Текст книги "Сердце"

Автор книги: Эдмондо Амичис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Слепые дети

Четверг, 24 февраля

Наш учитель серьезно заболел, и вместо него к нам пришел учитель из четвертого класса, который прежде преподавал в институте для слепых. Это самый старый учитель в нашей школе, волосы у него такие белые, что кажутся париком, сделанным из ваты, и говорит он особенным образом, как будто поет какую-то грустную песню. Но он добрый и знает много интересных вещей.

Как только он вошел в наш класс, так сразу же обратил внимание на мальчика с завязанным глазом, подошел к его парте и спросил, что у него такое.

– Береги глаза, мальчик, – сказал он ему. Тогда встал Деросси:

– Правда ли, синьор учитель, что вы учили слепых?

– Да, в течение многих лет, – ответил тот, и тогда Деросси негромко прибавил:

– Расскажите нам о них что-нибудь.

Учитель пошел и сел за свой стол. Тут Коретти громко заявил:

– Институт для слепых находится на улице Ниццы.

– Вот вы говорите «слепые», «слепые», – начал учитель, – точно так же, как вы говорите «больные» и «бедные» или еще что-нибудь в этом роде. Но понимаете ли вы как следует значение этого слова – «слепые»? Задумайтесь над этим. Не видеть ничего, никогда. Не отличать света от мрака, не видеть ни неба, ни солнца, ни собственных родителей, ничего из того, что вас окружает и чего можно коснуться. Быть погруженным в вечный мрак, как бы похороненным в земле!

Попробуйте закрыть глаза и подумать, что вам навсегда придется остаться в таком состоянии, и вас сразу же охватит страх, ужас, вам покажется это таким непереносимым, что вы готовы будете кричать, пожелаете лучше сойти с ума или умереть… а они… бедные дети!

Когда я первый раз вошел в институт для слепых, как раз во время перемены, и услышал, что со всех сторон несутся звуки скрипок и флейт, всюду раздаются громкие голоса и смех увидел, что дети быстрыми шагами спускаются и поднимаются по лестницам, свободно ходят по коридорам и спальням, – я никак не мог представить себе, что они слепые. Для этого надо хорошенько присмотреться к ним.

Среди них есть юноши шестнадцати или восемнадцати лет, сильные, здоровые и веселые, которые переносят свою слепоту с какой-то непринужденностью, даже почти с какой-то гордостью. Но вглядевшись в серьезное и несколько надменное выражение их лиц, начинаешь понимать, какие ужасные страдания они должны были пережить, прежде чем покорились обстоятельствам. У других лица бледные и кроткие, на них написана покорность своей участи, но такие дети печальны и, должно; быть, иногда, потихоньку еще плачут.

Ах, мальчики, подумайте о том, что некоторые из них потеряли зрение в течение нескольких дней, другие – после долгих лет болезни и многих страшных хирургических операций, а многие так и родились, во мраке ночи, которая для них никогда не засияет зарей, вошли в мир, как в огромное подземелье не знают даже, как выглядит человеческое лицо! Представьте себе, как они должны были страдать и как страдают, когда смутно стараются понять страшную разницу между ними и теми, кто видит, и как они спрашивают себя: «Откуда же взялась эта разница? Ведь мы ни в чем не виноваты». Я много лет провел среди них, и когда вспоминаю их классы, их глаза, навсегда запечатанные печатью мрака, зрачки без взгляда и без жизни, а потом смотрю на вас… Я не могу себе представить, чтобы вы не были счастливы. Подумайте: в Италии около двадцати шести тысяч слепых, двадцать шесть тысяч человек не видят света. Это целое войско, и ему понадобилось бы четыре часа, для того чтобы пройти мимо наших окон!

Учитель умолк. В классе не слышно было ни звука. Деросси спросил, правда ли, что у слепых осязание тоньше, чем у нас.

