Текст книги "Гони свой поезд, мальчик! (сборник)"

Автор книги: Эдуард Корпачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Annotation

Две маленькие повести и рассказ о подростках средних профессионально-технических училищ: о будущих железнодорожниках, сельских механизаторах и слесарях.

Эдуард Корпачев

Старая мина

Гони свой поезд, мальчик!

Запасной ключик

notes

1

2

Эдуард Корпачев

Гони свой поезд, мальчик!

Повести и рассказ

Эдуард Корпачев родился в Белоруссии, там же издал свои первые книги.

Пишет Эдуард Корпачев как для взрослых, так и для детей. Сборники его рассказов и повестей выходили в издательствах «Правда», «Советский писатель», «Современник», «Молодая гвардия».

Несколько книг писателя издано «Детской литературой»: в 1968 году – рассказы «Вечный день июня», в 1973 – повести и рассказы «Тройка запряженных кузнечиков», в 1974 – повесть «Зов походной трубы».

В этой книге две новые повести и рассказ о жизни учащихся средних профессионально-технических училищ.

Первая из них рассказывает о будущем сельском механизаторе, который не сразу приходит к выводу, что каждый день исполнен большого, напряженного труда и что героическое как раз в этом нелегком, но почетном деле труженика полей.

Во второй повести вы встретитесь с выпускником железнодорожного училища, отправляющимся уже вместе с опытным машинистом тепловоза в свой первый рейс помощником машиниста.

Рассказ «Запасной ключик» показывает рабочие будни подростков, овладевающих тайной слесарного мастерства.

Повесть «Старая мина» отмечена дипломом Всероссийского конкурса на лучшее литературное произведение для детей (1972–1974).

Старая мина

1

Большерукий, с белесыми, незримыми бровями и с такими же белесыми, выгоревшими до белизны пушистого одуванчика волосами, Васька с сочным пощелком захлопнул толстую тетрадь для занятий по агротехнике. Выскочил из класса, расталкивая ребят и сея за своей спиной возмущенный ропот, вмиг обежал оба этажа сельского профтехучилища, заглянул и в учительскую и в лабораторию тракторов, разыскивая мастера Стодолю, а опомнился уже где-то на песчаном дворе, повел шальными глазами на обесцвеченные временем, облупившиеся стены училища, на высокое песочное здание общежития. И вдруг увидел в двух шагах от себя в толпе ребят Стодолю, который и не думал от него таиться.

– Так что, Стодоля: уговор дороже денег? – напористо, без передышки пошел в наступление Васька. – Хоть на трактор отпустите? А то вон Женька Дембицкий и другие уже на сенокосе! – с обидой напомнил он мастеру и махнул рукой словно бы вдоль песчаной деревенской улочки, выросшей на этих глубоких песках, шелестящих от малейшего дуновения ветра.

В той стороне, за песками, за деревенскими дюнами, за малой речкой Ведричь, впадающей в бездонный Днепр, раскинулось просторное учебное хозяйство.

– Тут дело не в уговоре, – заморгал часто-часто, останавливая на нем голубые глаза, молодой, но уже полнеющий Стодоля. – Тебе еще учиться и учиться водить. А Дембицкий… Ну, Дембицкий! А тебе водить и водить…

– Вы хотите сказать, Стодоля… – запальчиво возразил Васька, вдруг начисто забывая какой-то убийственный довод и продолжая сварливо, так, что и самому ему не нравился ни нервный тон его, ни нервные слова: – А хто, Стодоля, хто уже сдавал вождение на пятерку? Хто?..

– Ты, мой лепшы сябар^[1], ты, – прервал Стодоля с кислой приятельской миной. – А только классность вождения, классность! До настоящей классности вам еще ехать и ехать. И скажи спасибо, что я тебя через день на трактородром отпускаю. Как же – лепшы сябар! Ну, сябар, ты, а еще Крыж и Бусько – по машинам!

