Текст книги "Повседневная жизнь первых российских ракетчиков и космонавтов"

Автор книги: Эдуард Буйновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

До прихода в отряд практически все инженеры, включая и инженеров, пришедших из ВВС, парашюты видели лишь в кино или на картинках. Поэтому мы с замиранием сердца, а точнее, со страхом ждали этих испытаний: хватит ли мужества и силы воли пойти на этот подвиг? А вдруг в последнее мгновение перед прыжком страх победит и ты не покинешь самолет? Позор! О каких космических полетах после этого может идти речь! Сразу подам рапорт о списании. Вот такие мысли бродили у меня (наверное, и не только у меня) в голове мартовским утром 1963 года, пока автобус вез нас – семерых инженеров-слушателей по заснеженным дорогам Подмосковья из Звездного городка в Киржач, где нам и предстояло испытать самих себя. С нами были инструкторы, врачи и конечно же Николай Федорович Никерясов – для поддержки нашего морального духа. Молодец наш командир! Он с нами всегда и везде. С шутками, прибаутками он всегда нас поддерживал и словом и делом. Надо будет – сядет со мной в сурдокамеру, прыгнет с парашютом, покрутится на центрифуге. Возглавлял эту экспедицию Николай Константинович Никитин – заслуженный мастер спорта, мировой рекордсмен по парашютным прыжкам. В книгах и воспоминаниях летавших и не летавших космонавтов об этом человеке написано достаточно много. Не буду повторять. Одно только скажу. Николай Константинович – своеобразный педагог, который умел одному ему известными способами и методами настроить новичка на прыжок, да так настроить, что тот с радостной улыбкой на лице вываливался из люка самолета в бездну. Правда, когда со временем появились фильмы о подготовке космонавтов, то та часть, где съемки шли на борту самолета и где Никитин давал свои «напутствия» очередному прыгуну, шла, как правило, в не озвученном варианте. Но какие это были напутствия! Вот уж действительно богат и могуч русский язык!

В Киржач прибыли где-то уже в сумерках. Быстренько разместились и сразу в ангар – потрогать, пощупать парашют. Вот купол, вот стропа, это одевается так, а это так отстегивается, это кольцо, за которое надо не забыть дернуть, а это запасной парашют (так, на всякий случай). Пока еще светло, дружно, под командой Николая Федоровича выскочили на улицу и поболтались на тренажерах: повисели в лямках, попрыгали с подмостков – говорят, полная имитация приземления. И когда совсем уж стемнело, пошли в гостиницу, поужинали и легли спать.

Я, конечно, расскажу о своем первом прыжке, но, опережая события, хочу сказать, что к 11 часам следующего дня у каждого из нас было уже по два (!) прыжка. Это один из методов Никитина подготовки парашютистов. Говорили, что после наших прыжков за такие «эксперименты» он получил взыскание. Охотно этому верю, так как по всем авиационным и медицинским нормам разница во времени между первым и вторым прыжками должна быть не менее… месяца. Это для того, чтобы снять стресс первого прыжка и прийти в себя.

