Текст книги "Сердце"

Автор книги: Эдмондо Амичис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Подойди-ка, малыш!

– Ты увидишь, каковы мы, эмигранты!

– Посмотрите-ка на этого плутишку!

– Выкладывайте-ка гроши, товарищи!

– Молодец! Один приехал в Америку! Это смело!

– Хлебни-ка глоток, маленький земляк!

– Мы отправим тебя к твоей матери, не сомневайся!

При этом один ласково ущипнул его за щеку, другой похлопал по плечу, третий взял у него из рук мешок.

Другие земляки, сидевшие за соседними столами, встали и подошли поближе.

Рассказ о приключениях Марко быстро облетел весь кабачок. Из соседней комнаты прибежали трое аргентинцев, и меньше чем в десять минут старый ломбардец, который протягивал шапку, собрал сорок две лиры.

– Вот видишь, – обернулся он к мальчику, – как быстро делаются у нас дела.

– Пей! – крикнул ему один из земляков, протягивая стакан вина. – За здоровье твоей матери! – и все подняли свои стаканы.

– За здоровье моей… – хотел повторить Марко, но счастливые рыдания сжали ему горло и, поставив стакан на стол, он бросился в объятия своего престарелого друга.

На рассвете следующего дня Марко уже ехал в Кордову смелый и веселый, полный счастливых предчувствий. Но бод рое настроение скоро исчезло под мрачным влиянием окружавшей его природы. Погода была пасмурная, небо – серое. Поезд, почти пустой, шел по бесконечной равнине, лишенной каких-либо признаков жилья. Марко был один в длиннейшем вагоне, похожем на фургон для раненых.

Марко смотрел направо, смотрел налево – и видел только бесконечное ровное пространство, усеянное невысокими уродливыми деревцами, с искривленными стволами и ветвями, очертания которых, никогда раньше им не виденные, казалось, выражали не то гнев, не то отчаяние. Скудная, низкая и уныла растительность придавала равнине вид огромного кладбища Марко подремал с полчасика, потом снова обернулся к окнам вид оставался всё тем же. Железнодорожные станции стоял одиноко, как хижины отшельников, и когда поезд останавливался, не было слышно ни слова. Марко чудилось, что он один во всем поезде, покинутый посреди пустыни. Ему казалось, что каждая станция – последняя и что сейчас поезд углубится в таинственную и страшную область, населенную дикарями.

Ледяной ветер бил ему в лицо. Когда он садился на пароход в Генуе, в конце апреля, никто не подумал, что в Америку он приедет зимой, и он был одет по-летнему. После нескольких часов пути Марко начал страдать от холода, и вместе с холодом дала себя знать и усталость предыдущих дней, полных бурных переживаний И бессонных, проведенных в пути ночей.

Марко заснул, спал долго и проснулся совсем окоченевший, чувствуя себя очень плохо. Тогда его охватил неясный страх: вдруг он заболеет и умрет в пути, и его бросят здесь, на этой унылой равнине, где собаки и хищные птицы растерзают его тело.

В таком тревожном и болезненном состоянии, среди мрачного молчания природы, воображение его разыгралось, и всё представилось ему в черном цвете: уверен ли он, что действительно найдет свою мать в Кордове? А если ее там нет? Что если синьор с улицы Лос-Артес ошибся? А вдруг она умерла? С такими мыслями он снова заснул, и ему приснилось, что ночью он приехал в Кордову и что из всех дверей, из всех окон ему кричат: «Здесь ее нет! Здесь ее нет! Здесь ее нет!»

Вздрогнув, он в ужасе проснулся и увидел в другом конце вагона трех бородатых мужчин, закутанных в разноцветные платки, которые смотрели на него, вполголоса переговариваясь друг с другом; в уме Марко сверкнуло подозрение, что, может быть, это разбойники, которые хотят его убить, чтобы украсть его мешок. К холоду, к недомоганию прибавился еще и страх, и мысли его, и так уже смутные, совсем смешались.