И Васька по привычке тронул с места большими, раскидистыми шагами, точно опасаясь, что Стодоля вдруг передумает, и легонько, почти ласково кляня Стодолю при этом. Ведь Стодоля будто нарочито не хотел замечать, какой он, Васька, классный тракторист, ничуть не хуже прославленного Женьки Дембицкого. Да что Женька Дембицкий! Помнится, раньше на занятиях по вождению трактора они с Женькой Дембицким, узкоплечим и рослым красавчиком, втискивались в тесную кабину трактора. И Женька, дублер и одновременно наставник, пытался, перенимая плавную речь Стодоли, подсказывать Ваське, как надо развернуть трактор или газануть. Но все команды поводыря оказывались напрасными: на мгновение раньше успевал Васька и развернуться и прибавить скорости – и все безошибочно. И Женьке Дембицкому, помнится, оставалось лишь любоваться ходом трактора.

Может быть, никакой обиды и не чувствовал бы Васька, если бы не знал, что ни в чем не уступает знаменитому на все училище Дембицкому и если бы так не завидовал Дембицкому теперь, когда начинается сенокос. Именно теперь любимчик мастера Дембицкий почти не появляется на занятиях и пропадает там, на просторах учебного хозяйства. Ведь это счастье: заканчивать первый год учебы уже не в училище, а на практике, на медовом сенокосе. И скоро, в середине июля, все училище осядет на лето в палатках трудового лагеря. А самое большое счастье выпало тем, первым, кто уже ночует под звездами, кто просыпается раньше птиц. Не могло оставаться учебное хозяйство без работников, и вот немногие, первые, уже там, в лугах, под крупными летними звездами.

И вот, радуясь тому, что быстрее приятелей по группе оказался на плацу и выбрал самый старенький, с пятнистой кабиной, излюбленный свой трактор, он двинул машину на трактородром. И, загудев под нос что-то неразборчивое, веселое, сразу выкатил на трассу, где всегда двое или трое из группы учились водить трактор.

Поле славы или позора – трактородром! Сколько первогодков тут, на этом песчаном пространстве, огороженном деревенским плетнем, почувствовали впервые власть и умение своих рук! Сколько первогодков тут, на уставленном дорожными знаками, узкими воротцами, железнодорожными шлагбаумами, бревенчатыми мостами, на испещренном крутыми зигзагами поворотов пространстве, – сколько первогодков тут испытали ожог стыда!

Васька вел гусеничный трактор со щегольством опытного водителя, наслаждаясь тряской дорогой, вонью двигателя, удушливым серным запахом пыльных клубков, поднявшихся завесой над песчаной трассой. Погружается трактор в эти пыльные, вставшие над трактородромом облака, мгновенный сумрак среди бела дня наполняет кабину. А ты легко правишь машину на просвет, на ту же сыпучую трассу, ты оборачиваешься и видишь в желтой мгле, в бурой мгле то один трактор, то другой. И даже машешь рукой из кабины, не то разгоняя густую пыль, не то маня трактористов в золотистую, нежную мглу. И так хочется хлебнуть свежего воздуха, так прекрасен оказывается мир, когда из пыльного облака выскакиваешь на чистый пригорок и охватываешь взглядом расползающуюся на песках серую деревеньку Озерщину. Эта Озерщина, эти ее вечные, старые вербы, ее судоверфь на берегу Днепра, ее допотопные маленькие автобусы, выплывающие из-за пышных верб и катящие по булыжному шоссе в ближайший, сразу же и начинающийся за этими вербами, за беленькими песками город Речицу.

«Где же вы там, Стодоля? – гордо вопрошал Васька несколько позже, когда удалось блестяще, как ему показалось, пройти один круг трассы, другой, еще круг. – Поглядите на ход трактора. И сравните, как у Дембицкого. И лучше всего – туда меня, где Дембицкий. Я ничего против Женьки Дембицкого не имею, но войдите в мое положение, Стодоля».

Так размышлял он и вновь сникал, оттого что не сегодня-завтра конец сенокоса и уже без него, без Васьки, отпразднуют счастливые люди сенокос. Поэтому Васька сейчас загадывал особенный, крутой, резкий разговор со Стодолей. «Войдите в мое положение, Стодоля…» Нет. «Хто вам дороже, Стодоля, – Дембицкий или я, – то ваше дело. Но у меня свербят руки по работе!» Нет, не так. «Я же косарь, Стодоля, я ж с косою пойду по яминам, меж кустов пойду с косою. Деревенский я, а Дембицкий – речицкий».

