Текст книги "Жизнь поэтов"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Говорят, у Джини с Ником все в порядке, они, мол, прекрасно ладят, и я рад за них, но Ник отмочил странную штуку, ему только что стукнуло пятьдесят, и он выкопал в подвале своего дома громадную яму. Они живут в Филадельфии, в городском особняке, все четыре этажа которого являют собой картину тщательно спланированной и со вкусом оформленной по последнему слову дизайна роскоши, причем верхний этаж целиком предоставлен Нику для его занятий, тут и кабинет с персональным компьютером, и гимнастический зал с велотренажером и подвесной грушей. Джини, она режиссер программы местных новостей на телевидении, целый день на работе, их ребенок рано утром уезжает в Фоксглав, или где там находится его школа, но Ник, показывая мне недавно свое жилье, жаловался на то, что ему тут тесно, беспокойно, от Джини некуда укрыться, она покупает ему веши, устраивает сюрпризы, то оборудует кабинет какими-то светильниками, то водрузит туда полный Оксфордский словарь английского языка в семнадцати томах, ему душно тут, он задыхается. И тогда, рассказывал он, сопровождая меня в подвал и дальше вниз по лестнице, он нанял подрядчика, и полдюжины рабочих с лопатами вручную вырыли котлован в холодном плотном грунте колониальных времен под домом и соорудили ему абсолютно звуконепроницаемый кабинет, где нет телефона и куда не допускается никто, ни жена, ни чадо. Он отпер ключом висячий замок на двери, включил свет и ввел меня внутрь.

– Потрясающе, Ник! – вымолвил я, поймав его свирепо торжествующий взгляд. – Просто замечательно! – восторгался я, стоя в этой промозглой подземной пещере и восхищенно разглядывая капли, выступившие на деревянной облицовке. Пошлю ему в подарок бочонок амонтильядо.

Звонок.

Привезли книжные полки: светлый праздник души.

Черт побери, они же не собраны! Пусть провалится в тартарары тот человеконенавистник, который придумал эту гнусность – «сделай сам». Пусть сидит там в дерьме и «делает сам» до второго пришествия – я по его милости палец себе разбил, сколько металлических заноз в ладони всадил. «Изготовлено в Югославии»... Дружище Тасич родом из Дубровника, ну, попадись он мне, достанется ему на орехи!

А вот и худший из всех часов: налив себе выпить за мои первые дни свободы, я делаю глупость – звоню Энджел. Она, конечно же, тоже наливает себе, и мы говорим с бокалами в руке.

– Как дела в серале? – вопрошает она.

– Брось, Энджел, не заводись.

– В тот вечер у Дэвида и Норы мне стало так обидно, когда ты сказал при всех, что у меня, мол, будет право посещения.

– Так я же в шутку!

– Никто что-то не смеялся.

– Я здесь работаю, Энджел, это моя келья отшельника, все равно что ашрам у Луэллина, или как он там у него называется.

– Когда объясняешь ты, Джонатан, это звучит куда как убедительно. Когда же пытаюсь объяснить это я, на меня смотрят как на законченную дуру.

– Так ведь правом посещения пользуются родственники тех, кто сидит в тюрьме. Вот я и хотел сказать, что писатель – тот же узник, метафорически.

– А фактически в изоляции-то оказалась я. Ты же от меня заперся.

– Мы все это с тобой обговорили, Энджел. Я не даю тебе ключ, чтобы чувствовать себя тут полным, безраздельным хозяином, знать, что это моя собственная территория, место, где я могу уединиться и работать.

– Не подумай, Джонатан, что мне очень надо вламываться к тебе. Просто у меня в голове не укладывается, что мне не доверяет мой собственный муж. – Помолчав, она продолжает: – К тому же, по-моему, это неправильно, что ключ только у тебя: мало ли что может случиться.

– Что именно?

– Не знаю. А вдруг ты заболеешь? Двигаться не сможешь? Ногу, например, сломаешь или инфаркт, инсульт?

– Спасибо за заботу, Энджел.