– Это правда, – ответил учитель. – Все остальные чувства у них обострены, так как они, все вместе, должны восполнить недостаток зрения; все эти чувства у слепых гораздо больше упражняются, чем у зрячих. Утром, в спальне, один спрашивает другого: «Сегодня солнце?» – и тот, кто быстрее всех оделся, скорее бежит во двор, водит руками по воздуху, чтобы ощутить солнечную теплоту, и бежит назад с радостной вестью: «Да, сегодня солнце!» По голосу человека они составляют себе представление о его внешности. Мы судим о характере человека по его глазам, они – по голосу. Они годами помнят оттенки и выражение разных голосов. Они знают, что в комнате находится несколько человек, даже если говорит из них только один, а остальные стоят неподвижно. Дети различают крашеную шерсть от некрашеной. Когда они в парах проходят по улице, они узнают почти все лавки по запаху, даже те, в которых мы не чувствуем никакого запаха. Они запускают волчки и, прислушиваясь к шуму от их вращения, без ошибки идут и находят их. Они гоняют обручи, играют в кегли, прыгают через веревочку, строят домики из камешков, собирают фиалки так, как будто их видят, быстро и ловко делают рогожи и корзинки, вплетая в них разноцветную солому, так развито у них осязание. Осязание – это их глаза.

Трогать вещи, сжимать их, ощупывать, чтобы узнать их форму, – для них величайшее удовольствие. Когда их водят в промышленный музей, то позволяют трогать там всё, что они захотят, и нельзя без волнения смотреть, с каким восторгом он бросаются к моделям геометрических фигур, к макетам домов, к различным инструментам, с какой радостью ощупывают, трут, вертят в руках все вещи, чтобы увидеть, как они сделаны. Он употребляют слово «видеть»…

Тут Гароффи прервал учителя, чтобы спросить, правда ли, что слепые считают лучше, чем зрячие дети?

– Да, это верно, – ответил учитель. – Они научаются считать и читать. Специально для них делают книги с выпуклыми буквами. Они водят по ним пальцами, узнают буквы и произносят слова. Они научаются бегло читать. И они также пишут, но только не чернилами. Они пишут на толстой твердой бумага металлическим острием, с помощью которого прокалывают точки – отверстия, располагая их по специально составленному алфавиту; эти наколы рельефно выступают на оборотной стороне бумаги, и таким образом, перевернув лист и проводя пальцам по выступающим наколам, слепые могут читать то, что написали сами, а также написанное другими. Так они составляют целые сочинения и пишу друг другу письма. Таким же образом они пишут цифры и делают вычисления. В уме они считают с невероятной легкостью, так как их не отвлекает вид окружающих предметов, как нас. А как они любят слушать чтение вслух, как они внимательны, как всё запоминают, как потом обсуждают между собой, даже самые младшие, разные случаи из истории и всё, что они слышали.

Они усаживаются вчетвером или впятером на одну скамью и, не поворачиваясь друг к другу, разговаривают первый с третьим, а второй с четвертым, все одновременно и громко, не пропуская ни слова, такой острый и быстрый у них слух. Они узнают своего учителя по шагам и по запаху, замечают, когда он в хорошем, а когда в плохом настроении, здоров он или плохо себя чувствует, – всё это по звуку одного его слова. Он любят, чтобы учитель касался их, когда он доволен ими, а сам чтобы выразить свою благодарность, гладят ему руки. Они также очень привязываются друг к другу, они – хорошие товарищи. Во время перемен они обыкновенно почти всегда вместе.

В школе девочек они разделяются на отдельные группы, в зависимости от инструментов, на которых играют, – скрипачки, пианистки, флейтистки, – и никогда не расстаются. Если кто-нибудь из них привязывается к другому, то редко бывает, чтобы он его разлюбил. Дружба является для них большим утешением, и они почти никогда не осуждают один другого. У них ясное и глубокое понимание хорошего и плохого, и никто не приходит в такое восторженное волнение при рассказе о добром деле или геройском подвиге, как слепые дети.

Вотини спросил, хорошо ли они играют.

