Текст книги "Кошки ходят поперек"

Автор книги: Эдуард Веркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 11
Выездка

Сначала я Шнобеля и не узнал даже.

По улице шагал странный тип. В длинном сюртуке из коричневой кожи. В кожаном шлеме, в широких очках. Сапоги на высокой подошве. В руках тонкая трость. На шее белый шарф. Персонаж псевдофутуристического фильма. Не хватает широкого меча с клыкастым лезвием и головы чудовища у пояса.

Шнобель приблизился и взглянул на меня из-за страшных очков.

– Волосато... – только и смог выдавить я, прикид впечатлял.

Шнобель был доволен.

– Термоядерно, Шнобель, – повторил я. – Лошади придут в восхищенье.

– Учись, иван, – сказал Шнобель. – Форма соответствует.

Шнобель осторожно, неуловимым движением коснулся правой щеки. Я пригляделся и обнаружил, что на правой щеке Шнобеля розовеет оплеуха. След от милой девичьей пятерни. Шнобель замазал ее кремом телесного цвета, но видно все равно было.

Как мило.

– Лазерова влепила? – усмехнулся я.

– Так, – усмехнулся Шнобель. – Одна горячая модель... А вообще, где, кстати, бус? Еще что, не подали?

– За углом.

– Хорошо. Еле успел переодеться. Еле успел... А то что бы получилось? Безобразие бы получилось... У нас выездка, а я в кедах... Там у меня...

– Все там у тебя в порядке. – Я предварил Шнобеля. – Ничего нет ни на спине, ни вообще. Перхоть только вот...

– Перхоть?! – ужаснулся Шнобель.

– Ну перхоть, да. Подумаешь...

Шнобель заволновался не на шутку, пришлось его срочно успокоить.

– Юмор у тебя навозный, – сказал он. – Тебе бы в дебильном комедийном шоу выступать, имел бы успех.

Шнобель еще долго распространялся про разные шоу, в которых я мог бы принять участие с большой для себя прибылью.

– Трость-то зачем взял? – перебил я.

– Это не трость, иван, это стек. Палка для придания лошадям, мулам и собакам добрых душевных качеств. Стильно, да? В одном ломбарде прикупил. Ладно, пойдем к автобусу, а то уроды все лучшие места позаймут...

И мы поспешили к автобусу. Потому что сегодня после третьей пары наш класс первый раз отправлялся в манеж.

Манеж в городе появился недавно. Как открыли неподалеку минеральную воду, как поставили рядом здравницу, так и манеж завели с конюшнями. Потому что курорт без выездки не курорт, а просто водохранилище, поскольку полезная вода после часовой встряски усваивается в три раза скорее.

Лицей им. М.Е. Салтыкова-Щедрина задружился с манежем год назад, как раз когда дочь директора конезавода пошла первый раз в первый класс. Вальс, стрельбу и этикет лицеисты уже освоили, теперь предстояло осваивать скачки. Выездку.

Вообще-то верховую езду я не очень уважал. Однажды в Москве на ВВЦ старый посадил меня на пони и прокатил вокруг фонтана с золотыми осетрами. Желая вознаградить лошадку, я протянул ей заварной пряник. Пони пряник принял, но при этом зацепил еще и изрядную часть моего пальца. Больно не было, но я очень испугался. Так как решил, что пони собрался на меня напасть. С тех пор я лошадям не доверял, хотя близких знакомств среди них у меня и не было.

Нелюбви к конкуру и джигитовке добавляло и следующее обстоятельство. Коттедж, в котором я обитал с семейством, то есть с милыми родителями, находился на окраине города и, в общем-то, недалеко от Кадетского корпуса им. Варвары Заточницы, в котором обучались девушки-сироты. Не знаю почему, но, по мнению руководства Кадетского корпуса, каждая девушка-сирота должна была уметь скакать на коне. У Корпуса имелась своя конница, а манеж, где эта конница оттачивала свое мастерство, находился на другой стороне города.

Старый уезжал на работу слишком рано, и мне приходилось добираться до Лицея на маршрутке. А до маршрутки было идти почти полкилометра. И частенько, когда я преодолевал эти самые полкилометра, по тротуару следовал мини-эскадрон корпусниц во всем боевом облачении. С карабинами, противогазами, плащ-палатками, термосами и другой боевой техникой.