Трое мужчин продолжали пристально разглядывать Марко, и один из них даже сделал шаг в его сторону; тогда мальчик совсем потерял рассудок, бросился к ним, раскрыв руки, и закричал:

– У меня ничего нет! Я бедный мальчик. Я приехал из Италии, чтобы найти здесь свою мать, я совсем один, не убивайте меня!

Люди сразу поняли его, пожалели, приласкали и успокоили, говоря ему много слов на языке, которого он не понимал. Видя, что у него стучат зубы от холода, они накинули на него один из своих платков и снова усадили его на место. Марко заснул с наступлением сумерек, а когда его разбудили, он был уже в Кордове.

Ах, с какой радостью и нетерпением бросился он из вагона! У железнодорожного служащего он спросил, где находится дом инженера Мекинес, и тот назвал ему одну из церквей, – дом находился рядом с церковью. Мальчик побежал туда. Была уже ночь. Марко вошел в город, и когда он увидел те же прямые улицы с теми же беленькими домиками, пересекаемые такими же прямыми и длинными улицами, ему показалось, что он опять попал в Розарию. Но прохожих было мало, и при свете редких фонарей Марко видел странные лица, невиданного им раньше цвета, смугловато-бледные, а поднимая время от времени голову, он различал церкви причудливой архитектуры, которые огромными черными силуэтами вырисовывались на фоне неба.

В городе было темно и тихо, но после той пустыни, которую пришлось пересечь мальчику, город казался ему оживленным. Марко спросил дорогу у встретившегося священника, быстро нашел указанную церковь и дом, одной рукой потянул за звонок, а другую прижал к груди, чтобы сдержать удары своего сердца, готового выскочить.

Дверь открыла старая женщина со свечой в руке. Мальчик сначала не мог вымолвить ни слова.

– Кого тебе надо? – спросила старуха по-испански.

– Инженера Мекинеса, – сказал Марко.

Женщина скрестила руки на груди и ответила, качая головой:

– Так тебе тоже нужен инженер Мекинес! А мне кажется, что пора было бы уж покончить с этим. Вот уже три месяца, как ко мне пристают по этому поводу. Мало того, что об этом было объявлено в газетах, нужно, очевидно, написать еще на всех углах, что синьор Мекинес уехал в Тукуман.

У мальчика вырвался жест отчаянья. Потом он закричал:

– Да это какое-то проклятье! Я в конце концов умру на улице, так и не найдя своей матери! Боже мой! Я сойду с ума!

А как же называется та страна, куда уехала моя мать, где она находится? Далеко ли отсюда?

– О бедный мальчик, – отвечала служанка, – далеко ли? Да совершенные пустяки, всего каких-нибудь четыреста пятьдесят миль, если не больше.

Марко закрыл себе лицо руками, потом, с рыданиями в голосе, спросил:

– А теперь… что же мне теперь делать?

– Что же я могу тебе сказать, сынок, – ответила женщина, – я не знаю.

Но вдруг ее озарила какая-то мысль, и она поспешно прибавила:

– Слушай, вот что я думаю. Сделай так: поверни направо по этой улице и отсчитай третью дверь от угла. Это будет двор Капатаса, торговца, который отправляется завтра утром в Тукуман со своими повозками и быками. Предложи ему свои услуги, не возьмет ли он тебя с собой. Может быть, тебе найдется место на одной из его повозок. Но иди к нему сейчас же.

Марко схватил свой мешок, поблагодарил женщину, побежал, и через две минуты уже стоял на широком дворе, освещенном фонарями, где разного вида люди укладывали мешки с пшеницей на большие повозки, похожие на фургоны фокусников, с огромными колесами и закругленным верхом. Высокий усатый мужчина, в странной, в черную и белую клетку, накидке и огромных сапогах, распоряжался погрузкой. Мальчик подошел к нему и робко обратился с просьбой помочь ему, объяснив, что он приехал из Италии и ищет свою мать.

Капатас, что означает капитан каравана повозок, осмотрел его с ног до головы и сухо ответил, что у него нет места.

