Текст книги "Влюбленный Байрон"

Автор книги: Эдна О’Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Италия должна была вот-вот превратиться в поле боя. Американцы присоединились к карбонариям и готовились к выступлению в поход. Байрон стал предводителем группы «Ла Турба», что значит «толпа». И хотя она насчитывала лишь несколько сотен, он написал Джону Меррею, что их тысячи. Он заказал снаряжение и дорожные сумки для лошадей. В Руси, городке неподалеку от Равенны, начались столкновения с войсками, в целом в Роменье было убито сорок человек. Одновременно с этими волнующими событиями Байрон набрасывал заметки для Меррея относительно споров, разгоревшихся в Англии в связи с предпринятым Боулзом изданием Поупа, пил вино «Имола», посещал тайные сборища в лесу и выплачивал еженедельное пособи девяносточетырехлетней старухе, участнице этих сборищ, которая наградила его за щедрость букетиком лесных фиалок.

Восстание было назначено на февраль 1820 года, однако об этом проведали австрийцы и выступили на неделю раньше, разбив неаполитанских карбонариев в долине Риета.

Равеннские участники движения, узнав о таком серьезном поражении, потеряли стимул к восстанию и, более того, присмирели после папской энциклики, в которой говорилось, что они рискуют отлучением от церкви.

Восстание провалилось, карбонарии утратили энтузиазм, а некоторые, как иронизировал Байрон, предпочли отправиться на охоту. Тереза рыдала у клавесина и утверждала, что итальянцам остается лишь вернуться к опере, а Байрон добавлял, что опера и макароны – их удел. Последствия всей этой истории были еще более смехотворны. Двумя днями позже граф Пьетро оставил у Байрона огромный мешок со штыками, ружьями и сотнями патронов, превратив его комнаты в особняке Гвиччиоли в оружейный склад, и, если бы не Лега, верный слуга, который вносил все это в дом, Байрон оказался бы в весьма затруднительном положении, так как другие слуги могли его выдать.

Пламя революции угасло. Байрон был вновь возвращен из своей публичной ипостаси к внутреннему «я», в ту пучину меланхолии, которой он так боялся. Терезе пришлось увидеть иного Байрона, человека-волка. «Что касается моей печали, ты знаешь, она в моем характере – особенно в определенные сезоны. Это болезнь темперамента, которая подчас пугает меня приближением безумия, – по этой причине в такие периоды я держусь подальше от людей».

Часто в дурном настроении, когда погода была сырой и унылой, Байрон «марал бумагу». Тереза отозвала свое вето на «Дон Жуана», и последующие песни «с положенной мешаниной осад, битв и приключений» были отправлены в Англию, добавив Меррею волнения, а читателям – новую дозу отвращения. Трения между ним и Мерреем все возрастали. Байрон поносил Меррея, называя его «противоестественным издателем» и «бумажным каннибалом». В глазах Байрона Меррей вел себя по отношению к этому произведению как «мачеха»: тут и стыд, и страх, и небрежение, даже решение не указывать имя издателя на последней странице. Байрон напомнил издателю, что тому еще долго не удастся опубликовать «поэму такого уровня».

Его решение не брать денег за свои стихи уже давно было отменено. Теперь он хотел, чтобы ему платили, и немало, и, похоже, именно материальные вопросы вбили еще глубже клин между ними. Байрон писал, что меркантильные вопросы «лучше решались его банкиром Дугласом Киннердом», добавляя, что сердитые письма едва ли украсят «их общий архив». Что же касается пагубного влияния его творчества, которое якобы ощущалось в Англии, то Байрон, естественно, взрывался и вопрошал: «Кого когда-либо изменяла поэзия?»