Ну а теперь о моем первом прыжке. С нами вместе прыгали Юрий Гагарин и Павел Беляев – наверстывали упущенное, по каким-то причинам они отстали по парашютным прыжкам от своего отряда. Когда нас, уже девятерых человек, построили для посадки в самолет, то я почему-то оказался последним (по росту, видно, не прошел или до последнего оттягивал момент посадки), ну и как это и положено – мое место в самолете оказалось с краю, у самого люка. А это значит, что я прыгаю последним, и все мои товарищи покидали самолет прямо перед моей физиономией. Насколько позволяло мне мое психологическое и моральное состояние, то есть если я еще в состоянии был что-то соображать, я наблюдал за прыжками моих коллег. Ну, «старички» – Юрий Алексеевич и Павел Иванович прыгали, что называется, играючи. Из нашего отряда первым прыгал Лева Демин – старший у нас и по возрасту, и по должности. После того как завыла сирена и загорелась красная лампа, Лева как-то инстинктивно отпрянул назад, но, получив «заряд» из уст Николая Константиновича, смело ринулся в бездну. Дальше пошли один за одним Юра Артюхин, Виталий Жолобов, Владик Гуляев, Петя Колодин, Эдик Кугно. И все без единой задержки, с суровой решимостью на лице. Ну что мне оставалось делать! Когда завыла сирена (ну и звук же у нее!), я, даже не услышав ласковых слов Никитина, с замиранием сердца и с закрытыми глазами вывалился из самолета! Через мгновение, когда сознание вернулось ко мне, смотрю – самолета нет, я один в голубом небе, что-то надо делать. А ничего не надо было делать. Сработал автомат, меня довольно-таки сильно тряхнуло, и я стал раскачиваться в стропах парашюта. «Спокойно!!! Спокойно!!!» – заорал я сам себе и парашюту. Впрочем, это я думаю, что заорал, по-моему, эту решительную фразу я произнес шепотом осипшим от страха голосом. И тем не менее парашют и я успокоились. Когда я робко поднял голову вверх, то увидел огромный купол парашюта, целые, не запутавшиеся стропы, а я сам не вывалился из подвески и занял вроде бы правильное положение: голова – в сторону космоса, ноги тянутся к земле. Все как учили. Далее я стал готовиться к встрече с землей. По инструкции за 20–30 метров до земли нужно подтянуться на стропах, что вроде бы смягчает удар при приземлении. Посмотрел вниз – ровное белое поле. Я не стал ждать положенных метров, решил подтянуться заранее. Думаю, что сделал это метров за 150–200 до земли. Руки уже трясутся, в глазах – круги, а долгожданной встречи нет и нет. Когда сил уже не стало, плюнул на все, расслабился, и в это мгновение мое тело встретилось с землей. На выполнение следующего пункта инструкции – потянуть за стропу и погасить купол – у меня уже не было сил. Снегу много, я в теплом меховом костюме, унтах, сложил усталые руки на груди и со словами «Я на земле. Жив. И это главное» тронулся в путь. В этот день был ветерок, и раскрытый купол парашюта здорово потаскал меня по летному полю, пока аэродромные мужики, изрядно погонявшись за мной на вездеходе, не погасили купол руками. Через пять минут я уже докладывал Никитину: «Товарищ полковник! Старший лейтенант Буйновский совершил свой первый парашютный прыжок!» Не дав нам опомниться, на нас надели новые парашюты и вновь посадили в самолет. Схема и технология второго прыжка аналогична первому. Правда, я уже не орал в воздухе и вездеход за мной не гонялся. Минут через 45 я вновь докладывал Никитину об успешном завершении уже второго прыжка.

День закончился празднично: нас угостили традиционными по этому случаю блинами, а каждый совершивший свой первый прыжок должен был, тоже по традиции, выпить граненый стакан водки. Блины съел с удовольствием, а на водку у меня духу не хватило. Вот тогда-то Юрий Алексеевич и осушил вместо меня традиционный стакан за мой первый прыжок! Как мы с ним и договаривались: 12 апреля 1961 года на Байконуре я первый в мире выпил стакан водки за его старт и полет в космосе, он – в Киржаче за мой первый прыжок с парашютом. Не очень-то равнозначный «обмен», но для меня памятный.

Я уже говорил, что авиация богата традициями. Не нарушая одну из них, почти каждый вечер нашего пребывания в Киржаче Николай Константинович возил нас в городскую баню попариться. В первый вечер в парилке и в раздевалке никто из местных обывателей не обратил на нас внимания. Правда, слышались фразы: «Смотри-ка, вон мужик здорово похож на Гагарина». И в ответ: «Брось ты, что ему в нашей бане делать». Однако когда мы уезжали (летная форма, автобус, черная «Волга» Гагарина), местный народ понял, что в парилке их бани действительно был первый космонавт планеты, но было поздно – мы уехали. В следующий раз, когда мы вновь приехали попариться, в баню проходили уже через плотный коридор из местных жителей, причем из рядов наряду с законным: «Вон идет Гагарин!!» слышалось: «А вон идет Титов!!» Это двойное приветствие продолжалось и в парилке, но когда наиболее ретивые стали подходить с приветствиями к Юрию Алексеевичу и ко мне, все стало на свои места: меня приняли за Германа Титова. Со временем я привык к этому. Но тогда я был страшно горд, что не только на улице, но и в бане меня признают за Титова – знаменитого космонавта, красавца мужчину, любимца женщин! Придет время, и судьба на долгие годы свяжет меня с этим удивительным человеком. Но об этом позже.

