Текст книги "Вот тако-о-ой!"
Автор книги: Эдна Фербер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Запишите, мисс Роллингс, что необходимо посетить студию мисс О'Мары в четверг.
В следующие за этим дни он открыл, что поразительное множество людей знает весьма много относительно этой Даллас О'Мары. Она родом из Техаса, отсюда это нелепое имя. Лет ей могло быть двадцать восемь, и двадцать пять, и тридцать два, и тридцать шесть. Она была красива, по мнению одних, безобразна – по мнению других. Она сирота и сама пробила себе дорогу. Она не знает цены деньгам. Два года тому назад она вдруг прославилась благодаря своим рисункам. Больше всего ей хотелось достигнуть совершенства в работе маслом – это была ее единственная цель. Она работала как раб на галере, играла как дитя, у нее было два десятка поклонников и ни одного любовника; друзей, мужчин и женщин, у нее был легион, и они превращали ее мастерскую в проходной двор, по которому непрерывно снует толпа. Вы могли встретить здесь в один и тот же час и Берта Кольсона, чернокожее светило Музыкальной комедии, и миссис Робинсон Джильмонт из Лейк-Форест из Парижа, Лес Молера, первую скрипку симфонического оркестра Чикаго, и Фанни Уиппль, которая рисовала модели костюмов для магазина Кэрсона. Еще одно о мисс О'Маре: она содержала в Техасе и западных районах целый комплект неудачников-братьев и сестер с больным позвоночником.
Мисс Роллингс напомнила заведующему о визите в мастерскую О'Мары в четверг ровно в три часа. Паула сказала, что поедет с ним, и поехала. Она оделась специально, имея в виду Даллас О'Мару, и оделась, надо ей отдать справедливость, восхитительно. Даллас иногда писала карандашом портреты, пробовала даже и масляными красками. Она получила премию за портрет миссис Робинсон Джильмонт на последней весенней выставке в Чикагской Академии Искусств. Считалось очень лестным получить от нее приглашение позировать для портрета. Шляпа Паулы была подобрана к ее волосам и профилю, линия декольте должна была гармонировать с той же шляпой, с прической, с профилем, а ее жемчуг – со всем вместе. Она была, что называется, во всеоружии.
Мисс Даллас О'Мара сидела перед мольбертом на высоком стуле в своей мастерской, под рукой лежал большой поднос цветных карандашей. Она весело и дружески поздоровалась с Паулой и Дирком и снова углубилась в работу. Ей позировала какая-то нарядно одетая дама.
– Ну, – сказала наконец несколько рассеянно Даллас О'Мара. – Так как вам понравилась моя работа?
– О, – мог только сказать пораженный Дирк. – Вот это она и есть? – На холсте был только набросок изящной модели. И тысяча пятьсот долларов.
– Я надеюсь, вы не предполагали, что я нарисую женщину, продающую ценные бумаги. – Она продолжала рисовать. На ней был полинялый, закрывающий все платье передник, на котором следы красок и карандашей смешались в одну ослепительную и вместе мягкую пестроту, напоминая колорит Чикаго.
Воротник белой шелковой блузки, не совсем чистый, выглядывал из-под этого передника. На ногах были мягкие кожаные ночные туфли, матово-золотая волна волос была небрежно скручена на затылке. На одной щеке черный мазок.
«А на нее стоит посмотреть», – подумал Дирк. Даллас О'Мара любезно указала им рукой на стулья, на которых были разбросаны чьи-то шляпы, старое тряпье, брюссельский шарф, картон и на большем куске этого картона – огрызок печенья.
– Присядьте. – Она позвала девушку, открывшую им недавно дверь: – Гильди, вы бы убрали тут немного. Это миссис Шторм, мистер де Ионг – Гильда Гонан. Познакомьтесь. – Гильда Гонан исполняла обязанности секретаря мисс О'Мары, как узнал впоследствии Дирк.
