Текст книги "Кошки ходят поперек"

Автор книги: Эдуард Веркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

И вот это время пришло. Я срулил с проселка и повел машину к реке. Мамайкина попритихла и поглядывала теперь на меня не с презрением и не с уважением, а с некоторым испугом. Прикидывая, не похож ли я на маньяка? Потом не вытерпела и спросила:

– А чего мы там делать будем? На реке?

Я не ответил, решив отомстить Мамайкиной. Мамайкина смотрела по сторонам, потом достала телефон и стала проверять сеть. Сеть ушла. Мамайкина испугалась сильнее.

Мы выехали на берег заводи. В месте впадения заводи в реку сидели ребята с удочками, как всегда. Я подкатил к ним. Народ забыл про поплавки и уставился на машину. Я опустил стекло, высунул наружу локоть, затем высунулся наружу сам, втянул прохладный воздух, спросил лениво:

– Э, мужики, как клев?

Рыбаки не ответили. Я с тщеславным удовольствием отметил, что они меня узнали и легко шокированы, почувствовал себя слегка отомщенным.

– На что бычага идет? – снова спросил я. – Опять на изюм?

– На изюм... – ответили сразу несколько ребят.

– Ясно... – равнодушно протянул я. – Ну, бывайте, мужики. Через недельку забегу, лады?

– Лады... – ответили рыболовы.

Я поднял стекло, даванул по газу и повел джип обратно, через пятнадцать минут мы были возле дома Мамайкиной.

И там меня ожидал приятный сюрприз. На скамеечке в окружении гипсовых собак и гипсовых гномов с трубами сидела парочка. Шнобель и Лазерова. Парочка умильно облизывала сахарные петушки, что весьма меня удивило – такие петушки в последний раз я видел в городе Темрюке во время путешествия к Черному морю. Впрочем, Лазерова славилась своими кулинарными умениями, не исключено, что петушков она намастерила сама.

Мамайкина выбралась из машины, достала зеркальце и принялась прихорашиваться. Шнобеля и Лазерову она будто не замечала.

Я тоже выпрыгнул из машины, мрачно плюнул на вечнозеленый газон и так просто, безо всяких кочевряг, подошел к этим голубкам.

– Привет, – сказал я и уселся рядом на скамейку. – Леденцом угостите?

– Те чего, батрак машину наконец выдал? – спросил Шнобель с завистью.

– Не, – вяло поморщился я. – Просто... А вы тут давно гниете?

– Давно. – Лазерова с завистью разглядывала Мамайкину, до сих пор прихорашивавшуюся возле джипа. – А это правда машина твоего папы?

– Угу, – невнимательно кивнул я. – Леденец-то дайте...

Лазерова выдала мне леденец.

– Вкус детства, – сказал я и откусил у петушка голову.

Мамайкина перестала прихорашиваться и присоединилась к нашей компании.

– А мы тут прокатились, – зевнула она. – Как твое здоровье, Носов?

– Мое здоровье? – не понял Шнобель. – Так... голова чего-то болит...

– А, – сокрушенно кивнула Мамайкина, – понятно...

Мамайкина поглядела на сидящую возле Лазерову. Заметила ее.

– А это ты, Указка...

– Сколько раз просила! – надулась Лазерова. – Не называй меня Указкой!

Мамайкина хмыкнула. Лазерова поднялась со скамейки. В стоячем положении Лазерова выглядела гораздо эффектнее Мамайкиной. Во-первых, она была на полголовы выше Мамайкиной, во-вторых, она занималась художественной гимнастикой и являлась носительницей внешности, по многим параметрам превосходящей внешность Мамайкиной.

И в-третьих, номером первым конкурса «Мисс Лицей» была именно Елена Лазерова, я уже говорил. И вообще, Лазерова – это Лазерова, будоражная особа.

– А чего на мопеде не прихрустели? – спросил Шнобель.

– На реку заезжали, – объяснил я. – На рыбаков глядели. Хочу на следующей неделе на бычка сходить...

– Ты что, рыбу, типа, ловишь? – удивился Шнобель.

– А ты что, не ловишь? – в ответ удивился я. – Это сейчас самый рулез. Сейчас все рыбу ловят...

– Слушай, возьми меня тоже, а? – стал просить Шнобель. – Я тоже хочу...