Помимо «Дон Жуана» он писал исторические драмы в стихах, от пикарескных до вызывающих дрожь и богохульных. Первой из них была «Мариино Фальеро» (1821), история XIV века о венецианском доже, который боролся против растленных властей, за что и поплатился головой. Единственная память о нем в Галерее дожей – кусок черной ткани, в которую он был облачен во время приговора. Байрон не хотел, чтобы драма появилась на сцене. Однако, несмотря на старания Меррея добиться запрета от лорда-гофмейстера, сокращенная версия пьесы была поставлена в театре Друри-лейн.

За этой драмой в декабре 1821 года последовал «Сарданапал», трагедия о последнем ассирийском царе, на создание ее повлияло чтение Сенеки. А далее – «Каин», в котором нечестивый, ниспровергающий всё дух Байрона вновь скандализировал Англию. Меррей возражал против сатанинских эмоций, насыщавших драму, на что Байрон с раздражением заметил: уж не хочет ли Меррей, чтобы Люцифер выражался, как епископ? Но когда Меррею стало грозить преследование лишь за то, что он издал «Каина», благородство сразу же взяло верх, и Байрон поклялся, что столь возмутительное обстоятельство заставит его срочно вернуться в Англию.

Однако скверное настроение вновь и вновь возвращалось к Байрону из-за крайне недоброжелательной реакции на его сочинения. В «Мансли ревью» появились обвинения в плагиате во второй песне «Дон Жуана». Байрона упрекали в том, что он позаимствовал описание кораблекрушения в сочинении сэра Джона Дэлиелла «Кораблекрушения и бедствия на море», опубликованном в 1812 году. Хотя Байрон утверждал, что это обвинение лишь насмешило его, он был взбешен. Его сцена кораблекрушения была вдохновлена не каким-то определенным бедствием, а многими описаниями таковых, включая дневник одного из его предков. Он хотел бы, чтобы Меррей и вся Англия знали, что ни один автор не заимствовал у своих предшественников менее него.

24 сентября 1812 года, все еще в Равенне, Байрон написал своему издателю самое язвительное и безжалостное письмо – шедевр ярости, укоров, уверенности в своей правоте и в конечном счете эпитафия раненого человека, изгнанного родиной. Письмо начиналось словами «Дорогой Меррей». Далее следовало: «…Я хочу предложить следующие условия для нашей будущей корреспонденции. Вы будете посылать мне питьевую соду, зубную пасту, зубные щетки… и не будете пересылать мне никаких современных или (как их теперь называют) новых публикаций на английском – повторяю, никаких, – кроме сочинений, в стихах и прозе, Вальтера Скотта, Крабба, Мура, Кэмпбелла, Роджерса, Гиффорда, Джоанны Бейли, Ирвинга (американца), Хогга, Уилсона (что написал «Остров пальм»)[77]77
  Крабб, Джордж (1754–1832) – английский поэт, друг Эдмунда Бёрка (см. выше), автор хрестоматийной поэмы «Деревня». Кэмпбелл, Томас (1777–1844) – шотландский поэт. Роджерс, Сэмюэл (1763–1855) – английский поэт. Гиффорд, Уильям (1756–1826) – литератор, редактор «Антиякобинца» и «Квотерли ревью». Джоанна Бейли (1762–1851) – шотландская поэтесса и драматург, близкий друг Вальтера Скотта. Ирвинг, Вашингтон (1783–1859) – американский писатель. Хогг, Джеймс (1770–1835) – шотландский поэт и романист (см. выше). Уилсон, Джон (1785–1854) – шотландский поэт, писатель, юрист, профессор этики, автор поэтического сборника «Остров пальм и другие стихотворения».


[Закрыть] или какого-либо совершенно исключительного художественного сочинения, которое, как полагают, обладает значительными достоинствами».

Количество мусора, который он получал в виде книг, было, по его мнению, неисчислимо, и все это только утомляло его. Газеты и журналы служили всего лишь эфемерным и поверхностным чтением. В Италии было почти ничего не известно о литературной жизни Англии – только то, что доходило через «краткие, искаженные отрывки в каких-то жалких газетенках». Его заключительные слова отличались еще большей высокомерностью: «Я сохраню разум свободным и беспристрастным, не реагируя на мелкие похвалы или порицания в свой адрес… чтобы мой собственный гений мог избрать естественное для него направление».