– У меня есть пятнадцать лир, – умоляющим голосом продолжал Марко, – я дам вам эти пятнадцать лир. А в пути я буду работать. Я могу носить воду и давать корм скотине, я готов делать всё, что вы прикажете. Мне довольно будет одного хлеба. Дайте мне маленькое местечко на ваших повозках, синьор!

Капатас обернулся, чтобы посмотреть на Марко, и отвечал ему уже более добродушным тоном:

– У меня нет места… и потом… мы едем не в Тукуман, а в другой город. Сантьяго-дель-Эстеро. По дороге мы должны будем покинуть тебя, и тебе придется еще большую часть пути проделать пешком.

– Ах, я пройду сколько угодно! – воскликнул Марко. – Я пойду дальше пешком, не беспокойтесь об этом, я доберусь до своей цели любым путем, но дайте мне местечко, синьор, на ваших повозках, я прошу, умоляю вас не оставлять меня здесь одного!

– Имей в виду, что наше путешествие продлится двадцать дней.

– Мне всё равно.

– И дорога будет тяжелой.

– Я вынесу всё.

– А дальше ты пойдешь один.

– Я ничего не боюсь. Лишь бы мне найти мою мать. Сжальтесь надо мной, синьор!

Капатас поднес фонарь к самому лицу мальчика и вгляделся в него. Потом заявил:

– Ну ладно.

Марко, благодаря его, поцеловал ему руку.

– Эту ночь ты проспишь в повозке, – прибавил Капатас, отпуская его. – Завтра в четыре часа утра я тебя разбужу. Спокойной ночи.

В четыре часа утра, при свете звезд, длинная вереница повозок со страшным шумом двинулась в путь. В каждую повозку было впряжено по шесть быков, и за каждой шло еще много волов на подставу. Мальчика разбудили, усадили в одну из повозок, на мешки, и он сразу же заснул снова.

Когда он проснулся, караван стоял посреди пустынной местности, солнце светило вовсю и все погонщики сидели около огромного, раздуваемого ветром костра. На воткнутой в землю длинной шпаге, как на вертеле, жарился большой кусок телятины.

Потом они все вместе поели, вымыли посуду, накормили быков, поспали и снова двинулись в путь. Так продолжалось путешествие, строго и размеренно, как марш воинской части.

Каждое утро в пять часов пускались в путь, в девять часов останавливались, в пять часов вечера снова снимались с места, и окончательно останавливались на ночь в десять. Погонщики ехали верхом и погоняли волов длинными палками. Марко должен был разводить огонь для жарения телятины, кормить скотину, чистить фонари, приносить воду для питья. Окружающая местность проходила перед его глазами как неясное видение обширные леса из маленьких коричневых деревьев, деревни, состоящие из нескольких разбросанных домиков с красными, украшенными резьбой фасадами, беспредельные, тянущиеся до самого горизонта участки сверкающей белой соли, быть может когда-то бывшие огромными солеными озерами; и со всех сторон, неизменно, – равнина, пустота, молчание.

Редко-редко навстречу попадались два или три всадника, скакавшие во главе конского табуна; они галопом, во весь опор, как вихрь проносились мимо.

Дни ничем не отличались друг от друга, совершенно так же, как это было на море, и проходили скучно и однообразно. Но погода стояла прекрасная. Однако погонщики, как будто мальчик был их крепостным слугой, становились к нему день ото дня всё требовательнее; некоторые обращались с ним грубо и угрожали ему; все желали, чтобы он служил им: заставляли носить огромные охапки корма, далеко посылали за водой, а он, разбитый усталостью, не мог даже спать из-за постоянных резких толчков повозки и оглушающего скрипа колес и деревянных осей. Вдобавок поднялся ветер, – тонкая, жирная красноватая, всё окутывающая пыль, постоянная, угнетающая, невыносимая, проникала в повозку, забивалась под одежду, в глаза и в рот, туманила зрение и не давала дышать.

Ослабевший от работы и бессонницы, оборванный и грязный, Марко, которого с утра до вечера ругали и обижали, с каждым днем приходил всё в большее и большее уныние и совсем упал бы духом, если бы сам Капатас не поддерживал его время от времени добрым словом.