Занавеска на веранде сдвинулась, в окне показался силуэт. Папаша Мамайкиной, опознал меня. Если выйдет и будет докапываться – все. Позвонит моему.

Скандал.

Большой скандал.

Ну, и так далее.

– Ну так что, иван, возьмешь на рыбу? – снова спросил обожавший все рулезное Шнобель.

– Посмотрим, – задумчиво ответил я. – Вообще мне пора. Тебя подбросить?

– Подбрось. – Шнобель догрыз петушка, послал Лазеровой воздушный поцелуй и побежал к джипу.

Лазерова обиженно вернулась на скамейку. Мамайкина с интересом придвинулась к ней. Сейчас будет спрашивать про негра и Камерун.

– Ладно, девчонки, – сказал я. – Вы идите свою историю зубрить, а мы домой поедем. У нас дела еще...

– Какие это дела? – Мамайкина кокетливо взяла меня под руку.

– Мужские. – Я высвободился и с самоуважением пошагал к машине.

Забрался внутрь, запустил двигатель, подождал, пока Шнобель пристегнется, и не спеша откатил от дома.

– Ну, ты, Кокос, даешь! – восхитился Шнобель. – Не боишься, что батый почикает?

Я не ответил, прибавил скорости.

– Зря ты взял эту тачку, – сказал Шнобель. – Поцарапаешь, потом не отвертишься...

Шнобель принялся тыкать пальцем в панель музыкального центра, снова зазвучал джаз.

– Ненавижу джаз. – Шнобель зевнул. – Буржуазная зараза. Музыка недорезанных мулов...

Шнобель захихикал и принялся перебирать станции.

– И вообще, вредная музыка... – говорил Шнобель. – Есть одна жуткая история. Про то, как один юноша взял у своего отца машину, чтобы покататься. Поехал, затем решил послушать джаз и упал с моста... Ибо сказано – сегодня он играет джаз, а завтра сдристнет в Гондурас... Эмиграция в Гондурас, об этом стоит подумать... Как прекрасны пески Гондураса...

Я треснул Шнобеля по руке. Шнобель подул на пальцы, протер их о куртку.

– Я поцарапал машину своего велосипедом, он рыдал как младенец... – сказал он. – А потом он порвал все мои журналы, такое скотство... С другой стороны, у этой машины очень хорошая система безопасности...

– Может, квакать перестанешь?! – злобно спросил я.

Шнобель пожал плечами. Но было уже поздно. В зеркале заднего вида мелькнули сине-голубые огни, раздался крякающий звук.

– Накаркал, скотина. – Я ткнул Шнобеля в плечо.

– Сам виноват, – огрызнулся Шнобель. – Теперь башку точно оторвут...

– Не оторвут, – сказал я и прибавил скорости.

– Ты что? – испугался Шнобель.

– Ничего. Покатаемся просто.

Шнобель нервно оглянулся. Мигалки не отставали.

– Настырный попался, – сказал я и прибавил еще скорости.

– Брось, Кокос, не дури, – испугался Шнобель. – Не будем гоняться...

Я не ответил.

– Это уже серьезно, – сказал Шнобель. – Они могут начать стрелять!

– Я сброшу его в канаву, у меня тачка в два раза тяжелее...

– Не дури, Кокос! – крикнул Шнобель. – Тогда уж точно вилы...

– Ты же сам говорил, тут прекрасные подушки безопасности...

Шнобель побледнел. Достал телефон.

– Я позвоню своему отцу, – сказал он. – Он приедет...

– Ты ремень пристегнул?

– Не надо! – завопил Шнобель.

Я резко снизил скорость и стал принимать вправо, но машина дорожного патруля пролетела мимо. По своим делам.

– Везунчик, – сказал Шнобель. – Мне бы так, иван. Кстати, я тут кое-что узнал про новенькую... Выдающаяся личность, честное слово!

– И что?

– Как это что? Ты должен ее обаять в кратчайшие сроки!

– Зачем?

– Чтобы она не стуканула! Это же классика!

– Да она и так не стукнет, – сказал я. – Мне показалось, она не из стукливых...

– Стукнет, не стукнет, а подстраховаться надо, в таких делах нечего рисковать. Так что давай, действуй, обаяй! У нее, кстати, имя по твоей части. Аэрокосмическое. Ее зовут Лара, кстати.

– Как?