В тот зимний заезд каждый из нас сделал по пять прыжков, из которых два – с «автоматом», а три – уже сам дергал кольцо. Энтузиаст Николай Константинович даже пытался заставить нас прыгнуть затяжным прыжком (с задержкой по времени раскрытия парашюта), но из этого ничего не получилось. К сожалению, спустя пару месяцев после поездки в Киржач Николай Константинович погиб при выполнении самого рядового парашютного прыжка на аэродроме «Медвежьи озера». Столкнулись головами заслуженный мастер спорта и его коллега – мастер спорта. Автоматика добросовестно сработала, и на землю опустились уже два бездыханных тела. И такое бывает в авиации.

Вторая серия прыжков была уже осенью 1963 года. Прыгали на аэродроме «Кировский» в Крыму в самое благодатное время – середина сентября. В Крым отправились в старом составе – наша инженерная группа. Прыжками руководил уже новый инструктор, Ванярхо – опытный парашютист, но в отличие от Никитина спокойный, уравновешенный, интеллигентный человек. К этим прыжкам мы готовились заранее еще в Звездном городке – на стендах отрабатывали движения и имитировали развороты, осваивали технологию работы с запасным парашютом. Хотя мы и считали себя уже заправскими парашютистами, тем не менее осторожный Ванярхо начал с «азов» – пару прыжков с «автоматом», потом – с раскрытием запасного парашюта, а уж потом допустил к нормальным прыжкам. Чем примечательна была эта командировка? Месяц в период «бархатного» сезона в Крыму, поднимаешься в воздух – с одной стороны Азовское море, с другой – Черное море, тепло, много солнца, плантации спелого винограда. Благодать! Эта командировка была для меня примечательна еще и тем, что прочувствовал наконец-то вкус к прыжкам. У меня не совсем хорошо, немного сумбурно получался выход из люка самолета, я никак не мог сразу поймать поток и лечь на него, за что инструктор и ставил мне обычно «четыре» за прыжок. Но зато я хорошо владел парашютом, умело им управлял и мог приземлиться в той точке летного поля, которую я выбирал сверху. Как правило, я приземлялся на обе ноги и при этом не валился на бок. Это тоже своего рода шик. Ну и, конечно, самое главное: я с огромным восторгом и наслаждением отдавался свободному полету в воздухе без раскрытия парашюта. Ты летишь вниз, а точнее не летишь, а лежишь на воздушном потоке, в ушах свист, люди на земле кажутся маленькими букашками, а ты, как горный орел, гордо созерцаешь их с высоты своего полета. Вот уж действительно где нужны богатое воображение, фантазия, красивое меткое слово, чтобы описать всю прелесть свободного полета!

Запомнился и мой первый прыжок с задержкой на пять секунд. Технология очень простая: сирена, ты покидаешь самолет и одновременно нажимаешь кнопку секундомера, который закреплен на запасном парашюте. Летишь, следишь за временем – пять секунд прошло – дергаешь кольцо. Все просто! Правда, опытные спортсмены говорят, что от страха не всегда попадаешь на кнопку секундомера, в этом случае предлагается считать: двадцать один, двадцать два… и так до двадцати пяти, после чего открываешь парашют. Тоже все просто. Впитав в себя пункты инструкций и советы бывалых, я пошел на затяжной прыжок. Сирена. Я, ткнув пальцем где-то в районе запаски, вывалился из самолета. Прихожу в себя, смотрю на секундомер – стрелка на нуле. Все ясно. Стал считать: двадцать один, двадцать два… – досчитал до двадцати пяти и вспомнил, что в такой экстремальной ситуации счет идет раза в два быстрее (бывалые говорили), я еще раз, но уже медленнее, просчитал до пяти, еще чуть-чуть помедлил и уже со страхом (как бы не врезаться в землю!) дернул кольцо. Парашют раскрылся, все нормально, лечу и думаю, как буду оправдываться перед Ванярхо за то, что так долго не раскрывал парашют. После прыжков на разборе, когда очередь дошла до меня, инструктор сказал: «Буйновский. Отделился от самолета нормально. Управлял парашютом тоже хорошо. Плохо только одно – парашют раскрыл через две секунды вместо положенных пяти». Вот тебе раз!

