Текст книги "Влюбленный Байрон"

Автор книги: Эдна О’Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА VIII

Несколько издателей, к которым обращался Дэллес, отвергли «Чайльд-Гарольда» по причине его «непристойности», а также из-за дерзких атак Байрона на писателей в его ранней сатире «Английские барды и шотландские обозреватели», опубликованной в 1809 году. Но Джон Меррей, издатель и книготорговец с Флит-стрит, дом 32, пользующийся глубоким уважением среди книгоиздательской братии, отнесся к поэме доброжелательно. Он издавал Вальтера Скотта, Роберта Саути, критика Уильяма Гиффорда и Джейн Остин, которая как женщина занимала менее почетное место в этом мужском созвездии.

Оказалось, что «Чайльд-Гарольд», начатый в Албании, в Янине, в 1809-м и завершенный в Смирне в 1810 году, со своими экзотическими и устрашающими картинами соответствует господствующему вкусу «к сильным потрясениям».

Письмо Джона Меррея, где он сообщал, что будет издавать поэму, было настолько комплиментарным, что Байрон признал: такое редко бывает в издательской практике. Ведь еще доктор Джонсон говорил, сколь это необычно – «услышать правду от своего книготорговца…». Однако Байрон тормозил издание. По словам Дэллеса, Байрон вообще испытывал сильнейшее отвращение к публикации своих произведений, что не мешало ему мечтать о бессмертии. В конце концов он согласился, подчеркнув, что Чайльд-Гарольда не следует отождествлять с автором.

По юношескому благородству Байрон отказался от платы за свои произведения. Прибыль поровну поделили Дэллес и Джон Меррей, взявший на себя все расходы. Так начались уникальные отношения между автором и издателем, столь же интригующие, как и любой другой союз, но более интеллектуальные. Лесть, волнение, взаимные опровержения… Они хвалили друг друга, ругались, размахивали кулаками… Байрон грозился запретить публикацию, потом следовало примирение… Это был замысловатый танец зависимости и свободы, живо отраженный в обмене письмами.

Байрон утверждал, что «дикий нрав» книготорговца всегда вылезает наружу, но при этом забывал о собственном диком нраве. Меррею пришлось познакомиться с Байроном-классиком, Байроном-шутником, Байроном-фигляром, Байроном-упрямцем, Байроном-стоиком, Байроном-любовником и Байроном-поэтом, а со временем и все в большей степени – с Байроном-любителем «презренного металла».

Меррей правильно угадал, что две первые песни «Чайльд-Гарольда» заденут в читателе живую струну: молодой герой, до тошноты «пресыщенный жизнью», отвергший всякую надежду на исправление, должен был неизбежно привлечь к себе внимание в Англии эпохи Регентства. Однако возникли проблемы. Меррей обратился к Дэллесу, чтобы тот убедил Байрона убрать или на худой конец смягчить некоторые наиболее опасные строфы и умерить яростный тон по отношению к религии, так как это могло лишить книготорговца постоянных покупателей «из среды ортодоксов». Байрон держал удар. Сказал, что у него нет времени на религию, для него это лишь множество соперничающих между собой сект, «рвущих друг друга на части из любви к Богу». Особенно настойчиво возражал Меррей против непатриотических взглядов поэта на войну в Испании и Португалии, так как Байрон критиковал союзников, – отношение, которое никак не гармонировало с господствующими в британском обществе настроениями. Байрон оставался непреклонным. С его искренностью он был неспособен на отречение от своих взглядов, добавив, что в отношении политического содержания у него есть непререкаемый авторитет – ведь «Энеида» была политической поэмой, сочиненной с политическими целями. Описания битв и варварства древних отражают дух его собственного времени, Англии, ведущей войну, и даже Лондона эпохи Регентства, погрязшего в застольях и расточительстве.

И все же Байрон обещал дописать кое-какие строки, а то и строфы и добавить вступительную строфу, если есть мнение, что поэма начинается ex abrupto[24]24
  Внезапно, резко (лат.).


[Закрыть]. Эти дополнения он лично привез в контору Меррея, шутил, прячась за полками, и, стараясь предупредить мнение издателя, цитировал Конгрива: «Если ты доведешь меня до бешенства, я никогда больше не назову тебя Джеком»[25]25
  Эта фраза принадлежит не Уильяму Конгриву (1670–1729), а Ричарду Бринсли Шеридану (1751–1816); она встречается в его комедии «Соперники».