ГЛАВА XXI

«Я еду в Пизу, – написал Байрон Августе в октябре того года, подразумевая, что в отношениях его с Терезой произошли перемены, и добавил, как обычно, между делом: – Ты же знаешь, что все мои любови начинают безумствовать и устраивать сцены».

Семейство Гамба из-за своего опрометчивого революционного пыла было изгнано из Папского государства, отправлено в вечную ссылку, лишено почета, уважения и средств к существованию. Тереза отказалась было подчиняться, однако в конце концов согласилась, когда ей передали распоряжение Ватикана, что она должна либо вернуться к мужу, либо идти в монастырь.

Байрон, «не так пламенно влюбленный, как когда-то», не последовал за ними с той готовностью, с какой хотелось бы Терезе. Приготовление, упаковка вещей, ругань, суета и путешествие через Альпы по плохим дорогам, через бурные реки – вовсе не способствуют его творчеству. Кроме того, новость о его отъезде из Равенны была воспринята как общественное бедствие, беднота направила петицию кардиналу, чтобы тот убедил его остаться.

«Что ты делаешь сейчас, мой Байрон, и о чем ты думаешь?» – писала Тереза, добавляя, что два последних часа до захода солнца были непереносимой мукой для нее: она боялась, что он убит в лесах либо шпионами Ватикана, либо австрийской полицией. Не опасаясь такой судьбы, Байрон писал, что у него дурные предчувствия в связи с отъездом, что он предвидит большие беды для семейства Гамба, и особенно для Терезы. Потом он уцепился за совершенно нереальную мысль, что сможет использовать свое влияние на графа Джузеппе Альборгетти (генерального секретаря провинции, которому доверял папский легат), чтобы семью помиловали и не изгоняли.

Настоятельница монастыря в окрестностях Баньякавалло, куда год назад они с Терезой поместили Аллегру, так как она оказалась «упрямой, как ослица, и ненасытной, как стервятник», до которой дошли слухи, что Байрон собирается покинуть Равенну, написала ему, пригласив навестить монастырь. Она вложила в письмо записку от Аллегры: «Дорогой папочка, я уже давно очень хочу, чтобы мой папа приехал, так как у меня к тебе много просьб. Порадуешь ли ты свою Аллегру, которая так тебя любит?» Байрон счел письмо недостаточно нежным – просто трюком, чтобы получить «отцовские денежки».

У него были сотни причин, чтобы оттягивать поездку к Терезе: ожидание почты из Англии, перемежающаяся лихорадка, вторичное заявление для разрешения на вывоз имущества (Лега, этот дуралей, допустил, чтобы срок прежней бумаги истек), носильщики для мебели, которые должны были прибыть из Пизы, так как в Равенне их услуги слишком дороги. Через два месяца караван с его седлами, книгами и его постелью отправился в долгое путешествие через Апеннины с заходом в Ковильайо, Пистойю и Пизану. Однако сам Байрон все еще оставался в пустом дворце вместе со слугами, спавшими на соломе, и был, как Лега сообщил Терезе, «в очень дурном расположении духа». Его банкир Пеллегрино Гиджи пребывал в глубоком унынии, так как получил в дар почти весь зверинец Байрона – козу со сломанной ногой, уродливую дворнягу, птицу, похожую на цаплю, которая питалась только рыбой, барсука, парочку очень дряхлых обезьян, – а также ведение дел, связанных с обучением Аллегры.

Испытывая отвращение ко всякого рода сценам, Байрон выехал за несколько часов до рассвета 29 октября. Когда он дремал, на дороге между Имолой и Болоньей его карета встретилась с другой, в которой ехал лорд Клэр, его друг со времен Харроу. Их пятиминутная встреча, казалось, уничтожила все прошедшие годы. Байрон преисполнился нежности, он словно ожил и с восторгом говорил, что собственной кожей ощущает биение сердца друга юности. На той же дороге мимо него проехала почтовая карета, везшая Клэр Клермонт из Пизы во Флоренцию, где ей предстояло приступить к обязанностям гувернантки. Она смогла бросить последний взгляд на человека, которого так упорно преследовала и который перевернул всю ее жизнь.