Господи боже мой, она уже застолбила эту квартиру: оставила сушиться на стойке душа комбинацию, повесила в шкафу свой купальный халат, поставила в аптечку жидкость для контактных линз. Чего ей неймется?! Куда я – туда и ей надо. Иной раз собираемся куда-нибудь, так она возьмет и в мои цвета оденется. И дался ей этот мужской стиль: полотняные пиджаки и широкие брюки летом, галстук, завязанный свободным узлом под воротником. Вообще тут сам черт не разберется: в этом году все они вырядились в мужское. До всех-то мне дела нет, но на ней видеть этот маскарад противно. А то еще, бывает, начнет задумчиво потирать подбородок в серьезном разговоре – точь-в-точь как я.

Понял теперь, что они там делают: кирпичную стену долбят, окно пробивают. Уже отколотили кружок у буквы «Ю» и левую палочку от «н», смотри-ка, они уничтожают «Юнайтед тред милз», нет, как вам понравится, эти парни топают там по лесам на уровне четвертого этажа, рискуя сломать себе шею, ради удовольствия какого-то психа, пожелавшего иметь дневной свет на чердаке! Спуститься вниз им не по чему, так что хочешь не хочешь – прошибай стену и лезь внутрь через пролом. Холодина к тому же, вон мачта на Центре мировой торговли совсем примерзла к небу.

Так вот, жеребьевка присяжных. Я стою в списке кандидатов в члены жюри, создаваемого для слушания дела по иску одной молодой особы; она подала в суд на трест-конгломерат, которому принадлежит сеть однотипных курортных отелей со специализацией на устройстве увеселений для холостых мужчин и незамужних женщин. Истица, Дердра X., поехала – одна, без спутника – на Карибское море пожить в таком отеле, носящем какое-то ужасно пошлое название, «Остров капитана Флирта», кажется. Реклама сулила ей много приятных знакомств и максимум развлечений, о чем, мол, позаботится администрация отеля. В один прекрасный день, например, ее и других постояльцев отвезли на автобусе на восхитительный безлюдный пляж, щедро угостили ромом и пьяным пуншем и принялись развлекать разными играми и спортивными забавами. В дальнейшем обществу дали понять, что этим играм и забавам лучше всего предаваться в чем мать родила. По признанию Дердры X. она отпустила тормоза и резвилась на солнышке голышом. Ей приглянулся один молодой человек, тоже резвившийся голышом. Компания разделилась на парочки, одна за другой исчезавшие за дюнами, после чего и они, смущенно посмеиваясь, поспешили к укромной прогалинке, видневшейся в зарослях высокой травы. Под шепот ласкового ветерка и плеск голубых карибских волн Дердра X. занялась с молодым человеком оральным сексом. Об этом в самых что ни на– есть деликатных выражениях рассказывал, пересыпая свою речь мудреной юридической латынью, ее адвокат, двойник Бобби Кеннеди в коричневой тройке. Кандидаты в присяжные слушали как зачарованные. Никогда еще ни у одного юриста не было такой внимательной аудитории. Его клиентка, повествовал он, продолжала вышеозначенное занятие, как вдруг из зарослей выскочили трое туземцев-островитян; они отколошматили беднягу партнера Дердры X., а саму ее утащили в кусты и изнасиловали.

Преступников поймать не удалось. Дердра X. утверждает в своем иске, что отель «Остров капитана Флирта» и его владелец-конгломерат обязаны были позаботиться о том, чтобы на пляже можно было безопасно предаваться занятиям, приведшим в данном случае к совершению акта насилия над ее личностью.

Двойник Роберта Редфорда[5]5
  Роберт Редфорд (род. в 1937 г.) – известный американский киноактер.


[Закрыть], отрекомендовавшийся адвокатом ответчика и тоже облаченный в коричневую тройку, заявил: мы утверждаем, что данного инцидента вообще не было, но даже если бы он и произошел, отель «Остров капитана Флирта» никоим образом не может отвечать за последствия стиля жизни Дердры X.

