Текст книги "Вижу поле…"

Автор книги: Эдуард Стрельцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Но я этот случай с нами и Бесковым вспоминаю сейчас без всякой обиды. Я восхищаюсь тогдашней решительностью Константина Ивановича: ну, кто бы еще из тренеров пошел тогда на такое? Как все-таки верил Бесков в свои тренерские способности, в свою силу воли.

Тем более, что никаких конфликтов у Бескова с нами не было, дом его всегда был открыт для нас. Всегда нам у него в гостях было интересно – люди незаурядные, разговоры неожиданные для нас. Но самым интересным человеком в этом доме мне казался Константин Иванович.

Я о нем много думал и тогда, и потом, и сейчас нередко задумываюсь, узнав о тех или иных шагах, предпринятых им и в клубе («Спартак» мне меньше нравится, чем в детстве, но отношусь я к «Спартаку» все равно с симпатией), и в сборной.

По-человечески Бесков мне не так понятен и близок, как были понятны и близки Маслов и Морозов.

Бесков, на мой, сразу оговорюсь, взгляд, слишком уж жестким бывает с людьми, не подчинившимися его тренерской воле, не дай бог самому что ни на есть сильному игроку в команде Бескова вступить со старшим тренером в конфликт. Не раз я замечал, что при конфликте Бескова с тем или иным ведущим игроком большинство поначалу держит сторону игрока. Но почти всегда окончательная правота оказывается на стороне Бескова. Причем со своей человеческой точки зрения игрок вроде бы прав, но как футболист он в результате обязательно проигрывал, обострив отношения с Бесковым.

Бесков – тренер не только высокопрофессиональный, но и везучий. Везучий – при всех превратностях судьбы, которые пришлось ему испытать.

Якушин тренировал Бескова в том самом знаменитом «Динамо», на игру которого я смотрел, выстояв длинную-предлинную очередь.

И вот так все повернулось, что сначала моим тренером был Бесков, а десять лет спустя – Якушин.

При Бескове в «Торпедо» я еще был очень молодой, не знал никаких сомнений, никаких трудностей в футболе не испытал по-настоящему. И толком не понимал, зачем нужен тренер?

С Якушиным я встретился уже в шестьдесят седьмом году, когда снова меня взяли в сборную. Мне было тридцать лет, и кое в чем я уже разбирался.

И вот не знаю, можно ли Михаила Иосифовича с кем-нибудь из других, даже выдающихся тренеров сравнивать? Он ведь ни на кого не похож.

Все мысли Якушина – неожиданные. И тебя к их пониманию он подводит неожиданно – ты и оглянуться не успел, а уже разделяешь позицию тренера, думаешь, что сам собой на нее вышел.

Якушин никогда не казался таким жестким, как Бесков. Но что-то я не припомню случаев, когда бы нужные ему для решения задачи игроки выходили бы из-под его влияния, его контроля.

Дистанции между собой и футболистами он, казалось бы, никогда не соблюдал, никогда о субординации не заботился, все всегда по-простецки, по-домашнему, по-хорошему, с юмором, разговор с ним всегда легко завязывался, никаких казенных слов, дежурных фраз, все по душе, все по делу… Но в любом разговоре ощущаешь, что перед тобой человек очень большой. И шутки шутить с ним не приходится.

Пусть он с тобой вроде бы о пустяках говорит – запомни, что он говорил, и потом наедине с самим собой еще раз все им сказанное тебе «прокрути». Михаил Иосифович зря не скажет…

Коллега, футболист, в нем, однако, всегда чувствовался – он в такие тонкости вникал, так умел понять твое состояние накануне игры…

Гавриил Дмитриевич Качалин (он впервые взял меня в сборную в пятьдесят пятом году) – человек в нашем деле очень искушенный и не случайно работал со сборной больше других тренеров. И успехов при нем сборная добивалась немалых – Олимпиаду выиграли, Кубок Европы. Но вот на установках его на игру, случалось, что заскучаешь, чуть ли не заснешь – все уже тебе ясно, однако тренер считает нужным дополнительно тот или иной момент подчеркнуть. А когда понял основное, тебе уже никаких больше слов не нужно, никакие слова ничего тебе уже не прибавят.