Это было довольно страшно. По улице неслась дикая дивизия, прохожие шарахались, дорогие иномарки снижали скорость, матери поднимали детей на руки и закрывали их своим телом. А меня один раз опять же ушибли лошадью.

К счастью, не копытом, а боком, но все равно приятного мало. Наездница, кстати, совсем даже не извинилась за свой хамский поступок, напротив, назвала почему-то меня «гражданской вошью» и проскакала дальше. С тех пор я не любил лошадей окончательно.

Как сказал классик: лошадь – на редкость тупое создание.

Возле автобуса стоял с планшеткой незнакомый мужик, судя по общей спортивности, лошадиный тренер. Тренер невозмутимо отмечал прибывающих и грыз большое яблоко. Я заметил, что зубы у тренера большие, белые, похожие на лопаты.

Как у хорошей лошади – победительницы в скачках.

Мы отметились в списке. Шнобель проник в салон первым, а у меня распустились шнурки. Я хотел определиться на задние места, но не получилось. Чепрятков, Чепрятков и еще раз Чепрятков занял своею широкой персоной все шесть последних сидений.

Неудачно получилось. Чем хороши эти места? Когда ты располагаешься на них, никто не швырнет в тебя мороженым.

Не поразит из плевалки.

Не запустит дротиком от дартса.

В шею просто так не ткнет.

Ехать можно спокойно.

Но в этот раз VIP-места оккупировал Чепрятков. Он возлежал на сиденьях с выражением достоинства, тянул из бутылки фиолетовый дринк и разглядывал грязь, переливающуюся на тяжелых ботинках.

– Чепрятков! – сказала общественно активная староста Зайончковская. – А зачем ты в манеж поехал? У тебя же переломы! Тебе же нельзя спортом заниматься!

– Хочу на тебя полюбоваться, – нагло ответил Чепрятков. – Как ты будешь на коняшке скакать! В белых кальсонах! Это должно восхитительно выглядеть.

И дебилически заржал. Зайончковская хотела возмутиться, но решила не портить себе настроение, повернулась к Мамайкиной и Ленке Лазеровой. Они принялись о чем-то шептаться.

Шнобель заметил присутствие Чепряткова еще снаружи, поэтому предусмотрительно уселся в центре салона – и от Чепряткова подальше, и не в первых рядах, никто не подумает, что испугался. Я с таким выбором был согласен, устроился рядом со Шнобелем, достал наладонный компьютер и принялся изучать покет-энциклопедию «Авиационная техника Второй мировой войны».

Остальные тоже погрузились. Она пришла почти последней, уселась на место кондуктора. Показательно. Это подсознательное стремление быть первой. Лидерствовать. Вообще стремление лидерствовать – обратная сторона комплекса неполноценности.

Автобус проскочил город, взобрался на южный холм, прокатился вдоль сохранившейся с четырнадцатого века крепостной стены, мимо объявления о начале областного конкурса сварщиков, мимо стадиона. Манеж располагался в низине, на месте осушенного болота. Издали он напоминал римский Колизей, только не разрушенный, а новехонький, стеклопластиковый.

Водитель тормознул возле главного входа, мы быстро выгрузились.

– Экое амбре, – сказал Шнобель и сморщил носик. – Хоть в бутылки разливай...

Мамайкина тоже поморщилась, но украдкой, с оглядкой на Веру Халиулину, секретаря городского Клуба любителей животных. Заметит Халиулина, всем расстучит, что Мамайкина не любит животных. Выйдешь потом в излюбленном норковом манто, а защитники зверей тебя краской помажут. Так что Мамайкина приняла заинтересованное выражение лица и принялась оглядываться с неподдельным интересом, будто посещение манежа было лучшим событием в ее жизни.

Я морщиться не стал, украдкой поглядел на Лару. Лара не морщилась, она улыбалась.

– И где тут непарнокопытные? – спросил Шнобель. – Сивка-Бурка, ну, и т. д. и т. п., конь в кожаном пальте, короче?

Я не ответил. И никто не ответил, все немного волновались. Тренер похлопал в ладоши и пригласил нас внутрь, в раздевалки.

Переоделись быстро. Только Шнобель провозился, никак не мог натянуть хромовые сапоги поверх галифе. Остальные особо не модничали, обрядились в спортивные костюмы. Затем все дружно протопали по длинному извилистому коридору с многочисленными фотографиями и даже портретами лошадей и оказались на большой арене, засыпанной песком и опилками. Привычно выстроились в шеренгу.

