Текст книги "Вижу поле…"

Автор книги: Эдуард Стрельцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Эдуард Стрельцов

Вижу поле…

Автопортрет с мячом

Я играю в футбол, сколько помню себя. Однако в самом-самом из начал ничего еще такой судьбы не обещало.

И кто мог тогда предположить, куда приведет, заведет меня любовь к мячу – на какие «верха» и в какие сложности.

Даже и умей я сочинять, никогда бы мне не сочинить ничего похожего на то, что на самом деле приключилось со мной.

Возможно, в самой игре я что-то такое умел: какой-нибудь ход неожиданный найти, предложить.

Но, вернее всего, такого Стрельцова, каким меня узнали в лучшую пору моего участия в большой игре, сам футбол и сочинил. И сам все главное обо мне рассказал. Я к тому немногое могу добавить.

Немногое, но существенное.

Ведь, пожалуй, делает нас такими, какими становимся мы в игре, какими и узнают нас многие, не столько футбол, сколько время, отданное нами футболу.

Мы отдаем футболу, если всерьез, лучшие годы жизни. А потом продолжаем жить в большинстве случаев уже не на виду. И того, что дальше происходит с нами, многие не видят – неоткуда на это взглянуть.

Поэтому весь рассказ о себе, например, я одному футболу не могу передоверить. Вынужден добавить кое-что прямо и не относящееся к футболу.

Но далеко от футбольного поля обещаю не отходить – да и не могу я отойти от него далеко…

В молодости меня поразила одна фраза Вадима Синявского. Я, как и все мы, вырос на его репортажах с футбола, привык во всем ему доверять. И вдруг слышу, он говорит (мы за границей вместе были), что ему достаточно составы команд узнать и он может вести свой репортаж, повернувшись к полю спиной… Я даже растерялся: как же это так – не смотреть?

Но скоро и до меня дошло: а при чем тут – смотрит или не смотрит? Какая разница? Основное, что видит!

И я видел поле, всегда видел.

С того момента, когда я четко понял, что вижу поле, жизнь моя в футболе приобрела смысл.

Когда видишь поле, футбол становится, на мой взгляд, большим, чем просто игра. Вот об этом стоит рассказать.

Мне сначала не по себе, когда товарищ, вызвавшийся помочь мне в работе над книгой, берется за карандаш. В нашем распоряжении и магнитофон, который мы, однако, не спешим включать.

Чтобы сдвинуться с места, начать, я должен увидеть поле.

Я вижу его – и ничего мне уже не страшно.

Такую чувствовал только что вялость, говорить ничего не хотелось, готов был уже на другой раз перенести разговор. А вот увидел, что хотел увидеть, – и все, что не начиналось, как бы само собою началось.

И футбол ведь не с того начинается, что по мячу ударил.

Какие-то мысли, сначала неясные, бродили в тебе, не находилось им применения. Волновался, нервничал, что так и не найдем, упустим момент.

Нужное настроение задолго до игры обычно ищешь, накапливаешь. Запас такого настроения и есть, наверное, опыт.

В нужном настроении только и определишь единственно верный ход, неправильный иногда на первый взгляд, но верный. Оттого что неожиданный…

Корреспонденты на меня не то чтобы обижались, но я же чувствовал, что в разговорах для газеты я их разочаровывал. Не проявлял в таких разговорах активности, так они считали.

Может быть. Я долго не верил – и сейчас не очень верю, но должен поверить, куда денешься, что можно передать пережитое нами в игре и в связи с игрой.

Расскажу, допустим, все как есть, а запишут другими словами – и выйдет непохоже. Совсем наоборот в сравнении с тем, что было.

Пусть уж, думаешь, пишут, как они видят с трибун, как все оттуда представляют.

Я лично очень спокойно относился к тому, что обо мне писали, – почти всегда спокойно. Но другие, знаю, и сердились, а все равно вырезки из газет собирали.