У Якушина же на установке из тренерских соображений ни на секунду не выключишься – он не позволит, он все и всех видит, как хороший игрок на поле. Сразу замечает, что слушаешь его вполуха. И тут же вопрос тебе; как бы ты сыграл в такой ситуации?

Сейчас в командах видеомагнитофоны. Можно спокойно, внимательно посмотреть запись и в подробностях всю игру разобрать. А в наше время восстановить игру можно было только на словах и фишках, примагниченных к макету.

Но разборы у наших тренеров – кого ни возьми: Маслова, Морозова, Бескова, Качалина, Якушина – были на редкость интересными. Память у наших тогдашних наставников была колоссальная – они держали в уме всю игру, не пропуская ни одной существенной подробности.

Фишки на макете, сопровождаемые их комментариями, живыми игроками выглядели. Двинул тренер фишку – и словно тебя в спину толкнул. Иногда себя просто физически чувствуешь в тренерских пальцах…

Я уже вспоминал здесь о том, что старшие тренеры у нас часто менялись в пятидесятые годы. Но вторым тренером и при Маслове, и при Морозове, и при Бескове оставался все тот же Владимир Иванович Горохов (в шестидесятые годы он работал с Марьенко, с Морозовым и, наконец, с Валентином Ивановым). Был момент, когда в пятьдесят пятом году, после того как ушел Морозов, Горохов оставался за старшего, и мы закончили сезон четвертыми, но близки были к «бронзе», не сумели вот только у тогдашних чемпионов, у московских динамовцев, выиграть.

Но на следующий сезон старшим тренером к нам пришел Бесков, а Горохов по-прежнему оставался вторым.

Второй тренер – это другая профессия, в общем. И совсем необязательно второму становиться старшим. Вторые тренеры обычно и не выходят в старшие. Старшие тренеры и подбирают себе в помощники людей, на их место не претендующих, готовых к незаметному труду. Человеку, стремящемуся к самостоятельности и власти, лучше уж возглавить команду поскромнее, чем идти в знаменитый клуб на вторые роли.

Словом, должность второго тренера – ответственна, сложна, но в смысле почестей неблагодарна.

Не подумайте, что я хочу как-то обидеть, принизить вторых тренеров. Я и сам работал в «Торпедо» вторым и, кто знает, вдруг опять появлюсь где-нибудь в этой роли.

Но договорим про Горохова – это неутомимый труженик. И внешне производит впечатление, хотя при солидности своей может вести себя и несолидно, по-мальчишески азартно. На игроков он всегда имеет влияние, как не прислушаться к замечаниям такого опытного в футболе человека, столько на своем веку повидавшего? В присутствии старших тренеров Владимир Иванович никогда не тушевался. Он всегда был человеком «их круга».

И все-таки круг этот был для него заколдован.

При всей своей несомненной значимости Владимир Иванович, на мой взгляд, не обладал той твердостью, что по-разному, но всегда проявлялась у Морозова, у Маслова, у Бескова.

Но мне его мягкость очень симпатична. Я Владимиру Ивановичу очень благодарен за отношение ко мне – всегда он со мною возился на тренировках (то мы с ним наперегонки бегали, я от штрафной площадки стартую, а он с центра поля, то он мячей штук восемь возьмет и бьет, а я должен успеть обработать каждый мяч и отдать ему точно в ноги). Но я хочу сейчас разобраться: почему же уникальный в общем человек, столько лет успешно проработавший в футболе, так и не попробовал возглавить команду, создать команду согласно своим собственным воззрениям, которые у Владимира Ивановича, несомненно, были? Неужели мягкий характер – обязательно препятствие в тренерской работе?