– Лара. Лариса. Если на наш язык переводить, то Чайка. Красивое имя. Летчицкое.

Шнобель облизнулся.

– Да и сама она ничего. Такая... Слушай, Кокос, бросай эту дуру Мамайкину...

Оставшиеся три километра Шнобель учил меня жизни. Надо бросить морально устаревшую и умственно непродвинутую Мамайкину и плотно заниматься загадочной Ларой. Что такое Мамайкина? Пошлая красавица второго ряда...

– Но-но, – предупредил я, – не перегибай палку, Мамайкина все-таки моя герлфренд, я ее люблю до гроба.

– Иван! Да ты человек эпохи Ренессанса! Ты хочешь вступиться за честь своей дамы?

– А как у нее фамилия? – спросил я.

– Мамайкина. У нее фамилия Мамайкина...

– Да при чем тут Мамайкина?! У нее какая фамилия?

– Да при чем тут фамилия? Фамилию она возьмет твою...

Ну, и так далее.

Глава 4
Отсутствие разменной монеты

– ...не может больше продолжаться! – услышал я и остановился.

Дверь в кабинет Зучихи была приоткрыта. Через щель была видна невеселая спина новенькой.

«77» и «D. Racing».

Новенькая стояла, понуро ссутулившись, смотрела в окно, изучала повадки жирующих на подоконнике воробьев. Глаз из-под фиолетовых очков не было видно, но мне показалось, что она смотрит все-таки на воробьев. Я прижался к стене и сдвинулся поближе к дверной щели. Интерес пробил.

– Понимаешь, – педагогическим голосом говорила Зучиха, – понимаешь, мы не можем освободить тебя от физкультуры только потому, что тебе не хочется ее посещать. У нас Лицей, у нас всестороннее образование. Факультативы по этикету, факультативы по бальным танцам, факультатив по веб-дизайну. Это же очень интересно! Скоро ознакомительный визит в манеж...

Зучиха сидела за своим широким рабочим столом. Прямо перед ней располагался раскрытый ноутбук. Иногда она водила мышкой, озабоченно смотрела в экран и хмурила брови. Ходили упорные слухи, что Зучиха прямо во время рабочего дня совершает сделки на электронном валютном рынке и имеет с этого ежедневно чуть ли не тысячу долларов чистой прибыли. Но я знал, что это не так. Ничем она не торговала. Она вообще не умела пользоваться компьютером. Однажды я переносил в ее кабинет Большую российскую энциклопедию из библиотеки, а самой гауляйтерши на месте не было. А ноутбук был. Я сгрузил энциклопедию в угол и быстренько заглянул в комп. Ноутбук не работал. И еще из-под него виднелась бумажка.

Памятка, как компьютер включать и как его выключать.

Вот и сейчас, отчитывая новенькую, Зучиха поглядывала в экран и щелкала мышкой. На столе лежала книжица из серии «Жемчужины философской мысли», у нас тоже такая серия была – мать выписывала, но не читала из-за недостатка времени.

Я напряг зрение и увидел, что это «Государь» [3]3
  Политический трактат Н. Макиавелли, XVI в.


[Закрыть] . Из «Государя» торчала закладка, «Государь» прилежно изучался.

– Современная парадигма среднего образования предполагает продвижение европейских образовательных стандартов. Бальные танцы, основы программирования – это лишь малая часть того... – продолжала ездить по ушам Зучиха.

Зучиха любила умничать. Она метила на место директора, читала много педагогической литературы и сборников афоризмов, платье носила строгое, очки за двести долларов. А директор наша, Ирина Николаевна, на работе появлялась редко, потому что болела там чем-то. Ирина Николаевна была классная, но я не видел ее уже месяц или больше.

Зучиха разглагольствовала.

Вообще она завуч. Если отбросить «ав», будет Зуч. Но поскольку она все-таки дама, то не Зуч, а Зучиха. Так вот.

Зучиха разливалась.

Новенькая никак не реагировала. Воробьи ее интересовали гораздо больше веб-дизайна и танцев. Я попробовал представить новенькую в бальном платье, не получилось.

Тогда я попробовал представить в бальном платье Мамайкину. И тоже не получилось. Тогда я стал представлять всех девочек класса по алфавиту и убедился в том, что бальное платье не шло ни одной. Зато почти всем поголовно шли джинсы, ботинки на толстой подошве и длинные свитера с оттянутыми рукавами.