Под тем предлогом, что нас нужно ввести в курс дела, чтобы можно было судить о степени нашей объективности, оба адвоката беззастенчиво склоняли нас в пользу своих клиентов. Никто из судей при сем не присутствовал, был только служащий суда, крутивший лотерейный барабанчик и выкликавший фамилии кандидатов, которым выпадал жребий занять место на скамье присяжных. Мне ужасно хотелось попасть в число вызванных. Многие, впрочем, получали отвод. Незамужней женщине одних лет с истицей не оставлял ни малейшего шанса адвокат «Острова Флирта». Ни один чернокожий мужчина не мог надеяться пройти в жюри ввиду неминуемого возражения со стороны адвоката Дердры X., как и ни одна женщина, которая по возрасту годилась бы Дердре X. в матери. По одному, по двое отвергнутые кандидаты уступали свои места на скамье новым соискателям. Если это дело и впрямь будет слушаться в суде, оно произведет сенсацию. Интересно, до какой же степени должны измениться нормы общественной морали, чтобы стало возможно такое: женщина, желая добиться справедливости, публично дает показания относительно своей интимной жизни и эротических наклонностей. А многонациональный конгломерат, промышляющий торговлей сексом, в порядке защиты порочит доброе имя всякого, кто купит его товар. Вот такая любопытная картина, я был в полном восторге.

Увы, меня не вызвали. Я постарался запомнить фамилии адвокатов и позвоню тому или этому – узнаю, чем дело кончилось. А пока что Дердра X. не выходит у меня из головы. Она сидит и ждет, одетая в строгий темный костюм и белоснежную английскую блузку с гофрированным воротничком. Лицо ее отмыто от косметики, губы не накрашены, взгляд гордый и непреклонный. Самое печальное в ее истории то, что, страдая от одиночества, она позволила, чтобы ее соблазнил трест. Над ней надругались, подбив ее обнажиться под упакованным в целлофан солнцем отеля «Остров капитана Флирта». Пафос же ее истории состоит в том, что она нашла в себе мужество вновь раздеться донага, на сей раз в зале суда, если уж без этого нельзя добиться справедливости или хотя бы приличной компенсации от вероломного супруга мира грез, этого высшего существа, воплотившего рекламный идеал машины для делания денег и обернувшегося насильником.

Может, в следующий раз Дердра, как и большинство нас, грешных, заведет роман с живым человеком и ей больше не придется давать в суде показания о своих сексуальных привычках – пока она, выйдя замуж, не подаст на развод.

Вчера вечером – выпивон с Мэттингли, моим другом, художником, певцом каменистой пустыни, он приехал сюда на выставку. Как приятно вернуться в компанию своих сверстников. Он объявляет, что разошелся со своей третьей женой, Марико. Не потому, как я мог бы подумать, что он наконец нашел женщину, которую искал всю жизнь, искал с такой яростной одержимостью, что приобрел славу легендарного ходока, героя сплетен и пересудов художников, как ныне здравствующих, так и опочивших, хранителей музеев, коллекционеров, искусствоведов и прочих восторженных очевидцев его феноменального усердия. И не потому, как я мог бы предположить, что Марико наконец изверилась в нем, выгнала его вон как прелюбодея фаустианского размаха, каковым он во всей красе выказал себя (ведь и то сказать, герой романов студенток художественных училищ по всей Америке, от Биг-Сура в Калифорнии до Бостона, он, должно быть, переполнил чашу терпения даже этой безропотной души, этой верной маленькой японки с ее проникновенно-серьезным взором и спокойным изяществом манер), а потому, что она, Марико, завела любовника. Она!

Мэттингли не склонен задумываться над тем, насколько не в характере его жены подобный поступок. По его словам, больше всего его убивает не самый факт измены, а то, что Марико связалась с кретином, Мэттингли с ним знаком и считает его невероятным болваном, вот чего он никогда ей не простит. Посему мой друг покинул свое жилище в пустыне и переселился в Санта-Фе. Между прочим, Марико теперь хочет, чтобы они снова сошлись, но что до него, то между ними все кончено. Жена непоправимо и непростительно обесчестила его некачественным выбором любовника. Что можно сказать о мужике, которому наставил рога жалкий тупица?