С Вячеславом Соловьевым мы вместе играли в «Торпедо» в пятьдесят четвертом году. А партнер его, полузащитник Алексей Водягин (против него я, кстати, тоже успел сыграть, когда после расформирования армейского клуба он выступал за московское «Динамо») пришел к нам в пятьдесят шестом году вместе с Бесковым в качестве начальника команды.

При Бескове, конечно, не слишком покомандуешь. Водягина можно было, скорее, рассматривать как второго тренера. Однако в сравнении с уверенным в своих полномочиях Владимиром Ивановичем бывший полузащитник ПДКА проигрывал.

Мне в пятьдесят пятом году было море по колено и, подобно большинству преуспевающих молодых игроков, я со вторыми тренерами особенно не церемонился. Даже с любимым мною Владимиром Ивановичем иногда разговаривал в недопустимом тоне – не со зла, конечно, просто в запальчивости или от усталости, такое со мной случалось.

Но за Водягина мне было обидно, хотя никто его у нас не обижал. Влияния его на события никак не ощущалось в команде. Как будто это и не был Водягин из прославленного ЦДКА.

Я тогда уже чувствовал какое-то внутреннее родство с такими вот людьми.

Все ведь они – и Демин, и Григорий Иванович, и даже Всеволод Михайлович – были людьми простыми, бесхитростными. Не могли они никого подавлять. К игрокам и Федотов, и Бобров, будучи тренерами, относились всегда по-человечески, но не все такое отношение понимают – многим нужна палка.

Они умели переживать. Они были фанатики футбола. Они для футбола были созданы. И как же обидно, что места, достойного их опыта и таланта, им не находилось.

Боброву, конечно, и в тренерском деле немало удалось, но в хоккее в основном – хоккей его всегда выручал. Да и люди нашлись, которые сумели в трудные минуты поддержать Всеволода Михайловича.

А Григория Ивановича от обид никто предохранить не смог – помню, как получил он в Тбилиси телеграмму, где сообщали, что он освобожден от должности второго тренера. Не забуду, какое лицо у него было тогда.

Сейчас уже ни Федотова, ни Демина, ни Боброва нет в живых. Я люблю их по-прежнему и чту их память…

Мне повезло с моими тренерами не только потому, что они сохранили во мне игрока такого, каким я хотел быть, доверяя собственной интуиции, никак мою индивидуальность не подавляли (даже Бесков ведь не предлагал мне никакой перестройки в уже найденной игре, считал, что уж лучше отчислить меня такого, какой я есть, чем заставлять меняться).

Вдруг подумал: но ведь Иванов, наверное, тоже так рассуждал – какой смысл Эдику перестраиваться в тридцать три года? Пусть уж лучше заканчивает…

Что же получается? Я говорил, что считал свой уход из футбола преждевременным, а теперь вдруг пробую встать на точку зрения Иванова – и вроде бы согласен со своей отставкой, которой (не скрываю) очень был огорчен…

Нет, я и сейчас, вспоминая ту последнюю свою осень в футболе, снова огорчаюсь, сержусь на тренера Иванова.

Только, может быть, не на тренера я сержусь, а на Кузьму – человека, с которым мы дружили, с которым нам так хорошо игралось вместе?

В нынешнем своем положении, тем более на страницах книги, а не в частном разговоре, я обязан просто как будущий тренер, как человек с достаточным спортивным и жизненным опытом еще раз прямо спросить себя: как бы ты поступил со Стрельцовым на месте Иванова?

Я обещал быть совершенно искренним, начиная книгу. И не буду кривить душой – скажу: нет, я бы от услуг Стрельцова не отказывался. И не из уважения к прошлым заслугам, а для пользы дела.

Однако с полной уверенностью такое я мог говорить, когда еще всерьез не примерялся к тренерской роли. Я почему и согласился после некоторых колебаний на главу, где выгляжу «униженным и оскорбленным» и вслух высказываю свои обиды, хотя и не до конца уверен, что большинство читателей встанет на мою сторону.