И, наверное, не спорю, интересно, когда закончишь играть, все написанное про тебя прочесть. Но я никаких газет не сохранил. Мать и жена кое-какие фотографии собрали – я, однако, эти снимки редко рассматриваю. Мне такой «допинг», пожалуй, не нужен. Хотя понимаю – память нужна. И книга о наших футбольных делах, если получится искренней, толковой, тоже, наверное, сослужит свою службу. В наших жизнях стоит разобраться. Что-то в них есть. Для чего-то же собирались люди на нашу игру посмотреть. Вспоминают нас время от времени – в этом я убедился, когда поездил по стране с командой ветеранов.

Пока играешь, все очень охотно вникают в трудности твоей жизни, соглашаются считать ее особенной, необыкновенной.

Потом же, когда начинаем мы блуждать в неожиданных для многих из нас сложностях самой что ни на есть обыкновенной жизни, от которой невольно отвлеклись, отвыкли в режиме напряженных спортивных занятий, нам чаще всего сочувствуют, помогают советом, но вникают в проблемы уже с гораздо меньшим интересом. С каким-то даже раздражением удивляются на нас: вот ведь люди, не хотят понять, что былое больше не повторится, былого не воротить. Что прошло, то прошло.

Умом-то мы и сами это понимаем. Но сердцу не прикажешь – сразу все позабыть.

Вспоминать нам, кстати, никто и не запрещает. Напротив, советуют, вспоминайте, пожалуйста, на здоровье.

Но для здоровья-то нам и надо бы не слишком отделять воспоминания от своего сегодняшнего дня, как-то связать одно с другим, понять, что из прошлого сейчас мне может пригодиться.

Я думаю о футболе и перестав играть. И кое-что понимаю в нем лучше, правильнее, как мне кажется…

И в книге я не могу ограничиться одними воспоминаниями – все только о том, что прошло…

А если я сегодня многое понимаю не так, как вчера?

Я не меняюсь, как мне кажется. Но становлюсь ведь старше – появляется привычка чаще думать о своей жизни.

Не скрою, что были у меня времена, когда футбол как бы сам все за меня решал, как бы в благодарность за то, что я умел в него играть.

Существовала, как мне кажется, сила, всегда направлявшая меня в решающие моменты к нужной цели, в необходимую для смысла тогдашней моей жизни сторону.

Не всегда я знал, как по-настоящему, по-умному распорядиться этой данной мне от природы силой.

Но я всегда знал, что только с футбольного поля, только в игре я мог достойно ответить на то особое к себе отношение, которое неоднократно за свою жизнь приходилось мне ощутить.

Сейчас я выхожу на поле лишь в матчах ветеранов – это особый разговор, это футбол, который совсем по-другому воспринимается.

Но никто из нас, ветеранов, не верит в свою разлуку с большим футболом навсегда.

Кто я без футбола?

Нет, я не про тот футбол буду рассказывать, что прошел и только иногда кому-то вспоминается.

Я про тот футбол хочу сказать, что продолжается во мне.

И точно знаю: как бы беспорядочно наш разговор ни складывался, к тому, что всегда меня волнует в футболе, я обязательно вернусь.

А лишнее, несущественное пусть уж товарищ, взявшийся записывать, что я рассказываю, без сожаления вычеркивает – футбол из моей жизни не вычеркнешь и меня, надеюсь, не вычеркнешь из него.

Так уж получается, что пока играешь в футбол, многое вокруг себя замечаешь, но от мыслей о многом на какое-то, иногда и продолжительное время как бы освобожден. Мысли-то приходят, ноты от них отмахиваешься – ответственная игра на носу, столько людей ждет от тебя прежде всего хорошего футбола. И о том, что предстоит, только и думаешь. Остальное – побоку.

Но смотришь потом – казалось бы, в футбол играл и ни на что большее тебя не оставалось, а нет ведь: футбол все равно столкнул тебя со всем, что составляет жизнь. Неважно – сразу уловил ты это или время потребовалось для понимания таких вещей.

Важно, что понял наконец.