Такое обстоятельство меня несколько озадачило. Чтобы наиболее объективно разобраться в данном вопросе я попытался представить в джинсах и свитере с сопливыми рукавами какую-нибудь историческую красавицу. На память сразу же пришла Наталья Гончарова, я по-быстрому загрузил опаловый образ из учебника литературы, затем обрядил его в вареные американские штаны и турецкий свитер с базара.

Получилось безобразно.

Времена меняются, подумал я. Вряд ли Наташка Гончарова в свои четырнадцать ходила на секцию рукопашной борьбы, играла на электрогитаре и по субботам стреляла из пистолета в тире.

Времена меняются, все меняется.

– Времена меняются, – продолжала Зучиха, – и мы должны шагать с ними в ногу. Современная девочка должна быть не только умной и красивой, она должна быть еще и сильной...

Я про себя хихикнул. Новенькая не любит физкультуру, смотри-ка ты. А с чего это она вдруг не любит физкультуру? Обычно физкультуру не любят те, кто любит всякую поэзию, на гитарке всякой любит бряцать собственные сочинения. Наверняка она тоже любит бряцать. Спрячется за гитару и наяривает там что-нибудь из репертуара «Рашн рок жив». Или кэсэпэ – клуб самодеятельной песни: соберемся, други, ночью у костра, будем песни булькать просто до утра...

Тоже, наверное, дура. Как Мамайкина. А то и хуже. Наверняка хуже. В такой дурацкой куртке еще бродит. Не могла себе куртку нормальную завести!

Зучиха тем временем продолжила свою лекцию, разошлась, как на профсоюзном митинге.

– У нас созданы все условия для гармоничного развития личности. Ты у нас недавно, но я должна тебе сообщить, что ознакомление с культурой у нас хорошо поставлено. Учащиеся посещают театры, кинопремьеры, антрепризы, выставки... Так, в ближайшее время учащиеся Лицея посетят выставку передвижной Кунсткамеры...

Я даже об стену спотыкнулся. У руководства нашего Лицея (в лице завуча, разумеется) была своя политика приобщения лицеистов к достижениям МХК. Зучиха в самом деле не пропускала ни одного культурного десанта, обрушивающегося на наш город.

Будь то выставка «Приемы и методы пыток: взгляд из Средневековья», передвижная экспозиция Эрмитажа, гиперрама «Сталинградская битва», выставка «Инкунабулы-2000», мобильный музей восковых фигур или, как сейчас вот, Кунсткамера. После уроков лицеистов сажали в автобус и везли духовно обогащаться. Кроме того, раз в месяц весь ученический состав посещал облдрамтеатр, музтеатр или филармонию.

Я, да и многие, кстати, считали, что все это лажа и парилово, но Зучиха была обо всем этом другого мнения. К тому же каждое такое веселье проходило по разделу «внеклассное мероприятие», а чем больше «внеклассных мероприятий», тем больше заметна старательность лицейского начальства.

Зучиха продолжала:

– Конечно, в других, в столичных лицеях сделано гораздо больше именно для всестороннего физического развития. Конечно, мы не можем пока позволить себе регулярные занятия в бассейне, конечно, мы не можем позволить себе скалолазание... Но мы работаем над этим. Попечительский совет направил письмо в Государственную думу...

Я ужаснулся. Выездка еще куда ни шло, но бассейн и скалолазание...

Это был перебор.

– Я ничего не хочу слушать! – неожиданно строго сказала завуч. – Ты абсолютно здорова, значит, ты должна ходить на физкультуру. Две недели прогуливать физкультуру – это недопустимо. В противном случае...

– Хорошо, – глухим голосом сказала новенькая. – Я буду ходить.

Это было первое, что я от нее услышал. Голос у нее был обычный, ничего интересного. Таких голосов можно везде понаслушаться.

– Вот и отлично, – обрадовалась Зучиха. – Насколько я знаю, у вас сегодня как раз пара. Вот и отправляйся. Ты же хорошая девочка...

«Ты же хорошая девочка» было сказано исключительно сердечным и исключительно приторным голосом. Таким голосом с подростками общаются специалисты, на твердые тройки окончившие психологические факультеты провинциальных вузов.

Ненавижу психологов.

– Я потом поговорю с Аверьяном Анатольевичем, – пообещала Зучиха. – Иди...