Теперь, задумываясь о том, что предстоит мне после окончания учебы в школе тренеров, я понимаю, что если не перешагну я через личные обиды, мне не в тренеры действующего футбола дорога, а в пенсионеры от футбола, которых сочувственно выслушивают, но всерьез не принимают.

Да, возможно, на месте Иванова я бы сохранял «до упора» в основном составе Стрельцова. Но где гарантия, что в роли тренера я бы рассмотрел, угадал и выдвинул Стрельцова, не будь он похож на меня?

Мы с Ивановым отлично знаем друг друга, но футбол не из одних нас состоит.

Может быть, главная ошибка тренера, вышедшего из классных игроков, что он каждого хочет видеть похожим на себя. И когда не видит, сразу сникает – не знает, что с другими делать.

Со мною, в бытность мою детским тренером, случалась хандра, когда я просто, подобно тренерам, мною осуждаемым, бросал мяч, а сам устранялся, погружался в свое плохое настроение.

В работе с детьми очень ненадолго, но может выручить сам по себе футбольный мяч. В команде же взрослых, как это на первый взгляд ни странно, мяч уже ни на мгновение не заменяет общения человека с человеком. Общение такое очень во многом зависит от тренера.

Про мяч, будучи зрелыми игроками, мы и так не забудем. Но в общении и друг с другом, и с тренером нередко заходим в тупик.

Люди моего поколения к спортивной (можно сказать теперь смело – футбольной) науке относятся, конечно, не с таким полным доверием, как те, что пришли нам на смену.

Правда, в футболе поколения обычно не такое уж значительное время разделяет. Но у нас ведь каждый сезон-год важен. Бывают же такие плотные, насыщенные сезоны, когда узнаешь и понимаешь больше, чем за несколько лет.

Тренеры, про которых я рассказывал здесь, конечно же, очень большими знаниями располагали. И что, по-моему, самое главное: знания их были отмечены особой индивидуальностью. Я не против научных терминов, иногда и сам могу ими козырнуть. Я против того, чтобы ими отгораживаться. Это получается, извините, по-детски. А оборачивается иногда жестокостью по отношению к людям… Я не преувеличиваю, честно. Не обидеть хочу – разобраться. Мне самому тренером быть предстоит, Как игрок-то я уже все испытал, все позади, не о себе же пекусь.

Наши старые тренеры иногда выглядели как дети, но в результате оказывались по-взрослому мудрыми. А сейчас, бывает, видишь: такая вроде серьезность, научный подход, словечка в простоте не скажут, но мудрости никакой и нет. В тонкости никто и не вник.

Иной специалист и не верит в научный подход к нашему делу, но скрывает. И, наоборот, на словах ратует за науку, и только. А по мне пусть лучше не верит, пусть на собственных ошибках и синяках убедится, что дело наше футбольное надо изучать. Пусть придет к самым простым истинам с опозданием, но сам.

Ничего не надо брать готовым, да и нельзя взять, как показывает практика. Правда, в том-то, наверное, и практика, что не готовое берется.

Мне труднее оценивать Иванова-тренера еще и потому, что при тех тренерах, о которых здесь говорил, команду с Торпедо» я знал изнутри.

Сейчас же я этого сказать не могу, хотя за командой слежу очень внимательно, все равно говорю про торпедовцев «наши» и действительно так считаю.

Мне многое не нравится в игре сегодняшнего «Торпедо», многое мне кажется безнадежно утраченным, но никого не обвиняю – хочу, как не раз уж в этой книге оговаривался, разобраться.

Странно, конечно, звучит, что и в своем отношении к «Торпедо» я хочу разобраться.

Но так уж получилось, что я тот и одновременно не тот, и «Торпедо» в свою очередь то и не то.

Решусь, однако, сказать, что я все-таки в большей, как мне кажется, степени тот, чем сегодняшнее «Торпедо». Но одному человеку, тем более не играющему за основной состав мастеров, легче не меняться, чем команде, где уже не раз состав менялся.