Экипажи с его имуществом прибыли раньше Байрона. Бдительные чиновники, чувствуя исходящую от него опасность, оповестили великого герцога. Студент по имени Герацци писал, что в Пизу прибыл «необыкновенный человек королевской крови, обладатель огромного состояния, сангвинического темперамента и свирепых привычек, искусный в рыцарских упражнениях и обладающий демоническим гением».

По дороге между Флоренцией и Пизой в покаянном настроении Байрон написал «стишок» для Терезы. Так как стихотворение было написано по-английски, она, быть может, не заметила, что в нем маловато тех щемящих чувств, которые звучат в «Стансах к реке По», сочиненных для нее же двумя годами ранее.

Каза Ланфранки, дом, который нашла для него чета Шелли, был феодальным дворцом XVI века на реке Арно. Построенный из каррарского мрамора, он удовлетворял склонность Байрона к величественному, к тому же поговаривали, что лестница дворца была сделана по проекту Микеланджело. Дом был просторным, однако конюшни оказались недостаточно велики для восьми лошадей Байрона, его императорской кареты и еще трех экипажей, необходимых для того, чтобы доставлять к Байрону компанию друзей, которых собрал Шелли, намеревавшийся организовать в Пизе «утопический» кружок. Флетчер был убежден, что тут водятся привидения, и потому дом заменил в склонном к готике воображении Байрона Ньюстедское аббатство, которое после долгих проволочек и несостоявшихся аукционов было все же продано за девяносто четыре тысячи фунтов, большая часть из которых пошла на уплату долгов.

Перевод поэмы Байрона «Пророчество Данте» был представлен на рассмотрение уполномоченному в Пизе, который сообщил великому герцогу, что она может «усилить народные волнения и фанатизм молодежи». Переводчик добавил собственное мнение об этом сочинении для ознакомления герцога – он нашел вещь помпезной и трудной для восприятия, ему пришлось лишить некоторые образы их прозаического одеяния. Распространение сочинения было сразу же запрещено.

Байрон продолжал свой рассеянный образ жизни: спал до полудня, пил сельтерскую воду с сухарями, а чтобы утолить голод, опускался до стряпни из холодного картофеля и маринованной рыбы, но, как он признался Эдварду Трелони, не ощущал вкуса пищи. Трелони, уроженец Корнуолла, черноволосый, с блестящими глазами, вылитый пират, утверждал, что спит, положив под подушку томик с «Корсаром», и приехал в Италию специально, чтобы присоединиться к окружению Байрона.

Позднее он оклевещет своего благодетеля и напишет злобные воспоминания, в которых обвинит Байрона в неуравновешенности, своеволии, нетерпимости, раздражительности и мстительности: его внешняя приветливость – обман, и весь его характер полностью противоположен духовной возвышенности Шелли.

Терезе пришлось удовлетвориться встречами с ее cicisbeo, когда тот навещал ее семейство на маленькой вилле Каза Пара, неподалеку от Арно, так как у Байрона наступил период общительности и он начал общаться с экспатриантами, включая Шелли, его кузена Томаса Медуина, Трелони, капитана Уильямса и Уолтера Сэвиджа Лэндора, который из принципа не разговаривал ни с одним англичанином, кроме Байрона. Медуин подбивал Байрона предаться воспоминаниям и при помощи этой хитрости собрал материал для собственной книги, которую опубликовал после смерти Байрона; Флетчер утверждал, что в ней «нет разговоров с его господином».