И только так, Стодолей, называл он мастера в этой воображаемой перепалке. Все хлопцы почему-то всегда называли мастера по фамилии. Было в этом обращении по фамилии не только панибратское, но нечто такое, душевное, дружелюбное, что приближало голубоглазого мастера к хлопцам, делало его чуть ли не их ровесником.

Во мгле, в тучах пыли громыхали трактора, совершая степенные круги. Васька, оглядываясь и чихая от пыли, видел и тот, лишенный кабины трактор, на металлическом троне которого сидел Бусько. «Надо же! – вспоминал недавнее приключение Васька. – Забыли поставить трактор на тормоза, перевернулся он, упал набок, всю кабину измял – и теперь без кабины ходит. А как Стодоля шумел после этого приключения!» Очень надеялся он, что вот появится Стодоля из-за седого плетня. Но круг за кругом проходили трактора, песок уже скрипел на зубах, на лице был ощутимый, стягивающий кожу налет пыли, а все не появлялся Стодоля.

Он показался вдали, на ступенчатом крыльце училища, лишь в ту минуту, когда трактора стали выезжать с трактородрома, оставляя ржавый дым за собою.

Уже спокойно вел свою машину Васька. А маленький Крыж, поблескивая в улыбке редкими зубками, проскочил вдруг мимо и погнал, погнал трактор, как бы целя на училище, на высокое крыльцо, на котором замер Стодоля.

И сначала подумалось Ваське, что маленький Крыж хочет лихо прокатиться на виду у мастера. Но в следующее же мгновение он различил, что машина Крыжа несется прямо на глухую стену гаража.

«Да не успеет вывернуть! – промелькнуло у Васьки. – У, глупый Крыжовник! Ведь пробьет стену…»

Васька тотчас догадался, что наверняка отказало сцепление и Крыж, растерявшись, забыл заглушить двигатель. И через мгновение Васька затормозил, кулем выкатился из кабины, дико крича:

– Глуши! Глуши двигатель!

И, не надеясь, что Крыж услышит и опомнится, могучими прыжками стал настигать чужой трактор.

Потом Васька кинулся к кабине, коснулся ногой вращающейся гусеницы, повис на дверце и, в доли секунды распахнув ее, свалился на сиденье.

Васька придавил Крыжа к другой стенке кабины и выключил мотор в самый последний момент, когда трактор готов был протаранить эту малую крепость – гараж. И секунду-другую он ошалело глядел на эту возникшую перед гусеницами трактора малую крепость, чувствуя себя в этот миг немым, не способным даже кричать на бедного Крыжа.

Неузнаваемый, возбужденный, сердитый, примчался тут же Стодоля, примчался без одной плетеной сандалии. И, увидев, что и крепость цела и трактор цел, простонал облегченно и тут же исчез – наверное, бросился искать сандалию.

А потом он воротился и принялся успокаивать себя, Крыжа и его, Ваську:

– Ничего не случилось, хлопцы, никакой катастрофы, можете вылезать из кабины, хлопцы.

Оба соскочили наземь, Васька и Крыж. Маленький Крыж посмотрел еще раз на клетчатую кирпичную стену гаража и вдруг заплакал, тщетно пытаясь побороть свою слабость, неразборчиво бормоча оправдания и все же давясь слезами.

Тогда и Васька, и Стодоля отвернулись, и Стодоля растроганно сказал Ваське:

– А ты герой.

Васька ждал большего: восклицаний, рукопожатий, нескончаемых слов благодарности. Такое пережил он, что руки вдруг стали дрожать! А Стодоля внимательно посмотрел на него, вроде хотел отметить тень испуга на его лице, что ли, и повторил, как показалось Ваське, равнодушно:

– А ты герой.

И так взорвало Ваську это мнимое спокойствие мастера, так мало ему было вознаграждения за минуты опасности и риска, что он крикнул Стодоле, не стесняясь сейчас своей досады:

– А раньше хиба не знали? Раз герой – посылайте на сенокос!

– Ну вот! – шутливо возразил Стодоля. – А кто уберег бы трактор, если бы ты был на сенокосе, на лугу?