А то какая же может быть книга, когда ты без мяча ни шагу?

Так и в футболе – большую часть времени на поле проводишь без мяча…

Ведущий литературную запись просит оставить за ним право иногда вторгаться в авторское повествование репликами-ремарками.

Стрельцов ведь не просто вспоминает, рассказывает, рассуждает, но ищет продолжения своей судьбы и как бы на глазах у читателя обретает себя в новом качестве, утверждается в тех взглядах, которые возникли у него и после завершения карьеры игрока.

Конечно, Стрельцов входит в свой автопортрет с мячом.

По-другому и не может быть.

Но жизнь Стрельцова в футболе необычна, противоречива. А захочет ли он особо подчеркнуть моменты, об этом свидетельствующие? К чему-то, что для иного стало бы психологическим барьером, он подходил вдруг просто и легко, относился без страха, без оглядки на прежние промахи, неудачи, неприятности Так во всяком случае казалось. Казалось, что в подобной безоглядности есть сходство с сороконожкой, которая, если подумает, с какой ноги ей пойти, – оступится. Впрочем, для талантов такое сходство – не редкость.

Навязывать же автору воспоминание о незамеченном, непережитом, им лично не прочувствованном или забытом, в конце концов значит сразу нарушить достоверность, столь любимую Стрельцовым естественность.

Поэтому реплики-ремарки послужат иногда не столько комментарием, сколько фоном (или своего рода рамкой) для рассказа о том, что показалось наиболее существенным самому Стрельцову.

Внесены реплики будут исключительно с согласия рассказчика и только в те паузы рассказа, которые Стрельцов, а никто другой, сочтет наиболее уместными.

Футбол никогда не был труден для Стрельцова, но жизнь его в футболе была трудной.

Стрельцов – характер в большом спорте.

И особенности работы над этой книгой непосредственно связаны с особенностями ее автора.

…Стрельцов откровенен в ответах. Спроси его о чем угодно – приятном или неприятном – ответит.

Правда, иное воспоминание омрачает его настроение, и дальше он не хочет вспоминать, переводит разговор – как об этом напишешь?

Каких-то моментов из тех, что привлекали всеобщее внимание, всем вроде бы известных, уже описанных, он вдруг не помнит. Действительно, не помнит – ему они не показались существенными.

Иногда он рассеян, легкомыслен в разговоре – и это легкомыслие очень соблазнительно перенести на бумагу, оно характерно для него, но характерно в контрасте с таким Стрельцовым, каким он бывал на поле в мгновения предельной мобилизации.

Конечно, хотелось бы представить в книге фрагменты стрельцовской сосредоточенности, свидетелем которой бывал в разные из его футбольных времен.

Воспоминание двадцатилетней давности. «Торпедо» предстоит игра с московским «Динамо». Торпедовский автобус плывет сквозь толпу к Северным воротам динамовского стадиона. Стрельцову вынужденно предстоит играть с недолеченной травмой (нет соответствующей замены, он необходим команде), но с какой-то веселой невозмутимостью сидит он не в кресле, как остальные игроки, а впереди, на табурете, рядом с шофером, крутит регулятор приемника, отыскивая отвечающую настроению команды музыку. Снаружи к стеклам автобуса притискиваются возбужденные лица болельщиков, на Стрельцова смотрят с яростным любопытством не только торпедовские болельщики – он бывал в такие минуты всем интересен.

А в нем никак внешне не ощущается встречное возбуждение – ни от внимания к себе, ни от предстоящей игры.

Но как, однако, естествен Стрельцов в этом странном спокойствии…

Мяча, правда, в изображенном эпизоде нет, но он как бы уже обозначен в автопортрете – за мячом дело не станет.

Мяч не сразу появился, но появился в тот день, который посчитаем своего рода конспектом книги, конструкция которой тогда же и наметилась: свободный рассказ Стрельцова с комментариями-ремарками.

В этот день мы поехали на стадион «Авангард». Стрельцова пригласили присутствовать на финальном матче мемориала Аничкина.