Потом пошли прыжки с задержками на 10, 15, 20, 25, 30 секунд. Я уже вошел во вкус, кнопку секундомера больше не терял, быстренько занимал нужное положение (максимально прогнуться, или, как опять же рекомендуют бывалые, пупок как можно ближе к земле) и отдавался прелести свободного полета. Последних два прыжка – высота, где ты покидаешь самолет, 2,5 километра, летишь, не раскрывая парашют, 30 секунд (1,5 километра!).

Я закончил свою парашютную подготовку 30 прыжками. За последние мои прыжки получал уже где-то около девяти рублей за каждый прыжок. Это много, если мерить исконно русской меркой – бутылкой водки. А в те времена она стоила три рубля шестьдесят две копейки. Получил значок парашютиста-перворазника и 2-й спортивный разряд по парашютному спорту. Вот и все. За последние сорок лет я видел парашют только на картинках и еще реже – в кино.

Ну и последнее. Центрифуга. Центрифуга – это, по-простому, горизонтальные карусели, которые разгоняются до такой скорости, когда огромные центростремительные силы прижимают тебя к креслу и когда ты не в состоянии пошевелить ни рукой ни ногой. Впервые я сел в кресло центрифуги, когда проходил отборочные испытания в госпитале. Там небольшая центрифуга, с малыми перегрузками, и прошел я ее как-то незаметно, на одном энтузиазме. Она не вызвала во мне каких-то особых эмоций. Вторично я встретился с этим снарядом где-то в середине 1963 года в Томилине (есть такой подмосковный городок), где установлена мощная и современная по тем временам центрифуга. Тогда с ходу не прошли эти испытания несколько человек, включая и летчиков. Среди них был и я. Что насторожило врачей, так это частота моего пульса: в момент перегрузки пульс был до 160–180 ударов в минуту. Вообще-то это плохо, но не страшно: у одного сердце пропускает кровь мало, но часто, у другого – много, но редко (как все просто!) – так объяснили мне врачи мою реакцию на перегрузки. Все мои коллеги прошли повторные испытания, а меня решили направить в госпиталь на углубленные исследования. Дальше – больше. Меня неоднократно крутили на центрифуге, поднимали на повышенные, сверхдопустимых норм, высоты в барокамере, давали почти предельные нагрузки на сердце. В общем, делали все, чтобы доказать (кому?), что я непригоден для дальнейших тренировок. Я думаю, что у врачей, как и у политработников, была внутренняя потребность показать на нас, слушателях, что они тоже недаром едят государственный хлеб и что профессиональная бдительность у них на должной высоте. Ведь были же врачи и в Звездном, и в госпитале (я их хорошо помню: Евгений Анатольевич Порудчиков – в ЦПК, Михаил Давыдович Вядро – заместитель по науке главного врача госпиталя, да и другие), которые верили в мои силы и которые утверждали, что со мной перегнули палку, меня перегрузили и что мне надо дать время на то, чтобы отдохнуть и прийти в себя.