– Они страстно любят музыку, – отвечал учитель. – Музыка – их радость, их жизнь. Слепые малыши, только что поступившие в институт, способны по три часа подряд простаивать неподвижно, слушая музыку. Они легко учатся музыке и играют с увлечением. Когда учитель говорит кому-нибудь, что он неспособен к музыке, тот страшно огорчается и начинает заниматься с особенным рвением. А если бы вы слышали, как они играют, если бы вы видели их в это время, трепещущих от волнения, с поднятыми вверх лицами, с улыбкой на губах и пылающими щеками; они почти в. экстазе слушают ту гармонию, которой наполняют бесконечный окружающий их мрак. Вы поняли бы тогда, каким божественным утешением может быть музыка. Слепой радуется, сияет от счастья, когда учитель говорит ему: «Ты будешь артистом». Для слепых тот, кто первый ученик по музыке, кто лучше всех играет на рояле или скрипке, – тот настоящий король: все его любят, все уважают. Если возникает спор, – идут к нему. Если двое друзей поссорятся, он их примиряет. Самые маленькие, которых он учит музыке, любят его как отца. Перед сном все идут желать ему спокойной ночи. Слепые дети постоянно говорят о музыке. Даже поздно вечером, уже лежа в постели, усталые от учения и работы, полусонные, они всё еще шепотом говорят об операх, музыкантах, инструментах, оркестрах. И для них самое большое наказание – лишиться урока музыки или чтения о музыке; они так от этого страдают, что почти никогда у старших не поднимается рука наказывать их таким образом. То же, что свет для наших глаз, то же самое музыка для их ушей.

Деросси спросил, нельзя ли нам пойти навестить их.

– Можно, – ответил учитель, – но не сейчас; вы пойдете к ним позже, когда будете в силах понять всё величие их состояния и почувствовать к ним ту жалость, которой они достойны. Это печальное зрелище, дети мои.

Проходя мимо института для слепых, вы можете увидеть там мальчиков, сидящих у раскрытых окон и дышащих свежим воз духом. Вам кажется, что они смотрят на широкую зеленую равнину и чудесные голубые горы, на которые смотрите вы… и при мысли, что они ничего не видят, что они никогда ничего не увидят из всей этой безграничной красоты, у вас сжимается сердце, как будто бы вы сами на это мгновение ослепли.

Те, которые родились слепыми и никогда не видели окружающего мира, те по крайней мере ни о чем не сожалеют, потому что у них нет представления о вещах, и поэтому они не так несчастны.

Но те, которые ослепли только несколько месяцев тому на зад, которые еще всё помнят, которые хорошо понимают, чего они лишились, – тем еще тяжелее оттого, что они чувствуют, как в их памяти с каждым днем всё бледнее и бледнее становятся самые дорогие изображения, умирает воспоминание о самых дорогих лицах. Один из этих мальчиков сказал мне однажды с невыразимой грустью: «Я хотел бы иметь зрение, чтобы увидеть еще хотя бы один раз, хоть на одно мгновенье, лиц моей мамы, которого, я больше не помню». А когда приходила к нему мать, он клал руки ей на лицо, ощупывал его, чтобы представить себе, каково оно; он не мог поверить, что не может больше ее видеть, и называл ее по имени много, много раз, как будто бы прося, чтобы она позволила ему, дала ему еще раз себя увидеть.

Из этого, института даже черствые сердцем выходят в слезах А когда я расставался со слепыми детьми, мне казалось, что мы – это счастливое исключение, что мы обладаем почти незаслуженной привилегией видеть людей, дома, небо. О, я уверен что среди вас нет ни одного, кто, выйдя оттуда, не почувствовать себя готовым отдать часть своего собственного зрения, чтобы дать хотя бы слабый отблеск его этим бедным детям, для которых солнце не имеет света, а мать – лица.

У больного учителя

Суббота, 25 февраля

Вчера вечером, возвращаясь из школы, я зашел навестить нашего больного учителя. Он заболел от переутомления. Каждый день у него было пять уроков в нашем классе, потом он еще час занимался с нами гимнастикой, а после занятий давал еще два урока в вечерней школе. А это означает: мало спать, есть наспех и целый день не знать отдыха; это значит губить свое здоровье.