Комната была убогая, в ней царил беспорядок, но тем не менее ее можно было назвать комфортабельной. В одном углу большое пианино. Половина потолка была застеклена. В углу на кушетке сидели, серьезно о чем-то разговаривая, мужчина и девушка. Звонил телефон, на пианино играли что-то шумное. Мисс Гонан, приняв сообщение по телефону, передала его Даллас О'Маре и, получив ответ, повторила его по телефону. Посреди всего этого шума Даллас на своем высоком табурете, закинув ногу в ночной туфле на ногу, работала сосредоточенно, серьезно, спокойно. Прядь волос упала ей на глаза. Она откинула ее рукой, и новый черный мазок появился на лбу. Было что-то великолепное, что-то располагающее в этой отрешенности от всего окружающего, пренебрежении к своей внешности, в этом увлечении работой. Нос у нее лоснился. Давным-давно Дирк не видел девичьего лица с лоснящимся носом: все барышни, с которыми он встречался, вынимали из мешочков крохотные пудреницы и пудрили свой нос немилосердно часто.
– Как можете вы работать посреди этого шума и суеты?
– О, – сказала Даллас своим глубоким ленивым голосом, – здесь всегда находится до тридцати и больше человек. – Она стерла какую-то линию, подумала с минуту, провела ее снова, и продолжала: – Они снуют, приходят, уходят – и так весь день напролет. Я это люблю. Люблю, когда во время трудной работы вокруг меня друзья.
– Пойдем! – сказала Паула. Он совсем забыл о Пауле.
– Да, да, я готов, к вашим услугам.
Когда они были уже на улице, Паула спросила:
– Что же, как тебе кажется, хорошая выйдет картина? – Они сели в автомобиль.
– О, не знаю, право. Трудно что-нибудь сказать заранее.
– Обратно в контору?
– Разумеется.
– Она мила, не правда ли?
– Ты находишь?
Он был настороже. Паула откинулась на минуту в тень.
– У нее грязная шея.
– Испачкана карандашом, – заметил Дирк.
– Это необязательно, – возразила Паула.
Дирк повернулся, чтобы взглянуть на нее. Ему показалось, что он видит ее впервые. Хрупкое, искусственное что-то в ее облике и какая-то резкость, что-то мелкое – в душе. Так казалось Дирку.
Иллюстрация для Кредитного общества была окончена через десять дней. За это время Дирк дважды побывал в мастерской на улице Онтарио. Даллас, казалось, не придала этому значения. Точно так же незаметно было в ней ответного интереса к нему. В оба свои посещения он застал ее в разгаре работы. Первый раз она была в таком же самом виде, как при Пауле. Во второй раз на ней был свежий передник блекло-желтого цвета, который очень шел к ее волосам, и щегольские сафьяновые туфельки на высоких каблуках. Дирк подумал, что она похожа на маленькую девочку, которую только что умыли и одели во все чистенькое.
Дирк вообще много думал о ней. Он говорил о ней с кем мог небрежным и беспечным, как он был убежден, тоном. Ему нравилось говорить о ней. Он и матери о ней рассказал. Селина взглянула на него внимательно, сказав только: «Мне было бы приятно встретиться с ней. Я таких девушек никогда не встречала».
– Я попрошу у нее разрешения привести тебя в студию как-нибудь, когда ты будешь в городе.
Совершенно невозможно было застать ее хоть на минутку одну. Это его раздражало.
В мастерской постоянно толкались какие-то чудаковатые типы, порой внушающие интерес и даже уважение. Все больше начинающие свою карьеру – затертая, жалкая публика. Здесь толкались и какая-то рыжая и норовистая девица, изучающая искусство, которую Даллас поддерживала до получения ею из дому денег, и увешанная жемчугом оперная певица, приглашенная на двухнедельные гастроли в Чикаго. До прихода Дирка Даллас долго сидела в сумерках за роялем с Бертом Кольсоном, чернокожим актером Кольсон пел ужасные модные песенки, вульгарность которых несколько сглаживало его исполнение. В этом худом, со впалой грудью темноглазом комедианте был какой-то удивительный, заражающий пафос, какое-то удивительное чувство ритма, что-то неуловимое, что влекло, располагало к нему всех. Он разговаривал, как чистильщик сапог, и пел, как ангел. Даллас за роялем и он, наклонясь над ней, творили чудеса. Оба были просто в экстазе. Они едва заметили вошедшего Дирка. Даллас кивнула ему и снова отдалась игре. Кольсон пел какую-то дешевую сентиментальную балладу так, словно это была какая-то трагическая народная песенка. Лицо певца и простертые вперед руки дополняли это впечатление. У Даллас были слезы на глазах. Когда они кончили, она сказала.