Разумеется, он употребил другое речение. Как истый обитатель Запада Мэттингли выражается односложно, что наряду с прочим придает ему величавое достоинство. У него огромная грудная клетка – результат застарелой эмфиземы, которая давно бы прикончила человека обыкновенного. В бороздки кожи на его пальцах, похожих на шпатели, въелась черная грязь, на ногтях – остатки красок всех цветов палитры, к тому же, подобно многим живописцам и скульпторам, он фактически неграмотен. Этим невозможно не восхищаться. А художник он просто потрясающий: впечатление такое, словно он обнаруживает призраки внутри людей, которых пишет, и выявляет первозданный внутренний свет, излучаемый скалами и горами, которые так любит изображать. Его полотна не устаревают со временем. Я люблю Мэттингли и завидую ему; в прошлом я хотел быть таким, как он: мужественным перед лицом жизни, дерзающим, никому ничем не обязанным, безропотно сносящим муки кочевого быта, зимующим в пустыне, штурмующим скалистые вершины своей независимости. Но вот ирония судьбы: они с Марико расстаются из-за чего-то такого, что совершила она. Бог ты мой! Как-то они некоторое время жили в СоХо[6]6
  СоХо – район Нью-Йорка в юго-западной части Манхэттена, среди жителей которого много писателей, художников, университетских преподавателей и студентов.


[Закрыть], и мне запомнилась такая сцена: Марико сбегает по деревянным ступенькам неосвещенной лестницы с чердака студии, где идет вечеринка, взывая: «Мэттингри! Мэттингри!» с такой исступленной силой, словно всеми фибрами своей моногамной души хочет спасти его от анархического беспутства, взывая не как ревнивица жена, а как ангел-хранитель, пытающийся удержать его от дьявольских прыжков в погибельную бездну, – и все это из любви к нему!

Так вот, мы сидим в баре на Третьей авеню, отделанном в псевдовикторианском стиле, и когда я говорю Мэттингли о моей новой берлоге, он высказывает предположение, которое делают буквально все:

– Не дожидайся, когда тебе будет пятьдесят пять, – он имеет в виду женатых мужчин, бросающих семью, – сделай это сейчас.

– Мне пятьдесят, разве в этом возрасте пять лет – такая уж разница?

Он кашляет, гасит сигарету и голосом, в котором слышится скрип песка, заводит речь о разочаровании, об унынии и отчаянии, о возрождении к жизни через большую любовь, о том, как трудно начинать все заново. Марико была у него третьей женой, и со всеми тремя он нажил детей; теперь он работает как вол, преподает, пишет картины, погоняет себя – и этого едва хватает на алименты и квартирную плату, сам он ходит в обтрепанных джинсах и застиранной рубашке с галстуком-ленточкой, в дешевой вельветовой куртке и стоптанных ботинках грубой кожи, больше не пьет, малость обмяк и обрюзг, между художником и просто опустившимся типом, если разобраться, очень зыбкая грань. Опускаются только пожилые мужчины, женщины – нет, им это душевное состояние не свойственно. Пожилые женщины – те превращаются в бодрых, энергичных деятельниц с превосходной репутацией и добиваются всяческих успехов. Заводят себе юных дружков. Они продолжают следить за собой, опрятно одеваются и время от времени меняют прическу.

Неужели и Энджел сможет поступить как Марико – полюбить другого мужчину, не мужа? Она угрожает мне этим. Вчера, в мой день рождения, приехала с детьми, и когда дети вышли обследовать окрестности, она призналась, что вечером пару дней назад совсем затосковала и всерьез подумывала, не закатиться ли ей в бар. Конечно, не в какой-нибудь третьеразрядный там, в Коннектикуте, добавила она, помолчав. Вот в такой бы, как в Гринич-Вилледж, с названием вроде «У трепача», «У синички» или «У Т. С. Элиота». Я рассмеялся, и тут она вручила мне подарок – белую пластмассовую мусорную корзинку для ванной. В дар от той, кого выставляют вон, – так, кажется, она сказала. О, мое большое беспокойное сердце! А ночью, после того как все они отбыли обратно в Коннектикут, мне приснилось, будто я нахожусь в огромной общей спальне со многими кроватями, на которых лежат люди, и из дальнего угла комнаты на меня глядит Энджел. Потом сон сменился, и уже другую Энджел, Энджел С., недавно заболевшую жену моего издателя, привязывали, голую, к какой-то ортопедической раме, готовя к операции на сердце. Хирургом был ее муж, и дальше я увидел, как он делает операцию, рассматривая в большой микроскоп, похожий на сверлильный станок, механизм, который он ввинчивает ей в сердце. Тут сон опять сменился, и я попал в уборную лагеря лесорубов со множеством писсуаров, в ней было полно народу, а на открытом пространстве за уборной, когда я пытался уйти, меня встречали опасные психопаты: они преграждали мне путь, грозили, бросались на меня. В какую бы сторону я ни поворачивался, со мной собирались расправиться эти нелепые, рассерженные, маячащие передо мной безумцы, которых я не понимал и не умел успокоить. А потом, позже, я соблазнял в своей собственной постели какую-то молоденькую девицу, весьма эротическая любовная сцена, и не было никакого чувства вины.

