Текст книги "Жизнь поэтов"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Э. Л. ДОКТОРОУ
Жизнь поэтов
ПОВЕСТЬ

Что-то онемел у меня большой палец на левой руке, опухоли как будто нет, но вон вены вроде бы вздулись, и больно отводить его назад, поднимать тяжелое. Было у меня это раньше? Ощущение, кажется, знакомое, может, еще обойдется, но набухшие вены, все прочее, нет, навряд ли, это или подагра, или артрит, если только – спаси господи! – не та жуткая болезнь, что скрутила Лу Герига[1]1
  Лу Гериг (1903—1941) – известный в свое время американский бейсболист, умер от редкой формы паралича. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть], тогда каюк писателю.

К тому же шея у меня побаливает: нерв ущемлен. Связано это с пальцем? Что там происходит? Я настоящий Козерог, мне на роду написано изводить себя.

И еще, конечно, со слухом какая-то ерунда. Иной раз голос слышу, а слов не разбираю. Неужто это шейное ущемление что-то там сдавливает и отсекает меня от мира звуков? Как мне с этим бороться? Почему я не иду к врачу? Ах, развалина! Точь-в-точь тот полуразрушенный дом, что я видел на Шестой улице: сквозь дыры в крыше просвечивает небо, внутри растут, пробив полы, целые деревья, из всех щелей лезут буйные травы, из окон свешиваются ползучие и вьющиеся растения – джунгли посреди Манхэттена, интерьер в верховьях Конго, тьма и помет туканов. Обезьяний крик, о-о-о, смерть моя пришла! А в кромешном мраке подвала – плоская крокодилья морда с хищно уставленными на меня глазами.

Где она, легкость во всем теле, которой у меня никогда не было?

Где она, гармония духа и плоти, где она, та идеальная жизнь, в которой я задумчиво пережевываю здоровую пищу и маленькими глотками пью родниковую воду, двигаюсь философически просвещенным способом и дышу от диафрагмы, совершенный человек, вкусивший безмятежного покоя чувств, не ведающий ни угрызений совести, ни комплексов вины, ни мук стыда, полностью осуществляющий себя в каждое мгновение бытия, удовлетворенный прошлым и с любовью взирающий в будущее, как самый тощий коричневокожий гуру? Я и распрямиться-то без боли не могу.

Правда, курить я бросил, это уже кое-что, пива стараюсь не пить, узнал вкус свежего воздуха, узнал, что отруби полезны, ягоды мальпигии полезны, а сахар вреден, и соль вредна, и яйца, и всякие копчения, соления, маринады. Но это уже слишком! Весь город бегает, покупает диетпродукты, консультируется у врачей, пытаясь покончить с нездоровой жизнью на белом хлебе, все они бегут в своих тренировочных костюмах с соковыжималками под мышкой, нет уж, у меня и поважней дела найдутся. Что мне нужно, так это универсальное руководство к обретению высшей мудрости, скажем, такое особое бюро обслуживания для избранных в идеальном месте земного шара, где ты отдашь все деньги, какие имеешь и какие когда-либо думаешь иметь, а взамен получишь щедрый дар благодетельного, гигиенически сбалансированного, натурального, не тронутого радиацией света жизни и будешь себе жить и писать лет полтораста минимум, притом и в любовных делах никогда осечки не дашь.

Что прямиком подводит меня к нашему главному предмету.

В один прекрасный вечер Брэд зашел со своей подружкой в «Элио», а там – Мойра, его супруга, она пришла на обед, устроенный ее Женским политическим клубом.

– Знаешь, как я вчера влип? – спросил назавтра по телефону Брэд.

– Знаю, жена видела тебя с твоей приятельницей, – ответил я, потому что Энджел, моя жена, успела рассказать мне эту историю, потому что Мойра уже поделилась с ней. «Это было так унизительно, – жаловалась Мойра. – В конце концов, для меня не секрет, что о романах Брэда знает весь город, он же не пытается их скрывать. Но это уж чересчур: я там высказываюсь перед коллегами на сугубо феминистскую тему – и нате вам, является мой муженек со своей фифой под ручку».

– Что заказали? – спросил я у Брэда.

– Фирменные спагетти и калифорнийское красное. Думал, приду домой – и все кончено, точка, но Мойра только и сказала: «Я не поставила крест на нашем браке, Брэд, ведь в нем столько хорошего». – Он иронически рассмеялся. Брэд разъезжает по всему свету, собирая материал для своей постоянной колонки, а оказавшись дома, пропадает на теннисных кортах. Там он, кстати, и познакомился с той женщиной.