[Закрыть].

ГЛАВА IX

«Поэт уступил место оратору», – заявил Дэллесу Байрон, подготовив свою первую речь для палаты лордов. Он решил выступить от оппозиционного крыла с критикой выдвинутого тори билля против разрушителей машин.

В 1811 году ткачи Ноттингема подняли восстание из-за того, что владельцы мануфактур стали устанавливать новые станки для изготовления перчаток и чулок, на которых один человек мог выполнять работу семерых. Ткачи в ответ ломали новые станки. Правительство послало отряды милицейского ополчения для усмирения ткачей и создало комиссию для расследования и, возможно, вынесения смертного приговора виновным. Байрон, полагаясь на мнение лорда Холланда, лидера вигов, племянника и протеже Чарлза Джеймса Фокса, сказал, что его выбор темы объясняется явной несправедливостью предлагаемого тори закона, и добавил, что речь его будет краткой.

Итак в феврале 1812 года он окунулся во всю эту готическую роскошь: пэры в алых отороченных горностаем мантиях, ощетинившиеся во врожденной подозрительности к новичку, стремились переплюнуть друг друга в острословии и брани.

Нет ничего удивительного, что Байрон волновался; Дэллес сообщает, что он записал свою речь, а потом заучил ее, «как речь в Харроу». Его голос, обычно приятный и мелодичный, стал неестественным, когда он говорил собравшимся о несправедливости и пристрастности билля, направленного против голодающих рабочих, которые заслуживают не наказания, а только лишь сострадания и хлеба для их детей. «Вы поставите виселицы на каждом поле и будете вешать людей вместо пугал?» – вопрошал он. Он бросил им вызов, спросив, что они более ценят – человеческую жизнь или станок для производства чулок. Лорд Элдон, лорд-канцлер, был весьма огорчен такой дерзостью. Байрон приводил цитаты из Коббета[26]26
  Уильям Коббет (1762–1835) – английский публицист и философ, радикально настроенный журналист.


[Закрыть], строение фраз напоминало Эдмунда Бёрка[27]27
  Эдмунд Бёрк (1729–1797) – английский публицист и философ, один из лидеров партии вигов.


[Закрыть] некоторой театральностью, как он сам позднее допускал, но он был в восторге от комплиментов членов своей партии и оппозиции. В тот же вечер у лорда Холланда хозяин лицемерно похвалил его, однако в своих мемуарах написал, что речь Байрона, полная воображения, остроумия и обличений, «была не свободна от аффектации, дурно аргументирована и не отвечала общепринятым представлениям о политической риторике».

Впрочем, это не имело значения. Байрон бросил вызов. Дэллес считал его речь лучшей рекламой для «Чайльд-Гарольда», а Меррей отложил на несколько дней мартовскую публикацию, чтобы сильнее подогреть любопытство публики. Листы с поэмой были разосланы влиятельным лицам. Объявления в «Кроникл» и «Морнинг кроникл» щекотали интерес к еще не опубликованному произведению. Первое издание в 500 экземпляров разошлось за три дня, и Меррей торопился выпустить второй, меньший тираж за полцены. «Царствование» Байрона продолжалось всю весну и лето: говорили только о нем, мужчины ему завидовали, женщины сходили по нему с ума. Его осаждали письмами, открытыми и тайными, в таком количестве, бахвалился Байрон, что их хватило бы на целый том. В витрине книжной лавки стоял экземпляр, специально переплетенный для дочери принца-регента, принцессы Шарлотты.

Похвалы были всеобщими. Томас Мур называет Байрона «не меньшим революционером в поэзии, чем другой великий человек в его возрасте, Наполеон, был революционером в делах государственных и военных». Критики, которые раньше нападали на его юношеские скороспелые стихи, были покорены силой, звучностью и потрясающей гениальностью нового сочинения. Дэллес заметил, что нрав Байрона «несколько смягчился». Однако для Байрона в его 24 года столь стремительно пришедшая слава имела другие скрытые последствия – двойственность, обманчивое великолепие, необходимость влюбиться в какую-нибудь наследницу, несмотря на свои гомосексуальные наклонности, а главное – не упасть со своего пьедестала.

Кареты, доставляющие приглашения, запрудили всю Сент-Джеймс-стрит, на которой жил Байрон, и хромой поэт с лицом Адониса явил себя миру.