Часто, забившись в угол повозки, где его никто не виде Марко плакал, уткнувшись лицом в свой мешок, где остались одни лохмотья. Каждое утро он вставал всё более слаб и печальный и, глядя кругом, видя всё одну и ту же бесконечную и неумолимую равнину, похожую на океан, он говорил себе: «Ох, я не доживу до сегодняшнего вечера, я не доживу до сегодняшнего вечера. Сегодня я умру на дороге!»

А работать становилось всё труднее, и обращались с ним всё хуже и хуже. Однажды утром, когда он запоздал с водой, один из погонщиков, в отсутствие Капатаса, ударил мальчика. И тогда вошло в привычку награждать его подзатыльником при каждом поручении, приговаривая: «Получай, бродяга, отнеся это своей матери».

Сердце у него разрывалось, и, наконец, он свалился больной. Три дня пролежал он в повозке, покрытой одеялом, трясясь в лихорадке и не видя никого, кроме Капатаса, который приходил, чтобы дать ему напиться и пощупать пульс.

Тогда Марко подумал, что умирает, и в отчаянии стал призывать свою мать.

– Мама, мама! – стонал он сотни раз подряд, – спаси меня, приди ко мне, ведь я умираю. Ах, мама, я никогда больше тебя не увижу! Ты найдешь меня мертвым на этой дороге!

Потом благодаря заботам Капатаса ему стало лучше, и он поправился, но вместе с выздоровлением настал самый страшный для него за всю дорогу день, – день, когда он должен был остаться один.

Караван находился в пути уже более двух недель. Когда доехали до того места, где от дороги на Тукуман ответвляется дорога на Сантьяго-дель-Эстеро, Капатас заявил мальчику, что пришла пора расстаться, дал ему несколько указаний относительно пути, пристроил мешок ему на спину так, чтобы он не мешал при ходьбе, и коротко, как будто боясь растрогаться, попрощался с ним. Мальчик едва успел поцеловать хозяину руку.

Все остальные, так жестоко обращавшиеся с ним, видя, что он остается один, казалось, тоже почувствовали к нему жалость и, удаляясь, делали ему прощальные знаки. Он отвечал им, махая рукой, и долго смотрел вслед каравану, пока тот не исчез в красноватой пыли. Тогда Марко печально двинулся вперед.

Одно, впрочем, с самого начала пути несколько подбодряло его. В продолжение всего путешествия по бесконечной и всегда одинаковой равнине он видел перед собой высочайшую горную цепь, голубую с белыми вершинами, которая напоминала ему Альпы и как бы приближала к родной стране. Это были Анды, становой хребет Американского континента, огромная горная цепь, которая тянется от Огненной Земли до Северного Ледовитого океана, на протяжении ста десяти градусов широты.

Мальчика подбадривало также то, что воздух начал становиться теплее. Это происходило оттого, что, идя на север, он всё больше приближался к тропикам.

Пройдя довольно большое расстояние, Марко оказался посреди небольшого, скопления домиков, где в маленькой лавочке купил себе кое-какой еды.

По дороге ему встречались всадники. Иногда он видел сидящих на земле женщин и детей, серьезных и неподвижных, с непривычными для него лицами землистого цвета, хитрыми глазами и выдающимися скулами. Эти люди пристально смотрели на него и долго провожали его взглядом, медленно, как автоматы, поворачивая голову. Это были индейцы.

В первый день он прошел столько, насколько у него хватило сил, и провел ночь под деревом. На второй день он прошел меньше и в более грустном состоянии духа. Башмаки его были разорваны, ноги стерты, желудок болел от плохой пищи. К вечеру ему стало страшно. Он слышал еще в Италии, что в Америке водятся змеи; теперь ему казалось, что он слышит, как они скользят во мраке, – он останавливался, потом бросался бежать, дрожа от страха.