2

Сколько раз за этот год жизни в общежитии, поднимаясь во тьме и приникая к окну на четвертом этаже, Васька ловил привычным взглядом фонари затона судоверфи, поздний освещенный автобус на шоссе, рубиновые бортовые огни теплохода на Днепре! И сколько раз оказывался подле него кто-нибудь из ребят, такой же полуночник, как он сам! Так по душе тебе эти осторожные разговоры в поздний час, когда вспоминаешь свою хату в далекой деревне, которую называешь не деревней, а веской. Это белорусское слово тут же и еще ярче возвращает тебе твою вёску: старый журавль с обгоревшим со времен войны колодезным дубовым срубом, выросшая в воронке от немецкой бомбы липа, праздничные и поминальные сходки пожилых партизан с медалями на воскресных пиджаках.

Вот и теперь, натыкаясь на разбросанные возле четырех коек туфли, бранясь при этом покаянно и вслушиваясь, не разбудил ли случайным стуком хлопцев, Васька пробрался к окну. И подумал с завистью о том, как сладко спит Женька Дембицкий, вернувшийся загорелым, огрубевшим из учхоза. Завтра день занятий у этого удачливого Женьки, и завтра же после занятий Женька сядет за баранку грузового автомобиля и опять поедет туда, где шелковый шелест спелых трав.

Васька сокрушенно вздохнул. И даже обернулся, различая горячее шумное дыхание Женьки Дембицкого, сраженного работой, хмелем луга.

Спят спокойные люди в комнате на четвертом этаже. Спит и Женька Дембицкий, и нашкодивший Крыж, и молчаливый цыгановатый Бусько. Лишь ему наказание: воображать сенокос, луг, учебные сенокосилки, учебную землю в полевой гвоздике, в мышином горошке, в густых травах.

Он пытался спросить у самого себя, отчего так рвется туда, где вот-вот разгорится сенокосная битва, отчего не спится здесь, в Озерщине. Ведь лето лишь теперь в зените, и хватит еще с него, с Васьки, одуряющей работы. Но он тут же и возражал себе, роптал: нельзя сидеть в училище, нельзя его сильным рукам без дела. Словно хотелось поскорее испытать, какой он тракторист, знаток машин, полезный человек!

И снова и снова ревниво вслушивался он в шумное, разгоряченное дыхание Женьки Дембицкого, чувствуя, что хотя бы на это время, пока Женька в училище, будет он, Васька, спокоен.

Полуночники не спят, полуночники никнут к окну, высматривая в угольной тьме движущийся как будто не по воде, а по черной земле тихий теплоход, и кто-то из полуночников, такой же бодрствующий, как Васька, уже пробирался, громя, разбрасывая многочисленные башмаки на полу.

– Ты чего, герой? – насмешливо спросил Васька, узнавая тщедушного Крыжа. – Что-нибудь страшное приснилось, Крыжовник?

– Как я… как я на гараж ехал, а? – зябким голосом сказал Крыж и вроде передернулся во тьме. – И как ты… как ты на кабину кинулся!

– А-а! – благодарно подхватил Васька. – Кошмары тебя мучают, Крыжовник. Ты забудь. А то еще закричишь спросонья!

Но Крыж опять и опять предавался унылым воспоминаниям, словно завороженный одной и той же картиной. А Васька уже не слушал все еще трепещущего человека, он снова и снова представлял сенокос, луг и думал с обмиранием, что хорошо было бы оказаться вместе с Женькой на лугу.

3

Назавтра, проснувшись, он подумал снова с завистью о сенокосе. Уже там, на сенокосе, был Женька! А тут живи в Озерщине, броди по этим деревенским дюнам. И даже не сядешь на трактор, не выедешь на трактородром, поскольку на группу всего три трактора. Будут другие хлопцы колесить по пыльному загону, а он уже вчера наглотался пыли.

Сердитый на Стодолю, который никак не поощрил его за вчерашнее бесстрашие, Васька расхаживал у ворот трактородрома после занятий. И то присаживался на седую от пыли скамейку, перебирая в коричневом портфеле учебники химии, агротехники, то вновь забредал туда, на трактородром.

Стодоля же словно и не замечал его!

И Васька, с обидою поглядывая на неблагодарного человека, желал невероятного: чтобы опять какое-нибудь происшествие, чтобы можно было блеснуть безрассудной смелостью и чтобы, наконец, голубоглазый человек услышал его простую просьбу и поступил с ним по совести.

