Текст книги "Бесконечное движение к свету"

Автор книги: Эдуард Велипольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– Да, Кузьма, время работает против нас. С этим я согласен. Сидишь здесь как на иголках.

– Согласен он…. А я тебе говорил при облаве – огородами надо было рвануть.

– Куда? В чистое поле? Не так давно с нами такое уже было. Напомнить? Я добежал до леса, потому что первый начал драпать. А остальные все на том поле полегли.

– А я бежал по дороге на Хромовку. Бежал и надеялся, что вот-вот из-за горы или ближайшего поворота покажутся грузовики с боеприпасами. Тогда ещё можно было организовать хотя бы какое-то сопротивление. Но никто так и не показался. Я потом кустами, по ручью, и тоже добрался до леса. И ведь какая-то же сволочь виновата во всём? Разве в штабе дивизии не знали, что нам не доставили боеприпасов? Они же, там, планировали эту реформу. Дело же серьёзное. Всех тыловиков надо расстрелять. Нет, я этого так не оставлю. Вот доберёмся до своих, я сразу рапорт Крокову напишу.

– Так тот же Кроков тебя первого и расстреляет.

– За что?

– А почему ты драпал? Почему ты не сражался?

– Чем? На весь полк только шестьдесят винтовочных патронов.

– Не важно. Добудь в бою, погибни, но сражайся. Бей врага чем придется, а не прячься под кустом как трусливый заяц. То, что мы выжили, скорее преступление, а не подвиг. Почему мы с тобой живы, а остальные нет? Да потому что мы убегали быстрее других. Лично я всё понял в самом начале, как только увидел на горизонте немецкие танки. Да, во всём этом кто-то виноват. Но только я вот что думаю – немец на самом деле такой крепкий или у нас везде такой бардак? Ладно мы, передислоцировались, но разве в дивизии не было ни одной укомплектованные части? Они чего, не вступали в бой, или их так быстро разбили?

– Пантелей, а почему мы не сопротивляемся? Нас здесь около сотни человек, а охранников не более пятнадцати. А ночью вообще – один на вышке, один на воротах и двое в доме. Тут и делов-то – двоим, троим человекам навалиться на столб и ползабора ляжет. Но мы безропотно и даже с каким-то раболепством делаем то, что нам говорят. Мы послушны как стадо баранов. Мы даже хуже баранов: тех надо стегануть хлыстом, только тогда они подчинятся. Нас же и стегать не надо: нам сказали стоять – мы стоим, нам сказали сидеть – мы сидим, нам сказали лежать – мы лежим. Нам скажут повеситься, и мы сами полезем в петлю. Свободу надо добыть в борьбе, а не ждать, пока её преподнесут на блюдечке.

– Все боятся смерти. Пулемёт на вышке, знаешь, сколько людей положит? Конечно, некоторые спасутся, даже большинство. Но ведь кто-то и умрёт. Даже если умрёт хотя бы один человек, всё равно никто не хочет быть этим одним единственным. Вот ты, Кузьма, скажи честно – готов отдать жизнь за свободу этих людей?

– Одному здесь не справиться…. Здесь надо всё продумать, организовать.

– Так организуй! В полку ты здорова организовывал. Но разница в том, что эти люди тебе не подчиняются. Им это не надо, их и так освободят: родственники приедут и выкупят за кусок сала и бутыль самогона. Хорошо воевать с безоружными и руководить бесправными, зависимыми людьми.

– Пантелей, вот ты сейчас говоришь как контра. Если бы мы теперь… не здесь… то….

– Я говорю правду. Мы отвыкли говорить правду, потому что сами сажали тех, кто её говорил. Мы привыкли льстить и поддакивать. И самое страшное – мы стали верить всей этой лжи, сами прекрасно понимая, что это ложь. А ведь лучше не станет, если мы будем врать сами себе.

Ситуация, на данный момент, такова – бежать нам некуда и оставаться здесь нельзя. Вся разница в том, что если останемся и будем сидеть тихо то, может быть, дольше проживём.

– Слушай, Пантелей, а что если нам попробовать устроиться к ним на службу? Не взаправду, а так…. Покуда суть да дело мы бы сориентировались, потом через линию фронта и… к своим.