Хотелось бы сделать здесь маленькое отступление. В конце 2001 года приходит мне по Интернету сообщение следующего содержания: «Уважаемый Эдуард Иванович! Я читал Вашу книгу в Интернете и обнаружил упоминание о моем отце – Михаиле Давыдовиче Вядро, работавшем многие годы замначальника ЦНИАГа – госпиталя в Сокольниках, которого знали и боялись все летчики и космонавты Советского Союза. Отец внес свой вклад в развитие советской авиационной и космической медицины, был полковником медицинской службы, защитил докторскую диссертацию (кандидатская, кстати, была по центрифуге, которую никто из космонавтов не любил), был награжден орденом и вел активную научную и профессиональную деятельность. Я знаю, что его любили и уважали летчики и он многим помогал. У нас дома было много реликвий того времени, автографы Гагарина, Титова (с которым вас путали, вы действительно похожи), Терешковой и других. И конечно, мне приятно, что вы сохранили добрую память о нем. Умер отец в 1986 году в том же госпитале, где он и работал после возвращения с войны. Два слова о себе. Я – тоже врач, доктор медицинских наук, последние несколько лет живу и работаю в США. С наилучшими пожеланиями Михаил М. Вядро». Хорошие, добрые слова о хорошем человеке. Конечно, хотелось бы, чтобы сын продолжил благородное дело отца в России, а не на чужбине. Не буду лукавить, что-то не находится у меня добрых слов в адрес оппонентов Михаила Давыдовича. Одного из них хорошо помню – Ада Радгатовна Котовская – врач Института авиационной и космической медицины, у нее я проходил испытания на центрифуге. Все они категорично заявляли, что на место Буйновского есть тысячи других, пусть уходит. Или еще. После очередного испытания на центрифуге мне сказали (все та же Ада Радгатовна): «Испытания ты прошел успешно, поезжай отдыхать», что я с огромной радостью и сделал: помчался в Чемитоквадже, где и доложил ребятам, что с меня наконец-то снято это тяжкое бремя. После отпуска врачи мне говорят: «Ложись в очередной раз в госпиталь». – «Как? Почему? Ведь я прошел центрифугу!» – «Нет, ты ее не прошел, просто мы решили дать тебе возможность отдохнуть, чтобы повторить испытания еще раз», – сказали мои мудрые опекуны. По интересной схеме проходили мои испытания в госпитале в Сокольниках, ставшем к этому времени для меня родным! Мне назначают, например, барокамеру со стандартной высотой – 5 км. Я успешно прохожу. Меня поднимают еще выше. Опять все в норме. Меня поднимают уже на запредельные высоты – на 7–8 км. Наконец, датчики дают сигнал – сбои в работе сердца. Удовлетворенные полученным результатом, врачи моментально выписывают меня из госпиталя и докладывают командованию: Буйновского надо списывать. И все в ЦПК, в том числе и я (!), безропотно воспринимают это как должное. И никому вроде бы и дела нет, и никого не интересует, на чем я споткнулся, какие были испытания, законны ли были перегрузки. Обидное, неприятное ощущение того, что никому ты не нужен и никто не замолвит за тебя доброго словечка.

Пришло время, когда сил моих уже не стало и я сказал: хватит, отпустите меня! Что врачи с радостью, без капли сожаления и сделали.

А мои товарищи по отряду упорно продолжали готовиться к будущим космическим полетам. Ближайшая задача: закончить двухгодичный курс обучения, завершить все виды медицинских исследований и в январе 196 5 года успешно сдать экзамен на право перехода из слушателей-космонавтов на следующую ступень – космонавт ВВС. Но это уже без меня.

По-разному сложилась дальнейшая судьба моих бывших однополчан! После успешной сдачи экзаменов все летчики и инженеры отряда были распределены по существующим на тот период и перспективным космическим пилотируемым программам. Вообще-то наш набор был рассчитан на участие в длительных орбитальных полетах с решением в основном прикладных военных задач. Кстати, когда я боролся за право остаться в отряде и последнее слово было за главным терапевтом армии генералом Молчановым, то его вердикт был следующий: вот если бы вы готовились к кратковременным полетам, я бы вас допустил, но вас же брали для подготовки к длительным экспедициям. Господи! Ни он, ни я и слыхом не слыхивали, что меня могло ждать впереди: одноразовый суточный полет или длительная экспедиция. Опять же, кстати, на приеме у этого главного врача нас было двое – я и Володя Комаров. Володю он пропустил. Лучше бы он этого не делал!

Практически каждый из моих уже бывших коллег жарко дышал (и не единожды!) в затылок впереди стоящего, был запасным, или, как тогда говорили – дублером.