– Разве эта песня не страшная? Она меня очень будоражит, Берт хочет петь ее со сцены сегодня.
– Кто же ее автор? – спросил Дирк из вежливости.
Даллас начала играть снова.
– А? Да, я. – Они повторили снова, не обращая внимания на Дирка.
В этой невнимательности не было, однако, ничего обидного или грубого. Они просто были слишком увлечены тем, что делали. Дирк ушел, говоря себе что не придет больше сюда. Но на следующий день пришел снова.
– Послушайте, мисс О'Мара. – Они остались на секунду одни. – Послушайте, не пообедаете ли вы как-нибудь со мной? А оттуда отправимся в театр.
– С удовольствием.
– Когда же? – Он буквально дрожал, ожидая ответа.
– Хоть сегодня.
У Дирка на сегодня был назначен важный для него визит, но он решил отменить его.
– Сегодня? Великолепно! Где вы хотите обедать? В Казино?
Казино был самый изысканный клуб в Чикаго, маленький розовый итальянский домик на площади Лейк-Шор-Драйв. Он был горд, что может привести ее туда в качестве гостьи.
– О нет, я терпеть не могу эти артистические маленькие клубы. Я люблю обедать в отеле, где полно самых разных людей. В клубе вас окружают люди, чрезвычайно друг на друга похожие. Все они – члены одного клуба, потому что либо все увлекаются гольфом, либо все они из одного университета, либо из одной и той же политической партии, либо все рисуют или пишут и так далее. Я люблю смесь, неразбериху. Столовую, полную игроков, и страховых агентов, и актеров, и купцов, воров, адвокатов, путешественников, содержанок, боксеров, миллионеров – людей всех сортов. Это я называю интересно провести время, и только ради этого я обедаю не дома или не у друзей.
Это была исключительно длинная для нее речь.
– Быть может, – поспешно сказал Дирк, – вы пообедаете со мной когда-нибудь в моей квартирке. Соберется четыре-пять человек или даже…
– Быть может.
– Не поехать ли нам сегодня к Дреку?
– Там уж очень похоже на римские бани. Колонны меня раздражают. Поедемте в Блэкстон. Я в Техасе всегда с удовольствием вспоминаю тот зал, как последнее слово изящества.
Они поехали в Блэкстон. Старший лакей знал Дирка.
– Добрый вечер, мистер де Ионг.
Дирк втайне был польщен, и вдруг, пораженный, он заметил, что старший лакей улыбается спутнице, а она отвечает улыбкой.
– Привет, Андре, – сказала Даллас.
– Добрый вечер, мисс О'Мара.
Его приветствие было вполне корректно и отвечало его положению главного лакея французской гостиной Блэкстона. Но голос его дрожал, и глаза пылали, и усаживал он Даллас за стол с такими церемониями, словно возводил ее на трон.
Встретив взгляд Дирка, Даллас сочла нужным объяснить.
– Я встречалась с ним в армии, когда была во Франции. Он – прекрасный парень.
– Что же вы делали во Франции?
– О, разные странные вещи.