Что я делал в мой день рождения: навел чистоту в квартире, я же сам теперь прибираюсь, орудую пылесосом, мою пол в ванной. Кто бы поверил, что я буду всем этим заниматься?!

Получил весточку от Смуглой леди, которая не могла выбрать лучшего времени, чтобы сообщить мне, что через пару дней покидает Афины и отправляется дальше, в Египет. Мой соперник – весь белый свет.

Говорил по телефону с матерью, которая сказала, что хотела бы быть такой же молодой, как я.

Говорил по телефону с той долговязой исландкой, которая, с подначки ее алчной и сдобной подружки, в какой-то невероятно светской манере себе выговаривает право обожать меня – так преследует огромного белого медведя эскимос, медленно, терпеливо, нескончаемо.

Принимал гостей – собственную жену с детьми, принимал с любовью и угощал вкусным обедом в мексиканском ресторанчике по соседству. Никто не высказал вслух и каждый подумал, как странно выглядит этот супруг и отец семейства в своей отдельной собственной квартире. Это надо же, взять и отколоть такой номер, притом без всякого предупреждения. Мне хотелось, чтобы они спросили меня об этом. Тогда бы я ответил: я поступаю так, чтобы узнать, зачем я так поступаю. Мне хотелось успокоить их: ведь вы же, дети, навещали бы меня в тюрьме или больнице, так не лучше ли, что я здесь, в этом убежище для работы, созданном мною для себя посреди электрического города? Мой пример говорит о пути, который каждый из нас должен пройти, это вам мой урок мужественного индивидуализма, дай-то мне бог доброго здоровья; боже, молю за всех нас, даруй каждому из нас долгую жизнь и крепкое-крепкое здоровье.

Это уже из молитвы, которую я сложил бессонной ночью много лег назад, когда мне не давала спать моя счастливая судьба. Надеясь умилостивить всевышнего, умолить его не наказывать меня за мое счастье, я сочинил горячее обращение к нему: дорогой боженька, не оставь нас своими щедротами, даруй всем нам отличное, крепкое здоровье и долгую жизнь без болезней, хворей, недугов и каких бы то ни было дефектов, умственных или физических. Огради нас от зол и напастей, стихийных бедствий и всевозможных несчастных случаев; спаси нас от насилия, как организованного и официального, так и стихийного, неупорядоченного. Да не разрушатся и не утратят свою работоспособность никакие наши внутренние системы или органы, да не притупятся наши чувства, не угаснут наши таланты и способности. Сохрани, боже, остроту наших рефлексов. Да будут на земле мир и социальная справедливость. Да будем мы дышать свежим воздухом и пить чистую воду. Да будем мы жить в любви, радости и творческом горении, ведая мужество, познавая мудрость и устремляясь к просвещению. Кажется, ничего не упустил, вот только бы еще распространить это колоссальное благодеяние на всякого, кого я знаю, и на всех, кого они любят, и так далее, аминь.

Так, а про пищу-то забыл; значит, исполнись моя молитва, это могло бы и не спасти вас от голодной смерти.