– Приятельница Брэда – не фифа, – неосторожно заметил я. – Она спортсменка.

– Ах, вот что, – сказала Энджел. – Как же она выглядит?

– Я не видел ее вблизи, только с соседней площадки. Красотка из комиксов. Тип бесстрашной героини.

И вдруг на Энджел нашла эта ее твердокаменная суровость:

– Законченный портрет Мойры! – воскликнула она. – Так оно всегда и бывает: они предпочитают баб, похожих на собственную жену.

Энджел коллекционирует истории о мужском вероломстве: там, в Нью-Хейвене, Ральф, после того как он порвал со своей девицей, имел бестактность вернуться домой к Рейчел в ярких трусах, приобретенных вместе с той особой. «Я отказываюсь больше твое нижнее белье стирать», – заявила Рейчел, уроженка Венгрии. Красным был цвет, который выбрала возлюбленная для своего преподавателя-поэта, и по какому-то злополучному и неуместно символичному стечению обстоятельств трусы эти при стирке полиняли, и все простыни, полотенца и предметы одежды Рейчел, находившиеся в стиральной машине, окрасились во все оттенки красного. Ральф, кроме того, не постеснялся принести домой пластинки, которые дала ему та девица, и когда он слушает их, Рейчел убегает к себе наверх и закрывается: эта музыка пачкает ее сознание, подобно тому как краска выпачкала белье.

– Отчего мужики такие чудовища? – подивилась Энджел. Что правда, то правда. Ральф чудовищно правдив, у него какая-то страсть исповедоваться. Он рассказал Рейчел о своем романе, едва только тот начался. Надо ли говорить, что сам факт, что он с кем-то переспал на стороне, показался ей куда меньшим криминалом, чем его желание обсудить этот факт с ней, как если бы каким-то странным, извращенным способом он испрашивал ее одобрения.

Но вообще-то все слишком много треплются, – кто ту же Рейчел за язык тянул рассказывать обо всем этом? – наши женщины, жены постоянно сплетничают и выбалтывают друг другу вещи, о которых, казалось, им должно было бы хватить ума помалкивать. Они посвящают посторонних в тайны своей личной жизни, и все обо всех становится тотчас известно, как будто все мы живем в каком-то общем семейном доме. Куда подевалось благоразумие? Где гордость? Откуда в нас эта бестактная откровенность?

И притом мне же приходится из-за этого страдать. Разводится, например, знакомая супружеская чета, и я слышу от своей жены, что вот еще один дефективный разбил жизнь прекрасной женщине, которая много лет назад имела неосторожность выйти за него замуж.

– Посмотри на любую пару среди наших знакомых, – говорит Энджел, – и увидишь: женщина лучше развита, она и начитанней, и умней, и, уж конечно, добрей своего мужа. Или возьми застольную беседу – и тут женщина куда интересней.

Кажется, эта шишка на щиколотке у меня заметно выросла. Вот черт. И в горле с утра першит. Я только-только от ларингита оправился, что со мной творится?

Но с другой-то стороны, жить в Гринич-Вилледж – это что-нибудь да значит, тут тебе предлагают все мыслимые средства предотвратить беду, так что я готов принять меры. В бесплатном журнальчике, подобранном в вестибюле, есть вся необходимая информация: для начала я мог бы прибегнуть к урокам пластики по Элигзандеру, которая является испытанным методом самопостижения, физической переориентации и гармонизации поз и движений, потом пойти купить Цветочные целебные средства Баха, заглянуть по дороге в Центр правильного дыхания, посетить Центр еврейской медитации и успокоения, записаться на занятия борьбой тай чи – эти плавные телодвижения вливают жизненную силу и здоровье, ну а если все это не поможет, я мог бы отдать себя в руки квалифицированного рольфера – специалиста по глубокому массажу тканей. Гурджиевский кружок тоже готов протянуть мне руку помощи; если же мне понадобилось бы дружеское участие, то к моим услугам Любящее братство, радеющее о том, чтобы сделать «нашу планету таким местом, где людям будет безопасно любить друг друга». Против этого не возразишь. Когда я разживусь кое-какой кухонной посудой, можно будет немного заняться готовкой по рецептам вегетарианца-гурмана, а потом, восстановив свой энергетический баланс, я, пожалуй, попробую увлечься какой-нибудь функциональной интеграцией по методу Фельденкрайса. Общество веданты поможет мне собрать все это воедино, а то еще я могу наведаться в местный филиал Резервуара успокоения и, погрузившись в раствор температуры тела, плавать в состоянии невесомости. Мне уже полегчало.