В «Торпедо», правда, постоянный, если с другими клубами сравнить, тренер – Иванов – уходил, но вернулся ведь, что еще труднее.

Иванов – лучший, на мой взгляд, из возможных тренеров для «Торпедо». Он – величина в футболе, величина, ничуть своего значения не потерявшая. Причем величина, ставшая величиной именно в «Торпедо», не где-нибудь. В «Торпедо» самых лучших торпедовских времен.

Не буду преувеличивать – Кузьма не стал таким тренером, каким был игроком. Можно сказать, конечно, еще не стал – у него еще все впереди. Но утверждать, что он обязательно станет таким тренером, тоже не буду. Станет – буду рад. Очень это, однако, не просто. Не знаю почему, но почти никто из классных игроков не стал такого же уровня тренером. Ну, кто стал? Якушин, Бесков. Все… Лобановский? Но Кузьма как игрок, по-моему, гораздо выше Лобановского. И ему, я думаю, труднее.

Труднее ему, конечно, не только поэтому. То время, когда он всех в команде хотел видеть такими, как он сам, давно прошло. Кузьма быстро понял, что так не бывает. Немногие так быстро это понимают. А он понял за несколько сезонов.

Труднее, чем Лобановскому, Кузьме прежде всего потому, что выбор игроков у него гораздо меньше, как и у всех, пожалуй, московских тренеров.

Я не про возможности приглашать в Москву игроков из других городов говорю – приглашают многих, очень многих. Кто же откажется?

Но где игроки, чуткие к стилю московских команд, готовые воспринять традиции знаменитых клубов? Многие ли хотят играть, например, именно в «Торпедо»?

А с другой стороны, почему им к нам тянуться? Что они, хорошие торпедовские игры часто видели за последние сезоны или уж очень хороших игроков застали?

Нарушилась у нас преемственность – и стиль разрушился. Пропала элегантная, как говорили все, торпедовская игра.

Ну, хорошо – а «Спартак»? Бесков – человек не спартаковский. И вообще тренер со своими установками, со своим упрямством.

И «Спартак» при Бескове не похож на прежний «Спартак». Все нынешние игроки в нем – другие, другого толка, чем были в «Спартаке» того поколения, с которым мы играли.

Но болельщики «Спартака», кажется, довольны. «Спартак» побеждает. Правда, в сборную Бесков что-то немного своих зовет. Тем не менее «Спартак» все последние годы среди лидеров. Чего про «Торпедо» не скажешь.

Успехи при Иванове у «Торпедо», однако, тоже были. И «бронза», и кубок, и первое место в семьдесят шестом году взяли, правда, в осеннем розыгрыше, который в один круг разыгрывали, что, простите меня, с настоящим чемпионатом не сравнишь.

Ни в коем случае не думаю, что Марьенко Виктор Семенович, при котором «Торпедо» одержало в шестьдесят пятом году победу гораздо весомее, был тренером более торпедовским, чем Кузьма. Но у него в распоряжении было несколько настоящих торпедовских игроков – и в первую очередь Валентин Иванов.

Так почему же я (да и не только я) говорю, что плохо, когда тренер, бывший большим игроком, хочет видеть в своих игроках себя – и никого другого?

Да потому, что в каждом поколении верность стилю, которого клуб придерживается, выражается по-разному. В духе, как говорится, времени.

Преемственность – не копия, а только понимание сути командной игры с помощью и под влиянием лучших из мастеров старшего поколения.

А вот когда тренер бережет классных игроков, его напрасно обвиняют в жалости к ним или в недоверии к новым. Все как раз для новых и делается. Кто сумел войти в настоящую игру с настоящими игроками, тот в такой игре и укрепится и сам наверняка кем-то станет. И ничего страшного, если станет со временем, испытав конкуренцию.

Страшно, если в основном составе человек закрепляется только потому, что у тренера никакого выбора нет.