Иногда ему становилось ужасно жалко самого себя, и он, продолжая путь, молча плакал. Потом он думал: «Как огорчись бы мама, если бы знала, что я так трушу», – и эта мысль извращала ему мужество. Чтобы забыть свой страх, он заставлял себя думать о своей матери, вспоминал, что она говорила, когда уезжала из Генуи, как она по вечерам укрывала его одеялом до самого подбородка, как, когда он был маленьким, она обнимала его и говорила: «Побудь немного вот так со мной», – и он оставался в таком положении, прижавшись, головой к ее голове, и думал, думал. Он мысленно говорил ей: «Увижу ли я еще когда-нибудь тебя, милая мама? Кончится, ли когда-нибудь мое путешествие?»

Так он шел и шел, среди незнакомых деревьев, через огромные заросли сахарного тростника и беспредельные луга, неизменно видя перед собой высокие голубые горы, высочайшие пики которых четко вырисовывались на ясном небе.

Прошло четыре, пять дней; неделя.

Силы его заметно падали, ноги сочились кровью.

Наконец в один прекрасный вечер, на закате солнца, ему сказали:

– До Тукумана отсюда пять миль.

У Марко вырвался крик радости, и он ускорил шаги, как будто в одно мгновение к нему вернулись все потерянные силы. Однако так продолжалось недолго. Силы скоро покинули его, и он в изнеможении упал возле дороги. Но сердце у него билось от радости.

Небо, усеянное сверкающими звездами, никогда раньше не казалось ему таким прекрасным. Он долго смотрел на него, растянувшись на траве, и, собираясь уснуть, думал, что, может быть, в эту минуту его мать тоже смотрит на небо.

Потом он прошептал: «Где же ты, мама? Что ты сейчас делаешь? Думаешь ли ты о своем Марко? Вспоминаешь ли своего сына, который так близко от тебя?»

Бедный Марко, если бы он видел, в каком состоянии находилась в эту минуту его мать, он сделал бы над собой нечеловеческое усилие, чтобы продолжать путь и прийти к ней несколькими часами раньше!

Она была больна и лежала в комнатке первого этажа богатого помещичьего дома, где жило семейство Мекинес. Хозяева очень любили ее и делали для нее всё, что могли. Она уже была больна, когда Мекинесу пришлось неожиданно уехать из Буэнос-Айреса, но чистый воздух Кордовы не вернул ей здоровья. Потом, не получая больше ответов на свои, письма ни от мужа, ни от его двоюродного брата, она стала жить в постоянной тревоге, в предчувствии какого-то большого несчастья. Она не знала, ехать ли ей домой, оставаться ли на месте, ежедневно ожидала рокового известия, и всё это самым пагубным образом отразилось на ее здоровье. В последнее время болезнь ее обострилась, и вот уже две недели, как она не вставала с постели. У нее была грыжа, которая требовала операции. В ту самую минуту, когда Марко мысленно призывал свою мать, у постели больной стояли хозяин и хозяйка, ласково уговаривая ее согласиться на операцию, но она со слезами отказывалась. На прошлой неделе к ней уже приезжал хороший доктор из Тукумана, но всё было напрасно.

– Нет, мои дорогие синьоры, – говорила она, – не надо этого делать. У меня нет больше сил, я умру под ножом хирурга. Лучше дайте мне умереть спокойно. Я не дорожу больше жизнью, для меня всё кончено. Пусть я умру раньше, чем узнаю, что случилось с моей семьей.

Напрасно хозяева просили ее не падать духом, говоря, что на последние письма, адресованные непосредственно в Геную, она еще получит ответ, что она должна согласиться на операцию ради своих сыновей. Но мысль о семье только усиливала глубокое отчаяние, которое давно уже охватило ее, и услышав, что говорят о ее сыновьях, больная заплакала.

– Благодарю вас, синьоры, – сказала она, – благодарю от всего сердца, но мне лучше умереть, я хочу умереть. Видно, судьба моя умереть здесь.

Ослабев, она закрыла глаза и, казалось, задремала.

Хозяева постояли еще некоторое время у ее постели, с состраданием глядя, при слабом свете ночника, на эту мать, которая ради своей семьи уехала за шесть тысяч миль от родины и теперь, так много выстрадав, умирает.

На следующий день, рано утром, с мешком на спине, согнувшись и хромая, но бодрый и радостный, Марко вошел в Тукуман, один из самых молодых и самых процветающих городов Аргентинской республики.