– А где эта линия фронта? Этот вариант имеет право на существование, но больно уж ненадёжный. Во-первых – мы таким образом, засвечиваемся. Во-вторых – вдруг здесь, в это время, появится кто-нибудь из нашего полка?

– И что?

– И ничего. Где гарантия, что они не сдадут тебя?

– Почему это непременно сдадут? Не верю я, что бы советский солдат предал советского солдата.

– Кузьма, вот я не пойму – ты на самом деле такой… наивный или притворяешься? Вспомни свои бывшие дела. Особенно последнее дело старшего лейтенанта Капустина. За что ты его на десять лет засадил?

– Он вёл антисоветскую пропаганду.

– Кто тебе сказал?

– Военнослужащие сигнализировали.

– Ну конечно, сигнализировали…. Писали анонимку под твою диктовку. Ведь все знают суть этого конфликта. Капустин почти в открытую заигрывал с женой майора Тивилина. А Тивилин с тобой на «короткой ноге». Между прочим, это очевидный сговор. Капустин, конечно, ловелас, по натуре человек вспыльчивый, резкий. Но офицер он хороший: умный, сообразительный, авторитетный. Солдаты его уважали. Да и эта, майорова жена, если честно, добрая курва.

– Что ты говоришь, Пантелей? Ты болен, ты бредишь…. Это бред!

– Да, я болен. И живым мне отсюда не выйти. Поэтому я и говорю правду. Врать самому себе глупо. А перед смертью – тем более.

– Но ты, Пантелей, ведь тоже не святой. За тобой тоже кое какие интересные делишки имеются.

– Да, я не святой, это правда. Ты знаешь, кем я работал, прежде чем попал в отдел Крокова? Самым обыкновенным палачом, в самой обыкновенной тюрьме. Я самолично казнил приговорённых к смерти людей. А что в этом такого? Если есть на свете суды, преступники, если выносятся смертные приговоры, значит должны быть и люди которые приводят их в исполнение. Это такая же работа, как у дворника, пекаря, врача. Правда, здесь нет такой специализации…. Хотя почему нет? Убивать людей тоже нужно, если не мастерство, то, наверняка, хорошая сноровка. Весь вопрос – как казнить? Допустим, отрубать головы, действительно, нужна точность и умение. К тому же это процесс, требующий длительной подготовки и очень уж кровавый. Вешать – намного проще. Ну а расстреливать вообще легко. Но и здесь без сноровки и опыта не обойтись. Лучше всего стрелять в спину. Спина у людей обычно широкая, полностью открытая. Наводишь прицел в центр и наверняка попадаешь в сердце. Стрелять в человека спереди уже хуже. Грудь, глаза, руки, лицо – всё это отвлекает. Здесь уже много неточностей, приходиться исправлять. Ведь те, которые убирают трупы, с раненными дело иметь не хотят. Они требуют, что бы мы работу доводили до конца.

Хуже всего, когда человек паникует: плачет, мечется в истерике. Тогда приходиться делать несколько выстрелов, подходить ближе. На близком расстоянии лучше работать с наганом, но и здесь есть свои недостатки: брызги крови летят. А в общем, убийство человека ничем не отличается от убийства, допустим, барана, только без освежевания. У меня даже иногда возникала мысль – почему мы не едим человечину? Где-то люди голодают, а здесь столько мяса пропадает…

– Пантелей, да ты хуже меня! У тебя руки по локоть в крови.

– У меня руки, а у тебя совесть.

– Но ты ведь тоже донесения строчил и протоколы подписывал.

– Я не по своей воле, меня заставляли.

– Ха! Так тебе и поверили. Кому ты это скажешь?