Ее туалет был очень изящен, но розовая лента белья просвечивала в одном месте сквозь платье с неподходящей случаю небрежностью. У Паулы это было бы немыслимо. Ему нравился вырез на ее платье, обнажающий белые крепкие плечи. А волосы – настоящее матовое золото. Эта была одна Даллас, но их было десять, сто. И все-таки она всегда оставалась той же. Никогда нельзя было знать заранее, кто из них вас сегодня встретит – парижский ли уличный мальчишка в испачканном переднике и с измазанным лицом или красавица в изящном меховом жакетике. Иногда она казалась Дирку похожей на одну из эмигранток-шведок, с их глубоко сидящими глазами, высокими скулами и большими ловкими руками, а в другие часы напоминала величественных богинь с картин старых мастеров, так и хотелось дать ей в руки рог изобилия или что-либо в этом роде. В ее непосредственности было что-то примитивное, земное. Он заметил, что ногти у нее коротко обстрижены и не очень тщательно обработаны, не блестели лаком, не заострены и не покрыты жутким красным лаком, как у Паулы. Это ему почему-то тоже нравилось.
– Устриц? – предложил он. – Здесь они превосходны. Или фруктовый коктейль? Потом грудинку гвинейской куры и артишоки…
Она посмотрела несколько утомленно.
– Если вы хотите, пожалуйста, возьмите это. А я предпочла бы для себя бифштекс, картофель и салат по-русски.
– Вот и отлично!
Он был в восторге. Они пообедали оба бифштексом и картофелем с большим аппетитом. Даллас ела все, что подавали, не делая никаких замечаний относительно еды. Раз только она сказала, что все очень вкусно и что она уже давно не завтракает, потому что ей некогда. Все, что она говорила и делала, нравилось Дирку. От нее исходила тишина и свежесть.
Обычно, когда вы обедаете в ресторане с женщиной, она говорит: «О, я бы с наслаждением съела один из этих очаровательных хлебцев!» Вы отвечаете: «Отчего бы вам и не съесть его?» Ответ неизменно гласит: «Не решаюсь, он весит по меньшей мере полфунта! Я уже год, как не ела булку с маслом». Снова вы спрашиваете: «Но отчего же?» – «Боюсь располнеть». И вы уже отвечаете автоматически: «Вы! Глупости, у вас все в меру!»
Дирку надоели эти женщины, говорившие всегда о своем весе, фигуре, линиях. Он подумал теперь, какой это дурной тон. Паула постоянно повторяла что-нибудь такое по нескольку раз. Ему бывало скучно сидеть напротив нее за столом, есть настоящий обед, пока она томно ковыряла какие-нибудь листья латука или веточку винограда. Это уменьшало удовольствие от бифштекса, устриц, кофе. Ему казалось, что Паула смотрит с некоторой завистью на все это, несмотря на напускное равнодушие к еде. И выглядела она всегда при этом несколько угрюмой.
– Театр рядом, – сказал Дирк. – Совсем близко. Нам незачем уходить отсюда раньше восьми.
– Вот и отлично. – Даллас пила свой кофе и курила папироску со спокойным удовольствием. Он много говорил о себе в этот вечер. Он был растроган, на душе было легко. Дирк чувствовал себя счастливым.
– Вы знаете, я архитектор, во всяком случае я был им, вот отчего, вероятно, меня так тянет в вашу студию. Я чувствую себя как дома среди карандашей, рисунков, всего этого.
– Почему же вы оставили свою профессию?
– Она ничего не дает.
– То есть как это – ничего не дает?
– Не дает денег. После войны никто не строит. О, я думаю, если бы я очень цеплялся за это, то…
– И вы стали банкиром? Гм… Что ж, банк дает, вероятно, достаточно денег?
Он был немного задет.
– Во-первых, я не банкир, я продаю ценные бумаги.
Ее брови поднялись и сошлись, слегка нахмуренные.
– А я бы скорее, – медленно заговорила она, – скорее предпочла проектировать хотя бы одну заднюю дверцу за всю мою жизнь, лишь бы участвовать в строительстве, которое должно сделать этот город прекрасным и значительным. Быть самым маленьким работником в этой или другой профессии, чем делать то, что вы делаете в своих конторах. Он попробовал защищаться:
– Я то же чувствовал, что и вы. Но, видите ли, мать моя работала всю жизнь, чтобы дать мне возможность получить образование. Я не мог позволить себе сидеть всю жизнь на заработке, которого хватает только на одного меня. Я хотел дать ей все… я хотел…
– А хотела ли она всего этого от вас? Хотела ли она, чтобы вы оставили архитектуру и пошли торговать денежными бумагами?