Дублер! Мне думается, что многие из космонавтов, летавших и особенно не летавших, вздрагивают, услышав это слово. Запасной, помощник, сменщик, ведомый, дублер – категория людей, имеющаяся практически во всех сферах нашей деятельности. Естественно, и в пилотируемом космосе. Но только здесь дублер уже почти как профессия. А как ее можно еще называть, если, например, в послужном списке Бориса Волынова за девять лет до его первого космического полета имеется 17 записей типа «проходил подготовку…», «был 3-м дублером…», «был 2-м дублером…», «готовился в качестве командира основного экипажа…». При этом были случаи, когда полет Волынова отменялся буквально за несколько дней до старта. А начать надо с того, что Борйс входил feifjd в знаменитую «шестерку», один из которой сделал первый шаг в космос. А ведь каждая из 17 строчек – это часть жизни, трата физических, моральных и духовных сил. Каждый раз Борис говорил себе: «Ну, все! Следующий полет мой». И так все девять лет! Борис Волынов – «дублер-рекордсмен» первого отряда. Каждый из моих коллег по второму отряду (исключая меня и Эдуарда Кугно) обязательно как минимум один раз был в роли дублера. Но двое из отряда – Петр Колодин и Лев Воробьев – дублеры легендарные, вот уж действительно дублеры-профессионалы. У Петра Колодина послужной список содержит чуть меньше строчек, чем у Волынова. Всего четырнадцать. Но эти строчки Петр «отрабатывал» 23 года – весь период своего пребывания в отряде! Преклоняюсь перед настойчивостью, упорством, колоссальной силой воли, целеустремленностью Петра. Его космическая судьба оказалась во многом зависящей от обстоятельств. То в предыдущем полете не в полном объеме выполняется программа полета, как следствие – пересматривается программа, а соответственно и экипаж следующей экспедиции. А бывали обстоятельства и трагические. Вот Петр – в составе основного экипажа корабля «Союз-11»: Леонов, Кубасов, Колодин. Через несколько дней старт. Но вдруг Кубасова врачи отстраняют от полета. Полетел дублирующий экипаж – Добровольский, Волков, Пацаев. Как все сочувствовали Колодину, единственному новичку в экипаже (Леонов и Кубасов уже летали в космос)! Казалось бы, вот он, его звездный час! И опять мимо. А каково было Петру и его экипажу, когда трагически погибают Георгий Добровольский, Владислав Волков и Виктор Пацаев! Жора Добровольский! Единственный из второго отряда, погибший при выполнении космического полета. В нашей летной столовой у нас за столом сложился дружный «экипаж»: Лев Демин, Жора Добровольский, Виталий Жолобов и я. Помню Жору как исключительно симпатичного, всегда подтянутого, корректного, доброжелательного и компанейского человека.

Не менее легендарна судьба дублера и у второго представителя нашего отряда – Льва Воробьева. Его «послужной» список в роли дублера не так внушителен, как, скажем, у Волынова или Колодина, но он отличался «оригинальностью». Весь 1973 год Лев проходил подготовку к космическому полету на корабле «Союз-13» в качестве командира экипажа, где бортинженером был назначен Валерий Яздовский. За несколько дней до пуска, когда экипаж был готов для посадки в корабль, госкомиссия принимает решение заменить экипаж Воробьев – Яздовский дублерами Климук – Лебедев. Причина – в заключении комиссии: «…из-за излишней прямолинейности командира и принципиальности бортинженера». Вот так! Два человека, мечтавшие о полетах в космос, еще на Земле не смогли наладить чисто человеческие взаимоотношения и организовать нормальную работу на борту корабля. Небольшим объяснением сложившейся нестандартной ситуации (такого еще в практике подготовки космических полетов не было!) может послужить тот факт, что Валерий Яздовский был одним из идеологов полета корабля «Союз-13» (недаром летчики не любят число 13) и разрабатывал его научную программу. Может быть, именно поэтому он не всегда соглашался с командиром. Оба болезненно перенесли свой несостоявшийся полет. Валерий сразу покинул отряд космонавтов. В июле 1974 года ушел из отряда и Лев Воробьев.

