ему и по-человечески интересно было присмотреться поближе к людям более молодого поколения. «Дед» был человек естественный – во всем, что он делал, в том, какие принимал решения. Никогда, ни при каких обстоятельствах себя не терял. Немного таких людей, как Маслов, среди тренеров.

Вообще-то настоящих тренеров с большой буквы, раз, два и обчелся. Я потому и рад, что именно с настоящими и такими вот разными по характеру людьми судьба меня.

Морозов – человек совсем другого типа, чем Маслов. Петрович тоже знал себе цену. Но ему дистанция между ним и нами была все-таки нужна. Даже и представить нельзя с ним таких коротких отношений, как с «дедом». Единственный, помню, раз, когда мы из Тбилиси на поезде ехали, после того как серебряные медали завоевали (уже при Маслове), к нам с Кузьмой подошел Морозов (он уже в «Локомотиве» был), поздравил нас и очень душевно с нами поговорил, не отдаляясь, как обычно.

Человек Николай Петрович был очень принципиальный, никогда в своих решениях на начальство не оглядывался. Никогда не жаловался начальству на нас при неудачах, всю вину на себя принимал.

К везучим тренерам Морозова не отнесешь. И с «дедом», который столько раз приводил команды к «золоту», Петровичу авторитетом не сравняться было.

Морозову и повезло, по-моему, один-единственный раз, когда сменил он Маслова в пятьдесят третьем году перед «бронзой».

Но в работе со сборной терпение его и спокойствие вознаградились. Как-никак четвертое место в шестьдесят шестом году – пока наивысшее наше достижение на чемпионатах мира.

Маслова и Морозова я на поле не видел. Слышал, что играли они неплохо в свое время, но легенд про их выступления вроде бы не сложено.

Другое дело – Константин Иванович Бесков. Про его игру до сих пор вспоминают. Но что мне чужие воспоминания. Я его отлично помню – видел неоднократно. Не скажу, что он был мой самый любимый игрок, – кто были любимые, я уже здесь говорил. Возможно, равнодушие мое к динамовской игре сказывалось. Однако нельзя не признать – Бесков был из лучших. Это, конечно, игрок классный.

В пятьдесят четвертом году, когда моя жизнь в футболе только начиналась, Бесков уже заканчивал играть – чаще выступал за дубль.

А спустя сезон он пришел к нам в «Торпедо» как старший тренер.

Теперь-то я понимаю, что был он молод для такой задачи. И задним числом просто восхищаюсь им – старшим тренером в тридцать шесть лет. Да еще в команде, где большинство основных игроков немногим его моложе.

Молодой тренер и ставку собирался сделать на молодежь – решительно омолодить состав. Но люди, им выдвинутые, заиграли в полную силу только в следующем сезоне, когда Бесков покинул «Торпедо». Одним из любимцев его, кстати, был Валерий Воронин – Константин Иванович взял его в команду шестнадцатилетним. В одной из статей своих в «Футболе-хоккее» Валера пишет, что ходил тогда с коком – под Стрельцова. С коком я его что-то не припомню, а вот с таким же ровным пробором, как у Константина Ивановича, очень хорошо помню. Ну, пробор, допустим, – ерунда. Но что-то общее у них есть в складе характера. Не случайно, всегда их тянуло к миру искусства, к артистам. Оба они в этом мире свободно себя чувствуют.

Несмотря на то, что мы с Кузьмой тоже были молодые, Константин Иванович в нас вдруг увидел препятствие для осуществления своих замыслов.

Сейчас, при всех заслугах, положении, влиянии, и то иногда Бесков со своей категоричностью требований не всегда встречает понимание и поддержку. А уж тогда, ничем еще себя не проявив на тренерском поприще, на что мог рассчитывать он, предложив нашему руководству отчислить Иванова и Стрельцова? Без нас он брался сделать из тогдашнего «Торпедо» команду, отвечающую требованиям времени. Его, однако, не только не послушали, но и засомневались сразу во всех его начинаниях – на заводе к нам тогда относились так, что лучше и не придумаешь, верили в наше большое будущее. Мы, между прочим, и стали в том сезоне олимпийскими чемпионами, заслуженными мастерами спорта, а зимой и орденоносцами.