Что-то я какой-то усталый сегодня утром, как выжатый лимон. На правильном я пути или же все это – крайнее проявление моего самоедства? Когда я в самом деле верен себе, а когда занимаюсь самоистязанием? Поздравительная открытка от «Эм-джи-пи кэпитал корпорейшн». Зря это все. Некая внебродвейская инициативная группа отмечает столетний юбилей Кафки, там-то и там-то. Кафка ухмыльнулся бы широкой загробной ухмылкой, узнай он про свой столетний юбилей. И снова я задаюсь вопросом: поступила бы Энджел так, как поступила Марико Мэттингли? Думаю, что да – в том случае, если бы решила или уверилась, что я изменил ей. Тогда бы и она изменила мне. Это было бы поступком, совершенным, как и многие другие ее поступки, в интересах симметрии, средством восстановить равновесие или справедливость, что одно и то же. Она сделала бы это, подражая мне, она сделала бы это, чтобы стать мною.

Не исключено, что свойственное Энджел первозданное стремление быть моим сиамским близнецом, говорить моим голосом, думать как я, жестикулировать как я, смешивать наши души как смывающиеся краски на малюемой пальцем сентиментальной картинке, – это инстинкт, присущий какой-то категории женщин. Католичкам? Энджел – ирландская католичка, связанная брачными узами, пускай ослабшими, с нью-йоркским евреем. Может быть, здесь замешана ассимиляция. Марико, японская католичка, состоит в браке с Мэттингли, калифорнийским анимистом. Мойре, ирландской протестантке из Чикаго, изменяет Брэд, журналист пресвитерианец из Миннеаполиса. Джини, режиссерша телевидения, прихожанка методистской церкви Ашвилла, удивляется, почему она до сих пор замужем за Ником, православным греком из Филадельфии. Рейчел, эмигрантка из Венгрии, страдает из-за красных трусов Ральфа, еврея из Бруклина. Луэллин, валлиец-буддист, скрывается в отшельническом ашраме от квакерши Энн. Когда я захожу в «Малиновку», дешевый ресторан-закусочную в начале Бродвея, раздатчик скалит в улыбке золотые зубы:

– Привет, приятель. – Он бросает мне обтянутый пластиком листок меню, который держишь, как ноты духовного песнопения. Гремят тарелки, вылетая из прорези окошка: о, рубленое мясо с красным перцем по-мексикански, о, куриный бульон, о, поросячьи ножки, о, тушеная баранина, лазанья домашняя по-итальянски, о, бифштекс и сувлаки. Блюда дешевых ресторанчиков, как и годовые кольца древесины, – это живая летопись истории. Они подобны обломкам кораблекрушения, прибитым к берегу миграционными волнами, приливным наносам, отложенным мощными наплывами бесстрастных популяций. Дрожавших ночами напролет перед бронзовыми дверьми посольства, копивших скудные динары, рупии, крузейро, завертывавших свои сокровища в грязные носовые платки, обвязывавших для прочности веревками свои корзины, штурмовавших переполненные автобусы, карабкавшихся на крыши трамваев. Младенцы, насмерть раздавленные на руках у матерей; старики, уставшие цепляться своими костлявыми, в синих венах, руками за борт и проглоченные соленой пучиной; молодые мужчины, проползающие, раздирая кожу на спине, под колючей проволокой, переходящие вброд реки, – все мы пытаемся проскочить, сохранив одежду на плечах, мешком сидящую одежду на истерзанных плечах.

Может, я прав, может быть, нет, может, я слаб, может, атлет...

Боже мой, только что обнаружил бугорок на мошонке. Нет, нет, не может быть, только этого мне не хватало!

Ничего страшного. У этого кожистого мешочка, у этой авоськи, у этих легких секса, подверженных всевозможным эмоциональным встряскам, наверняка ведь должны появиться какие-то признаки износа, разве нет? Пустяки, это жилка дугой выгнулась, буду осматривать ее время от времени. Осмотри товар, приятель, как говорят уличные торговцы, указывая на разложенные на тротуаре перчатки, шарфики, калькуляторы. Осмотри товар.

Итак, несколько дней назад мы в гостях у Гордонов, стол накрыт на двенадцать персон, Гинни приглашает всех в столовую, и мы стоим там и ждем, пока она рассадит нас по местам. За что я ее люблю: она принадлежит к тому кругу людей, что закупают для своих кухонь гарлендовские гастрономические наборы, я хочу сказать, им проглотить какое-нибудь этакое пюре из лососины все равно, что мне вскипятить воду для кофе, по субботам-воскресеньям у них бывают в числе гостей известные кулинары. Сегодня к обеду подана сероватая водица с плавающими в ней кусками какого-то вещества, которое и назвать-то нельзя. Гинни распределяет это яство с замирающим от пугливой надежды сердцем, ее красивые глаза быстро-быстро моргают.