Пока же я буду продвигаться вперед по этим разнообразным путям к совершенству, не мешает, пожалуй, взять пару уроков каратэ или дзюдо, чтобы я мог как следует отделать всякого, кто попытался бы остановить меня.

Еще одна пара, за которой все мы наблюдаем, это Луэллин и Энн. Луэллин, он у нас дзэн-буддист, отбыл в Вермонт, где проведет три месяца отшельником. По возвращении домой он опять отрастит волосы, но когда-нибудь в будущем году снова обреет голову и удалится на четыре месяца или на пять месяцев, намерения у него самые серьезные, и кто знает, чем все это кончится, ведь рано или поздно они дают обет безбрачия, верно? А что же тогда станется с Энн? Уже сейчас она должна ездить в Вермонт, чтобы повидаться с мужем. Луэллин не первый год исповедует дзэн и фактически поднялся до ранга монаха. Это, конечно, еще не сэнсэй, но тоже достаточно серьезно. В этот последний раз Энн устроила перед отъездом Луэллина проводы, сама она держалась молодцом, выражая своим видом стойкость и оживление, все мы пили, ели, смеялись и веселились, но Луэллин сидел туча тучей. По-моему, он дулся на нас из-за того, что мы не пытались уговорить его остаться – тогда бы он чувствовал себя настоящим героем. Но зачем бы мы стали его уговаривать? Все равно он уже обрил голову, бедный колючий Луэллин. В этом своем облике отшельника-аскета он очень хорош, невысокий, с круглым, крепким брюшком, а когда снимает роговые очки, вы замечаете, какие у него плоские, прямо-таки азиатские, скулы, какой шафрановый цвет лица; вообще, чем больше он постигает дзэн, тем сильней меняется его внешность. Я ничуть не сомневаюсь в способностях Луэллина как дзэн-буддистского монаха, я вообще все ему прощу за то, что он такой хороший поэт. К тому же мне нравится, что эти монахи заняты только собой, не чужды снобизма, характер имеют скверный, во всех своих неудачах винят жен, ворчат на детей и страшно злятся, когда проигрывают. Сдается мне, я как-нибудь и сам попытаюсь стать монахом дзэн-буддистом.

Но я веду речь о парах, которые уже не вполне вместе, я веду речь о «безмерно трудном деле сердца». Строка Делмора Шварца[2]2
  Делмор Шварц (1913—1966) – американский поэт, прозаик и литературный критик.


[Закрыть]. В войне, которая идет между Энджел и мною, мы достигли стадии, когда в бой посылаются другие супружеские пары. Луэллин – моя тяжелая артиллерия, его пример намекает на наличие некой таинственной потребности, не поддающейся строго объективному анализу, некой стихийной тяги к самореализации, присущей мужчинам нашего возраста и не объясненной поведенческими науками. Он по двадцать часов в сутки сидит по-турецки в какой-нибудь насквозь продуваемой фермерской хибаре, я хочу сказать, эти дзэн-буддисты действительно занимаются в своих отшельнических кельях медитацией, никакого секса, ни-ни. И единственное возражение, которое только смогла выставить Энджел в порядке защиты, сводилось к тому, что она, мол, всегда ощущала в идее дзэн-буддизма эгоистический душок, но я наверняка буду знать ответ на это, если постигну мой дзэн, которого я не постиг, что как раз и означает, что постиг.

Ого, вон еще один, они совершают набеги сюда, сразу видно, это отчаянные смельчаки, они же не виноваты, что ползают и внушают отвращение. Их легче рассмотреть, если сыпануть на них борную кислоту, – тогда они тащатся вперед с упорством полярных исследователей. Почему мы их так ненавидим? Этот малый взобрался на девятый этаж над уровнем улицы, он колонизирует высотный дом, удостоенный архитектурной премии, он с энтузиазмом несет в этот пустынный неведомый мир твердых и ярко освещенных плоскостей, в это минеральное царство, где, как на поверхности Луны, ничего не растет, тараканью цивилизацию. Тут я как-то хлопнул ладонью по кухонному столу позади одного из них – хотел посмотреть, что он сделает, так он вместо того, чтобы суетливо побежать к краю стола и укрыться под столешницей, взял и прыгнул в ущелье между столом и холодильником, они делают как раз то, что надо, чтобы спастись, настоящие Буч Кэссиди и Санденс Кид[3]3
  Герои одноименного фильма-вестерна.