– Говорят, на лошадях кататься полезно, – сказал Шнобель. – Укрепляются позвоночные нервы. Осанка тоже укрепляется. Слушай, давай сюда запишемся, а, иван? Сошьем такие специальные фраки, хотя нет, фраки – это декаданс, лучше галифе и шпоры...

– Мне галифе ни к чему, – сказал я. – К тому же это весьма опасно, лошади очень кусучи. Выкусывают целые куски. Знаешь, тут в прошлом году одного юношу лошади насмерть закусали...

– Лошадей усыпили? – осведомился Шнобель.

– Не, зачем? Каждая по пятнадцать штук баксов, а юноша бесплатный. Так что будь осторожен.

Появился тренер. Тренер вывел на манеж упитанную лошадь серого цвета, сонную и довольную жизнью.

– Это Карюха, – представил тренер. – Она совсем смирная. Прокатит каждого из вас по кругу. На первый раз. Не бойтесь.

– А я вот боюсь, – заявила капризно Мамайкина, злилась, что я с ней не поздоровался. – У меня головокружения, может...

– Железо надо принимать, – прорычал Чепрятков. – В виде гвоздей.

И Чепрятков постучал себя по широкому и с виду совсем каменному лбу.

Мальчики послушно засмеялись. Девочки солидарно отвернулись, Мамайкина покраснела.

– Может, кто-нибудь у вас спортом занимается? – спросил тренер. – Если кто спортом занимается, то ему, конечно, легче...

– Вот она занимается! – Чепрятков выскочил из строя, схватил Лазерову за плечи и выставил вперед.

– Ты занимаешься?

– Она на кольцах висит, – опередил Лазерову Чепрятков.

– Спортивная гимнастика, значит, – определил тренер. – Это хорошо. Попробуешь?

– Да я... – замялась Лазерова. – У меня растяжение...

Чепрятков по обыкновению мерзко расхохотался.

– В каком месте должно быть растяжение, чтоб на лошади нельзя было скакать? – спросил он.

Лазерова послала его. С помощью жестикуляции.

– Баран, – сказал шепотом Шнобель. – Сволочь...

Я кивнул.

– Эй, черви, чего шепчетесь?! – Чепрятков повернулся в сторону меня и Шнобеля. – Восстали, типа?

– Да не... – ответил я. – Просто...

– Просто? – усмехнулся Чепрятков. – Просто у меня бицак большого роста.

И сморканулся с громкостью, отчего боязливая Карюха прижала к голове уши и даже попятилась.

– Кто первый? – спросил тренер. – Может, все-таки добровольцы будут?

– У нас Халиулина на лошадях скачет! – неожиданно объявил Шнобель. – Она просто жесточайшая амазонка!

На Халиулину Шнобель был зол – подозревал, что именно она в прошлом году подсыпала ему в карманы вьетнамского стригуна, в результате чего невосстановимо пострадала куртка из кожи настоящего американского бизона. А таких вещей Шнобель не прощал никому. Мстил безжалостно, при каждом удобном случае. Вот как сейчас.

– Я из общества защиты животных, – сказала Халиулина. – Мы и лошадей тоже защищаем, но ездить я не умею...

Халиулина на жесточайшую амазонку все-таки походила мало. Я думаю, если бы производили запись в амазонки, Халиулину записали бы последней, да и то с оговорками, куда-нибудь на амазонкскую кухню.

– Не умею я ездить, – повторила Халиулина.

– Вот и все они так, – сказал Чепрятков, – мухолюбы-человеконенавистники! Любить любят, но ездить не умеют...

– Значит, добровольцев не найдется? – Тренер поскучнел.

– Как это не найдется? – Чепрятков сделал шаг вперед. – Доброволец – это я. Кто-то же должен поддерживать честь Лицея? А эти разве могут хоть что-то поддержать?

– Не пускайте его! – сказала Мамайкина. – У него нога недавно сломана!

Я вдруг со странным удивлением услышал в голосе Мамайкиной не только вредность, но и какое-то опасение, что ли. Это мне совсем не понравилось. С чего бы это вдруг Мамайкина стала заботиться о здоровье Чепряткова? Интересное канапе...

– Отлезь, заноза, – сказал Чепрятков, – не твоя же нога сломана, а моя.