Я быстренько отбежал вдоль по коридору обратно и сделал вид, что бреду к двери. Беспечно мурлыкая под нос. Как будто случайно тут шел, как будто и не при делах вовсе, простотак простотаком.

Дверь кабинета открылась, появилась новенькая. Лара. Я как бы невзначай на нее чуть наткнулся. Как тогда. Только ключи не выпали, в этот раз она без ключей была.

– Ой, – покраснел я, – извини...

– Ничего, – сказала новенькая и, не обратив на меня внимания, двинулась по направлению к спортзалу.

Не узнала, что ли? А это, между прочим, я.

Ну, наглость. Она меня даже не узнала.

Сверхнагло.

Я хотел сначала ее догнать и сказать, что не стоит так, я нормальный, а не какой-нибудь, но передумал, решил лучше дождаться удобного момента. Послонялся немножко по коридору, сбегал в буфет за коржиком, потом рванул в раздевалку.

В раздевалке уже никого не было, все ушли на фронт. На передний край физкультурной борьбы за гармонию духа и тела. Надо было спешить, Автол не терпел опозданий...

Тут я с приятной радостью вспомнил, что Автола сегодня быть не должно. Поскольку шкура его позавчера вечером претерпела серьезную конфузию от едких веществ. Значит, сегодня будет Филя. Добрый человек из Весьегона, края черных груздей и волков-оборотней. Филя за физкультурой вообще не следил, поскольку считал, что качать надо душу, а уж никак не средние дельтоиды. Его уроки были добры, его уроки были бестрепетны.

Я лениво стянул с плеч куртку, оглядел шкафчики.

Все были заняты.

Пустовал угловой бокс. С надписью «Карап – блевотчик».

Надпись эту уже три раза пытались замазывать и закрашивать лицейские работники швабры и фуганка, но надпись упрямо возвращалась на железо, как птица феникс возрождается из пепла.

«Карап – блевотчик».

Я поморщился. Раздеваться в угловой шкафчик было непозволительно. Угловой шкафчик считался зачумленным и выморочным. Три года назад некто Карапущенко вместе со своими одноклассниками сдавал три километра. На втором километре Карапущенке стало плохо, он прервал неудержимый бег и побежал в туалет, но туалет был закрыт. Тогда Карапущенко, с трудом сдерживая неосмотрительно обильный завтрак, ворвался в раздевалку, открыл свой шкафчик и...

Короче, с тех пор угловым шкафчиком никто не пользовался.

Это давнее происшествие отозвалось в Лицее неожиданным социальным феноменом. Дело в том, что количество шкафчиков ровно соответствовало количеству лицеистов в каждом классе. А поскольку пользоваться угловым шкафчиком было нельзя, один лицеист вынужден был раздеваться кое-как. На подоконнике. Естественно, что на подоконнике стал раздеваться самый неуважаемый человек в каждом классе. И естественно, что такое положение лишь еще более закрепляло его низкий статус в компании. Дальше – больше.

Одним словом, несдержанность желудка Карапущенко породила в лицейских классах изгоев.

В моем классе самих изгоев пока не было, но кандидаты на эту малопочетную должность уже были определены. Сам я в эти кандидаты, естественно, не входил, но прекрасно понимал, что стоит хоть немного оступиться, и тебя в эти кандидаты обязательно запишут. Поэтому раздеваться в шкафчике знатного блефускианца Карапущенко было нельзя.

И на подоконнике тоже было нельзя.

А переодеться надо.

Я принялся изучать уже занятые боксы.

Как водилось, в самом престижном ящике хранились шмотки Чепряткова. Хорошая шведская куртка, кроссы – активный туризм, джинсы.

Рядом с Чепрятковым размещались люди, с которыми так или иначе тоже приходилось считаться. Отличники учебы и поведения, два сына начальника ГИБДД, сын директора ресторана, боксер, парочка каратистов, просто приятные ребята, которых никак не хотелось обижать. Шнобельские шмотки тоже были.

Изучив содержимое всех боксов, я наметил для себя две кандидатуры.

Илья Семенов.

Дурак. Обычный дурак, в меру безобидный. Его записывать в изгои не станут, поскольку он этого просто не поймет. А какой кайф дразнить изгоя, если он этого даже не понимает?