– Ну, она… я не скажу, чтоб она именно… – Он был слишком порядочным человеком, слишком сыном Селины де Ионг, чтобы солгать сейчас.
– Вы говорили как-то, что познакомите меня с вашей матерью?
– Вы позволите привести ее к вам? Или, быть может, даже… Быть может вы съездите со мной как-нибудь на ферму. Она так была бы рада!
– Хорошо, поедем!
Дирк вдруг наклонился к ней.
– Послушайте, Даллас. Что вы вообще думаете обо мне?
Ему необходимо было знать. Он не мог больше вынести этой неизвестности.
– Думаю, что вы – милый молодой человек. Это было ужасно.
– Но я вовсе не хочу быть в ваших глазах просто милым молодым человеком! Мне хочется, чтоб я вам нравился. Скажите мне, чего во мне нет, что вы хотели бы видеть во мне? Отчего вы так часто отталкиваете меня? Я никогда не ощущаю что я по-настоящему рядом с вами. Чего во мне не хватает?
Дирк говорил униженным, просительным тоном.
– Что ж, если вы меня спрашиваете… Я требую от людей, с которыми часто встречаюсь, чтоб они обладали хоть искрой настоящего, не ложного блеска и душевной красоты. У некоторых – девять десятых подлинного блеска и одна десятая мишуры, вот как у Джейн Миран, а у иных на девять десятых – мишура и лишь одна десятая подлинного великолепия, как у Сэма Гуэбч. Но есть и множество людей, так, милых, розоватых, но без оттенка царственного пурпура.
– И я тоже таков, гм?
Дирк был ужасно разочарован, огорчен, задет и немного зол тоже. Как, он, Дирк де Ионг, один из самых блестящих молодых людей в Чикаго, с такими перспективами, такой популярный! В конце концов, что особенного в ней самой? Рисовала рекламные картинки – плакаты по полторы тысячи долларов за штуку!
– Что происходит с мужчинами, которые в вас влюбляются? Что они делают тогда?
Даллас с глубокомысленным видом глядела в свою чашку.
– Они обычно признаются мне в этом.
– Тогда что?
– И тогда им как будто становится легче и мы делаемся друзьями.
– Но вы никогда не влюбляетесь в кого-нибудь из них? («Проклятая ее самоуверенность и спокойствие»). Вы-то когда-нибудь влюбляетесь в них?
– Почти всегда, – отвечала Даллас.
Он нырнул очертя голову.
– Я бы мог дать вам многое из того, что вам не хватает, независимо от того, пурпуровый я или нет.
– Я в апреле уезжаю во Францию, в Париж.
– Что вы говорите! Париж… Зачем?
– Учиться. Хочу быть портретисткой. И писать маслом.
Он был в ужасе.
– Неужто этого нельзя делать здесь?
– О нет. Здесь нет того, что мне нужно. Я уже училась здесь. Я брала уроки натуры в Институте искусств три вечера в неделю.
– Ах, так вот где вы проводили вечера. – Он почувствовал странное облегчение. – Разрешите мне как-нибудь съездить туда с вами, хорошо? (Хоть что-нибудь. Что-нибудь от нее!)
Она действительно взяла его однажды вечером и благополучно провела мимо строгого ирландца, охранявшего вход в классы. Облачившись в свой передник, который она достала из шкафчика вместе с кистями, Даллас помчалась через комнату, предупредив шепотом Дирка, чтобы он не разговаривал.
Им это мешает. «Интересно, что бы они сказали о моей мастерской».
Они добрались до маленькой, залитой светом комнатки с белыми стенами, в которой было так жарко, что трудно становилось дышать. На полу не было свободного дюйма: всюду, куда ни глянь, мольберты. Перед мольбертами мужчины и женщины, погруженные в работу, с кистью в руке. Даллас прошла к своему месту и сразу принялась за работу.