Так говорит мама. Она осталась ждать меня внизу, у ворот, а я пошел наверх и на лестнице встретил учителя с черной бородкой, Коатти, того самого, который всех пугает и никого не наказывает; он посмотрел на меня страшными глазами и зарычал, как лев, – всё это в шутку, но с совершенно серьезным лицом. А меня это так рассмешило, что когда я дошел до четвертого этажа и позвонил у дверей нашего учителя, то всё еще смеялся. Но мне сразу стало грустно, когда служанка ввела меня в скромную полутемную комнату учителя. Он лежал на узкой железной кровати; борода у него отросла. Он приставил руку к глазам, чтобы разглядеть, кто пришел, и ласково воскликнул:

– А, это ты, Энрико!

Я подошел к кровати, он положил руку мне на плечо и сказал:

– Ты молодец, мой друг, что пришел, навестить своего больного учителя. Видишь, в каком я теперь состоянии, мой милый Энрико. А что делается у нас в школе? Как поживают твои товарищи? Всё идёт хорошо, не правда ли, и без меня? Ведь вы прекрасно обходитесь без вашего старого учителя?

Я хотел сказать, что нет, но он прервал меня:

– Ну ладно, ладно, я знаю, что вы ко мне неплохо относитесь, – и при этом он вздохнул.

Я посмотрел на фотографии, приколотые к стене.

– Видишь, – сказал он мне, – эти мальчики дали мне свои портреты больше двадцати лет тому назад. Они были хорошие мальчики. Эти фотографии – моя память. Умирая, я буду до последней минуты смотреть на них, на моих плутишек, среди которых прошла моя жизнь. Ты мне дашь свою карточку, не правда ли, когда будешь кончать начальную школу?

Потом он взял с ночного столика апельсин и дал его мне.

– У меня нет ничего другого, – сказал он.

Я смотрел на него, и мне было очень грустно, не знаю почему.

– Видишь ли, – продолжал он, – я надеюсь поправиться, и если не поправлюсь… тебе надо подзаняться арифметикой, это твое слабое место. Сделай над собой усилие; ведь часто бывает трудно сделать как раз первое усилие. Знаешь, иногда только кажется, что по какому-нибудь предмету у тебя не хватает способностей, а потом уже не можешь отделаться от этой мысли.

Но тут он стал тяжело дышать, – видно было, что он плохо себя чувствует.

– У меня лихорадка, – вздохнул он, но всё-таки дал мне еще несколько советов: больше заниматься арифметикой, решать задачи. Не попытаться ли получить награду? Не выйдет? – тогда немного отдохнуть, а потом начать снова. Еще раз не выйдет? – опять немного отдохнуть, и опять за работу, до победного конца. Вперед, но спокойно, не перенапрягая сил, не увлекаясь чрезмерно.

– А теперь иди, – сказал он, – кланяйся своей матери, не поднимайся больше ко мне на четвертый этаж, мы скоро снова увидимся в школе. А если и не увидимся, вспоминай иногда своего учителя третьего класса, который тебя любил.

Услышав эти слова, я заплакал.

– Нагнись ко мне, – сказал он.

Я нагнулся к изголовью кровати, он поцеловал меня в голову, потом сказал: «Иди», – и отвернулся лицом к стене. А бегом побежал вниз по лестнице, к маме.