Позднее Ли Хант со своей вздорной женой и скотоподобными детьми присоединился к их кружку и занял первый этаж Казы Ланфранки. Шелли задумал создать журнал «Либерал». Августа, теперь ставшая глубоко набожной, предрекла в письме к Аннабелле, что журнал этот будет «атеистическим». Ли Хант тоже написал желчные и неправдивые воспоминания о человеке, которому столько докучал.

Вдали от Адриатики, не имея возможности плавать, Байрон вернулся к занятиям стрельбой. Однако, когда он обратился к губернатору, от которого едва ли мог рассчитывать на снисхождение, обнаружилось, что в городе запрещено носить и использовать огнестрельное оружие. Тогда Байрон арендовал у фермера пастбище в нескольких милях от города, куда он и его буйные друзья ежедневно отправлялись после полудня соревноваться в стрельбе по серебряным монетам, закрепленным в расщепленные палки. Когда Тереза узнала, что у дочки фермера появилась целая куча очень миленьких браслетов, они вместе с Джейн, женой капитана Уильямса, решили ежедневно приезжать в карете и наблюдать мальчишеские забавы своих непоседливых мужчин.

Байрон давал роскошные обеды, со всей изысканностью Англии эпохи Регентства: обслуга из восьми человек, получавших еще дополнительную помощь, легкомысленные разговоры и сплетни, очень огорчавшие Шелли, который ожидал метафизических дискуссий, а вместо этого его нервы ходили ходуном, когда компания за бочонком с кларетом веселилась до трех часов ночи. «Я слишком долго жил рядом с Байроном», – писал Шелли, когда решил освободиться от этой «ненавистной близости» и переехать в Леричи на заливе Ла-Специа.

Женщины не допускались на эти обеды, и Терезе в ее домике на берегу Арно оставалось обратиться к дружбе Джейн Уильямс, которую она находила «милой», и Мэри Шелли, которую она считала «чопорной». Впрочем, Мэри Шелли не осталась равнодушна к магнетизму Байрона и признала, что он обладает способностью вызывать в ней глубокие и переменчивые чувства, но его безжалостное отношение к Клэр Клермонт и то обстоятельство, что он бросил Аллегру, глубоко возмущали ее душу.

ГЛАВА XXII

В своем дневнике Байрон написал, что если он «заблуждался», то это сердце указывало ему путь. Самым большим позором для этого противоречивого и жестокого сердца было его отношение к Аллегре, с которой он обращался с пренебрежением и жестокостью. Она оказалась заложницей: через нее он наказывал эту «чудачку», а позднее и «чертову сучку» Клермонт, которая бегала за ним лишь для того, чтобы забеременеть.

Аллегра была не по годам развившимся ребенком, склонным к тщеславию и самомнению, – черты, которые она явно унаследовала от отца. В своей «Vie de Lord Byron» Тереза Гвиччиоли утверждала, что Аллегра слишком напоминала ему свою мать и что он с отвращением покидал комнату, как только она входила в нее. Байрон перевез дочь из Венеции в Равенну, и, пока он жил в палаццо, Тереза демонстрировала свою любовь к девочке и ежедневно брала ее с собой на прогулку по Корсо. Аллегра очень нравилась всем за белизну кожи, которая, как писал Байрон, «белела среди смуглых детей, как Млечный Путь». Но она была склонна к лихорадкам, что очень беспокоило Клэр, утверждавшую, что климат Равенны столь же не подходит дочери, как и климат Венеции. Байрон отвечал, что не собирается терпеть такие возражения, но в конце концов сама Аллегра ускорила свою ссылку. Она была «страшно капризной», как писал Байрон Хоппнеру, и с помощью Терезы он устроил ее в капуцинский монастырь в Баньякавалло, в двенадцати милях от Равенны. Ей было четыре с половиной года, когда Пеллегрино Гиджи отвез ее в монастырь в нарядном платье с коралловым ожерельем, не позабыв и кукол.