Дирк моргал, ослепленный безжалостно ярким светом. Он взглянул на возвышение, куда время от времени поглядывали все работавшие. На возвышении стояла кушетка, на которой лежала обнаженная женщина.
В каком-то смятении Дирк сказал себе: «Что же это такое, на ней ничего нет! Это безобразие! Она же совершенно голая» Он попытался взглянуть легко, критически, свободно как глядели на это голое женское тело все присутствующие.
После первого смущения ему это удалось. Класс рисовал натуру масляными красками.
Позировавшая была шатенкой с кожей, как бархат и лепестки розы. Позы, которые она принимала, были удивительно пластичны. Волосы у нее были завиты, как у барана, а нос являл образец вульгарности, но ее спина заставила бы Елену Прекрасную покраснеть от зависти, а груди походили на комки снега с красневшими кораллами сосков. Через двадцать минут Дирк уже вовсю заинтересовался тонами, оттенками, линиями этого обнаженного тела. Он слушал объяснения преподавателя и добросовестно старался решить сам, какая тень должна быть на животе модели – синяя или коричневая. Даже ему при всей неопытности, не могло не броситься в глаза, что работы Даллас были написаны несравненно талантливее, нежели у всех остальных вокруг. На этих полотнах под кожей чувствовались мускулы кровь и кости, чувствовалось отличное знание анатомии.
Картина, которую она писала для Кредитного общества Великих Озер, с учетом не зависящей в данном случае от художника условности темы, поражала манерой исполнения, техникой, смелостью кисти Дирк, рассматривая ее работу, думал, что она права, желая быть портретисткой. Но, увы, это разрушало его надежды. Он бы хотел…
Был уже двенадцатый час, когда они вышли из Института искусств и остановились на минутку на ступенях его широкой лестницы, глядя на лежащий перед ними город. Даллас молчала. Умолк вдруг и Дирк, захваченный красотой этой ночи. Направо от них небо казалось пурпурным, а белые башни Раглея на этом фоне – розовыми. Это электрические лампы рекламы создавали такое освещение. Попеременно вспыхивали сначала белые огромные буквы:
ПРОДАЖА
Затем темнота, и вы ждете помимо воли и глядите в темноту, не отрывая глаз. Вот вспыхивают красные буквы:
ПО КУРСУ
Снова тьма. Затем еще более крупные буквы, соединение обоих цветов: белого и красного – и просто ослепительное сверкание, в котором на миг выплывают из тьмы улица, небо, башни здания:
СОХРАНЯЙТЕ СВОИ ДЕНЬГИ
Прямо перед ними – Адам-стрит, словно арка Венеции, под которой темный канал асфальта. Цепи огней по обе стороны этого канала. В полутьме все принимало фантастические очертания, создавало очаровательное зрелище. Дирку вдруг пришло в голову, что девушка, стоявшая рядом с ним, чем-то напоминает Чикаго, этот город, в котором смешались величие, пышность с убожеством, мишура с подлинными драгоценностями, красота с безобразием.
– Как красиво, – сказала наконец Даллас.
Медленный вздох.
Она была частью всего того, что их окружало.
– Да. – Дирк чувствовал себя зрителем, пришельцем из чуждого мира. – Не голодны ли вы? Хотите съесть сандвич?
– Я умираю с голоду.
Они пили кофе с сандвичами в какой-то всю ночь открытой закусочной, потому что Даллас заявила, что ее физиономия чересчур измазана для ресторана, а возвращаться, для того чтобы умыть ее, она не хотела.
В эту ночь она была еще дружелюбнее, чем обычно, немного утомлена, не так независима и уверена, как днем. У нее появился какой-то новый отпечаток беспомощности, усталости, и это разбудило в Дирке всю нежность, на какую он был способен. Ее улыбка окутывала его теплым дыханием счастья до тех пор, пока он не заметил, что Даллас с такой же улыбкой обратилась к орудовавшему у их стола с блестящим никелевым кофейником молодому лакею, говоря, что кофе у них здесь великолепный.