Гобзиков. Как зовут Гобзикова, я не знал. Но, в общем, Гобзиков на роль изгоя вполне подходил. Был лузером и лопухом. Он учился в Лицее не на баблоиды своих родителей, он учился на губернаторскую стипендию. У него вообще только мать была, кажется. И, чтобы не потерять эту стипендию, Гобзикову приходилось иметь две трети отличных оценок по всем предметам. Гобзиков старался. По всем предметам старался, за алгеброидом хвостом ходил, программерше сумку подносил. Но стать круглым отличником все равно не получалось. Седалища не хватало. Поди-ка, усиди сразу на восемнадцати стульях!

То есть предметах.

И то ли от этого постоянного перегрева, то ли от перенесенного в детстве белкового голодания выглядел Гобзиков всегда изможденно и устало. Зубы торчали вперед, на мордочке бродили мелкие прыщи, ручки-ножки были хилые, цвета прошлогоднего бройлера, а кроссовки Гобзиков носил всегда китайские, с торчащими в разные стороны нитками.

Ну и рост, соответственно, метр с сантиметром.

Гобзикова не любили.

Когда на истории проходили «Указ о кухаркиных детях», класс, стыдливо хихикая, оборачивался на Гобзикова.

Когда собирали посылку детям Сербии, пострадавшим от наводнения и заражения почвы нуклеарными боеприпасами, Гобзиков принес старую замшевую курточку. Все над ним смеялись и две недели после этого называли Буратино.

Когда в начале года в Лицее проводился социологический опрос на тему «Геополитика: вчера, сегодня, завтра», класс на все вопросы дружно отвечал одним словом.

Гобзиков.

Кто, по вашему мнению, является наиболее влиятельным человеком в России?

Гобзиков.

Кто, по вашему мнению, является самым непопулярным человеком в России?

Гобзиков.

Кого бы вы назначили «Королем Идиотов»?

Ну, и так далее.

Сам я к Гобзикову никакой неприязни не испытывал. Пожалуй, я чувствовал то, что чувствуют здоровые и нормальные люди по отношению к калекам и другим сирым и убогим гражданам. Жалось, брезгливость, желание поскорее пройти мимо. Обычные чувства.

Я подумал и решил, что именно Гобзиков является, пожалуй, самым достойным кандидатом на насильственное переселение. Как это ни отвратительно. Лучше он, чем я, закон джунглей.

Так что я вздохнул, отворил дверцу и вытащил гобзиковское платье. Окончательно впадать в подлость мне не хотелось, поэтому я не стал перевешивать одежду Гобзикова в «Карапа-блевотчика», а аккуратно разложил ее на подоконнике. После чего быстренько переоделся сам и выскочил в зал.

В спортзале наблюдалась обычная предурочная активность.

Кто сидел по скамейкам, кто ползал по стенкам, дурак-Семенов загадочно раскручивал за конец канат, как глупый пес, смотрел на получающиеся восьмерки и, наверное, был счастлив.

Мамайкина с усталым видом лежала на матах. Выглядела она хорошо, показала мне язык, и у меня сразу заболела губа.

Шнобель с не менее усталым клеопатровским видом лежал на противоположных матах и, судя по отвлеченной морде, размышлял о последней неделе высокой моды, прогремевшей недавно над Москвой. Как и все, Шнобель был одет в белый верх, черный низ. Но этот белый верх был чуть белее, чем у остальных, а черный низ отличался заметным лишь искушенному взгляду изяществом.

Ленка Лазерова демонстрировала девчонкам фигуры художественной гимнастики. Девчонки с завистью наблюдали. Не за фигурами художественной гимнастики, а за фигурой самой Лазеровой. Мисс Лицей, что тут скажешь. Совершенство.

Вера Халиулина независимо сидела на скамейке и на Лазерову не смотрела, Вера Халиулина пествовала в себе личность.

Рядом с ней пествовала личность староста класса Ирина Заойнчковская, девочка, похожая на половник.

Другой классный народ слонялся туда-сюда, веселился как мог.

Антон Бич (Баскетбол Игра для Черных) с упорством автомата клал в кольцо тяжелые мячи. Гаишные близнецы занимались борьбой на пальцах. Каратисты Санька Шибкин и Ванька Добров лупили друг друга с мяукающими звуками, на всякий случай отойдя подальше от Чепряткова. Поскольку Чепряткову было по барабану: каратисты, кунфуисты, кекусинкаисты или айкидисты. Он с успехом лупил всех. И порознь и вместе, если им вздумывалось иногда объединиться.