Улица

Суббота, 25 февраля

Сегодня вечером я видел в окно, как ты возвращался домой от своего учителя и толкнул женщину. Надо быть более внимательным и на улице тоже вести себя как следует. Если ты следишь за своими шагами и за всеми своими движениями дома, почему же ты не делаешь этого на улице, которая является как бы общим домом для всех? Запомни это, Энрико. Каждый раз, встретив на улице дряхлого старца, бедняка, женщину с ребенком на руках, калеку на костылях, человека, согнувшегося под непосильной тяжестью, или семью, одетую в траур, вежливо уступай им дорогу. Мы должны уважать старость, бедность, материнскую любовь, болезнь, труд и горе тех, кто потерял своих близких. Если ты увидишь, что человек вот-вот попадет под экипаж, оттащи его в сторону, если это ребенок, окликни его, если это взрослый. Увидев плачущего ребенка, всегда спроси его, что с ним. Если старик уронил палку, поспеши поднять ее. Если двое детишек дерутся, постарайся разнять их. Если это двое мужчин, то уйди подальше, не оставайся глазеть на проявление грубой силы, которая оскорбляет и ожесточает сердце. А если ты увидишь, что между двумя стражниками шагает человек со связанными руками и толпа с любопытством следует за ним, не присоединяйся к ней: этот человек может быть невиновен. Не болтай с товарищами и не улыбайся, когда мимо тебя проносят больничные носилки, проходит погребальная процессия. Помни, что завтра такая же процессия может выйти из твоего дома.

Смотри с уважением на детей, которые, пара за парой, выходят из разных институтов: слепых, глухонемых, калек, сирот, брошенных детей. Помни, что это перед тобой проходят горе и милосердие человечества.

Делай всегда вид, что не замечаешь в человеке отталкивающего или смешного уродства. Всегда туши горящие спички, которые попадаются тебе под ноги, так как непотушенная спичка может иногда стоить многих человеческих жизней. Всегда, вежливо отвечай прохожему, который спрашивает у тебя дорогу.

Ни над кем не смейся, не бегай без цели, не кричи, уважай улицу. О культуре народа можно судить по тому, как он ведет себя на улице. Где ты встретишь грубость на улице, там, значит, грубость и в домах. И вместе с тем изучай улицу, узнай хорошенько город, в котором ты живешь. Если завтра судьба забросит тебя далеко от него, тебе будет приятно, что он хорош запечатлелся у тебя в памяти и что ты сможешь вспомнить его во всех подробностях. Твой родной город – это твоя маленькая родина, которая в течение многих лет была для тебя целым миром, где ты сделал свои первые шаги, держась за руку матери, пережил первые волнения, где в уме твоем возникли пер вые мысли, где ты нашел первых друзей. Твой родной город был для тебя настоящей матерью: он учил тебя, забавлял, охранял. Изучай свой город, изучая его улицы и его жителей люби его, не позволяй оскорблять и научись защищать его.

Твой отец.

МАРТ

Вечерняя школа

Четверг, 2 марта

Мой отец повел меня посмотреть вечерние занятия в нашей школе. В классах уже горел свет, и рабочие начинали собираться.

Когда мы пришли, директор и все учителя были страшно возмущены, потому что кто-то незадолго до их прихода разбил камнем оконное стекло.

Сторож, выбежав на улицу, схватил было проходившего мимо мальчика, но тогда появился Старди, который живет напротив школы, и заявил: «Это не он, я видел своими глазами, как Франти бросил камень, а потом сказал мне: берегись, если скажешь хоть слово! Но я не боюсь его».

Директор заявил, что на этот раз Франти будет окончательно исключен из школы.

Тем временем я смотрел на рабочих, которые по двое и по трое входили в школу. Их пришло, должно быть, более двухсот человек.

Я никогда раньше не видел, как хорошо в вечерней школе. Тут были и мальчики старше двенадцати лет и бородатые мужчины, которые шли с работы, неся в руках свои книги и тетради. Тут были и столяры, и кочегары с черными лицами, и каменщики с руками, белыми от известки, и пекари с волосами, напудренными мукой; пахло и лаком, и кожей, и смолой, и машинным маслом, смешивались запахи всех профессий.

В школу вошел также отряд рабочих артиллеристов; они были в солдатской форме, и вел их капрал. Все быстро рассаживались по партам, убирали нижнюю планку, на которую мы ставим ноги, и сразу же склонялись над работой. Многие подходили к учителю с открытыми тетрадями и просили объяснить непонятное.