– Хорошо бы он снова ногу сломал, – шепотом сказал Шнобель. – Снова бы целый месяц его рожу не видели бы...

– Не, это не хорошо, – возразил я. – Хорошо – это если бы он сломал шею.

Я огляделся. Лара сидела в дальнем углу манежа на квадрате спрессованного сена. Смотрела в землю, как обычно, через очки не видно, но, кажется, дремала. Опять отделяется от коллектива. А от коллектива отделяться не стоит, даже от такого собачьего коллектива, как наш класс. Я стал думать, как подойти, – спросить про сено, что ли...

Чепрятков с помощью тренера взгромоздился на лошадь.

– Смотрите, черви, папа едет, – сказал он.

Я закрыл глаза. Вообразил, как внезапно смирная Карюха превратится в бестию с горящими глазами, как она понесет, понесет, разбрасывая в сторону копыта, а потом резко остановится. Чепрятков вылетит из седла, опишет в воздухе широкую дугу и врежется в стену.

Головой.

– Ты что, уснул? – ткнул локтем Шнобель. – Шоу начинается.

Я открыл глаза.

На самом приятном месте. Я хотел еще вообразить, как Чепряткова повезут на кладбище, как заиграет траурная музыка, как мать Чепряткова будет рыдать, раздирая на себе одежду и вырывая волосы, как ее будут оттаскивать от гроба четверо секьюрити из ее собственной же фирмы. А я, Евгений Кокосов, буду прятаться в кустах и снимать все это пиршество духа на видеокамеру. А потом все оцифрую и сделаю DVD-диск, и буду смотреть его по утрам ради поднятия настроения...

– Брось мечтать, полено, – сказал Шнобель. – Пропустишь все.

Но особо пропускать было нечего. Чепрятков держался на коне вполне уверенно и сворачивать шею не собирался, даже несмотря на недавно сломанную ногу. Наоборот. Он подбадривал лошадь тычками и интересовался у тренера, нельзя ли здесь где-нибудь взять напрокат шпоры.

Несчастная лошадь испуганно вертела глазами, дергала ушами и просительно всхрапывала.

Чепрятков нарисовал три круга, лихо тормознулся, спрыгнул. Будто никакой ноги и не ломал. Девочки восхищенно зашушукались. Мамайкина смотрела на Чепряткова с интересантским прищуром. Я внутренне скрипнул зубами. Не, Мамаиха, конечно, дура, но менять меня на Чепряткова...

– Молодец, – похвалил тренер. – Не хочешь в секцию к нам походить?

– Мужики в секции не ходят, мужики качаются, – лаконично ответил Чепрятков.

Тренер пожал плечами.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Товарищ... Чепрятков продемонстрировал нам довольно сносное качество езды, теперь, я думаю, надо перейти к теории...

– Я хочу прокатиться, – неожиданно для себя сказал я.

И шагнул вперед.

– Кокос, ты чего? – Шнобель постучал себя пальцем по лбу. – Совсем раздружился?

Я не ответил.

– А, понятно, – кивнул Шнобель. – Правильно, иван...

Я усердно собирал по сусекам своей души крупицы бесстрашия и неумолимости. Стараясь не отступить и не испугаться.

– Ты же не умеешь, – с сомнением сказала Мамайкина. – Это же не мопед...

Но отступать было уже нельзя.

– Да ты, Кокос, у нас просто Чапаев, оказывается, – сказал Чепрятков. – Давай залазь, твоим предкам будет к лицу черный.

Тренер поглядел на меня и спросил:

– Ты хоть раз на лошади сидел?

– Конечно, – не соврал я.

На лошади я действительно сидел. Лет восемь назад, в детском саду. Лошадь была выпилена из экологически чистой березы и громко скрипела. Ну, и на пони, который тогда меня еще покусал.

Как бы невзначай подошел Чепрятков.

– Скажи, что у тебя диарея, – громко шепнул он. – Позор невелик, зато жив останешься...

Я промолчал.

– Кокос обконился, – громко объявил Чепрятков. – Утратил мужество. Жаль, что Гобзикова под рукой нет, а то бы ты ему снова показал...

Я решительно подошел к лошади, сунул ногу в стремя, оттолкнулся другой и довольно легко оказался в седле.

Лошадь оказалась неожиданно высокой, я не ожидал, что земля будет так далеко внизу. Сидеть было довольно удобно, но как-то неустойчиво. А вообще, конечно, терпимо. Правда, как в таких условиях можно скакать, я не представлял.