Итак, он был принят в гостиных аристократии, принадлежавшей к партии вигов, в домах Холландов, Мельбурнов, Девонширов, о которых писал Лесли Марченд в своей объемистой биографии Байрона. Там «нестандартное поведение было прерогативой, которой пользовалось высшее общество». В городе с населением в один миллион Байрон общался только с привилегированными обитателями, не считая слуг. Мир бедноты, отчаяния, притеснения, беззакония, бунта, мир воришек, разносчиков, проституток, пьяниц, калек, «свиноподобного большинства», которое толпилось на Тайберне, чтобы увидеть казнь, – этот мир никак не отразился в произведениях Байрона. Главным двигателем творческой энергии поэта был Восток во всей его таинственности.

Хотя Байрон по большей части проводил время в обществе и шутливых беседах с интеллектуалами, его окружали и женщины. Они считали Байрона прототипом Чайльд-Гарольда, несмотря на все уловки, к которым он прибегал, чтобы развеять это впечатление. Было нечто холодное и презрительное в его манере держаться, и тем не менее его появление в обществе вызывало прямо-таки головокружение. Сердца трепещут, чувства взвинчены до предела, леди Роузбери чуть не упала в обморок, леди Милдмей сказала, что, когда он обратился к ней, ее сердце так бешено забилось, что она не смогла ответить. А что, собственно, мог он сказать? Его взгляд «сверху вниз», как они это называли, возбуждал их, как и слухи о ветрености и извращенности Байрона. Его хромота, вызывая сострадание, также подогревала желание. Сочетание гениальности и сатанизма было неотразимо. Все жаждут быть представленными Байрону и испытать укол его хлесткого язычка, а то и быть упомянутыми «в его стансах». Герцогиня Девонширская писала в Вашингтон своему сыну Огастесу Фостеру, что восторг и любопытство, окружающие Байрона, значительно превосходили интерес к войне в Испании и Португалии. Где бы он ни появлялся, ему сопутствовали лесть и похвалы. Одна дама, Аннабелла Милбэнк, увидев Байрона в этот период его умопомрачительный славы, нашла, что ему «не хватает скромной доброжелательности, которая могла бы покорить ее сердце», однако это ей не помешало позднее влюбиться в него.

Днем, чтобы нейтрализовать вред ночных кутежей, Байрон боксировал с «Джентльменом» Джексоном, фехтовал с Генри Анджело, а Флетчер растирал его маслом, чтобы вечером он мог вновь появиться в обществе с присущим ему видом «холодной апатии».

В темной одежде, порождающей ощущение тайны, весь его облик свидетельствовал о глубоких незаживающих ранах. Даже женщины, из-за своего социального положения или других обстоятельств далекие от этих роскошных салонов и гостиных, мечтали познакомиться с ним – его буквально засыпали признаниями в любви. О, разумеется, утверждали они, их мотивы весьма благородны – они мечтали лишь соприкоснуться с поэтической душой Чайльд-Гарольда, которого сам Байрон считал «омерзительным типом».

«Вы – человек, которого все любят или мечтают полюбить», – писала ему куртизанка Хэрриет Уилсон, прося о свидании наедине. Она знает, что он умен; она знает, что он несчастен; но каковы бы ни были его пороки и недостатки, ее честное сердце готово полюбить его. Он – Поэт, Бог и Дьявол, это триединство не оставляет равнодушной ни одну женщину, но особенно ее, умоляющую разрешить ей когда-нибудь поцеловать его в этой жизни. Генриетта д’Уссерес, не получив ответа на свои излияния, изложенные на почтовой бумаге с золотым обрезом и перевязанные голубой ленточкой, написала, что, если он не хочет получать от нее письма, ему достаточно послать слугу в почтовую контору на Маунт-стрит и сказать об этом служащему. Но если он и далее будет отмалчиваться, она продолжит писать и далее. Более того, по ее убеждению, она – его Тирза. Воображая будущий сценарий, она отводила себе роль «сестры, которую он любил», но не осознавал этого. Верный своей непредсказуемости, Байрон написал ей. При чтении его письма у Генриетты «перехватило дыхание», она была готова раскрыть ему душу. Она родилась в горной местности, и в ней было что-то дикарское; получив хорошее воспитание, она рано вышла замуж за престарелого развратника. Генриетта утверждала, что в Лозанне встретила Наполеона и он произнес «слова утешения», когда ее чуть не растоптала лошадь его адъютанта. Она воображала себя в комнатах Байрона – вот она бесшумно двигается по дому на цыпочках, приводит в порядок его бумаги, пока он пишет свои «ангельские стихи». Однако, когда они наконец встретились, Генриетта пришла в крайнее смятение, увидев Байрона-человека, а не Байрона-поэта, и все ее иллюзии рассыпались в прах.