Виктор Аничкин был известным игроком московского «Динамо», выступал вместе со Стрельцовым за сборную СССР, а незадолго до безвременной своей смерти работал тренером на стадионе «Авангард».

Один из устроителей позвонил накануне и обещал прислать за Стрельцовым машину – черную «Волгу», как он подчеркнул.

Но никто в положенный час не заехал. И мы отправились на трамвае. Вернее, на двух трамваях – без пересадки от дома Стрельцова до «Авангарда» не добраться.

Уже очутившись в полупустом по-дневному вагоне за раскаленными жарой первых осенних дней стеклами, Стрельцов сказал вдруг, что ехать-то нам почти до родных его мест – до Перова.

Мы ехали в том направлении, где все с ним начиналось, где первый удар по мячу отозвался таким удивительным эхом. Эхом, в которое мы, собственно, и въезжали на трамвае, хотя нам еще и предстояла пересадка.

Не знаю, думал ли он об этом.

Я-то, оглушенный несколько будничностью поездки с Эдуардом Стрельцовым на стадион «Авангард», мало кому из московских футбольных завсегдатаев известный, вспоминал тесноту не то чтобы стадионов, но и самих улиц перед стадионами, на которых выступал Стрельцов.

Я видел его, разумеется, не только на поле, но и проходящим сквозь переполнявшую подступы к трибунам стадиона толпу, захлестнутым шумом узнавания, в который он запахивался обыденно уютно, как в плащ.

Но так ли уютно ему в обыкновенных буднях, как бывало в буднях славы (к людям его уровня известности такое определение применимо, не так ли»?

Мы молчали дорогой. Я неловко себя чувствовал из-за невольных наблюдений за ним и от тех мыслей, что приходили в голову в связи с наблюдениями, которых требовала книга. Кажется, я уже догадывался о неизбежности записывать не одни лишь разговоры, но и молчание, недосказанное, не высказанное впрямую.

Он, так получилось, диктовал мне это молчание – книга начиналась.

Вслух же он сказал: «Удостоверение заслуженного мастера забыл… Могут же не пропустить».

Но никакого контроля вообще не было – нас пропустили беспрепятственно.

На «Авангарде» проводились какие-то соревнования школьников. Финал мемориала, в котором, как позже выяснилось, встречались две заводские команды, намечался на более позднее время. И пришедшего загодя Стрельцова никто не встречал. Сам же он не представлял, куда идти, к кому обращаться. Но никакой обиды, никакого недовольства в нем я не заметил. Он смотрел на происходящее здесь без особого любопытства, но и без раздражения.

Мы присели на скамейку невысоких трибун, стали смотреть на бегающих по гаревой дорожке школьников. И тут появился пригласивший и не заехавший за Стрельцовым устроитель и повел к директору стадиона.

Директор сказал, что он давний болельщик «Торпедо» и рад познакомиться со Стрельцовым.

Потом директора отозвали по какому-то делу. Вернувшись, он сказал, что сотрудницы стадиона просят разрешения взглянуть на Стрельцова, – и в кабинет вошли две женщины, как выяснилось из дальнейшего разговора, не такие уж заядлые болельщицы футбола, но «кто же не знает Стрельцова?!».

Стрельцов воспринял интерес к себе как должное. Он нисколько не удивился высказанному директором сожалению, что до сих пор в Перове не разыгрывается приз Стрельцова для школьников. Сказал только, что откуда-то из-под Донецка получил письмо от ребят, приглашавших приехать, посмотреть турнир, посвященный ему.

Потом заговорили о том, что перед сегодняшним матчем хорошо бы Стрельцову сказать несколько слов и сделать первый удар по мячу.

Насчет первого удара он спорить не стал, улыбнулся, но от речи попробовал уклониться. Однако когда ему стали подсказывать возможные варианты выступления, Стрельцов уже принял решение: «Я скажу, каким Витя был товарищем!»