– Богу…. Я скажу это Богу. Хотя, я думою, он и так всё знает. Ещё в самом начале работы в особом отделе, Кроков спросил у меня – «А почему это от тебя ещё не поступило ни одного рапорта об антисоветской деятельности или вредительстве в полку? У вас там всё идеально? А может ты занимаешься укрывательством? За укрывательство расстрел на месте, без суда и следствия». Да, я "шил" не одно дела. У меня даже две расстрельные статьи. Но во всех, слышишь, Кузьма, во всех моих делах имеет место факт. Да, конечно, может не всегда наказание соответствовало совершённому преступлению. Где-то вполне можно было бы обойтись не так сурово. Даже где-то, какой-то факт можно было и не заметить. Но "вышка" у меня заслуженная! Это сто процентов. А чтобы вот так вот, в открытую "фуфло гнать" – никогда. Так что перед Богом здесь мне каяться не в чем.

– Перед Богом…. Ишь ты…. Скажи ещё, что верующий.

– Да, я верующий.

– С каких это пор? Случайно не после расстрела попа из Щурсинского прихода?

– Нет, это случилось раньше, ещё в самом начале, когда я только стал приводить в исполнение смертные приговоры. Однажды приговорили к смерти вредителя, шпиона. Он кричал, что честный коммунист, что партия во всём разберется, что мы за всё ответим и так далее. Но непосредственно перед казнью умишком то тронулся: начал кричать, метаться. Пришлось привязать. Конечно, он умер не сразу, я добивал. Направил ствол в сердце, и перед тем как выстрелить, посмотрел на лицо. Его взгляд был безумный, а губы шептали молитву. А ведь до этого кричал, что он атеист. Тогда я вдруг понял – независимо от того верим мы или нет, Бог находится внутри нас, где-то глубоко в подсознании. У меня вдруг возник вопрос – «А как бы я себя вёл на месте тех, кого расстреливаю?». Ведь если на этом жизнь и заканчивается, если дальше ничего нет, то ведь это страшно. Даже если условиями жизни человек доведён до крайности, то всё равно должен быть страх, когда пересекаешь эту черту. Но большинство казнённых принимало смерть спокойно, по крайней мере, внешне. И я вдруг пришёл к выводу, что у этих людей есть вера. И не важно какая, главное, что эта вера гарантирует продолжение бытия. А какая другая вера, кроме веры в Бога, обещает продолжение бытия? Вот тогда я и уверовал. При чём – искренне уверовал. Правда я спрятал эту веру в укромных глубинах своей души и никому об этом не говорил. Но она с тех пор была со мной всегда, что бы я ни делал, что бы ни говорил, даже если и говорил и делал совершенно противоположное этой вере. Конечно, я грешил. Я многое делал не так и теперь об этом жалею. Я, к примеру, придирался к жене, обижал её, плохо обходился. И ведь, в сущности – не за что. Не знаю, почему, но тогда меня в ней всё раздражало. Она была обычной женщиной: хорошей женой, матерью, хозяйкой. У нас было где жить, было что есть. Чего ещё желать? Но я почему-то злился, кричал, ругался, случалось даже бил её. Дочери меня раздражали. Доходило до того, что они прятались от меня и не вылезали, пока я не уходил из дома. Меня в доме всё раздражало – быт, обстановка. И ведь, если честно, в начале войны, пользуясь своими связями, я мог бы эвакуировать семью. Но я этого не сделал из-за безразличья к ним. В этом, конечно, страшно признаваться, но я хотел таким образом даже избавиться от них.

Однажды весной на улице я увидел такую картину: двое конченых бродяжек, мужского и женского пола, сидели у помойки. Был апрельский день, было тепло и солнечно. Мужчина каким-то щербатым гребешком расчёсывал женщине волосы и оба они в этот момент выглядели радостными и счастливыми. И я тогда вдруг подумал – вот у меня есть всё: семья, работа, жилье, а у них нет ничего. И вот я теперь раздражённый и злой, а они радостные и счастливые. Так почему же я, сытый, ухоженный, обеспеченный, не радуюсь, так же как и они, этому солнцу, теплу, весне? Не радуюсь просто тому, что я живу: хожу по земле, дышу, думою? Ведь в этом есть какое-то противоречие, несоответствие?

Здесь, в этом бараке, я ночами не сплю. Разве можно спать в таких условиях: вонь, сырость, холод? И вот от бессонницы размышляя над прошлым, я вдруг пришёл к выводу – рай и ад, мы создаём сами. Причём состояния рая мы как-то не осознаём и не замечаем, считаем его, в лучшем случае, какой-то скучной обыденностью. Более того – мы сами его разрушаем и превращаем в ад. Ад для себя и для других. И только когда попадаем в настоящий ад, мы осознаём всю разницу и понимаем, что раньше, оказывается, жили в раю.