Трактора, закончившие путаные круги, покатили с трактородрома.

Вот тут и подошел Стодоля в запыленных и даже словно бы ворсистых от белой пыли джинсах и, заморгав глазами, с недовольством спросил у Васьки:

– Ты чего? У тебя лишнее время? Или ты будешь ночью сидеть за учебниками?

– А я хочу, может, отремонтировать машину! Если надо, Стодоля, то я это быстро, – отвечал, хмурясь, Васька.

– Да ты, я вижу, деловой! Ни минуты без дела.

– А то машина пустая, – ворчливо продолжал Васька.

– Как пустая?

– А без крыши! – почти с негодованием воскликнул Васька и поспешил прочь, понимая, что вовсе напрасен и этот разговор.

Но Стодоля сразу же нагнал его, и за локоть придержал, и в глаза заглянул, и спросил участливо:

– Послушай, лепшы сябар, ты чего? Через неделю заканчиваем занятия – и в лагерь. Через неделю, лепшы сябар! Ну?

– А если хотите знать, я готов дважды героем быть, – продолжая вышагивать по мельчайшему, сыпучему, глубокому песку, ронял Васька. – Чтоб вам удружить. И чтоб вы меня послали на сенокос. А то нечестно так, Стодоля.

– Эх, лепшы сябар! – вздохнул сердечно Стодоля. – Ты отличный хлопец. И Дембицкому сегодня нужен помощник. Собирайся в учхоз. Но чтоб последнюю неделю приезжал на общие занятия. На специальные можешь не приезжать, тут у тебя прекрасно, а вот на общие – кровь из носа. По химии подтянись, лепшы сябар. Пускай конец занятиям, а все же, Василь, по химии, по химии подтянись! Ты, Дембицкий – вы же гвардия училища!

– Это честно, Стодоля? Честно – отпускаете? – просиял Васька, считая в эти мгновения своего мастера самым щедрым на земле человеком.

– Честно, – пожал плечами Стодоля.

– Тогда по рукам! – И Васька, нещадно тиская Стодолину руку, подумал о том, что надо не мешкать и любой попутной машиной добираться до учхоза, чтобы Стодоля не передумал вдруг.

4

На лугу Васька пел, и пели птицы, и даже ветер напевно посвистывал. Правда, свой голос, и голоса птиц, и голос вольного ветра лучше всего слышал Васька тогда, когда, разворачивая сенокосилку, даже приостанавливал свою стригущую машину. Чудный праздник – сенокос! Словно бы для какого-то невиданного пиршества все валится и валится сырая трава. Будет продолжаться это пиршество несколько больших дней, несколько мгновенных ночей, а потом на прибранном лугу будет ветер натыкаться на один мохнатый стог, на другой. Ах, повремени, не уходи, июнь, и не кончайся, дивная пора сенокоса!

День большой, и луг большой, и, пока солнце медленно ходило по небосводу, луг стал еще просторнее. Сначала Васька и не замечал, как ширится луг. Сначала он все водил, водил сенокосилку, изредка лишь вскидывая глаза и узнавая удачливых хлопцев, которых тоже отпустили с последних занятий, на сенокосилках, на волокушах или просто на лугу. А потом, когда тень от сенокосилки легла на луговую землю длинным темным домом, он поразился, какой необъятный этот луг, вроде прибавивший земли.

Лишь к вечеру можно передохнуть на минуту, до хруста в лопатках отвести назад согнутые в локтях руки и удивиться, какой ношей лег на его плечи день: волны, волны, волны скошенной его машиной увядающей травы. Да, лишь к вечеру можно вздохнуть и, ощутив сожженную солнцем кожу, вспомнить, как припекало в полдень, каким слоистым, струящимся был воздух, как хотелось броситься хотя бы в тот заросший червовыми листьями водяных лилий пруд, что как раз вблизи березовой рощи.

И теперь, когда он возвращался к становью, к палаточному городку, к пруду, он не очень спешил поскорее бухнуться в бутылочно-зеленую воду пруда, зная, что купание будет все равно. Ему даже хотелось испытать свое терпение, помучаться еще полчаса без купания в сонной воде, побродить в березовой роще, наслаждаясь смертельной усталостью, ожидая купания и сна.