Я увидел молодого и хорошо одетого учителя, которого мы прозвали адвокатиком; около его стола стояло трое или четверо рабочих, и он проверял их тетради. Здесь был также хромой учитель, который смеялся вместе с рабочим красильщиком над его тетрадкой, перепачканной красной и синей краской.

Я увидел и нашего учителя, – он поправился и завтра должен вернуться в школу.

Двери во все классы оставались открытыми. Когда начались уроки, можно было просто удивляться, как все были внимательны, как все глаза были устремлены на учителя. А вместе с тем большинство рабочих, как нам сказал директор, чтобы не опоздать в школу, даже не зашли домой поужинать и сидели голодные. У младших, правда, после получаса занятий начали слипаться глаза, а многие просто засыпали, уронив голову на парту. Учитель будил их, щекоча им уши кончиком пера. Но старшие не засыпали, нет, они сидели, открыв рот, и не мигая слушали учителя. Мне странно было видеть за нашими партами всех этих бородачей.

Мы поднялись также, во второй этаж, я побежал к двери своего класса и увидел на своем месте мужчину с огромными усами и забинтованной рукой… Может быть, он повредил ее во время работы у машины. И несмотря на это, он всё-таки писал, хотя и очень медленно.

Но больше всего мне понравилось, что на месте Кирпичонка, на той же самой скамье и в том же самом углу, сидел его отец, великан-каменщик. Он весь как-то сжался, подперев голову кулаками, и внимательно, не дыша, смотрел в книгу.

Он, оказывается, не случайно сидел на месте своего сына. В первый же вечер, придя в школу, он сказал директору:

«Синьор директор, сделайте мне одолжение, посадите меня на место моей „заячьей мордочки“»… – так он всегда называет своего сына.

Мы с отцом оставались в школе до самого конца занятий и видели, как на улице собрались ожидавшие своих мужей женщины с детьми на руках. А когда их мужья стали выходить, то начался следующий обмен: рабочие брали на руки детей, а жёны забирали у них книги и тетради, и все расходились по домам.

В течение нескольких минут на улице было очень людно и шумно. Потом всё затихло, и последнее, что мы видели, это была высокая, усталая фигура удаляющегося директора.

Драка

Воскресенье, 5 марта

Так и должно было случиться: Франти, выгнанный директором, решил отомстить и подстерег Старди на углу, когда тот шел домой вместе со своей сестренкой, за которой он каждый день заходит в школу девочек на улице Дора Гросса. Моя сестра Сильвия, которая как раз выходила из школы, видела всё и прибежала домой страшно напуганная.

Вот что произошло: Франти, сдвинув на одно ухо свой клеенчатый берет, побежал на цыпочках вслед за Старди и, чтобы вызвать его на драку, дернул за косу его сестренку, да с такой силой, что она чуть не упала. Девочка закричала, ее брат обернулся.

Франти, который гораздо выше и сильнее, чем Старди, очевидно думал: «Или он не посмеет и пикнуть, или я изобью его как следует». Но Старди, наш низенький коренастый Старди, ни секунды не раздумывая, одним прыжком бросился на верзилу Франти и начал тузить его кулаками.

Но он всё-таки был слабее и получал ударов больше, чем сам давал их. На улице в это время находились одни девочки, и никто не мог разнять дерущихся. Франти бросил Старди на землю, но тот сейчас же вскочил и снова кинулся на врага. Франти стал бить Старди кулаками, в одну секунду рассек ему Ухо, подбил глаз, раскровянил нос. Но Старди держался.

Он кричал:

– Убей меня, но раньше я с тобой рассчитаюсь!

Сверху сыпались удары и пощечины Франти, а Старди снизу бил головой и ногами.

Какая-то женщина крикнула из окна:

– Молодец малыш!

Другие говорили:

– Этот мальчик бросился защищать свою сестру.

– Держись!

– Дай ему хорошенько!

А по адресу Франти кричали:

– Насильник! Негодяй!

Наконец Франти совершенно озверел, он подставил Старди ногу, тот упал, и Франти навалился на него:

– Сдавайся!

– Нет!

– Сдавайся!

– Нет!