– Пантелей, а тебе ведь тоже не избежать ада.

– Конечно нет. Но я не боюсь ада. Более того – я даже хочу страдать, мучиться, чтобы поскорее избавиться от всего плохого и скверного, что бы дальше наслаждаться радостью бытия.

– Подожди, Пантелей, но ведь я сейчас тоже страдаю. Значит, я тоже могу рассчитывать на какое-то избавление?

– Конечно, Кузьма, конечно! Ведь человек создан для добра….

– Пантелей, ты сошёл с ума… Не знаю, на что здесь можно рассчитывать…. Отправить на тот свет пару сотен, или сколько ты их там порешил, человек, и почувствовать после этого радость бытия? Хотя в этом что-то есть….

– Нет, Кузьма, ты не понимаешь…. Вот смотри – если взять тело человека, то в нём нет ничего плохого, отрицательного, ненужного. Каждый орган расположен на своём месте и служит только во благо. Значит, человек рождён для счастья и радости. А всё плохое, что с ним происходит, это всего лишь какая-то иллюзия, выдумка, мираж. Правда эта иллюзия нам кажется настолько реальной, что мы её принимаем за действительность. Но на самом деле ничего этого нет. Это всё человеческое воображение и мы в этом воображении видим в ближнем только плохое, реагируем на него и создаём новое отрицательное воображение. Что бы избавиться от него нам надо видеть в людях хорошее, уметь найти и взрастить это хорошее и положительное. Мы же, на почве своих отрицательных качеств, совершаем такие же плохие поступки. Вот если бы когда-то тот председатель поступил по совести, то семья Здоровского была бы жива, и он теперь не выдал бы его немцам. А если бы все поступали по совести, то никогда никакой войны бы не было.

– Бред… всё это бред… бред больного человека. В конце концов, это не справедливо. Вопрос ведь в чём – у буржуев есть всё, а у пролетариата – ничего. Для одних это радость бытия, для других – страдания и муки.

– Это всё второстепенно и не играет никакой роли. Поступки человека не измеряются его материальным состоянием. Это, Кузьма, в тебе говорит зависть. Здесь вся суть в том, что мы, в борьбе за справедливость, сами поступаем не справедливо. Мы сами создаём то, с чем боремся. Так, тем более, справедливости никогда не добьёшься. И вообще – понятие справедливости не должно входить в компетенцию человека. Это Бог решает, что справедливо, что не справедливо, кому жить, кому умирать. Вот если я только каким-то чудом выйду отсюда и вернусь домой, я буду жить совсем по-другому. Я буду любить жену, относиться к ней с уважением. Я буду покупать дочерям подарки, расчёсывать им волосы, заплетать косички. Я буду каждый день ходить в церковь и благодарить Бога, ставить ему свечки. Я буду жить и радоваться той жизни которая будет.

– Ну а как же революционная идея? Ты когда-то рьяно её пропагандировал и контролировал неоспоримость?