Впрочем, Чепрятков был и так далеко, в другом конце зала. Он заловил Гобзикова и развлекался следующим образом. Уложил свою жертву на скамейку, водрузил ему на грудь гриф с блинами-десятками и распевал жизнерадостно:

– Если хочешь быть здоров – напрягайся, если хочешь быть здоров – напрягайся!

И дирижировал заодно.

Гобзиков был придавлен штангой. Он покраснел и, напрягая все силы, пытался выжать вверх непослушный снаряд. Отталкивался от скамьи всем телом, даже лопатками двигал, но все равно у него ничего не получалось. Штанга была неподъемной.

Чепрятков веселился.

Я поискал новенькую. Лару.

Новенькая сидела в самом углу зала, рядом с гирями. Гирь было много, они были старые, чугунные и облезлые, остались со школы олимпийского резерва, которая раньше размещалась в Лицее. На фоне гирь Лара выглядела как-то...

Хрупко.

Тонкогорлая китайская ваза рядом с присядистой деревенской посудой.

Специально. Она специально рядом с гирями села! Чтобы показать, какая она утонченная-разутонченная! Хитротень-то какая! А вообще тонкий шаг. Выдающий неординарные мыслительные способности. Или наоборот. Инстинкт. Такой инстинкт звериного типа...

Стоп.

Вернулся из грез. Оглядел зал.

– Жуй железо, Гобзиков! – радовался Чепрятков. – Я сделаю из тебя «Мистера Олимпию», доходяга!!!

– Чепрятков, – дипломатично сказал Антон Бич. – Ты поосторожнее, что ли...

– Отвали, ниггер, – ответил Чепрятков.

Антон Бич предпочел конфликт дальше не развивать. Он уже два раза дрался с Чепрятковым из-за музыкальных пристрастий. Антон уважал «Металлику», Чепрятков «Анаболик Бомберс». Оба раза «Анаболики» одерживали верх.

– Не мешайте мне тренировать нового Шварценеггера, – смеялся Чепрятков. – Он мне еще потом спасибо скажет! Геракл просто!

Новый Геракл Шварценеггер был совсем плох. Красность приобрела у него совершенно сияющий оттенок. Я стал поглядывать на дверь в ожидании Фили...

Но Филя не появился.

В зал вошел Автол.

Вообще-то он был Аверьян Анатольевич Цикада, я уж докладывал, но за глаза его так никто, конечно, не называл. Называли Автолом. Автол был личностью выдающейся. Чемпион Эстонии по кикбоксингу, в прошлом глава целлюлозно-бумажного холдинга, ныне же превратностью судьбы и происками конкурентов обычный учитель физкультуры в Лицее им. Салтыкова-Щедрина. Впрочем, не утративший кикбоксингового напора и целлюлозно-бумажной самоуверенности.

Мужчина в полном расцвете сил, заботящийся о внешности и правильном пищеварении, ценитель свежего чернослива.

– Чепрятков! – заорал Автол. – Кусок идиота с ушами, убери немедленно штангу! Придавишь этого доходягу, а я потом всю жизнь ему на лекарства работай?!

Чепрятков заулыбался. Легко поднял штангу с груди Гобзикова и опустил ее на стойки.

– Вот так, – зачем-то сказал Автол, хотя и так всем было ясно, что вот так.

Гобзиков с трудом отковылял в сторону.

Автол был вполне здоров. Никаких тебе повреждений. Никаких ожогов, никаких бандажей на заднице. Как новенький. Я осторожно отыскал глазами Шнобеля, Шнобель незаметно пожал плечами.

Прокололись, подумал я. Но кто-то ведь там орал... Кто? Кто там тогда орал?

Автол чуть косоватой кикбоксерской походкой направился к Чепряткову. Остановился напротив. Ленка Лазерова перестала крутить ногами, Антон Бич первый раз промазал по кольцу, каратисты забросили свои мяуканья и с интересом наблюдали за конфликтом.

Автол был ниже почти на голову. И уже в плечах. Но при всем при этом он казался почему-то больше и сильнее Чепряткова.

Наверное, из-за внутренней правоты, подумал я.