И вот Иванову достаточно часто приходится быть в такой ситуации – довольствоваться далеко не лучшими исполнителями. И это, конечно, портит ему и настроение, и характер, и без того не самый легкий, как и у большинства у нас.

Не сомневаюсь, что вкус к настоящему футболу у Кузьмы по-прежнему безупречный – и ему нелегко мириться с игрой не на самом высоком уровне. Правда, я огорчился, когда после стажировки в Англии Кузьма поспешил перевести игру на новые, «жесткие», рельсы. Это, по-моему, не торпедовский путь.

Думаю, что и Кузьма в глубине души со мной согласен.

Но хорошо рассуждать, когда не ты отвечаешь за постановку всего дела, когда не с тебя спрашивают победы и очки, когда не с тебя «снимают голову» за поражения. Особенно ведь обидно, что и болельщики спокойнее относятся к потерянной командой игре, чем к потерянным очкам. А тренеру, конечно, страшновато оставаться без влиятельных союзников.

И все же, не испытав себя в большой тренерской работе, рискуя выглядеть наивным и поставить под сомнение свою предстоящую тренерскую деятельность, продолжаю думать, что правда за игрой.

В итоге все равно победят те, кто умеет играть, кто лучше играет – как бы ни менялся футбол, как бы времена ни менялись.

И когда на международной арене побеждают, наконец, тбилисские динамовцы, которых столько упрекали за слишком уж большую самобытность, я, конечно, особенно радуюсь.

Тбилисцев хвалили всегда за стиль, но упрекали обычно за слабую волю. Но они – новое поколение, новый тренер – проявили волю, прежде всего, в том, что оставались верны своему стилю. Ну и выросли в такси верности как спортсмены…

…Я чувствую – пора заканчивать книгу. Мне кажется, что время работы над ней выбрано было удачно. Мы начинали в дни, когда я ждал ответа, решения – примут ли меня в число слушателей Высшей школы тренеров. Сейчас, однако, занятия уже в самом разгаре – и для продолжения книги остается только воскресенье. К тому же из-за новых забот, новых впечатлений уже и не так расположен бываешь к воспоминаниям.

Как-никак воспоминания в не преклонные еще годы все равно не заменяют непосредственного участия в событиях.

Я заметил, что особенно охотно рассказываю о годах, когда играл заметную, как мне кажется, роль в большом футболе.

Может быть, и мыслей о жизни и о игре у меня тогда было поменьше, но так вот получается: говорил я о том, что к давним временам относится, с гораздо большей уверенностью, чем о своем сегодняшнем дне.

Это, в общем-то, досадно – я же старше стал, умнее, опытнее. А говорю о понятом, наконец, и пережитом вдруг с какой-то неуверенностью. Но можно меня, наверное, и оправдать.

Ведь авторитет, заставляющий, надеюсь, читающих со вниманием следить за моим рассказом, приобретен во времена достаточно давние, особенно по футбольным меркам, где любое влияние, любая известность в большинстве случаев ненадолго.

И я не могу быть уверенным в том, что мои сегодняшние соображения о сегодняшнем футболе покажутся большинству интересными и важными, раз я сейчас как бы в стороне от большого футбола.

Но сам-то я не ощущаю себя в стороне от главных в нем событий…

…Я выхожу играть за ветеранов – и снова убеждаюсь, что качество, за которое меня всегда хвалили, остается при мне по-прежнему – я вижу поле.

Я вижу его не в прошедшем времени.

На футбольном поле я никогда не чувствовал себя одиноким, хотя и не всегда бывал так понят партнерами, как мне этого хотелось, но игра продолжалась, и я продолжал надеяться.

Надеюсь, я и сейчас, что жизнь моя, связанная с футбольным полем, позволит мне увидеть и понять еще многое…

Стрельцов захотел закончить книгу несколько неожиданно, не включив в завершающую главу – а была ведь такая возможность – почти ничего из того, что так или иначе вошло в его беседы с корреспондентами по ходу последних футбольных сезонов, не вернулся здесь к тем мыслям, что присутствовали в его обозрении отдельных игр сезона, например, восемьдесят первого года.