Он действительно завернул в рощу, к березам с необыкновенно нежной берестой, к палаткам, вяло поокликал утомленных работою хлопцев, вяло отозвался на чей-то возглас.

А потом, протаранив теплую воду, с открытыми глазами поплыл под водой, где можно было увидеть обметанные пузырьками, растущие дудочками побеги лилий. Выплыв с шумом наверх, Васька сказал себе, что вот он и счастлив. Иначе отчего бы он пел на лугу, отчего бы побрел, чуточку помешанный от работы, в палаточный городок, когда нужно было сразу бежать спасаться в пруду?

Меряя тихую воду форсистыми хлопками ладоней, он плыл туда, где предостерегающе гоготала гусиная чередка. И теперь так ясно видел волнения последних дней, так понимал причину этих волнений. Нет, не собирался он оспаривать у Дембицкого честь лучшего в училище тракториста, а совсем другое звало его на сенокос. Ведь только в эти два счастливых дня, когда водил и водил он сенокосилку по ровному лугу, забывая возвращаться хоть на полдня в училище, – только теперь почувствовал он себя настоящим водителем машин. Несметные волны трав на приднепровском лугу, и это он, он, Васька, скосил все! Было от чего одуреть, захмелеть! И если, признаться, там, на трактородроме, все-таки не совсем он еще верил в себя, то здесь, на лугу, открыл, что он уже взрослый, что он уже работает… Ах, повремени, не уходи, июнь, и не кончайся, дивная пора сенокоса!

И день, не уходи!

Но он уже заканчивался, большой день, уже потемнел пруд, в котором отражалось бронзовое облачко. И Васька, надев на влажное тело рубашку с короткими рукавами и ощутив, как пахнет эта рубашка травами, поплелся в березовую рощу, думая о сне.

И не знал он, что уже теперь для него кончится праздник сенокоса.

Он сунулся в палатку, где уже вторую ночь спало трое или четверо хлопцев. Тут из тьмы брезентовой ночлежки появился Женька Дембицкий и сказал:

– А мы, Василь, считай, вдвоем весь луг скосили. Я вожу, вожу сенокосилку, потом выпью воды из фляжки и погляжу в другую сторону – а там твоя сенокосилка…

– И я глядел на твою сенокосилку! – обрадовался Васька: вот и не стоит меж ними ничего, никакая зависть, и оба счастливы, и можно дружить.

– Да, Стодоля приехал, – вдруг спохватился Дембицкий и махнул куда-то в глубь березовой рощи, светлой от частых белоснежных стволов.

И Васька, почувствовав тревогу в его голосе, догадался:

– Меня крыл за то, что не приезжал в училище?

– Крыл! – с досадой вздохнул Дембицкий.

– А может, я больше пользы принес тут! Может, я сам знаю, когда надо уходить с луга, а когда нельзя!

Женька снова вздохнул и повел рукой в светлую тьму рощи. Васька решил, что он показывает ему, Ваське, спасительную дорогу. И тут же покинул Женьку и подался от своего брезентового логова, чтобы затаиться где-нибудь до полуночи и выждать, пока не уедет Стодоля в Озерщину. Очень он боялся объяснений со Стодолей, боялся, как бы мастер не увез его с собой в училище на последние занятия. «А кто тут без нас? – возражал он мысленно Стодоле. – Я, Дембицкий – мы ж гвардия училища, сами так говорили, Стодоля!»

Прекрасная, теплая ночь текла над березняком, над Васькой, сидевшим на ровном пне, над переспелой земляникой, над цветущей калужницей. Васька то задремывал, то вновь продлевал день, пока его не сморил сон. «И вообще, – подумал он, – уже тихо кругом, уже дрыхнут все, и Стодоля в дороге!»

Кажется, он заблудился в светлой роще, возвращаясь к своей темной палатке. Бродил меж стволов, будто снова и снова затевая игру в жмурки, то раздражался, то тихо посмеивался. А кругом были все те же беловатые березы, бел<> ватые березы. И хотя бродил он так, наступая на сухой, мгновенно трескающийся сучок, уже немало, его забавляло это блуждание. И даже выйдя к палаткам и ощущая на ладонях сухость от прикосновений к матовой коре берез, он еще поплутал немного, уже путая свою палатку с другими, пустовавшими.