ГЛАВА X

На пике славы, с 1812 по 1814 год, сердце Байрона, как он сам говорил, всегда избирало ближайший насест, и таких насестов в его распоряжении было предостаточно.

Хор женщин, так или иначе связанных с ним, включал леди Мельбурн, его соратницу по заговорам и доверенное лицо; леди Каролину Лэм, ее невестку; его единокровную сестру Августу Ли; леди Фрэнсис Уэбстер и Аннабеллу Милбэнк. Леди Мельбурн он писал по три-четыре раза на дню, пересылал копии всех любовных писем, которые получал, льстил ей, утверждая, что, будь она моложе, то вскружила бы ему голову в той же мере, в какой сейчас она завладела его сердцем. А Аннабелле Милбэнк, ее племяннице и своей будущей жене, он похвалялся в своей предательской манере, что «вступил в преступную связь с одной пожилой дамой» по ее же подстрекательству и теперь не знает, как из этого выпутаться. Но в 1812 году, в самом зените славы, он был ее «созданием». Отнюдь не образец добродетели, леди Мельбурн знала, как заниматься амурными делами в той атмосфере гладиаторских боев. В 16 лет ее выдали замуж за сэра Пенистона Лэма, который тут же завел любовницу, что научило ее иссушающему душу цинизму. Со своей подругой Джорджиной, герцогиней Девонширской, она позировала Дэниелу Гарднеру для картины «Макбет и ведьмы вокруг котла». Она и не подумала чахнуть от хандры из-за неудачного брака, стала фавориткой принца Уэльского и любовницей лорда Эгремонта, от которого родила двоих детей. Ее сын Уильям Лэм, которому она прочила политическую карьеру, завел роман с матерью Каролины, леди Бессборо, когда в тринадцатилетнем возрасте впервые увидел ее и решил, что это самая восхитительная и желанная женщина из всего девонширского клана.

Роман Байрона с Каро, «этим маленьким вулканом», длился пять месяцев; он привлек непропорционально большое внимание в свое время, а впоследствии стал сюжетом биографий и романов, включая «Гленарвона», написанного самой опечаленной леди, в котором Байрон-антигерой был повинен во всевозможных преступлениях, начиная с убийства и вплоть до инцеста и детоубийства, но, как выразился сам Байрон, он не позировал достаточно долго, чтобы получился похожий портрет.

Казалось, леди Каролина и он были созданы друг для друга – оба аристократичные, самовлюбленные и надменные. Со своим полным пренебрежением к приличиям Каро иногда надевала красно-коричневую ливрею своего пажа и в своей тетради для заметок давала себе имена Эльф, Ариэль, Титания и Маленькая Королева Фей. Как и все юные дамы, она сгорала от любопытства увидеть автора «Чайльд-Гарольда», так как автор и художественный образ были для нее неразделимы. Сэмюэл Роджерс, банкир и поэт, стихи которого, по словам Байрона, были «сплошной патокой», дал ей экземпляр поэмы, которая так очаровала ее, что она вознамерилась во что бы то ни стало увидеть автора, даже если он уродлив, как Эзоп[28]28
  Легенда о том, что древнегреческий баснописец Эзоп (VI век до н. э.) был исключительно уродлив, принадлежит его биографу Максимусу Планудесу, монаху XIV века.


[Закрыть].

Она написала Байрону анонимное письмо, предложив встретиться и книжной лавке Хукхема и, возможно, «чуть-чуть» поразвлечься, в то же время намекая, что она замужняя женщина и принадлежит к высшему обществу. Впервые увидев его у леди Уэстморленд, окруженного красивыми и коварными женщинами, она круто развернулась и не захотела быть представленной, чем несколько уязвила поэта. Через несколько дней, вернувшись с верховой прогулки по Гайд-парку, запылившаяся и разгоряченная, она сидела с Томасом Муром и Роджерсом, когда объявили о приходе Байрона. Она поспешно выбежала переодеться и вернулась в очаровательном полупрозрачном платье, какие она надевала на танцевальные вечера в Мельбурн-хаусе и в Альмак-клубе, куда ходили наследницы в поисках мужей, а замужние дамы – любовников, чтобы отомстить своим вечно неверным мужьям. Имперский вальс, завезенный с Рейна, был на пике моды. Но Байрон ненавидел его, так как сам не мог танцевать, и в стихах с уничтожающей иронией описывал игривые движения и нелепую фигуру принца Уэльского, который, несмотря на свое «монаршее брюшко», считался экспертом по части вальса.