– Да какая там идея? Тогда идея во всех была одна – пожрать. Большевики давали паёк вот и вся идея. Нас в семье было пятеро – кроме меня ещё два брата и две сестры. Я последний, самый младший. У отца в собственности имелся небольшой кусок земли. На ней мы работали и с неё кормились. Сёстры повыходили замуж, братья поженились и унаследовали землю. Я оказался лишним и никому не нужным. Меня, конечно, никто не выгонял из дома, но и большой радости от того что я там жил, тоже никто не испытывал. Ещё подростком меня отправили зарабатывать себе на хлеб к себе местному помещику Зуйтенко. И надо сказать, что ко мне там относились хорошо. Я честно работал и он это ценил. О каких-либо притеснениях и речи не было. Там со мной обращались даже лучше чем в родной семье. Там же меня научили читать, писать и даже разрешали пользоваться домашней библиотекой. Но вот грянула революция и всё пошло прахом. Не стало Зуйтенко, не стало целого мира. Братьев раскулачили, сослали в лагеря, землю отобрали. Я направился в город, потому как только там можно было найти хотя бы какие-то пропитания. Приходилось перебивался случайными заработками, по принципу – где густо, где пусто. В некоторых случаях я даже был близок к отчаянию, настолько всё шло плохо. И вот однажды, в привокзальной корчме я познакомился с хорошо подвыпившим мужчиной. Мы разговорились, и он предложил мне устроиться в полк охраны, в Седагорскую тюрьму, где сам работал. На следующий день я пошёл туда, хотя большой надежды не питал, потому как пьяным разговорам не очень верил. Но за неимением лучшего.... Надо сказать меня там встретили, свели с нужными людьми, пригласили в кабинет, начали задавать вопросы. «Мы тебя возьмём – наконец сказал старший, после того как внимательно меня выслушал – только тебе надо научиться стрелять, сменить фамилию и никому не говорить об отце и братьях». Так я стал Допрудный. А ведь настоящая моя фамилия – Запрудный, потому что мы жили за прудами.

Расстреливать людей я начал не сразу, я даже не знал, что этим буду заниматься. Вначале я знакомился с порядками, обстановкой, условиями жизни в казарме, особенностями объекта. И вот однажды командир сказал – «Надо привести приговор в исполнение».

Первый шаг всегда делается трудно, в прямом и переносном смысле. Даже забить гвоздь не говоря уже о том, что бы стрелять в человека.

Нас, стрелявших, было трое. Я находился в центре. Меня, как потом выяснилось, проверяли.

У стены стоял матрос: высокий мужчина с перебинтованной головой и рваной тельняшке.

Я делал всё по команде, как все.

Выстрелы прозвучали одним звуком. Человек у стены упал, а я стоял. Небеса на меня не обрушились и земля под ногами не разверзлась. Мир вокруг не изменился: всё так же плыли облака, светило солнце, пели жаворонки.

Осмотрели труп. Все три пули попали в сердце. Трехлинейка бьёт кучно, обычно, куда целишься туда и попадаешь.

– Ты нам подходишь – сказал командир.

Так начались мои трудовые будни. Первое время мне снились выстрелы, я вздрагивал и просыпался среди ночи. Но вскоре это прошло.

Именно тогда я начал задумываться: как ничтожно мала цена человеческой жизни и как легко её можно прекратить. Но где-то внутри меня что-то сопротивлялось: так быть не должно, это противоречит здравому смыслу.

У меня тогда ещё теплилась надежда, что мы скоро расправимся с преступниками, прекратятся казани и мы заживём правильно. Но время шло, а количество смертных приговоров только увеличивалось. И я не понимал – почему? Откуда берутся эти преступники? Ведь люди вокруг были как люди, жизнь как жизнь. Казалось бы – весь негатив должен уже закончиться, исчерпаться, или, по крайней мере, его должно стать меньше. Но у меня складывалось впечатление, что он всё время пребывает. И только потом, когда я попал в особый отдел, я понял, что дело-то, оказывается, в нас самих. Мы боремся не с кем-то, а сами с собой. Наш враг это те же мы. В ближнем мы видим только отрицательное и не уравновешиваем добро и зло. Нам проще рубить с плеча, так выгоднее. Мы настолько привыкли к несоответствию, что даже не замечаем его. И только когда нас самих, так же бесцеремонно рубанут по живому, мы вдруг спохватываемся и кричим – «За что?!». И тогда я подумал, что если есть на свете Бог, то он когда-нибудь прекратит всё это безобразие так же как прекратил когда-то Садом и Гоморру. Теперь я в этом убедился. Эта война нам послана в наказание за наши грехи. Мы пошли против Бога, мы унизили и осквернили Его светлый образ. И вот нам расплата. У меня давно существовала мысль, что когда-нибудь, кто-нибудь придёт и точно так же унизит наши святыни, всё, что мы создали, чему поклонялись и что идеализировали. Сама революция это тоже наказание за какие-то грехи. Грехи тех, кто совершил их в прошлом. Причём воюют здесь ни добро со злом, ни ангелы с демонами, а демоны сами с собой, зло внутри себя, увлекая в круговорот этой кровавой бойни всё больше и больше людей, как виноватых так и невинных. Но это не логично и не справедливо: невиновные и безгрешные страдать не должны. Значит, должен быть кто-то, кто всё это уравновесит и расставит по местам, пусть даже и за чертой жизни.