В письме к Шелли Байрон назвал это временным пребыванием, а Хоппнеру и всем остальным писал обычные банальности о необходимости внушения ей религиозных и нравственных устоев. Единственным человеком, навестившим ее, был Шелли, который привез девочке в подарок золотую цепочку. Он нашел ее не такой уж скороспелой, а «застенчивой и серьезной». Она передала просьбу, чтобы ее папа и mamina (так она называла Терезу) навестили ее, в то время как ее настоящая mamina писала Байрону письма, где мольбы чередовались с яростью. Байрон был непреклонен: Аллегра навсегда останется под его опекой. Клэр, впадая все в большее отчаяние, придумывала безумные планы, например похитить Аллегру или, подделав почерк Байрона, написать от его имени письмо с просьбой отправить девочку домой. После отъезда Байрона из Равенны в Пизу Шелли попросил его поместить ребенка в монастырь в Лукке, но Байрон отказался – ведь чем дальше от него Аллегра, тем реже можно о ней вспоминать.

В феврале 1822 года Клэр написала душераздирающее и непостижимо пророческое письмо: «Уверяю тебя, я не могу более отделаться от преследующего меня необъяснимого чувства, что я никогда более не увижу ее. Я умоляю тебя развеять это чувство и разрешить мне увидеться с ней». Байрон не ответил Клэр – лишь заметил в разговоре, что ей обязательно нужно закатывать сцены. Шелли, в непривычном для него приступе гнева, сказал, что с удовольствием избил бы его, а Мэри осознала, насколько Байрон безжалостен и беспринципен.

По странной причуде судьбы Клэр тайно ехала в Пизу, чтобы присоединиться к семейству Шелли у залива Ла-Специа, когда Байрон получил от Гиджи известие, что Аллегра «больна, опасно больна». Байрон отправил курьера с просьбой, чтобы монахини послали в Болонью за доктором Томмазини, но тут пришло сообщение что ребенок умер от «судорожного катарального приступа». Сообщила Байрону об этом Тереза. В своей «Жизни Байрона» она пишет: «Смертельная бледность покрыла его лицо, силы оставили его, и он упал в кресло… Он оставался неподвижным, все в той же позе, примерно час, и никакие слова утешения не достигали его ушей, а тем более сердца».

Байрон написал Шелли, что удар был «ошеломляющим и неожиданным», но защищал себя, не терпя никаких упреков по поводу своего поведения, своих чувств, своих намерений в отношении ребенка. Только Шелли и чета Уильямсов обсуждали, как сообщить Клэр о случившемся, но та сама догадалась по выражению их лиц. Она впала в истерику, однако вскоре, как сказала Мэри, стала «спокойной, более спокойной», чем когда-либо раньше.

«Тело погружено, на какой корабль – я не знаю, не могу я и сообщить подробности», – писал Байрон, добавляя, что Тереза дала необходимые инструкции Генри Данну, купцу в Леггорне, взявшемуся перевезти тело в Англию. Тем временем Байрон бомбардировал Меррея наставлениями – гроб должен быть доставлен из лондонской верфи в Харроу, несмотря на издержки; красивый гроб и катафалк, лошади с бархатными попонами и плюмажами, жезлы для пажей, достойные траурные одежды для служки, могильщика и бидла при церкви в Харроу. Девочку следует похоронить на церковном кладбище с той стороны холма, которая смотрит на Виндзор и где он провел много часов в отрочестве. Похороны должны быть настолько закрытыми, насколько позволяют приличия. Однако, по контрасту с этими изощренными инструкциями, он вступил в спор с бальзамирующими и фармацевтами в Леггорне, утверждая, что они запросили лишнее в расчете на его положение, и предлагая лишь третью часть того, что они запросили, так как останки принадлежали ребенку, а не взрослому человеку. А когда шурин Гиджи, священник, вместе с другим посланным приехал в Пизу встретиться с Байроном, Лега Замбелли встретил их вопросом, можно ли приобрести в Романье хорошие трюфели для его светлости.