Ему казалось, что он снова видит перед собой Кордову, Розарио, Буэнос-Айрес. Это были те же прямые и длинные улицы и те же невысокие белые домики. Но здесь со всех сторон окружала его пышная, невиданная раньше растительность, а ароматный воздух, чудесный свет, чистое и глубокое небо, какого он никогда раньше не видел, даже в Италии.

Шагая по одной из улиц, Марко почувствовал снова то лихорадочное волнение, которое уже испытал в Буэнос-Айресе. Он осматривал окна и двери каждого дома, вглядывался в каждую проходящую женщину, со смутной надеждой встретить свою мать. Ему хотелось расспросить каждого встречного, но он не решался остановить кого-нибудь. Многие с удивлением смотрели на оборванного и покрытого пылью мальчика, который, очевидно, прошел длинный путь.

А он искал среди встречных лицо, которое внушило бы ему доверие, чтобы обратиться со своим робким вопросом. Вдруг над дверью в одну из лавочек он увидел вывеску с итальянской фамилией. Внутри находился мужчина в очках и две женя шины. Марко медленно подошел к двери и, набравшись духа спросил:

– Не сможете ли вы мне сказать, синьор, где живет семейство Мекинес?

– Инженер Мекинес? – переспросил в свою очередь продавец.

– Да, инженер Мекинес, – повторил мальчик прерывающимся голосом.

– Семейства Мекинес, – сказал продавец, – нет сейчас в Тукумане.

Едва раздались эти слова, как у Марко вырвался отчаянный крик. Продавец и женщины вскочили, прибежало несколько человек соседей.

– Что случилось? Что с тобой, мальчик? – спрашивал его хозяин, втаскивая Марко в лавочку, и усаживая его. – Нечего так отчаиваться, черт побери! Семейства Мекинес нет здесь, это правда, но они недалеко, в нескольких часах езды от Тукумана.

– Где? Где? – закричал Марко, вскакивая и снова оживая.

– Милях в пятнадцати отсюда, – продолжал лавочник, – на берегу реки Саладильо, строится большой сахарный завод. Там стоит несколько домиков и дом синьора Мекинеса, это всем известно. Ты доберешься туда за несколько часов.

– Они там уже целый месяц, – прибавил молодой человек, прибежавший на крик Марко.

Марко посмотрел на него расширившимися глазами, и побледнев, быстро спросил:

– Не видали ли вы у синьора Мекинеса служанку итальянку?

– Генуэзку? Как же, видел.

Из груди Марко вырвались рыдания, похожие и на смех и на слёзы.

Потом, охваченный бурным нетерпением, он закричал:

– А как туда идти, по какой улице? Я сейчас же отправлюсь туда, скажите мне скорей, по какой улице!

– Но это целый день пути, – заговорили все окружающие, – а ты устал, должен отдохнуть; отправляйся лучше туда завтра утром.

– Нет, нет, это невозможно, – отвечал мальчик. – Объясните мне только дорогу, я не могу ждать больше ни секунды, я должен сейчас же идти туда, хотя бы мне пришлось умереть на дороге.

Видя его настойчивость, окружающие перестали с ним спорить.

– Ну, счастливого пути, – сказали они ему, – будь осторожен, когда пойдешь через лес. Счастливого пути, маленький итальянец.

Один из мужчин проводил его до выхода из города, указал ему дорогу, дал несколько советов и остался смотреть ему вслед. Через несколько минут фигурка хромающего мальчика с мешком на спине исчезла среди густых, окружающих дорогу деревьев.