А может в этом и есть Божий замысел, может так и очищаются души от грехов?

Последний вопрос повис в пустоте. Спустя какое-то время послышался грубый голос, звучавший как-то особенно твёрдо.

– Всем управляет голод. Когда у тебя полон желудок, ты можешь рассуждать о Боге, благородстве, справедливости. Но кода ты голоден ты обычнчй зверь. Дрессированные животные проделывают цирковые номера не потому, что они такие умные, способные и талантливые. Они просто голодные.

Здесь следует спросить у Бога – если ты уже отделил человека от всей этой «сирой» массы, то почему не позаботился о соответственной пище, что бы сохранить человеку человечность, что бы он не преклонялся перед тупым инстинктом. В чём здесь благородство Бога? В том, что он создал человека и бросил его на произвол судьбы – мол, выживай, как хочешь, а я посмотрю, что из этого получиться? Только не надо мне тыкать в нос тем, что человек сам должен создать в себе благородные качества. Мне и нахрен не надо такое благородство, если оно сводиться на нет всего лишь куском хлеба. За всё время существования человечества, человек ни на грош не стал благороднее, всё такая же сволочь, как и в начале. Если Бог такой умный и гуманный, то почему не поступает соответственно? Тогда уж лучше пусть его не будет вовсе, чем он есть такой. Поэтому мы боремся за справедливость, что бы не было бедных и богатых, что бы все были равны. Что бы не было обществ, где одни беспардонно обжираются и благодарят своего бога за то, что он послал им пищу, а другие от безысходности ищут спасение в смерти.

Все войны на Земле начинали богачи-эксплуататоры, но воевали и гибли бедные люди, простой народ, пролетариат. Если равенство и справедливость не входят в компетенцию Бога, то люди должны сами создать это равенство. Только тогда зачем им уже Бог?

– А если весь смысл человеческой жизни заключается как раз в том, что бы создать в себе эти благородные качества?

– Ну, и где же здесь благородство Бога? Зачем ему поклоняться?

– В благодарность…. Потому что Бог создал человека, помогает ему, наставляет его, защищает. Надо только верить, а иначе как помочь человеку, если он в тебя не верит.

– Вот скажи, Пантелей, у того «святоши» разве мало было веры? Что же его никто не спас и не защитил? Почему не отсохла твоя рука, нажимавшая на спусковой курок, а свинец не превратился в невесомых мотыльков?

– Значит, Бог так решил. Священники, ведь, обычные люди. Просто на них лежит больше ответственности, потому что они взяли на себя миссию нести в народ слово Божье.

– Ну, вот я посмотрю, как тебе поможет твой Бог. Ты хотел правды? Вот тебе правда – сдохнешь… Сдохнешь по-любому. Ты уже кровью харкаешь, глаза красные, как у кролика. И ждать осталось не долго…

– Это, конечно, тоже Богу решать. Только… а знаешь, Кузьма, мы ведь делаем всё не правильно. Это мне только сейчас пришло в голову…. Нам теперь надо говорить с местными. Сейчас война, в деревнях мужчин мало. Вся тяжелая работа на женщинах. Если бы какая-нибудь старуха нас забрала как родственников… Кто здесь будет проверять? Документов ни у кого нет. Мы бы отработали, осмотрелись, прикинуть что к чему. Или можно договориться и пристроится к тем кто выезжает? За выезжающими охранники, по-моему, уже и не смотрят.