Тем не менее Байрон был очарован Каролиной, ее мальчишеской миловидностью, золотистыми кудряшками, пленительным голосом и лихорадочным лепетом. Она утверждала, будто не имеет представления, откуда берутся хлеб с маслом, ела только с серебра, верила, что все население Англии состоит из маркизов, герцогов и нищих. Она жила под одной крышей со своим мужем Уильямом Лэмом и под надзором леди Мельбурн – стратегия, на которой настаивали и свекровь, и муж, чтобы обуздать еще более дикие выходки Каролины. Во время венчания с Уильямом с ней случилась истерика, она порвала подвенечное платье и упала в обморок прямо у алтаря. Позднее в язвительном письме свекрови она призналась, что Уильям – флагеллант[29]29
  Флагелланты (или бичующиеся) – представители религиозного движения, распространившегося в Западной Европе в XIII–XV веках.


[Закрыть], что он учил ее самым необычным сексуальным извращениям и в конце концов лишил ее тех немногих добродетелей, которыми она обладала. В тот же вечер Байрон спросил, могут ли они встретиться наедине, и на следующий день она распорядилась, чтобы к трем пролетам каменных ступеней был прилажен веревочный поручень в качестве импровизированных перил. Первые розы и гвоздики, которые он ей послал вместе с запиской, что «ее светлость» любит все новое и редкое, она засушила. После смерти Каролины в 1828 году их нашли в Мельбурн-хаусе в одной из ее книг. И свекровь, и муж относились к визитам Байрона вполне терпимо, так как полагали, исходя из опыта более ранних увлечений, что ее страсть вскоре утихнет. До этого у нее был роман с сэром Годфри Уэбстером – на прощание он подарил ей собачку, которая укусила ее шестилетнего сына Огастеса.

Байрон обычно приезжал в 11 утра и оставался в ее спаленке, выходящей на Сент-Джеймс-парк, где заставал Каролину распечатывающей письма, или выбирающей платье, или играющей в мячик с Огастесом, чья болезненность, как считали в семье, была вызвана наследственным сифилисом. Утренние занятия вальсом она отменяла.

Байрон отсылал друзьям самодовольные отчеты о продвижении его романа, но его письма Каролине не оставляют сомнений в том, что он был влюблен.

Ваше сердце, моя бедная Каро, – это маленький вулкан, что разливает лаву по Вашим венам; и все же я не хотел бы, чтобы оно хоть чуть-чуть охладилось… Вы же знаете, я всегда считал Вас самым умным, приятным, абсурдным, любящим, сбивающим с толку, опасным, чарующим маленьким созданием изо всех ныне живущих и всех, кто жил за последние две тысячи лет. Не стану говорить о красоте: я в этом не судья. Но наши красавицы перестают казаться таковыми, когда Вы рядом, а значит, либо в Вас тоже есть красота, либо нечто лучшее.

Ее сердце, да и все ее существо стремились к нему, опережая его взаимные чувства. Она навсегда запомнила, как он в первый раз поцеловал ее в карете и притянул к себе – «как магнит».

В зените их отношений он решил, что им нужно бежать; его предложение привело ее в восторг до такой степени, что она, оказавшись неожиданно практичной, даже собиралась продать свои драгоценности, чтобы отправиться с ним на край света. Но Байрон уже призадумался. Те самые гордость, надменность, непредсказуемость, которые раньше так интриговали его, теперь оставляли его равнодушным. Влюбленная в него Каро стала теперь «ничтожным подсолнухом, греющимся в лучах сияющего Бога Солнца». Он ошибся в своей маленькой enfant terrible[30]30
  Несносный ребенок (фр.).


[Закрыть]. В адресованном ей отрезвляющем письме он писал: «…бредовые мечты должны исчезнуть, пелена иллюзий должна упасть с глаз, месяц разлуки – и [они] станут рационально смотреть на вещи».