У микрофона он, однако, вяло и тихо скомкал несколько невыразительных слов

…Потом надо было произвести ритуальный удар по мячу, и Стрельцов шагнул от микрофона на поле. Шагнул, как все в этот будний день делал, буднично, не меняя слегка валкой своей походки, направился к центру. Но прикоснувшись подошвой обычных своих туфель к непрестижному газону «Авангарда», он моментально очутился в ином зрелищном измерении. Да, скромная картина, открывшаяся собравшимся здесь немногочисленным болельщикам цеховых команд, после введения в ритуал такой фигуры, как Стрельцов, немедленно преобразилась. И ему уже ничего не оставалось, как процитировать себя – он пробил пяткой.

И на завизированном им поле началась игра, по окончании которой победители сфотографировались вместе со Стрельцовым.

Стрельцов не тот человек, который мог бы после ритуала покинуть трибуну, я догадывался, что он останется и вежливо досмотрит игру.

Он смотрел на поле с интересом.

Мне приходилось слышать от него сдержанные оценки и самых знаменитых игроков. Представлял я и меру его снисходительности.

Но, по-моему, никто из сидящих рядом с ним не ожидал, что он захочет вникнуть в ситуацию, отнесется с уважением к событиям развернувшейся перед ним игры, по-любительски беспорядочной. Он не сопереживал, но вполне сочувствовал тем, кто был сейчас на поле. Он ни в коем случае не смотрел на них свысока – смотрел глазами человека, знающего, как трудна игра, перед загадками которой в чем-то и равны – к счастью ли, к сожалению – и великие таланты, и бездарности.

И я подумал, что от непосредственности Стрельцова-зрителя, возможно, и начиналась его непосредственность игрока, ставшего ни на кого не похожим мастером.

Вот так, наверное, когда-то впервые он увидел футбол и удивился ему. И удивление так и не оставило его, достигшего в этой игре вершин, приобретшего имя, которое стоит лишь произнести, как сразу же возникают картины футбола, отмеченного фамильным своеобразием…

В перерыве к Стрельцову подошел человек, напомнивший, что они вместе играли за команду завода «Фрезер». Человек этот говорил возбужденно, напористо, словно приведенные им эпизоды и названные сейчас фамилии игроков первостепенно важны и что-то могут прояснить, изменить в жизни сегодняшнего Стрельцова. Стрельцов, как ни странно, помнил все и всех, но эмоций никаких не проявил. Бывший партнер отошел от него тем не менее обрадованный, лишний раз убедившись в той удаче, что ему выпала, – быть в одном со Стрельцовым футболе. Футбол способен соединять людей и разъединять. И подтверждение факта соединения всегда приятно.

Потом к нему обратился неспортивного вида мужчина, попросивший автограф для сына. Как эрудит, он захотел уточнить, как был забит Стрельцовым гол на Мельбурнской олимпиаде в ворота болгарской команды. Стрельцов доверительно сказал, что мяч с ноги срезался – бил в один угол, а попал в другой… Болельщик-эрудит видимо растрогался от такой откровенности и захотел продолжить разговор. Спросил о перспективах сборной в чемпионате мира. Стрельцов сказал, что будет трудно. Желая хоть немного еще продлить беседу, болельщик задал, пожалуй, самый глупый вопрос, какой только можно задать специалисту: как сыграют сегодня «Торпедо» и ЦСКА? Стрельцов мягко ответил, что не знает.

На матч своего клуба с ЦСКА он уже не рассчитывал попасть к началу, но посмотреть второй тайм по телевизору все-таки надеялся.

Однако и к спортивным новостям программы «Время» Стрельцов в тот день не успел.

…Он вступил в разговор, как вступал обычно в игру. Сразу двинулся в направлении, открывшемся ему в ожидании, похожем на затяжной парашютный прыжок.

Большинство из собравшихся в этом тесном кружке близких Аничкину людей он, конечно, знал и раньше, но не слишком уж хорошо. Но он любил Аничкина, и память о нем заставляла Стрельцова быть совершенно доверительным с теми, кто собрался в этом застолье.