Байрон придумал также надгробную надпись, которую следует высечь на мраморной доске и помесить в церкви. Это была строка из Второй книги Царств, слова Давида, оплакивающего свое дитя: «Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне»[78]78
  2 Цар. 12, 23.


[Закрыть]. Ректор, преподобный Джон Уильям Каннингхем, вместе с церковным старостой не приветствовали такую наглость и сказали Меррею, что предложенная Байроном надпись «будет воспринята любым человеком, обладающим вкусом, не говоря уж о здоровой морали, как оскорбление против времени и пристойности». В конце концов Аллегру похоронили на церковном кладбище, но без таблички с ее именем – ведь она была незаконнорожденным ребенком.

В монастыре монахини и послушницы были в глубоком горе. Изготовили статую в честь Аллегры, облаченную в ее одежду с белым меховым палантином и золотой цепочкой, подаренной Шелли. Байрону переслали оставшуюся после нее одежду: три цветных хлопчатобумажных платья, одно бархатное, одно муслиновое, шляпку и перчатки, нитку кораллов, серебряные ложку и вилку, вместе с ее постельным бельем и мебелью, тогда как Клэр должна была удовлетвориться портретом Аллегры, который Шелли вырвал у Байрона силой, и прядью ее волос.

Несколько месяцев спустя на пути в Вену, где она собиралась работать гувернанткой, Клэр написала подруге, что, хоть она и старается восхищаться открывающимися видами, все же продолжает думать о своем «утраченном сокровище».

Через несколько месяцев, в июле 1822 года, Трелони сообщил Байрону, что Шелли, капитан Уильямс и мальчик, управлявший лодкой, погибли в волнах. Трелони утверждал, что при этом известии губы Байрона скривились, а голос задрожал. Дружеские отношения с Шелли охладились не только из-за Аллегры и Клэр, но и потому, что Шелли чувствовал себя неуютно в компании Байрона. Байрон не делал секрета из того, что хочет считаться величайшим из живущих английских поэтов, он затмевал Шелли. Гнев и ревность Шелли еще возросли бы, знай он, что в письме Томасу Муру Байрон сказал о нем: «Искуситель – сладкоголосый певец запрещенной правды».

«Сладкоголосого певца» больше не существовало.

Пусть их дружба и прервалась, но когда-то они были «братьями» в своих поэтических устремлениях, оба ученики Руссо, доктрина которого тем не менее не посягала на их личные своенравные повадки. Во «франкенштейновское» лето 1816 года[79]79
  Лето, когда Байрон вместе с П. Б. Шелли и Мэри Шелли жили на вилле Диодати и когда был задуман и начат роман Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818).


[Закрыть] в Женеве, где они встретились, их дружба крепла, они были родственными душами, оба изгнанники трусливого английского общества. Каждое утро на озере Леман они выходили под парусом поспорить о Боге, о свободе воли, о фатализме и судьбе. А потом, вечерами, чтобы как-то развлечься в этой «проклятой, самодовольной, свинской стране скотов», Байрон предложил каждому сочинить по готическому рассказу, а потом прочитать его вслух. Это было на вилле Диодати, на берегу озера, неподалеку от Колоньи. Компания состояла из Шелли, Мэри, неизменной Клэр и Полли Долли, врача и начинающего автора. В этом пьянящем окружении Мэри задумала сюжет «Франкенштейна», который был опубликован два года спустя и которого Байрон расхваливал Меррею: «Думаю, это чудесная книга, и удивительная для семнадцатилетней девушки».

Шелли мог заметить, что Байрон был «безумен, как ветер», но тупоголовый Флетчер, слуга Байрона, утверждал, что именно мистер Шелли был помешанным, так как поддался галлюцинации на одном из спиритических сеансов и поверил, что соски Мэри Шелли превратились в два глаза. Флетчеру пришлось окатить его водой и применить эфир. Из отвратительного наброска Байрона Полли Долли украл идею своего «Вампира», которого опубликовал в Англии в форме памфлета три года спустя и сделал вид, что он принадлежит перу Байрона.