– Это рискованно: в охране-то, в основном, местные. Дня два назад я видел как пьяные охранники-полицаи пристали к парню. «Партизан?! Партизан?! – кричали они – Признавайся, что партизан!». Пантелей, я ведь по большому счёту, человек не сентиментальный. Но мне искренне жаль было того парнишку, честное слово. Он кричал, плакал, божился, клялся, а они ему всё одно – «Партизан…». Поставили к стенке, начали стрелять. Мимо, конечно, всё шутки ради, просто забавлялись, со стороны даже было понятно. Но он-то всё воспринимал всерьёз. Обделался весь, слёзы, слюни, сопли, а им смешно. А эти тоже… европейская цивилизованная нация…. Повыходили, ржут, зубы скалят. Самих бы так поставить к стенке под пулемёт. Ох, как бы они у меня ползали. Я бы их заставил собственное дерьмо жрать! Это я всё к чему говорю – им ведь, охранникам, только дай повод. Если проколемся, они уж над нами поиздеваются!

– А у нас есть выбор?

– Может, всё-таки, лучше бежать?

– Беглых расстреливают на месте. И это в лучшем случае. А если тебя начнут допрашивать, ты всё им скажешь. Они умеют допрашивать и ты это знаешь. Слышь, Кузьма, а вон, рядом с тобой мужик лежит. Спроси-ка, откуда он…

– Мужик, а мужик? Слушай, по-моему, он помер…. Эй, ты, мужик!

Вдруг Андрея кто-то сильно толкнул в бок. От неожиданности он резко открыл глаза. Сильный, мощный поток ослепительно белого света, ворвался в его через поднятые веки и, казалось, сначала подхватил, закружил тело в световом вихре, потом бросил в плотное облоко белого тумана, где он медленно поплыл и словно растворился в невесомости, становясь частью этого облака.

Вдруг из этой белизны начал проявляться какой-то смутный силуэт человека, который постепенно приобретал чёткость. Глядя на это проявление Андрей всё больше и больше узнавал его и вскоре уже окончательно убедился, что перед ним сидит… Эльза.

Она сидела на облаке, вытянув вперёд ноги, сцепив ладони на коленях и, глядя Андрею в глаза, слегка улыбалась. Это был открытый, добрый взгляд и искренняя улыбка.

«Здесь что-то не так» – подумал Андрей и зачем-то обернулся. И только обернувшись он заметил, что опять находиться в чьём-то теле. Однако на этот раз он не был жёстко прикреплён к нему, а находился словно в скафандре, где можно было свободно пошевелиться и из даже попросту выйти наружу. Чем он незамедлительно и воспользовался.

Эльза действительно смотрела на него, только на другого, на старшего Андрея, в звании капитана. Они оба были одеты в ту же одежду, в какой погибли, с той лишь разницей, что теперь она была целой и чистой, без пятен крови и следов от пуль. Андрей старший что-то увлечённо рассказывал, жестикулируя при этом руками, а девушка его внимательно слушала, иногда, чуть кивая головой.

«Он же ничего не знает…» – неожиданно мелькнула мысль у Андрея младшего и он завертел головой, глядя то на девушку, то на себя.

– Э, она ж тебя убила… – несмело произнёс он, обращаясь к себе. Но Андрей старший, как и раньше, не видел и не слышал его. И только теперь Андрей младший заметил, что на этот раз, и он не слышит себя старшего. Тогда он сделал шаг и расположился между Эльзой и собой. Обращаясь лицом к себе, он снова, на этот раз громко, повторил – «Она тебя убила!».

Всё было тщетно: они его не видели, не слышали и как следствие, никак не реагировали.

Между тем всё вокруг непонятным образом начала меняться: то ли Андрей старший и Эльза стали подниматься, то ли Андрей младший – опускаться. В общем, они отдалялись друг от друга по вертикали.

Спустя какое-то время Андрей младший заметил, что они находятся в облаке, которое имеет идеально круглую форму. И таких облаков вокруг великое множество. Они плавно поднимались, сливаясь в общую, совершенно белую массу.

Андрей, хотя и потерял себя из виду, но зачем-то продолжал смотреть на поднимающиеся и удаляющиеся шары. Потом он, сложил ладони рупором, крикнул со всей силы – «Она тебя убила!».

– Ну, а кричать-то зачем? – вдруг послышался сбоку грубый мужской голос.

Андрей резко повернулся и увидел перед собой мужчину лет сорока, худощавого и высокого. У него были чёрные курчавые волосы, торчащие во все стороны, такая же чёрная и курчавая, плешивая борода. Его уставший взгляд выражал полное безразличие ко всему происходящему.