Воспоминание разбередило, как давнюю рану, важную, очевидно, для Стрельцова мысль, и сейчас он уже неудержим был в желании высказать то, что совсем не удалось ему перед микрофоном.

Ему важно, оказывается, было сказать о тех отношениях, что связывают людей в большом спорте. О возможностях дружбы и препятствиях, возникающих и разрушающих дружбу, отдаляющих людей друг от друга.

Волнение разгорячившегося Стрельцова передалось собравшимся. Стрельцов, которого они ждали и рады были увидеть, общением с которым по детски искренне гордились сейчас, представился им с новой и несколько неожиданной стороны.

Рассказанное Стрельцовым в тот день отчасти напоминало рекламный ролик к кинофильму – мелькнули захватывающе интересные сцены, но для того, чтобы уловить их связь между собой, предстояло последовательно рассмотреть весь сюжет…

Конечно, я не думаю, чтобы Стрельцов «репетировал» тогда предстоящую книгу.

Но работа над книгой тем не менее уже началась, и не исключаю, что подспудная деятельность воспоминания уже происходила в нем. Он невольно нащупывал сопряжения в рассказе о собственной жизни…

И в литературной записи его рассказа очень бы хотелось обнаруженную тогда интонацию сохранить…

Футбол – и без меня?

Какими же шагами шел я вперед тогда – в свои первые в большом футболе сезоны?

Сейчас и самому не очень верится, что такое могло быть. А в те времена – никаких сомнений, что все и дальше так будет.

Я чувствовал себя вполне готовым к следующему, гигантскому, как я надеялся, шагу.

И до сих пор думаю – шаг этот я бы сделал.

Если бы… Четыре дня ведь всего оставалось до отъезда в Швецию, на мировой чемпионат…

И не в том даже дело, что меня тогда часто хвалили за игру, меня, случалось, и поругивали. Но я не переставал радоваться тому, что играю в тот футбол, который люблю, и могу свою правоту доказывать на поле.

Мне представлялось – все еще впереди.

Я же чувствовал свои возможности как игрока и надеялся, что очень скоро смогу себя выразить в полную силу.

Я не сомневался, что первенство мира проведу на высшем уровне. И ребята все в сборной команде, по-моему, надеялись, что Эдик отыграет, как ему положено…

Разочарую, наверное, кое кого из будущих читателей, сразу их предупредив, что на печальном для меня эпизоде в Тарасовке, где готовилась к чемпионату сборная и откуда вместо Швеции я отбыл на милицейской машине совсем в другом направлении, останавливаться здесь не стану.

Тот, кто ради этого эпизода книгу раскрыл, может ее захлопнуть. Не огорчусь. Я человек, в жизни которого в ранней, подчеркну, молодости случилось большое несчастье, а не герой скандальной хроники. Стопроцентно уверен – не должно было со мной такого произойти. Но – произошло, никуда теперь от этого не уйдешь.

Я не оправдываюсь. И тогда, между прочим, не оправдывался, хотя, теперь-то можно сказать, мне пытались подсказывать различные пути к самооправданию.

Я понес наказание, за все расплатился сполна.

И вернулся в футбол.

Вот о чем я хочу рассказать: как играл в первые свои сезоны, как переживал разлуку с большим футболом, как возвращался в него и дальше играл, как и чем живу сейчас…

Как начинался он – Стрельцов?

Вернее, как представить нам сейчас кануны его судьбы, зная дальнейшее развитие событий, приведших, собственно, к сюжету этой книги?

Без контекста обстоятельств, в которых сделал он первые шаги на футбольном поле середины пятидесятых годов, не объяснить удивительно долгое эхо от ударов его по мячу.

Эдуард Стрельцов возник в меняющемся мире футбола.

Но футбол-то менялся не сам по себе – футбол менялся в несомненной связи со всем, что менялось вокруг его полей и трибун стадионов.