Но вот и мой брезентовый дом!

В доме разговаривали полуночники, в брезентовом доме, слышался приятный мужской уверенный голос Женьки Дембицкого, и Васька ткнул рукой в полог: принимайте сонного человека!

А тут, в брезентовом доме, и Стодоля. Ба-ба-ба!

В темноте Васька узнал его руку с золотым колечком, озаряемую накаляющейся сигареткой, и округлый подбородок, сел смиренно на слежавшееся подстилкой сено и стал ждать упреков. И пока не начинал ворчбы Стодоля, Васька проклинал себя за неосторожность, за то, что захотел спать под брезентовым верхом, когда можно было отправиться спать на луг, нагрести пару охапок подсохшего сена и спать на земле, под мохнатыми звездами. А теперь жди неприятного исхода, готовься в путь – на последние занятия, чтобы оттуда, с занятий, спешить на сенокос, который так мимолетен.

– Василь, – дружелюбно сказал Стодоля, – завтра повороши сено. Грабельками, грабельками. А то хлопцы, подобно тебе, рвутся на сенокос. И каждому в охоту!

«Так, – оборвалось у Васьки внутри, – спасибо, Стодоля. Отомстил за прогул. Спасибочки!»

– Теперь мы квиты, Стодоля, – крепясь изо всех сил, горловым голосом проговорил он. – Я прогулял – меня с машины. Квиты!

– Да что ты, лепшы сябар! – разгневался Стодоля. – Посчитай, сколько машин на нашу группу, на тридцать хлопцев. И каждому надо хоть раз на машине. Пересменка. И все равно ты остаешься на сенокосе. Повороши траву!

«Да, сколько там на группу машин? – уныло подумал он, слушая, как шуршит трава под ногами исчезающего в ночи Стодоли. – Сколько закреплено за нами машин? Три трактора, зерноуборочный комбайн, грузовой автомобиль, шесть дисковых борон…»

Наверное, уезжал в Озерщину Стодоля. И значит, еще не такое позднее время, просто долгий был день, спать хочется невыносимо. Как завелся грузовик, как задрожала земля, Васька слышал, а как тронулся грузовик, уже не слышал.

И тут, во сне, начался новый праздник сенокоса, еще чудеснее настоящего. Валы конской травы зелеными ковровыми дорожками устилали чистый дол, черные, с желтыми кушаками, шмели покидали свои сокровенные соты в земляных гнездах, жаворонки журчали, как ручьи, воздух дрожал, как от бешеных пропеллеров, и стрекотала, побеждая стрекот кузнечиков, сенокосилка. Красное солнце на востоке – сенокосилка на лугу. Раскаленное, светлое солнце в зените – сенокосилка на лугу. Карминовое солнце на западе – сенокосилка на лугу. Весь день, весь день! Только рушатся наземь травяные волны, только успевай сунуть в губы горячую, зачерствевшую корку хлеба, только гляди на стройные травы впереди и правь сенокосилку ровно. Как вдруг возникает перед глазами впадина, заросшая густо, вровень со всей луговой землей, и нет уже возможности повернуть, сейчас ухнешь в эту впадину и обязательно помнешь машину. Да все же удается провести сенокосилку по самому краю зеленой впадины и оставить нетронутой траву, а потом снова выровнять полосу. Сенокос, праздник июня, хмель, хмель, а в воздухе, едва остановишь машину, нескончаемое: жвир-жвир, жвир-жвир!..

Таким солнечным, звонким, веселым привиделся ему сенокос, что на рассвете, пробудившись и выскочив из палатки головой вперед, точно боднув воздух, он ахнул сокрушенно: ведь закончился для него этот праздник, уже закончился! Да, ворошить грабельками траву, какая же это радость? «А может, – сказал он себе, – может, я останусь на сенокосилке?..»

Он оглянулся, косо посмотрел в сумрак распахнутой палатки, слушая, как насвистывает Женька Дембицкий, собираясь на праздник. Вечный праздник для этого Женьки! Ведь вот Стодоля не осмелился предложить своему любимчику скучное занятие, а ты, Васька, вороши грабельками, вороши.

И он покашлял нетерпеливо, чтобы Женька вылезал поскорее, чтобы можно было задеть колючим словом счастливчика.