В январе 2003 года я выступал инициатором отпраздновать 40-ю годовщину образования нашего второго отряда космонавтов. Может быть, не так торжественно и громко, как отмечал свой юбилей первый отряд, хотя бы в близком кругу тех, кто остался в живых. К сожалению, мои потуги оказались тщетны. И не потому, что кто-то из ребят был против. Просто никто не захотел быть организатором этого мероприятия, а из Москвы мне делать это было трудно. А жаль, что мы не встретились и не подвели маленький итог. Ну и что же мы имеем через 40 лет?

Фотография для прессы.

^{Всех космонавтов второго отряда фотографировали «авансом» для будущих полетов. Я тоже сфотографировался, хотя знал, что ухожу. 1964 г.}

Юрий Гагарин и Владимир Комаров.

^1963 г.

Валентина Терешкова и Андриян Николаев.

^1963 г.

Юрий Гагарин и Герман Титов супругами в Доме офицеров на встрече с Муслимом Магомаевым.

^{Чкаловский, 1964 г.}

Владимир Комаров с женой и детьми Ирой и Женей

.

Валентина Гагарина всегда была в центре внимания мужчин

1964 г.

Абонент на другом конце провода ошибся номером и не знает, что разговаривает с Гагариным.

^1964 г.

Члены первого отряда космонавтов с женами на торжественной встрече, посвященной 40-летию отряда. 2000 г.

В марте 2000 года их было девять, а через полгода осталось шестеро …

Лидия Береговая, Нина Артюхина, Валентина Гагарина.

^2000 г.

Муж – опора. жена – лицо молодой семьи.

^1970 г.

С женой Галиной и дочками Леной и Мариной.

^1969 г. 

Герман Титов с супругой Тамарой.

^1980 г.

Герман Титов с женой, дочерьми Татьяной и Галиной и внуком Андрюшей.

Петр Колодин наглядно демонстрирует, что остается от шевелюры после многочисленных испытаний.

^{П. И. Колодин, В. М. Жолбов и Э. И. Буйновский на встрече, посвященной 40-летию первого отряда. 2000 г.}

Г. С. Титов на встрече, посвященной 35-летию полета «Востока-2».

Ракета-носитель «Зенит» на стартовой площадке Байконура.

Создатели отечественного «тяжеловоза» – ракеты-носителя «Протон-1».

Герман Титов раздает автографы на вечере, посвященном 25-летию его полета.

^{Август 1986 г.}

До старта «Бурана» остались считаные дни.

^{Ю. Н. Филатов, В. А. Пивнюк, А. А. Максимов. Э. И. Буйновский и В. В. Фаворский на стартовой площадке. 1988 г.}

Носитель «Энергия» на старте.

Первый и последний старт «Бурана».

^{Ноябрь 1988 г.}

Вымпел, посвященный полету «Бурана».

Отдых в Подмосковье после байконурских степей. С Германом Титовым на его даче.

^1998 г.

Из 15 прибывших в январе 1963 года в Звездный городок совершили свой полет (а некоторые не единожды) семь человек: Владимир Шаталов, Анатолий Филипченко, Георгий Добровольский, Юрий Артюхин, Лев Демин, Алексей Губарев и Виталий Жолобов. Один из них – Жора Добровольский погиб 30 июня 1971 года в результате разгерметизации спускаемого аппарата корабля «Союз-11». Если бы мы собрались на эту юбилейную встречу, то нас, к сожалению, было бы только восемь человек. Ушли из жизни Анатолий Воронов, Саша Матинченко, Лева Демин, Юра Артюхин, Эдик Кугно, Владик Гуляев. Недалеко от Звездного есть тихое лесное кладбище «Леониха». Со временем оно уже стало стихийным космическим пантеоном. Здесь похоронены практически все мои друзья-товарищи по отряду, мой командир Николай Федорович Некерясов и многие-многие другие. Весь наш отряд, опять же за исключением меня и Эдика Кугно, остался верен Звездному городку – семьи и летавших и нелетавших по сегодняшний день живут дружно в одном доме. А их дети и внуки потихонечку уже разбредаются по белу свету.