Невольное укрупнение фигур, занятых в футболе послевоенных лет, казалось естественным. Место, отводимое футболу в ряду зрелищ сороковых годов, кого-то, вероятно, и коробило, но не оспаривалось.

В эмоциональной хронике того времени герои футбола воспринимались персонажами своего рода драматургии – фольклорной, но, безусловно, злободневной.

Посещение стадиона было массовым и одновременно престижным – едва ли не всех знаменитых людей страны в дни больших матчей можно было застать на динамовских трибунах.

Популярность футбольного мастера была популярностью в квадрате – популярность в популярности. Спортивный жанр как бы превращался в своего рода вексель – обязательство прославить.

Но к весне пятьдесят четвертого года – моменту появления Эдуарда Стрельцова – в незыблемой популярности футбола можно было уже засомневаться. Теперь-то ясно, что это был отлив перед новым приливом. Но тогда никто не смог бы сказать с полной определенностью, что прежний интерес к футболу возродится. Впрочем, того, что наблюдалось в послевоенные годы, больше не повторилось. На Стрельцова подобное свидетельство, однако, никакой тени не бросает – «на Стрельцова» ходили все годы, что он выступал…

Тогдашнее снижение популярности футбола нетрудно объяснить как огорчение поражением наших футболистов в первом для себя олимпийском турнире пятьдесят второго года.

Поражение потерпели «первачи», знаменитости, кумиры и герои послевоенных лет. Болельщики (в те годы завсегдатая стадиона можно было в большей степени считать болельщиком, чем зрителем, склонным к аналитике, к спокойному размышлению) слишком уж привыкли верить в незаменимость своих любимцев, в их класс, который со времен динамовских побед на родине футбола поздней осенью сорок пятого года полагали (и не без основания) международным.

Мысль же о том, что лучшие годы послевоенных лидеров позади, казалась слишком уж жестокой, разрушающей романтический мир, уютно обжитый любителями футбола.

Правда, с чувствами зрителей не посчитались. Если и пытались апеллировать, то уж, скорее, к трезвости чисто спортивного восприятия происходящего, чем к упрямству личностных симпатий и пристрастий.

Правда и то, что принятые меры по омоложению ведущих команд, по ускорению расставаний с заслуженными ветеранами дали в чем-то и обратный эффект. Если, конечно, брать в расчет опять же сугубо зрительское восприятие.

Казалось, что ушедшие с поля знаменитости увели и заметную часть зрителей с трибун – зрителей, как бы делавших погоду, оптимальную для восприятия игры.

Молодым игрокам открылись вакансии.

Но поскольку ветераны ушли, чуть-чуть не доиграв, впечатление о них как незаменимых (впечатление, создавшееся после лучших матчей Боброва. Бескова, Трофимова и других) осталось.

В такой ситуации и появился в московском «Торпедо» рослый парень с мощными ногами прирожденного центрфорварда, с белокурым начесом надо лбом, как у многих тогдашних щеголей, словно с улицы Горького на стадион забрел, семнадцатилетний Эдуард Стрельцов (семнадцать ему минуло 21 июля – в самый разгар сезона, когда ходил он уже в знаменитостях).

Облик игроков тогда видоизменялся – укорачивались еще недавно считавшиеся верхом футбольной элегантности длинные, до колен, трусы, появилась модная стрижка вместо бритых «по-спортивному» затылков. Футбол, словом, подстраивался под общеэстетические категории, отказывался от некоторых обаятельных, в общем, стилевых своих причуд. В процессе этом не было; однако, сплошной однозначности. Некоторая внешняя стандартизация соседствовала с большей раскованностью. Метафоричность перемен в духе времени ничуть не противоречила сути игры, всегда чуткой к пластической трансформации, к «освобожденным» мышцам, к большей двигательной раскрепощенности. Футболисты играли теперь без щитков, в облегченных бутсах. От игроков все настойчивее требовалась универсальность, расширялся диапазон действий. Вместе с тем в поведении футболистов нового призыва на поле нельзя было не почувствовать ритмы, привнесенные из современной жизни, ставшей динамичнее. И непринужденнее молодые люди держались «на людях», поувереннее, чем их ровесники еще несколько лет назад.