Я с превосходством оглядел одноклассников. Заметил уважение в глазах Мамайкиной. А плевать мне на ее уважение. Плевать.

Лара тоже глядела. Без особого уважения, зато вроде как доброжелательно.

– Ты хоть рулить-то умеешь? – с презреньем спросил Чепрятков.

– А то, – ответил я.

Рулить я не умел, но интуитивно догадывался, как это надо делать. Я даже уже собрался потихонечку толкнуть Карюху пятками, но не успел. Ни с того ни с сего лошадь Карюха дернулась, присела, а затем сорвалась с места.

Лицеисты расхохотались, мне же было не до смеха.

Карюха неслась по кругу, как настоящий фаворит на ежегодном дерби в каком-нибудь там Кентукки или Вестминстере. Я подскакивал в седле, вцепившись в гриву руками и даже зубами.

Мне было страшно. Я внезапно совершенно ясно увидел, как Карюха резко остановится, как я перелечу через шею и воткнусь головой куда-нибудь.

Например, в стену.

А потом меня повезут на кладбище, заиграет траурная музыка, мать будет рыдать, как ее будут оттаскивать от гроба родственники. Старый будет стоять с задумчивым видом, стараясь понять, почему я не оправдал его надежды.

А Чепрятков будет прятаться в кустах и снимать все это пиршество духа на видеокамеру. А потом все оцифрует и сделает DVD-диск, и станет смотреть его по утрам ради поднятия настроения...

Наперерез мне кинулся тренер. Карюха шарахнулась в одну сторону, тренер в другую, не успел поймать. Я пошел на третий круг.

Очень хотелось кричать. Но кричать было нельзя. Мамайкина насчет крика была совсем другого мнения, я услышал:

– Сделайте же что-нибудь! Он же расшибется!

Дура, подумал я. Лучше бы молчала.

Я вспомнил вдруг про роняйку. Имея на загривке роняйку, не стоит садиться на коня. Наверное... Теперь только поздно.

Крапива...

Я успел поглядеть в центр манежа и увидел, что Мамайкина даже закрыла глаза руками. Потом почувствовал, что сползаю влево вместе с седлом. И ничто это сползание не может остановить.

И вдруг лошадь Карюха неожиданно стала останавливаться. Она замедлялась, замедлялась, трясло меньше, я смог выпустить из зубов не обладающую высокими вкусовыми достоинствами лошадиную гриву, смог даже выпрямиться. И только выпрямившись, я увидел. Карюха направлялась к Ларе.

Лара поднялась со своего тюка сена и шагала навстречу мне. Ее обогнал одурелый тренер. Подбежал и сдернул меня с седла.

– Жив?! – Тренер принялся ощупывать мои руки-ноги на предмет повреждений. – Все в порядке?

Я не мог ответить.

– Жив... – выдохнул тренер, изрядно меня измяв. – И что это на нее нашло, такая смирная... Что на тебя нашло, Карюха?

Но Карюха его совершенно не слушала, она подошла к Ларе и губами щекотала ее плечо. Лара же чесала лошадь за шею.

– Карюха, – сказал тренер уже более требовательно. – А ну, в денник!

Но Карюха не обратила на него никакого внимания. Проигнорировала. Я смотрел на Лару.

Лара изменилась. Будто ожила. Гладила лошадь, что-то шептала, общалась, как с лучшей подружкой. С другой стороны подбежала Халиулина, она тоже принялась утешать лошадь, но все-таки с опаской.

– Ты, я гляжу, здорово с конями можешь обращаться, – уже спокойно сказал тренер. – Не хочешь сама попробовать?

Тренер похлопал Карюху по боку.

– Не хочу, – отказалась Лара.

– А поработать у нас не хочешь? – продолжал приставать тренер. – В нашем городе так мало понимающих людей...

– Она уже работает, – брякнул Шнобель. – Полы моет в Лицее.

Некоторые тупо засмеялись, большинство нет.

– Ну, ты, Шнобель, и баран! – сказал я.

Лара вообще никак не прореагировала, будто не заметила.

– А что я? – пожал плечами Шнобель. – Это ведь правда...

Лара шепнула что-то в ухо кобыле, я с удивлением увидел, что лошадь улыбнулась. Улыбнулась и отправилась в сторону денников. Никогда не думал, что всякие там лошади могут улыбаться.