Стрельцову не всегда удавалось высказать на словах свои всегда самостоятельные мысли о футболе, и он довольно спокойно относился обычно к тому, что отражены его соображения бывают в словах и фразах достаточно общих, не помеченных индивидуальностью.

Но в книге он настойчиво избегал общих мест и, конечно, не его вина, что перевод со «стрельцовского» оказывался достаточно приблизительным.

Утешением всем нам может, однако, послужить то, что истинно «стрельцовское» – не слова. Скорее уж – жест, движение.

Футбол Стрельцова – картина в картине всего нашего футбола.

Стиль игры Стрельцова вряд ли повторим, вряд ли воспроизводим в других измерениях, кроме сиюминутных измерений самой его игры. Думаю, что даже видеозапись, вырванная из контекста тех дней, в которые выходил на поле Стрельцов, без атмосферы ожидания тех дней, предвкушения их, не столь уж выразительной показалась бы нам сейчас.

Фотографии, сохранившие моменты его игры, интереснее всего в его собственной компоновке, окрашенные особой интонацией его личного комментария, – он редко обращался в наших беседах к старым фотографиям. Но запомнилось мне, как смотрел он на себя, схваченного изображением, – без видимой гордости, но с некоторым удивлением.

Влияние игры Стрельцова при всей невозможности копий, тем не менее, ощутимо и в нынешнем футболе. Не так заметно, как всем бы нам, наверное, хотелось, но кое-что сохранено от Стрельцова. Редко услышишь репортаж с матча, где бы пас пяткой не назвали «стрельцовским». И ведь не Стрельцовым лично удар пяткой изобретен, а вот запомнился больше всего в исполнении Стрельцова.

Не в каждом из наших разговоров, не в каждой из наших встреч в связи с подготовкой этой книги Стрельцов бывал одинаково словоохотлив – воспоминания далеко не всегда давались ему легко, иногда он и замыкался в себе. Ко и бывал же, однако, в своих рассказах почти столь же артистичен, как и на футбольном поле. Щедро, откровенно и безжалостно к себе порой делился тем, чего с трибун никак было не разглядеть, не разгадать.

Иногда он сам звонил – волновался за сроки сдачи рукописи. Иногда же казался равнодушным к судьбе книги, сильно сомневался – реально ли, возможно ли, удобно ли перед теми, с кем играл, рассказывать в ней все так, «как оно на самом деле было»?

Он подвластен бывал разным настроениям, но интуитивно определял: в каком настроении следует вести рассказ. Ему очень не хотелось той напраслины, что обычно возникает в разговорах, когда начинают ворошить прежние обиды, углубляются в историю собственных неприятностей…

Стрельцов иногда излишне, на мой взгляд, принижал, что ли, себя в разборе отдельных жизненных и футбольных ситуаций, излишне стопорил внимание на промахах своих и ошибках.

Излишне – потому что в характере его, пожалуй, преобладает вечная победительность. Не навязчивость, не настырность, но спокойная победктельность. Отходчивость его и кажущееся легкомыслие, лишающие его солидности, требуемой в некоторых житейских обстоятельствах, – скорее всего, проистекают из его чувства собственного достоинства, в том, наверное, и выражающееся, что от многих принятых в нашем быту условностей Стрельцов легко отказывается, правда, нередко и во вред себе, своей общественной репутации…

…Окна квартиры Стрельцова выходят на Курский вокзал, на привокзальную площадь, где движение не прекращается, не замедляется ни днем ни ночью – во всем этом, однако, есть строгий сюжет расписания. Все должно произойти вовремя, хотя случаются и опоздания.

Вот такой естественной ремаркой – фоном, на котором и проходило большинство наших бесед, и заканчивается литературная запись книги, сочиненной и пережитой Эдуардом Стрельцовым