Была полночь. Совершенно обессилевший Марко вынужден был отдохнуть несколько часов, сидя на краю канавы, но теперь он снова шел вперед. Путь его лежал через огромный лес из гигантских деревьев, каких-то растительных чудовищ, с необъятными стволами, похожими на колонны собора, которые на головокружительной высоте соединяли свои посеребренные луной кроны. В окружающем мраке Марко едва различал тысячи стволов и ветвей самых разнообразных очертаний: прямых, согнутых, искривленных, переплетающихся друг с другом. Одни ветки, казалось, застыли в борьбе, другие вытянулись, угрожая. Некоторые лежали, рухнувшие на землю, покрытые густой и спутанной растительностью, которая словно боролась за каждую пядь пространства. Другие деревья росли тесными группами, и стволы их поднимались вверх, как гигантские копья, острия которых касались облаков. Это гордое великолепие, этот чудовищный беспорядок огромных силуэтов представляли собой величественное и страшное зрелище. Такой природы, такой растительности Марко никогда еще не видел.

Временами его охватывал непреодолимый страх, но потом мысли опять обращались к матери. Силы его приходили к концу, ноги были в крови, а он всё шел один через этот ужасный лес, где редко-редко встречались ему небольшие хижины, жилище человека, да у подножия некоторых деревьев высились муравейники, а иногда попадались буйволы, спавшие у дороги.

Силы его приходили к концу, но он не чувствовал усталости Он был один, но не боялся. Величие-леса возвышало его душу. Близость матери придавала ему силу и смелость взрослого мужчины. Воспоминание об океане, всех ужасах пути, всех перенесенных и. побежденных с таким железным упорством мучениях заставляло его гордо поднимать голову. Недаром в его жилах текла смелая и благородная кровь генуэзцев.

И у него появилось новое чувство: до сих пор, когда он думал о своей матери, лицо ее представлялось ему всегда смутным, потускневшим после двух лет разлуки, но теперь этот образ прояснился, и лицо его матери встало перед ним так отчетливо, как давно уже не бывало. Он видел его прямо перед собой, улыбающееся, живое. Он снова узнавал еле уловимым движения ее глаз и губ, ее манеры, ее жесты, он следил, как на лице ее отражались ее мысли. И, подстрекаемый, подгоняемый этими воспоминаниями, он ускорял шаги. В сердце у него родилась новая невыразимая нежность, и по щекам его катились тихие и сладкие слёзы.

Подвигаясь во мраке вперед, Марко мысленно разговаривал со своей матерью, говорил то, что он должен был через несколько часов на самом деле шепнуть ей на ухо: «Я здесь, мама, я с тобой… и никогда больше я не покину тебя. Мы вместе вернемся домой, и я ни на шаг не отойду от тебя: На пароходе я буду стоять, тесно прижавшись к тебе, и никто не оторвет меня от тебя, никто и никогда больше, до тех пор, пока я жив!»

И он не замечал, что тем временем на вершинах гигантских деревьев блестящий серебряный свет луны отступал перед нежной белизной рассвета.

В восемь часов утра доктор из Тукумана, молодой аргентинец, стоял у постели больной, вместе со своим помощником, и еще раз пытался уговорить ее сделать операцию. Инженер Мекинес и его жена тоже горячо уговаривали ее согласиться. Но всё было напрасно. Ослабевшая женщина не верила в излечение, она была уверена, что умрет во время операции или несколько часов спустя, перенеся только лишние мучения. Напрасно доктор повторял ей:

– Но операция не опасна, вы обязательно поправитесь, если только проявите немного мужества, тогда как без операции вы скоро умрете.

Всё было тщетно.

– Нет, – отвечала женщина, – у меня есть еще мужество, чтобы умереть, но нет больше сил страдать. Благодарю вас, синьор доктор, но такова уж, видно, моя судьба. Дайте мне умереть спокойно.

Врач, потерявший надежду, не настаивал больше. Все кругом молчали.

Тогда женщина повернулась лицом к своей хозяйке и слабым голосом обратилась к ней со своей последней просьбой.

– Милая, добрая моя синьора, – с трудом говорила она, – пошлите мои небольшие сбережения и мои скромные вещи моей семье… через господина консула. Я надеюсь, что все мои – живы. Сердце, должно быть, подсказывает мне правду в эти последние минуты. И будьте так добры, напишите им, что я… всё время думала о них… всегда работала ради них… для моих сыновей… Мне больно только то, что я не увижу их больше, но я умираю мужественно, спокойно, благословляя их. Напишите, что я поручаю моему мужу и моему старшему сыну… моего самого младшего мальчика, моего любимого Марко, о котором я думаю в свою последнюю минуту… о мой Марко, мой милый мальчик!..