Но она ничего этого не хотела. Она совершала глупые, опрометчивые, унизительные поступки. Теперь уже не Ариэль и не Титания – она превратилась в «бедняжку Каро Уильямс», над которой посмеивались хозяйки салонов. Она начала осаду Байрона. Чтобы попасть в его комнаты на Сент-Джеймс-стрит и рыться в его письмах и дневниках в поисках измены, она завела дружбу с Флетчером. Каролина умоляла, чтобы ее приглашали на вечера, куда был зван и Байрон, а если ей отказывали, то ожидала в саду или беседовала с кучерами, считая, что ее статус ставит ее выше насмешек. Однако она ошибалась. Дэллес описывает пажа в алом гусарском мундире – светлые кудри обрамляли его лицо, в руке он держал шляпу. Паж появился в комнатах Байрона и оказался переодетой Каролиной. Байрон сидел молча, он не любил сцены, но в то же время был зачарован этим двуполым обликом и оказался не в силах порвать с нею, со всеми ее шалостями и сумасбродствами. Хобхауз описывает и другие ее вторжения, громовые удары в дверь, Каролину, карабкающуюся по чердачной лестнице в тяжелом мужском пальто поверх пажеской ливреи, с криками, что прольется кровь, если Байрон попытается бросить ее. Она все еще верила, что сможет вернуть его. И Хобхауз, знающий нерешительность и изменчивость характера Байрона, тоже опасался такого исхода.

Сам Байрон колебался, в какой-то момент сказал, что нет другого выхода, кроме как ему и Каро уйти вместе. Однако Хобхауз с помощью владельца лавки на первом этаже удалось вывести ее из дома, посадить в карету, а позднее отправить обратно к ее смущенной матери и разъяренной свекрови. На следующий день Байрон получил завиток ее рыжих лонных волос, слегка окрашенных кровью, с просьбой, чтобы и он прислал ей то же самое. Его дикая антилопа добавляла: «Я просила не присылать с кровью, однако все же шлите – ибо раз кровь означает любовь, я хочу иметь ее». Ее фантазии не имели границ. Она куда-то исчезала, ее находили прячущейся в аптекарской лавке на Пэлл-Мэлл или продающей кольцо с опалом, чтобы нанять карету до Портсмута; она не соглашалась на уговоры леди Бессборо уехать с нею в Ирландию, а потом стала утверждать, что беременна и что во время долгого путешествия у нее может случиться выкидыш. Принц Уэльский, услышав, как и все остальные, об этих безумствах, утверждал, что Байрон околдовал все семейство Мельбурнов – мать, свекровь и дочек, и всех их выставил дурами. В конце концов леди Бессборо приняла твердое решение, после чего мать, дочь и сэр Уильям отправились в одно из своих поместий в Ирландии, в графстве Уотерфорд.

При расставании Байрон проливал слезы. Его прощальное письмо, которое Каролина хранила всю свою жизнь, подтверждает, что в письмах он был самым страстным любовником: «Ты думаешь, что я холоден, суров и неискренен?.. “Обещай не любить меня!”… Ах, Каролина, поздно давать такие обещания… Ты знаешь, что я с радостью бросил бы ради тебя все на свете в этой жизни и даже в будущей…»

Каролина чувствовала полное опустошение. Кузен, который встретил их на пути в Ирландию, пишет, что она была «бледна как смерть, лишь кожа да кости, на лице остались одни глаза», в то время как Уильям смеялся и жрал, как извозчик.

Разделенный с Каро бурным морем, Байрон мог позволить себе быть галантным, хотя леди Мельбурн предпочитала безжалостность: лучше, как она выразилась, испытать немного боли в настоящем, чем полностью загубить свое будущее. Он писал Каро всякие «глупости», чтобы развеселить ее. Но его душевное равновесие было несколько поколеблено, когда она напомнила Байрону, что их разделяют всего лишь восемьдесят гиней и почтовое судно, после чего в ее письмах стала сквозить угроза. Она начала переписку с ненавистной ей леди Мельбурн, чтобы та узнала и соответственно передала Байрону, что Каро хранит его письма, полные любовных признаний. Байрон содрогался при мысли, что его несдержанные и теперь уже пустые излияния будут обнародованы. Единственным способом отделаться от нее, думал он, была женитьба, причем женитьба в ближайшие три недели. Флетчер, слуга со времен его молодости, путешествовавший с ним по Леванту, советовал обратить внимание на голландскую вдову, переехавшую в Лондон, «женщину сказочно богатую и приятной полноты»; ее миниатюрная горничная Абигейл была возможной находкой для самого Флетчера.