Вдруг, изогнувшись, Старди вскочил на ноги, схватил Франти поперек туловища, с неистовой силой повалил его на мостовую и стал ему коленом на грудь.

– Ах, негодяй, у него нож! – крикнул какой-то мужчина и бросился, чтобы обезоружить Франти.

Но уже Старди, совершенно вышедший из себя, схватил руку Франти обеими своими руками и так укусил ее, что тот выпустил нож и на руке его показалась кровь. Тем временем подбежали другие, разняли дерущихся и поставили их на ноги. Франти сейчас же убежал, а Старди остался стоять, с исцарапанным лицом, подбитым глазом, но победителем, около своей плачущей сестры, в то время как другие девочки подбирал его книги и тетради, рассыпавшиеся по улице.

– Молодец малыш! – говорили вокруг него. – Он вступился за свою сестру!

Но Старди, который теперь думал больше о своем ранце чем о своей победе, бросился перебирать одну за другой книг: и тетради, – не потерялась ли и не пострадала ли какая-нибудь из них. Он вытер их рукавом, осмотрел перо, всё положил по местам, а потом, спокойный и серьезный как всегда, сказал сестре:

– Пойдем скорей, мне сегодня еще надо решить арифметическую задачу в четыре действия.

Родители моих товарищей

Понедельник, 6 марта

Сегодня толстый Старди-отец сам пришел за своим сыном, опасаясь, что он снова встретится с Франти. Но говорят, что мы больше не увидим Франти, так как его отправляют в исправительное заведение.

Сегодня у школы собралось много родителей. Тут был и продавец дров, отец Коретти, вылитый портрет своего сына, такой же ловкий, веселый, с заостренными усиками и трехцветной ленточкой в петлице.

Я уже знаю родителей почти всех моих товарищей, потому что часто вижу их около школы. Я заметил сгорбленную бабушку в белом чепце, которая и в дождь, и в снег, и в бурю, и утром, и после обеденного перерыва приходит провожать и встречать своего внука, мальчика из первого класса. Она помогает ему снимать и надевать пальто, поправляет галстук, чистит его костюмчик, разглядывает его тетради; видно, что она только о нем и думает, что он для нее лучше всех на свете.

Часто приходит также артиллерийский капитан, отец Робетти, того самого мальчика на костылях, который спас ребенка, оттащив его от омнибуса. Все товарищи его сына, проходя мимо, здороваются с ним, и он всем ласково отвечает, никогда никого не забудет, ко всем наклоняется, и чем беднее и хуже одеты здоровающиеся с ним дети, тем любезней он им отвечает и благодарит их.

Но иногда около нашей школы происходят и грустные сцены. Один синьор не приходил вот уже больше месяца, потому что у него умер сын, и за другим своим мальчиком он посылал в школу служанку. А вчера он в первый раз пришел сам, но, увидев класс и товарищей своего умершего сына, он отошел в угол и заплакал, закрыв обеими руками лицо; тогда директор взял его под руку и увел к себе в кабинет.

Есть отцы и матери, которые знают по имени всех товарищей своего сына.

Приходят также за своими младшими братьями девочки из соседней школы и ученики из гимназии.

Приходит один старый синьор, бывший полковник, и если кто-либо из мальчиков уронит посреди улицы тетрадь или перо, то старый синьор сейчас же поднимет их.

Богато одетые дамы разговаривают у дверей нашей школы с женщинами в платочках и с корзинками в руках, и говорят они о разных школьных делах:

– Ах, какая ужасно трудная задача была задана в этот раз!

– А урок грамматики сегодня утром! казалось, он никогда не кончится!

Когда в одном из классов кто-нибудь болен, то все об этом знают, а когда больному становится лучше, все радуются. Как раз сегодня утром несколько женщин, синьор и работниц, окружили мать Кросси, зеленщицу, расспрашивая ее о бедном малыше, который живет на одном дворе с ней и сейчас опасно болен.

Кажется, что все эти женщины здесь равны и все любят нашу школу.