Ну, для кого праздник, а для него, для Васьки, скука, скука. Он тракторист, он машинист, он настоящим человеком почувствовал себя на сенокосилке!

Нет, конец празднику, в этом Васька убедился позже, когда выезжали на луг в переполненном кузове машины и когда Крыж хвастал тем, что будет весь день на сенокосилке. Крыж, беспомощный тракторист Крыж, удачливее его!

Васька в негодовании сплюнул за борт грузовика.

– Послушай, Крыжовник, – нервно попросил он удачливого человека, – ты меня пусти на сенокосилку, а сам повороши траву. Грабельками. Ну, по рукам?

– Это ж… это ж Стодоля дал мне задание, – становясь незнакомцем, чужаком, возразил Крыж. – И ты, Василь, ха-ароший водитель, а мне учиться надо, чтоб никогда не теряться. Чтобы в самом критическом положении не теряться!

Презирая Крыжа, он отвернулся от него, стал постукивать грубой рукой по шершавому борту, который то уплывал из-под руки, то вдруг ударял больно.

Конец празднику, а все же не такая скука на лугу. Красное солнце, душистый ветер, конская трава, чистое небо – все то же, то же!

И он взялся за грабли, пошел по шуршащим валкам скошенной травы. Пускай такая жизнь, лишь бы на лугу.

Нечаянно посматривал в ту сторону, где маленькой божьей коровкой ползла та сенокосилка, на которой по-прежнему царствовал Дембицкий. И при этом испытывал неловкость от одной только мысли, что Дембицкий может увидеть его с граблями в руках и посочувствовать ему.

И потому он отчаянно взмахивал граблями, не допуская в свою душу зависть.

А раздраженность все же проникла.

Чем выше солнце, чем жарче, тем все более раздражался Васька – и не то чтобы лишний на этом празднике, а не на самом видном месте. Обижаясь на Стодолю, Дембицкого и даже на никудышного Крыжа, он терпеливо взмахивал серыми граблями, у которых недоставало несколько серых зубьев. И, размазывая пятерней пот на лице, угрюмо думал: «Считай, сегодня я перенесу издевательство, а если и потом?..»

5

Ах, повремени, не уходи, июнь, и не кончайся, дивная пора сенокоса!

Пускай и не было в этот день для него праздника сенокоса, пускай ходил он с граблями и страдал от невезения, а все же что-то немо крикнуло в нем, едва Дембицкий, с воспаленным от солнца лицом, с бронзовыми руками, сказал вечером в березовой роще:

– А знаешь, Василь, луг чистенький, прибранный. Конец сенокоса!

И кажется, даже он, невозмутимый, всегда сдержанный Дембицкий, огорченно посмотрел из-под руки в ту сторону, где остались стога.

– А клевер? А сеяное поле? – вырвалось у Васьки.

– Точно! Еще клевер, сеяное поле, – благодарно подтвердил Дембицкий.

Но утром еще ожидал их сенокос, страда на лугу, еще была надежда сесть на сенокосилку или на стогометатель, а теперь прощайся с мгновенным, кратким, как прерванный сон, сенокосом.

И Васька в отчаянии швырнул в провал палатки рубашку, пропахшую сеном, и широко зашагал к пруду, чуть ли не побежал меж нежных берез.

«Да, еще клевер, сеяное поле», – уговаривал он себя не убиваться. И мерял ленивыми взмахами пруд, затем переворачивался на спину и глядел в бледный небосвод. Неужели каждый праздник так мимолетен и неужели так быстро пронесутся эти годы в училище, юность пронесется?

«Да, еще клевер, сеяное поле», – твердил он уже потом, в березовой роще, спасая себя от припадка уныния. И все старался попасть на глаза Стодоле, опять нагрянувшему из песчаной Озерщины. Кончился сенокос на приднепровских лугах, но еще сенокос на сеяном поле, и надо мелькать перед Стодолей, чтобы тот заметил тебя, униженного, грустного, пришибленного.

– Как жизнь, лепшы сябар? – наконец улучил Стодоля минуту для разговора с ним.

– А сколько машин выйдет завтра на клевер? – нетерпеливо спросил он, в волнении сжимая в комок свою рубаху.