– М-м-м, – произносит кто-то. – О Гинни, – говорит кто-то другой, и ложки-вилки тихо кладутся на стол, а беседа приобретает нервно-оживленный характер. Кардиолог Ллойд в панике набрасывается на медицину: операции на сердце стали повальным увлечением, как удаление миндалин в тридцатых, заявляет он, почему-то показывая на свою тарелку, может, ему кажется, что там плавает миндалина. Затем Рауль, малыш Рауль, завладевает всеобщим вниманием – показывает номер, который везет в Лас-Вегас. Рауль из кожи вон лезет, стараясь скрыть разочарование. Он направляется за вином, но и тут ему нечем утешиться: Джек Гордон – он работает редактором в «Таймс» – угощает сегодня гостей чилийским красным. Вглядываясь в лицо Рауля, я вспоминаю обед, который он давал в своей роскошной квартире на крыше небоскреба на Пятьдесят седьмой улице, где все – высветленные полы, мебель – выдержано в разных оттенках белого цвета. Зато на стенах – красиво подсвеченные большие цветовые пятна. Комнаты заполнены оперными звездами, писателями, режиссерами и художниками – авторами картин, развешанных на стенах; весь антураж – сверкающее великолепием чудо, сотворенное взыскующей совершенства душой Рауля, а сам миниатюрный хозяин со счастливым видом бежит на кухню, взывая:

– Жан-Пьер! Жан-Пьер! По-моему, мы созрели для choucroute[7]7
  Кислая капуста (франц.).


[Закрыть]!

Рауль обреченно опускается на свое место. Я, сидя по левую руку от Гинни, целую ее в щеку и приношу себя в жертву на благо обществу. Я ищу поддержки. Ловлю быстрый благодарный взгляд Энджел. Пытаюсь пропитать этим варевом ломоть черствого хлеба. Жан-Пьер! Жан-Пьер! По-моему, мы созрели для пюре из консервированной кукурузы!

Каждый упорно отводит взгляд от собственной тарелки, и наступает момент, когда всю компанию охватывает отчаяние. Не успел я опомниться, как слышу, народ за столом рассказывает истории об уличных ограблениях.

Эндриа Динтенфасс средь бела дня остановила такси на углу Сентрал-парк-уэст авеню и Семьдесят четвертой улицы, и как только такси затормозило, к машине бросился этот рослый молодой негр и галантно распахнул перед нею дверцу. Она слегка изумилась, но решила, что он узнал ее – Эндриа балерина, танцует в нью-йоркском балете. А ее муж Моше – знаменитый архитектор. Она улыбнулась и поблагодарила молодого человека; в тот миг, когда она наклонилась, влезая в машину, он положил ей "на талию руку и так подтолкнул ее, что она плюхнулась лицом вниз на сиденье. Он захлопнул дверцу, постучал ладонью по крыше такси и крикнул: «Езжай, мать твою!» И только после того, как Эндриа, побарахтавшись, приняла сидячее положение – чему помог рывок машины, быстро набиравшей скорость, – она обнаружила пропажу сумочки, висевшей у нее на плече.

– Должно быть, он срезал ее, – говорит она. – Все произошло так стремительно, он проделал все так дерзко, так элегантно, – она улыбается почти мечтательно, – ни одного лишнего движения.