– Она его убила… – растерянно повторил Андрей глядя на незнакомца.

– Ну и что? – равнодушно спросил тот.

– Как что? – Андрей бросил короткий взгляд вверх – Они разговаривают….

– Они разговаривают уже тысячу лет – проговорил мужчина.

– Тысячу лет? – удивился Андрей.

– Может две…. А может десять – мужчина посмотрел вверх и добавил – Какая уже разница?

– А куда они… это… направляются?…

– Не знаю. Может в рай…

– Какой рай?! Она его убила! Она грешница!

– Значит, он её простил.

– Как простил? Почему простил?

– Но ведь у него тоже были грехи. Прощая её грехи он, тем самым, искупил свои.

– А какие у него были грехи?

– Ну вот, мне делать больше нечего, чем считать чужие грехи – огрызнулся мужчина.

Андрей смерил незнакомца взглядом. Выглядел тот более чем странно: из всей одежды на нём был лишь длинный, чёрный фартук, весь испачканный грязью. Особенно изобиловали ею, босые ноги и голые руки. Ещё комки засохшей грязи висели на бороде, пятнами прилипали к лицу, торчали в волосах.

– А вы, собственно говоря, кто такой? – вызывающе спросил Андрей.

– Я – Амур – как-то даже восторженно произнёс мужчина.

То ли эта восторженность, то ли само имя вызвали у Андрея лёгкий приступ смеха, который он тут же подавил.

– Это не тот ли светловолосый кучерявенький мальчишка, с крылышками, луком и стелами? – иронично спросил он.

Мужчина ответил на полном серьёзе.

– Да, это я – и после небольшой паузы добавил – Но с крылышками, это я там – он поднял вверх указательный палец – А здесь – я такой – он опустил руки и развёл их в стороны.

Андрей прошёлся по нём презрительным взглядом и подумал – «На Купидона люди смотрели с умилением… Если же этому снять фартук, то воображение, ничего кроме пошлости, не рисует…».

Амур, в это время, тоже стоял задумавшись и неподвижным взглядом, смотрел в сторону. В этой же задумчивости, не меняя позы, он начал говорить

– Только вот какая интересная вещь получается… – после этих слов он повернулся к Андрею – Там – движением глаз Амур указал вверх – чувство, эмоции, улыбки, радость, а здесь… – он посмотрел на свои руки, пальцем показал на ноги и, после глубокого вздоха, снова глядя на Андрея, добавил – дермо. Но если рассуждать логически – дермо без цветов может существовать, а вот цветы, без дерма – нет.

Здесь он снова задумался, в задумчивости вытер нос указательным пальцем и, обращаясь к Андрею, продолжал – "Хотя здесь получается как бы дилемма: не было бы цветов, не было бы дерма, не было бы дерма, не было бы цветов. Мне кажется всё между собой связано. Цветы могут меняться, совершенствоваться, эволюционировать но на основе того же дерма. Цветы служат для определённых целей и дальше уступают место другому процессу. А состояния дерма вечно. Может меняться всё: условия, виды, способы, цели, но дермо всегда будет дермом. Поэтому, я главнее".

– Ыгы… – промычал Андрей, какое-то время ещё подозрительно смотрел на Амура, потом начал осматривоться по сторонам.

Эта местность, где он оказался, была странной: берег какого-то водоёма, то ли реки, то ли озера, или, может быть, даже океана. Вода почти бесшумно колебалась и по ней плавали странные предметы. Их конструкция состояла из двух частей – небольшой, не более двадцати сантиметров в длину, лодочки и прикреплённой в её центре горящей свечи. Этих свечей и лодочек было так много, что вся водная гладь, до обозримого горизонта, заполнялась ими и представляла сплошную светящуюся поверхность. Из всего этого огненного пространства, из разных мест поднимались, знакомые Андрею белые шары и медленно уплывали ввысь. Причина появления этих шаров была непонятна, но Андрей мельком заметил, как одна свеча по каким-то причинам погасла, и над ней сразу образовалась небольшое белое облочко, которое постепенно поднималось вверх и увеличивалось в размерах. При этом оно также излучало свет.