– Да... – выдохнул тренер. – Первый раз такое... Бывает же чудо...

– Это типичный случай проявления экстрасенсорной зоопсихологии, – заявила Халиулина. – Все в рамках науки.

– Да нет... – покачал головой тренер. – Наука... Вообще если лошадь несет, ее мало что остановить может. Я раньше такое только один раз видел, чтобы так, на полном скаку...

– Избы горящей только не хватает! – заржал Чепрятков. – Подайте сюда горящую избу, она войдет в нее!

Некоторые опять засмеялись.

– Чепрятков, ты всем уже надоел! – сказала староста Зайончковская.

– И тебе?!

Зайончковская отвернулась.

– Да, Кокос, – глубокомысленно сказал Чепрятков. – На лошади скакать – это тебе не яйцами давиться! Это чуть-чуть сложнее...

Я промолчал. Неделя позора и неудач продолжалась.

Глава 12
Филин днем

Я вернулся домой. Дома никого. Старый работал в поте лица в своем небесном бизнесе, отправлял куда-то банановые чартеры, перевозил десять тонн оленины из Нарьян-Мара в Хельсинки, партию бетономешалок в Монголию.

На кухне старалась Дарья, наша сессионная домохозяйка. Старый приглашал ее иногда, когда ему надоедала ресторанная жрачка или кулинарные изыски матери. Согласитесь, апельсины с луком под взбитыми сливками далеко не каждый нормальный человек выдержит. А Дарья готовила просто и вкусно.

Сегодня, судя по запаху, это был лимонный пирог. Мой любимый.

Я сунулся на кухню, поздоровался.

– Скоро будет, – предупредила мой вопрос Дарья, женщина строгая, но, как это водится, справедливая.

– А брусничный когда? – спросил я. – Вы брусничный еще обещали.

– На следующей неделе яму откроем, достанем банки и сделаю, – ответила Дарья.

– Говорят, в ямах жуки какие-то появились... – сказал я. – С черепами на спинке.

– Мелют, – кратко отрезала Дарья. – Как дела у тебя?

– Отлично, – ответил я. – Так хорошо мне никогда не было... На лошади сегодня катались. Я лучше всех.

– А я на лыжах в школе каталась, – сказала Дарья. – Даже грамоту получила. Только потерялась она потом.

Интересно. Никогда не мог бы подумать, что Дарья бегала на лыжах. Хотя все бывает, я убедился в этом на своем горьком опыте последних дней.

– Говорят, туда всех пускают? – Дарья взбивала венчиком белки. – В этот манеж.

– Всех, – кивнул я. – У кого есть бабки. У вас есть?

– Есть. Только я их внуку хочу отдать. Он хочет учиться. По компьютерному делу чтобы. Это очень перспективно.

– Перспективно, – подтвердил я.

– А кем бы ты хотел стать?

– Летчиком, – ответил я.

– Это хорошо. Раньше все хотели быть летчиками. А потом все стали хотеть быть налетчиками.

На самом деле я, как любой уважающий себя человек, хотел стать не только летчиком или налетчиком. Летчиком – это в обозримой перспективе. В необозримой же я хотел стать властелином мира. Сидеть в высоком кресле, казнить гадиков, миловать ботаников, пирамиду бы высокую построил, правильные законы издал. А может, две даже пирамиды. Но если кому об этом скажешь, сочтут за психа.

Или подумают, что прикалываешься. Можно проверить. Вот прямо сейчас.

– А еще я хочу стать властелином мира, – сказал я. – Хочу иметь замок, кучу бабла и сорок тысяч холопов. Я им в рожу, а они мне «не извольте беспокоиться».

– Шутишь? – спросила Дарья и даже про венчик забыла.

– Ну да, шучу, – сказал я. – Летчиком я хочу.

– А я ученой хотела стать, – сказала Дарья. – Историческим направлением заниматься.

Дарья мне нравится. Она хоть уже и старая, ей лет сорок пять, наверное. Но такая нормальная, не выделывается. Можно поговорить.

– Ученым – это нормально, – сказал я. – Это интересно. Историком...

– Историком быть хорошо, – сказал Дарья. – Я всегда хотела на исторический поступать...

– Не, – покачал головой я. – Лучше не историком. История – это продажная девка империализма. Лучше что-то существенное... Генетика или ядерная физика. Или микробиология...