Но тут, обратив к своей синьоре глаза, полные слёз, она увидела, что той нет около постели, – ее потихоньку вызвали в соседнюю комнату.

Больная хотела обратиться к своему хозяину – он тоже исчез.

Около нее оставался только помощник доктора.

В соседней комнате раздавались быстрые шаги, слышно было, как там о чем-то поспешно шептались, доносились сдержанные восклицания.

Больная смотрела на дверь затуманенными глазами, ожидая. Через несколько минут она увидела, что вошел доктор с взволнованным лицом, затем хозяйка и хозяин, тоже с необычными лицами. Все трое смотрели на нее со странным выражением и шепотом обменялись несколькими словами. Ей Показалось, что доктор сказал синьоре: «Лучше сейчас же».

Несчастная женщина ничего не понимала.

– Хосефа, – сказала ей хозяйка дрожащим голосом, – я должна сообщить тебе радостную весть. Приготовься услышать что-то очень хорошее.

Больная внимательно смотрела на нее.

– Это известие, – продолжала синьора, волнуясь всё более, – принесет тебе большую радость.

Больная широко раскрыла глаза.

– Приготовься, – говорила ей хозяйка, – увидеть кого-то… кого ты очень любишь.

Женщина порывисто подняла голову и горящими глазами стала смотреть то на синьору, то на дверь.

– Кого-то, – прибавила, бледнея, синьора, – кто только что приехал, неожиданно…

– Кто же это? – воскликнула больная каким-то странным и как будто сдавленным от страха голосом.

Вдруг из груди ее вырвался громкий крик, она резко приподнялась, села на постели, неподвижно, с широко раскрытыми глазами, и схватилась за голову руками, как будто увидев перед собой привидение.

На пороге, удерживаемый доктором, стоял оборванный и покрытый пылью Марко.

– Боже мой! – воскликнула мать.

Марко бросился к ней, она протянула похудевшие руки и прижала его к груди, потом она засмеялась, зарыдала и, задыхаясь, упала опять на подушку.

Но сейчас же она овладела собой и закричала, обезумей от радости, покрывая поцелуями голову сына:

– Как же ты очутился здесь? Почему? Неужели это действительно ты? Как ты вырос! Кто же привез тебя? Как, один? Ты здоров? Это ты, мой Марко! Это не сон! Говори же со мной! – Потом, неожиданно изменившимся тоном, она продолжала: – Нет, молчи! Подожди!

И, стремительно обернувшись к доктору, она закричала:

– Скорей, скорей, доктор! Теперь я хочу поправиться. Я готова. Не теряйте ни минуты. Уведите Марко, чтобы он ничего не слышал. Мальчик мой, это пустяки. Ты мне всё расскажешь потом. Еще один поцелуй! Иди. Теперь я готова, доктор.

Марко увели. Хозяева быстро вышли, с больной остались только доктор и его помощник, которые закрыли дверь. Синьор Мекинес хотел увести Марко в дальнюю комнату, но это оказалось невозможным, – он как будто прирос к полу.

– Что это значит? – спросил он. – Что с моей матерью? Что с ней делают?

Тогда инженер Мекинес, спокойным голосом, пытаясь всё время увести мальчика подальше, стал объяснять ему:

– Вот что, слушай. Сейчас я тебе всё скажу. Твоя мать больна, ей нужно сделать небольшую операцию; пойдем со мной, я всё тебе объясню…

– Нет, – возразил Марко, не двигаясь с места, – я хочу оставаться здесь, объясните мне всё здесь.

Инженер стал рассказывать ему всё подробно…

Но вот в дверях появился доктор и сказал:

– Твоя мать спасена. Она будет жить.

Марко взглянул на него и вдруг бросился к его ногам, повторяя:

– Спасибо, спасибо, доктор! Доктор бережно поднял его, говоря:

– Встань… это ты, маленький герой, это ты спас свою мать.