– А за «идиота кусок» вы ответите, – обиженно сказал Чепрятков. – Нечего мою личность унижать, я гражданин, между прочим... Моя мама...

– Да пусть твоя мама тоже приходит. – Автол злобно зевнул. – Со своими мордоворотами. Я их в узлы повяжу. Нафарширую, как кальмаров.

– Моя мама на вас в суд подаст. – Чепрятков гаденько улыбнулся. – За оскорбления и нанесение мне душевных травм. А эти... – Чепрятков с презрением обвел руками своих соучеников. – Эти подтвердят, что вы превышали. Так что ой-ой-ой!

Автол окоченел. Но быстро нашелся.

– А ты вообще что тут делаешь? – спросил он. – У тебя же перелом, Чепрятков! Ты же должен дома сидеть! Лицейский устав нарушаешь? Нарушаешь... Злостно нарушаешь, голубчик. А злостное нарушение устава Лицея в третий раз... у тебя ведь, кажется, два уже есть? Злостное троекратное нарушение устава грозит немедленным исключением. И безо всяких мам! В обычную школу пойдешь, гражданин! Там тебя научат права человека уважать! Тоже мне, Сахаров нашелся!

Просвещенные лицеисты захихикали.

Я не захихикал. Сахарова я уважал, даже передачу про него посмотрел, и мне не нравилось, когда всякие экс-бумажники позволяли себе касаться светлого имени.

– Ладно, Аверьян Анатольевич, – смилостивился тем временем Чепрятков. – Придем к консенсусу...

– Вон отсюда! – заорал Автол. – Чтобы я тебя здесь месяц не видел! До лета не видел!

Чепрятков хотел что-либо сказать, но передумал. Вспомнил, что физкультурник в Лицее должность уважаемая и не исключено, что за Автолом тоже кто-то стоит. Старые знакомства, ну и т. п. Может быть, даже покруче его мамы...

– Ладно, – примирительно сказал Чепрятков. – Пойду. Привет червям.

Чепрятков показал одноклассникам язык и демонстративно похромал к выходу. Класс облегченно вздохнул. И тут же Автол дебильно засвистел в свой олимпийский свисток.

– Стройся! – рявкнул он и медленно повернулся к лицеистам спиной.

В знак презрения.

Лицеисты, толкаясь, принялись вытягиваться вдоль скамейки.

Лара продолжала равнодушно сидеть. На дикий свисток Автола никак не прореагировала. Прикидывается независимой личностью! Подружится, значит, с Халиулиной и Зайончковской.

Я осторожно подрулил поближе.

– Чего сидишь? – шепотом спросил. – Вставай, а то Автол совсем разозлится!

Лара медленно со скамейки поднялась. Я покачал головой. Она была одета, мягко говоря, не совсем физкультурно. Те же джинсы, вместо черно-красной куртки черная футболка, вместо тяжелых ботинок вьетнамские шлепанцы.

Шлепанцы особенно удручали. За шлепанцы Автол раскатывал на месте.

А за очки вообще убивал.

– Ты чего? – Я краем глаза искал Автола. – Ты чего так нарядилась?

– А как надо? – вяло спросила Лара.

– Как положено. Короткий черный низ, светлый белый верх. Форма. И очки. В очках нельзя.

Лара пожала плечами.

– Автол орать будет...

– Пусть орет.

– Зря... – пожал плечами я.

Увидел, что Мамайкина разглядывает меня уж совсем пристально, и растворился потихонечку. Занял свое место, седьмое по росту.

Автол снова дунул в свой безрадостный свисток. Строй выверился окончательно. Лара заняла место во второй его половине, ближе к концу. Баскетбольным ростом она не выделялась.

Физрук повернулся к лицеистам лицом.

И тут случилось то, чего опасался я.

Автол увидел Лару. Свисток выпал из его одуревших зубов.

– Это что? – Он указал пальцем. – Это что такое?

Лицеисты испуганно сплотили ряды, в результате чего Лара оказалась в пустом пространстве.

– Это что такое, повторяю я разборчиво? – сказал Автол.

Лара не ответила.

– Староста!

Староста Ирина Зайончковская робко сделала шаг вперед.

– Староста! Это что за чучело?

– Это... это новенькая...

– Она что, из деревни приехала? – громко осведомился Автол. – Из Больших Лапотников? Разве там в очках ходят?