– У тебя же по физике и биологии три – два в уме! Мне твой отец жаловался, просил, чтобы мой Васька с тобой позанимался.

– Эйнштейна тоже не сразу признали, – ответил я. – Зато потом...

– Ты лодырь, – совершенно необидно, а как-то констатируя факт, сказала Дарья. – Все лодыри почему-то ссылаются на Эйнштейна. Лучше бы учиться начинал, а то не то что на ядерную физику, в сельхозинститут не возьмут...

Я вовсе не лодырь, я уже говорил. И знаю, что хочу.

– В сельхозинститут всех берут, – сказал я Дарье. – Пойду я лучше, вы какая-то злая сегодня. Еще обидного мне наговорите, пойду...

– А пирог?

Я устало отмахнулся и отправился к себе в трубу, залечивать ссадины души своей.

Впрочем, душевные ссадины залечивались плохо. Решил книжку почитать. Но книжка попалась на редкость грустная, про войну, воспоминания ветеранов. Я прочитал семнадцать страниц и подумал, что динозавры совсем не зря рубают в комиксах немцев с печальными лицами, так им и надо. После книжки мне стало как-то совсем тоскливо, я даже решил слегка поспать, но тут запиликал мобильник. Звонил вкрадчивый Шнобель.

– Чего надо? – спросил я. – У меня сейчас не самое лучшее настроение...

– Ты еще самого главного не знаешь, – сказал Шнобель.

– Чего я не знаю?

– А того ты, иван, не знаешь, что эта кобыла неспроста понесла.

– Какая кобыла?

– Какая, какая! Иван, ты что, тормознухой закинулся? Та кобыла, что тебя чуть не убила...

– И что кобыла?

– Я видел все. – Шнобель перешел на телефонный шепот. – Все, до последнего пикселя!

– Что ты видел, Шнобель?

– Этот урод Чепрятков выстрелил из рогатки. Пулька попала в лошадиную ляжку, лошадь и рванула. А ты как раз на лошади и едва не убился.

– Кто-нибудь еще видел? – спросил я.

– Нет. Я единственный свидетель этой зловещести.

– Тогда о чем разговаривать? Чепрятков, как всегда, отвертится, а потом нам по мордам еще надает. Не, Шнобель, не покатит. А тебе советую заткнуться, попусту не болтать.

– Сам заткнись, иван.

Шнобель отключился.

Я был, конечно, разозлен. Но на самом деле поделать ничего было нельзя. Оставалось ждать. Удобного случая. Чтобы расправиться с Чепрятковым наверняка.

Второй звонок последовал почти сразу же за первым, я даже трубку не успел в карман спрятать.

– Шнобель, ты просто урод! – крикнул я. – Я же сказал тебе заткнуться! Заткнись, Шнобель!

– Кто урод? – спросил удивленный голос.

Я прикусил щеку.

– Кто это? – осторожно спросил я.

– Это Лара. Помнишь, ты заходил с диском?

– Ну да, помню, как же такое забыть. А что?

– Мне надо с тобой поговорить.

Я услышал, что голос у Лары взволнованный, впрочем, может, мне это показалось.

– А что случилось? – осторожно спросил я.

– Ты диски перепутал, – сказала Лара.

– В смысле?

– Ты должен был принести диск с извинениями, а принес совсем другой. Тетя Надя стала смотреть диск, а на нем какой-то сарай. Вы там еще какую-то радиостанцию испытываете...

– Погоди! – Я стукнул себя по голове.

Сильно стукнул, до боли. Бросился к плееру, воткнул диск. С экрана слащаво улыбались я и Гобзиков. У меня была глупая рожа, впрочем, такая у меня частенько бывает.

– Блин!!! – ругнулся я. – В самом деле перепутал... Слушай, Лар, я сейчас подвезу тебе другой диск, ты не беспокойся...

– Не надо, я сама подъеду. Хочу поговорить.

– О чем?

– Приеду – поговорим. Ты не против, надеюсь?

– Да не...

– Тогда называй адрес.

Я назвал. Через несколько минут возле ворот забибикало. Я плюнул на домофон и побежал встречать Лару персонально.

Лара приехала на такси.

– Привет, – сказал она.

– Привет. Пойдем в трубу.

– Куда?

– В трубу. У меня труба. Ну, типа, дом на дереве, только под землей.