Номер 78

Среда, 8 марта

Вчера вечером произошла трогательная сцена. Вот уже несколько дней, как зеленщица, проходя мимо Деросси, смотрит на него особенно ласково. Дело в том, что Деросси, узнав секрет деревянной чернильницы и заключенного номер 78, стал особенно хорошо относиться к его сыну, Кросси, мальчику с рыжими волосами и больной рукой. Деросси помогает ему заниматься в школе, подсказывает ему ответы, дарит ему листы бумаги, перышки, карандаши, – одним словом, относится к нему как к настоящему брату. Всё это он делает как будто в возмещение того несчастья, которое случилось с отцом Кросси и о котором сын ничего не знает.

Зеленщица много дней подряд всё смотрела на Деросси, словно не могла оторвать от него глаз. Она хорошая женщина, живет только для своего мальчика, и поэтому Деросси, который помогает ее сыну учиться и занять лучшее место в классе, Деросси, настоящий синьор и первый ученик, кажется ей каким-то сказочным принцем. Она смотрит на него и как будто хочет что-то сказать ему, но стесняется.

Вчера утром она, однако, расхрабрилась и остановила Деросси у одной из дверей:

– Прошу прощения, синьорино, вы так добры, так хорошо относитесь к моему сыну, окажите мне милость, примите этот пустячок на память о бедной матери.

При этом она вынула из своей корзины с овощами маленькую картонную коробочку, белую с позолотой.

Деросси весь покраснел и стал отказываться, говоря:

– Отдайте ее лучше своему сыну, я ничего не возьму. Женщина казалась огорченной и попросила извинения, бормоча:

– Я не хотела вас обидеть, это только леденцы.

Но Деросси продолжал отказываться, отрицательно качая головой. Тогда она робко достала из своей корзины пучок редиски и сказала:

– Возьмите хоть это, отнесите своей маме; она совсем свежая.

Деросси улыбнулся и ответил:

– Нет, спасибо, я не хочу ничего брать; я всегда буду делать всё, что могу, для вашего сына, но ничего не могу принять от вас, хотя очень вам благодарен.

– Но ведь вы не обиделись? – с тревогой спросила женщина.

– Нет, нет, – улыбаясь успокоил ее Деросси и ушел, в то время как она с радостным видом говорила:

– Ах, какой хороший мальчик! Я никогда не видела такого милого, такого красивого мальчика!

Казалось, что на этом дело и кончилось. Но вечером, в четыре часа, вместо матери Кросси пришел его отец, человек с бледным и грустным лицом.

Он остановил Деросси, и по тому, как он взглянул на него, я вдруг понял, что он подозревает, не известна ли Деросси его тайна. Он пристально посмотрел на мальчика и сказал ему ласково и печально:

– Вы любите моего сына… но за что вы его так любите?

Деросси вспыхнул, как огонь. Он хотел бы ответить: «Я люблю его, потому что и вы, его отец, были несчастны и искупили свою вину, люблю за то, что вы хороший человек». Но у него не хватило духа сказать это, – в глубине души он испытывал трепет, почти ужас перед этим человеком, который пролил кровь и шесть лет просидел в тюрьме.

Но тот всё понял и, понизив голос, сказал, почти дрожа, на ухо Деросси:

– Вы любите сына, но ведь вы не плохо… не презираете отца, не правда ли?

– О нет, нет, совсем наоборот! – воскликнул Деросси, охваченный страстным душевным порывом.

Мужчина сделал внезапное движение, как бы для того, чтобы обнять мальчика, но не посмел, а вместо этого осторожно коснулся рукой белокурых локонов Деросси, глядя на него влажными глазами.

Потом он взял своего сына за руку и ушел быстрыми шагами.

Смерть маленького товарища

Понедельник, 13 марта

Мальчик, который жил на одном дворе с зеленщицей, ученик первого класса, товарищ моего брата, умер. Учительница Делькати пришла в субботу вечером, вся в слезах, и сообщила об этом нашему учителю. Гарроне и Коретти сразу же попросили, чтобы им разрешили нести гроб.