Есть такие мудрые слова: все познается в сравнении. Из семи человек первой группы астронавтов США все семеро слетали в космос. Из девяти человек второй группы восемь побывали в космосе (гибель Эллиота Си помешала стать ему девятым). Третий набор насчитывал 14 человек. Десять слетали в космос. Четверо погибли до своего первого полета. Из 20 человек нашего первого отряда в космосе побывали двенадцать. Из пяти женщин «терешковского» набора только одна осуществила свою мечту. Только семеро из пятнадцати человек набора 1963 года участвовали в космических экспедициях. Вот уж действительно статистика явно не в нашу пользу!

Ну а моя «космическая одиссея» еще не закончилась! После того как я чуть пришел в себя, я при очередной командировке на Байконур подошел к Сергею Павловичу Королеву. Он, очевидно, знал о моем отчислении, внимательно и с пониманием ко мне отнесся: выслушал и дал команду, чтобы меня включили в группу гражданских специалистов – кандидатов на полеты в космос от его организации. Такая группа под руководством известного летчика-испытателя Сергея Анохина готовилась на фирме Сергея Павловича.

А я некоторое время продолжал упорную борьбу с медиками, хотя и чувствовал, что это все бесполезно. Один из своих отпусков я потратил на то, что фактически работал испытателем центрифуги госпиталя в Сокольниках, когда ее поставили на профилактический ремонт (мой «добрый гений» Вярдо помог). Тренировался, старался поддерживать спортивную форму и сохранить боевой настрой.

А моя последняя попытка вернуться в ряды будущих героев космоса связана с некоторыми лирическими воспоминаниями, ярко подтверждающими старую как мир мысль о том, что женщины не только толкают нас на героические поступки, но и являются причиной многих наших бед и разочарований. Это, конечно, если женщины занимают в твоей жизни не последнее место!

Собралось нас в Институте медико-биологических проблем, где проходили отбор гражданские кандидаты, человек 10–15: инженеры, медики, молодые ученые. Программа испытаний была чуть проще той, что была в госпитале ВВС. Во всяком случае, я проходил ее легко и свободно. Чему-то меня все же научили в Звездном городке. Моим ведущим врачом была симпатичная молодая женщина. Звали ее, кажется, Света. Я, конечно, не рассказывал ей про мое житье-бытье в Звездном, но меня так и распирало и подмывало (молодо-зелено!) сказать врачу, что я не простой абитуриент, что ее, так мне казалось, должно было приятно удивить. Но остатки трезвого рассудка подсказывали мне, что этого делать не следует.

В общем, прошли весь цикл испытаний с положительными результатами человека три-четыре, включая, конечно, и меня. Пригласил нас главврач, поздравил с успешным окончанием испытаний и сказал при этом, что нам остается пройти еще центрифугу, но ее у нас нет и испытания будем проводить в Томилине через три-четыре дня. А пока отпускаем вас домой, ведите себя хорошо, не нарушайте режим. Вот это да! Мне опять предстоит встреча с томилинской центрифугой. Это меня не радовало. Но взволновало меня совсем другое! Ладно я, но ведь я же подвожу своего лечащего врача, она же не знает, что я уже бывал в Томилине и результаты для меня там не очень утешительные. Гонимый такими благородными мыслями, я зашел в кабинет к Свете и на одном дыхании все ей рассказал! Она молча, без комментариев, выслушала мою космическую одиссею. Странно! Я, честно говоря, ждал другой реакции. Утром следующего дня сижу уже на работе и вдруг – звонок. Звонят из института и просят срочно приехать. Спрашиваю: «Что, уже на центрифугу?» – «Пока нет, но приезжайте». Приезжаю, захожу в кабинет главврача – сидят человек семь врачей, во главе – мой бывший лечащий врач – герой дня, разоблачивший происки космического авантюриста. Мне вежливо объяснили, что, просмотрев еще раз мои результаты, комиссия не сочла возможным допустить меня до центрифуги. У меня хватило мужества и такта сказать всего лишь «Счастливо оставаться!» и, даже не взглянув в сторону Светы, гордо выйти из кабинета. Все это было года через три-четыре после моего отчисления из отряда космонавтов.