– Под землей, так под землей.

Мы спустились в трубу. Мне было слегка неудобно, что я живу в трубе, но потом я вспомнил Диогена и успокоился. Диоген вообще в бочке жил, а как прославился.

– Нормальная труба, – оценила Лара. – Из газопровода вырезал?

– Это ракета «СС-18», – соврал я, – «Сатана», ее прямо с завода привезли...

– «Сатана» не такая... – Лара похлопала по стене трубы. – Ладно, впрочем. Тут у тебя плеер есть?

Я кивнул.

Лара вставила диск. Кино пошло.

– Это сарай Гобзикова, – принялся объяснять я. – Он какие-то опыты там проводит, мир, наверное, уничтожить хочет. Такой маньяк, алхимик, одним словом. Или алфизик. Алхимичит потихонечку. Знаешь, люди сейчас разной фигней ведь занимаются, я знал одного перца...

– Кого? – вздрогнула Лара. – Кого ты знал?

– Перца одного, чудика, короче... Ну, чела, бобика, значит, хомуля. Так вот, у него такая была фобия, что ли, – он суши любил делать. Есть не любил, а делать любил. Собирался создать русскую суши-школу. И делал эти суши из грибов, щавеля, дубовых листьев, из лягушачьей икры, из щучьих жабер. В итоге заработал себе паразитов, до сих пор лечится.

– Нет, я не про того перца... Ладно. Тут в фильме одна вещица меня заинтересовала. В сарае.

– Да у него много там разных вещичек интересных, кунсткамера сплошная. Гобзиков – он изобретатель. Механик, типа.

– Механик? – снова удивилась Лара.

– Угу, – кивнул я. – Юный химикас, короче. Пуговичник говенный...

– У него на самом деле много интересных вещей... Он пустит посмотреть?

Вот уж вот. Не ожидал, однако.

– А чего не пустит-то? – сказал я. – Пустит. Можем прямо сейчас поехать, если хочешь. У меня мопед. Ты на мопеде не боишься?

– Не. На мопеде классно, наверное...

Молодец, подумал я. Девчонки не любят мопедов и мотоциклов, от них у девчонок прически портятся. А Ларе, видимо, по барабану. Но на всякий случай я сбегал домой, в свою комнату, достал танкистский ретрошлем – в своем я как-то катал Мамайкину, не хотел, чтобы Лара надевала шлем после нее. И старые авиаторские очки принес, даже еще в кожаной оправе. Куртку брать не стал, куртка у Лары своя была.

От шлема Лара не стала отказываться, а очки упрямо оставила свои. Вид у нее был, правда, слегка инопланетный, но даже оригинально так получилось. Я сбегал на кухню, утянул пол лимонного пирога, завернул половинку в фольгу. Потом мы прошли в гараж.

Я заправил мопедку, и мы выкатились на улицу. Дорогу на улицу Красных Партизан я теперь знал, посему решил немного срезать через центр, проскочить по второстепенным улочкам. Ехал быстро, с завалами и чирками, но Лара на все мое искусство езды внимания не обращала, видимо, подобные скорости ей были не в новинку.

Мы ехали по нешироким улочкам, ехали, все было нормально, но роняйка, присосавшаяся к моей шее, продолжала свою разрушительную деятельность. Нет, я не упал, хотя, может быть, было бы лучше, если бы я упал. Хотя нет, не лучше, я все-таки не один был.

На перекрестке улиц Водопьянова и Станкостроителей я заметил их. По тротуару под голыми прутастыми тополями шагали Мамайкина и Лазерова. Лазерова с пекинесом, Мамайкина сама по себе. Во крапива, не в тему совсем, роняйка.

Я быстренько огляделся в поисках какой-нибудь там подворотни. Подворотен в обозримом пространстве не намечалось, свернуть было некуда. Да и Мамайкина меня уже заметила, сначала слегонца оторопела, затем быстренько зашепталась с Лазеровой и принялась указывать в меня лакированным ногтем мизинца.

– А, блинн, – ругнулся я и принялся снижать скорость.

Лара все поняла и не стала ничего спрашивать. Что тут спрашивать, и так все понятно.

Мамайкина же и Лазерова изобразили, будто нас не видят. Пока не видят, увидят, лишь когда мы подъедем ближе. Линия поведения была для меня вполне прозрачна – надо вести себя спокойно и естественно, как ни в чем не бывало.