Джордж, профсоюзный юрист с вьющимися волосами, выдает историю почище. Однажды в июле, помнится, в четверг вечером, катит он на своем турбодизельном «мерседесе 300 Д» по Лонг-Айлендской скоростной магистрали, как вдруг идущая позади машина бьет его бампером. Джордж сворачивает на обочину и останавливается. Машина, что шла сзади, неприметный такой «шевроле», тоже съезжает на обочину. Из нее вылезают несколько мужчин латиноамериканской наружности и принимаются вместе с ним осматривать повреждения. Джордж и латиноамериканцы, значит, ползают на карачках между двумя машинами, мимо несется по тоннелю из мелькающих вспышек света и сизых выхлопных газов плотный поток автомобилей, и, какая досада, только его «мерседес» покалечен, вон вмятина и фара вдребезги; он изливает на них раздражение, они сочувственно кивают, и тут он замечает, что один из них держит в руке маленький тупоносый пистолет. Джордж закругляется, и у него вежливенько отбирают бумажник, часы, зажим для галстука, и пока он сидит, как ему велено, на корточках, один из мужчин садится на место водителя в его «мерседесе», а другой становится у окна, где сидит жена Джорджа Джуди, и вдвоем они убеждают ее отдать драгоценности, кошелек, косметичку. Далее они реквизируют стереокассеты, обчищают багажник, забирают ключи от его турбодизеля, влезают в свой «шевроле» с замазанным грязью номерным знаком, один из них, выйдя на полосу малой скорости, останавливает движение, они не спеша выруливают на проезжую часть, и через несколько секунд от них остается лишь пара красных огоньков, мелькающих в световом шоу большой автострады.

Сегодня в подземке: Efecto seguro! No más suciedad; no más fastidio; no más cucarachas! Johnson's No Roach – efecto rápido, un tratamiento dura varios meses[8]8
  Стопроцентный результат! Никакой грязи, никаких забот – и никаких тараканов! «Антитараканин Джонсона» – эффект достигается быстро на долгие месяцы (исп.).


[Закрыть]. Благородный Дон макает копье в «Антитараканин Джонсона», садится на своего одра и бросается в бой. Вагон, гремя и раскачиваясь, мчит по тоннелю, и в такт толчкам покачиваются головы сидящих – ряд дергающихся бесстрастных лиц. Наплыв бесстрастноликих на станции «Четырнадцатая улица». Каждый из нас обособляется от других, прячется в свою скорлупу, и лишь только подрагивание ресниц выдает наше настороженное внимание к ближайшим соседям: как бы они не причинили нам без предупреждения какого-нибудь вреда. Моя кожа – это моя граница. Я могу читать газету, но не способен думать, я чувствую их, они проникают в мое сознание, присутствие этих бесстрастных незнакомцев насквозь пронизывает его; стоя впритирку, плечом к плечу, и старательно избегая соприкасаться нижними своими половинами, мы на короткие полминуты между двумя остановками образуем все вместе этакое сообщество поневоле, распадающееся и формируемое заново всякий раз, когда двери раздвигаются и кто-то из нас, толкаясь, выходит, а на смену втискивается новая толпа бесстрастноликих.

Я ведь вырос под землей, почему же я чувствую себя здесь не в своей тарелке? Осмотри товар, приятель: белый пижон в очках и Со слишком мягким выражением лица, пока ты витал в облаках, внизу сонмы мигрантов переплывали моря, прорывали пути сквозь горы, ехали на тектонических плитах. Ты думал, слово «беженцы» значит евреи, но поток никогда не прекращался, двери распахиваются, вваливаются новые генерации бесстрастноликих, и я задыхаюсь, сдавленный историей, подобно вон той старушке в меховой шапочке и блондинистом парике, этой бледнокожей еврейской бабусе, что с надменной брезгливостью топает по ногам стоящих впереди нее, проталкиваясь к выходу.

Вагон пустеет. Теперь мы – бездельники, коротающие скучный вечер в кафе. Вот и свободное место, я погружаюсь в чтение, поднимаю глаза и вижу перед собой молодого негра; держась одной рукой за ремень, он сует мне под нос мягкую шляпу с мелочью и бумажными деньгами. Что он говорит? Правую штанину он закатал выше колена, чтобы был виден протез, он демонстрирует мне ради моего удовольствия свою искусственную ногу, поскорей дать ему денег, вон и медаль приколота к шляпе, сейчас, сейчас дам, он поворачивается на ремне и, накренясь, начинает падать через проход, цепляется за ремень на той стороне, прямо воздушный акробат, ни одна монета не выпала, на задней части колена протез открыт, и мне виден стальной стержень с шарниром, никакого обмана – честное, законное попрошайничество. Он обрабатывает вагон одну остановку, другую, вагон снова заполняется, и он сходит.