Но Байрон направил свой взор в другую сторону.

На одном из танцевальных вечеров в Мельбурн-хаусе, где Каролина выступала во всем блеске, Байрон заметил молодую женщину, незамужнюю, немного полную и явно сдержанную. Это была племянница леди Мельбурн, девушка философического склада. В своем дневнике в тот вечер Аннабелла не зашла так далеко, чтобы предугадать его роль в своей судьбе; вместо этого она написала, что его рот выдает язвительность – человек он, как видно, крайне надменный, не всегда старающийся это скрыть. В письме к матери она признается, что не является поклонницей «Чайльд-Гарольда», хотя и не будет отказываться от знакомства с его автором. Байрон заметил ее скромность, свежесть облика, пухлые розовые щечки, столь непохожие на искусственную красоту остальных присутствующих дам. Однако Байрон принял ее за чью-то компаньонку, а не за полноправную наследницу. Это Томас Мур сообщил ему о ее состоянии и сказал: «Женись на ней и восстанови Ньюстед».

«Боюсь, что я был, есть и буду привязан к другой, той, с которой я никогда много не разговаривал», – объявил Байрон леди Мельбурн. Та была удивлена, узнав, что речь идет о ее неуклюжей племяннице, и тут же заметила, что бедняжка Аннабелла может и похорошеть, если влюбится в него. Однако, несмотря на ее собственнические инстинкты, леди Мельбурн решила, что брак сможет освободить Байрона от Каролины, чьи чары еще не полностью развеялись; кроме того, ей льстила его радость по поводу того, что теперь он сможет называть ее «тетушкой». Именно она, по просьбе Байрона, передала формальное предложение, и именно ей сообщили разочаровывающий ответ: «Считая, что он никогда не будет предметом такой сильной привязанности, которая может составить мое счастье в домашней жизни, я ни в малейшей степени не желала оскорбить его криводушием». Возможно, Байрон мог бы вызвать ее любовь, добавила она, но у нее нет уверенности, что он может заслужить уважение. Однако своей подруге леди Госфорд она призналась, что крайне взволнована и полагает, что ей необходимо придать своим чувствам иное направление.

Байрон воспринял отказ без печали и заявил, что она – холодная закуска, в то время как он предпочитает горячую пищу на ужин. Леди Мельбурн по собственной инициативе решила не ставить точку в этом деле и спросила Аннабеллу, какие качества она хотела бы видеть в муже. В ответ Аннабелла передала ей список, включающий ответственность, силу и благородство чувств, разум, бережливость, хорошие манеры, которые ценила выше красоты, и добавила, что «не войдет в семью, где были случаи сумасшествия». Леди Мельбурн усомнилась, что, предъявляя подобные требования, Аннабелла когда-либо найдет человека, достойного стать ее мужем, и напомнила, что брак – это лотерея.

Байрон, ободренный предполагаемой продажей Ньюстедского аббатства, рассчитывал, что вот-вот получит 25 000 фунтов задатка от мистера Клафтона, ланкаширского поверенного. Он решил ехать в Челтенхем, на воды, вновь возобновил строгий пост, дабы излечиться от своих многочисленных недугов, и воспользовался обществом светских дам, которые, пресытившись летними излишествами, в сентябре отправлялись на курорт. Хотя мистер Клафтон выплатил всего 5000 фунтов – сумму, которую Байрон должен был вернуть Скроупу Дейвису, – поэт все равно поехал в Челтенхем. Первое утешение он получил от черноокой итальянской певицы с нежным голосом. Она не говорила по-английски, что для Байрона было счастьем. Их флирт слегка омрачался только ее зверским аппетитом. Она поглощала куриные крылышки, заварной крем, персики и портвейн – оскорбление для двадцатичетырехлетнего поэта, который некогда заметил леди Мельбурн, что дамам следует притрагиваться только к салату из кальмаров и шампанскому.

Тем временем Каро не умолкала и не была посажена под замок, как надеялся Байрон. От нее приходили письма то с униженными просьбами, то полные хвастовства по поводу многочисленных мужчин из Уотерфорда, в том числе из окружения герцога, которые любили ее. Байрон советовал ей умерить тщеславие, оно просто смехотворно, и направить свои капризы на какое-нибудь новое завоевание, что же касается его самого, то его удостаивает вниманием дама, которая пренебрегает различиями в происхождении.