В футболе образца пятьдесят четвертого года молодые до появления Стрельцова еще не закрепились на первых ролях, хотя серьезные заявки уже делались.

Выдвинулись вначале те, чьи достоинства меркли рядом с мастерами, задававшими тон с весны сорок пятого – с поры великого единоборства «Динамо» с ЦДКА.

Но, конечно, верховодили игроки действительно незаурядные – Никита Симонян и Игорь Нетто. Или Сергей Сальников – вот кому шла модернизированная форма. Его техника обращения с мячом фокусировалась с наибольшей резкостью.

Стрельцов сразу удивил масштабом непохожести на других.

При появлении игрока такого своеобразия уже не о современности – соответствии лучшим из имеющихся образцов – приходится говорить, а о своевременности открытия подобной индивидуальности.

Игрок, отвечающий требованиям времени, – это одно.

Игрок же, определяющий своими достоинствами, своими возможностями, самим присутствием в футболе характер общих действий на поле, колорит зрелища совсем другое.

Самое интересное, что необходимость и значимость роли, отведенной в большом футболе Стрельцову, скорее всего, природными его качествами, признана была всеми еще до свершения на поле чего-то действительно выдающегося.

Он очень скоро оправдал авансы.

Но удивлялись ему сильнее всего в момент его первого появления – дальше все воспринималось как должное.

Сразу удивив, он и сразу был признан величиной. С этим не собирались спорить и наиболее строгие из знатоков. Не говоря уж о широкой аудитории, моментально полюбившей Стрельцова со всеми его слабостями, которые стали очевидны тоже сразу.

Эффект узнавания Стрельцова чем-то напоминал внутренне метафорическую и ключевую для понимания всего произведения сцену из «Золотого ключика»: когда Буратино впервые попадает в кукольный театр, куклы, никогда его не видевшие раньше, безошибочно называют пришельца по имени и радуются, что он, наконец, с ними. Все сложности, однако, начинаются у иных талантов не до, а как раз после признания…

Футбольная карьера юного Стрельцова начиналась в мире, где стремительно расширялся диапазон общественных интересов.

И в непривычно быстром течении информации любой известности непросто было устоять – никому не гарантировалось равновесие.

Листая массовые иллюстрированные журналы той поры, замечаешь настойчивое желание издателей сопрячь интересы – отразить диапазон пристрастий, расширившийся выбор, соревнование зрелищ разного эстетического заряда.

«Огонек» одновременно публикует вторую часть «Поднятой целины» и детектив (жанр, еще не имевший тогда такого, как сейчас, хождения) «Ягуар-13». В Москве на сцене старейшего нашего драматического театра – Малого – гастролирует труппа старейшего французского театра «Комеди Франсез», показавшая мольеровского «Тартюфа». Форма подачи материала об этих гастролях по тогдашним понятиям отлична от традиционно-академической – броский фоторепортаж, приоткрывающий кулисы. Из читателя пробуют сделать завзятого театрала, соблазняют кухней профессии – не одной только рекламой.

Спорту, впрочем, в том же «Огоньке» всегда уделяли много места, информировали о всех событиях и лицах, в них отличившихся, регулярно и по возможности подробно. Но Стрельцову в данном случае не повезло– или, точнее будет сказать, нам, отыскивающим теперь следы его первых шагов в футболе, не повезло.

В одном из весенних номеров «Огонька» за пятьдесят четвертый год вместе с информацией о футбольном сезоне, открывшемся в южных городах, помещен снимок– московское «Торпедо» играет с харьковским «Локомотивом», момент борьбы за мяч. В этой игре и вышел впервые на поле в составе команды мастеров Эдуард Стрельцов. Но фотокорреспондент предпочел ему другую, более известную фигуру, что и не удивительно.