А теперь Шелли погиб вместе с Эдвардом Уильямсом и мальчиком-лодочником Шарлем Вивианом где-то у побережья Леричи. Капитан Дэниел Робертс, морской офицер, ушедший от дел, который и сдал лодку внаем, советовал Шелли не выходить в море, обратив его внимание на черные лоскутья туч, что всегда предвещало шторм. Но они торопились добраться до Ла-Специа, где их ждали жены, и Шелли, всегда гордившийся своим маленьким яликом, считал, что он «чертовски здорово» идет под парусом.

Это была открытая восемнадцатифутовая яхта, к которой Робертс добавил паруса и ложный «нос», чтобы она могла состязаться с более элегантным судном Байрона, «Боливаром», с его парящими мачтами и пушкой. Только они отчалили, как над морем опустился туман и прогремел гром. Робертс был последним человеком, который с башни в Леггорне видел маленькую яхту, подпрыгивающую на бурных волнах; вскоре она скрылась из вида.

Только через десять дней на берегу были найдены тела погибших – искалеченные, с ободранной кожей; там же в песке, согласно тосканским законам карантина, их и надлежало похоронить, погрузив в негашеную известь. Шелли узнали по переплету томика Китса «Ламия» в кармане, а Эдварда Уильямса – по черному шелковому галстуку, завязанному на морской манер.

Трелони устроил эллинистические похороны, вдохновленные Эсхилом. Для этого он получил разрешение на эксгумацию двух тел и кремацию их на берегу (бедный мальчик, управлявший яхтой, не удостоился такой чести). Участники траурной церемонии собрались в нестерпимо жаркий день, когда песок буквально плавился. Трелони принес два дубовых ящика, чтобы поместить в них прах Шелли и перенести его на протестантское кладбище в Риме, рядом с их сыном Уильямом, умершим во младенчестве, – так просила Мэри. Это был ужасный спектакль: конные драгуны в почетном карауле, пехота с пиками и мотыгами, чиновники от здравоохранения и нарядные любопытные зеваки, наблюдающие за происходящим из карет. Мэри Шелли и Джейн Уильямс там не присутствовали.

Уильямса первым возложили на погребальный костер, и Байрон попытался скрыть печаль вызывающим поведением. Опознав Уильяма по зубам и глядя на зловонную плоть, по кускам кормящую пламя, он сказал, что это вполне можно было бы принять за тушу овцы. Потом, чтобы очистить организм от «черной желчи», Байрон решил «проверить силу волн» и проплыл около мили, после чего его вырвало.

На следующий день, когда эксгумировали Шелли, Байрон вел себя еще более возмутительно. Он просил дать ему череп Шелли как сувенир, но тот был раздроблен мотыгами. Трелони, неизменно склонный к театральным жестам, плеснул в огонь масло, вино и благовония, отчего языки пламени засверкали: это символизировало силы земли, воздуха и воды. Он предрек, что Шелли, хотя и в иной форме, не подлежит уничтожению. В своей книге «Записки о Шелли, Байроне и самом себе», опубликованной в 1878 году, он писал об окружавшем место похорон волшебном ландшафте, который гармонировал с гением Шелли, а в следующем абзаце описал мозг поэта, который в буквальном смысле «бурлил и булькал». Однако сердце Шелли не хотело гореть, и, когда Трелони выхватил его из огня, Ли Хант с неуместным самомнением потребовал его себе.

В тот вечер трое мужчин – Байрон, Ли Хант и Трелони – сели в карету и отправились в Виареджио, где пообедали, изрядно выпили и, согласно Ли Ханту, «смеялись и шумели с ужасающей веселостью», чтобы скрыть печаль.

Но именно Байрон оставил самую прекрасную эпитафию для Шелли, назвав его в письме Томасу Муру «чистым, живым пламенем… человеком, по отношению к которому свет злобно, глупо и жестоко ошибался».