[Закрыть]; просто поражаешься их хитрости, они и сами себе дивятся, в стрессовой ситуации их поступки, так же как и наши, непредсказуемы; может, потому-то мы их и ненавидим.

По-моему, это они удерживают Энджел от того, чтобы вселиться сюда вслед за мною. Когда я приезжаю домой, она опасается, не привез ли я их в своем багаже. А когда Энджел, бывая в городе, поднимается ко мне выпить чего-нибудь вместе со мной, она, прежде чем сесть, оглядывает стены, потолок, пол. Может, чем чаще они будут попадаться ей на глаза, тем больше она станет к ним привыкать. Только не верится: Энджел – страшная аккуратистка, самая большая чистюля на свете; когда у нее нет других дел, она моет, прибирает, наводит чистоту, выбрасывает; даже Природа беззащитна перед лицом ее беспощадной любви к порядку, она все время что-то выпалывает, обрезает, подстригает, ей нравится – и я много раз намекал ей на это – оттяпывать все, что торчит; но в самом доме, ее доме, упорядоченность вселенной доведена до такой степени, что беспорядку просто неоткуда взяться, он пресекается в зародыше, мне приходится на лету перехватывать недопитую чашку кофе, которая норовит улететь со стола, вцепляться в свою обеденную тарелку, вытаскивать из мусора нераспечатанную почту, прижимать к груди утреннюю газету, привязываться к лестничным перилам, чтобы не быть унесенным бурей ее уборки. Уж не меня ли она старается вымести? Как-то на прошлой неделе она позвонила в самом приподнятом настроении и счастливым голосом сообщила: мастер только что установил новый анаэробный бачок в санузле. Так хотелось разделить ее радость. Я сказал: почему бы не устроить по этому поводу большой прием с посещением каждым из гостей туалета?

Все утро эти люди в белых шапочках устанавливали леса как раз на уровне вывески «Юнайтед тред милз» на доме напротив. Издали они похожи на маляров, но это не маляры – они что-то вколачивают в кирпичную стену.

Вчера вечером Пол закатил обед по случаю дня рождения Бриджит, которую он любит, но назвать своей женой не торопится. Пол – киносценарист и любит Бриджит отчасти за то, что она не актриса, не связана с театром и не имеет желания писать сценарии или ставить фильмы. Он заказал столик в «Тексаркане», потому что город Тексаркана где-то совсем рядом с ее родным Новым Орлеаном. У Бриджит зеленые глаза и рыжие волосы, там, на Юге, она водила компанию с политиканами из демократической партии. С кем поведешься, от того и наберешься. Она припасла для нас анекдот:

– Зачем бабе...? – Мы молча ждали. – Чтобы мужика разговорить!

Энджел находит Бриджит очень славной. За столом нас было три пары, третья – это Фредди и Пия. Фредди из кожи лезет вон, пытаясь показать, что присуждение ему Пулитцеровской премии в области литературы не подмочило его писательскую репутацию. Он обожает Пию, миниатюрную красавицу с живым умом, приятной улыбкой и хорошей должностью в рекламном агентстве, но с женитьбой, подобно Полу, не торопится. Тем не менее оба союза, кажется, достаточно прочны, как это, по моим наблюдениям, и бывает, когда разница в возрасте между мужчиной и женщиной составляет не меньше двадцати лет. Иногда Фредди и Пия идут куда-нибудь развлечься вместе с Кимберли, дочерью Фредди от раннего брака. Пия и Кимберли отлично ладят друг с другом, а почему бы им не ладить: обе принадлежат к одному поколению.

Между прочим, самым эротическим танцем, какой мне только довелось видеть, был вальс, который танцевал отец с тринадцатилетней дочерью на еврейском празднестве в отеле «Пятая авеню». Сколько ни с чем не сравнимого экстаза было в том, как кружил красавец отец изящную тонкую девочку в черной бархатной блузке и белых чулках, откинувшуюся ему на руку, как смотрели они, вальсируя, друг другу в глаза.

– Иной раз гляну я на себя, – сказал как-то Фредди, – и кажется мне, что у меня большой. А в другой раз гляну – и не знаю, вроде бы маленький.

А Брэд однажды признался, что терпеть не может принимать ванну, потому что ему неприятно смотреть на свое тело.

Мой друг Саша, напротив, сидит в ванне часами: поставив поперек ванны пюпитр, он пишет собственные рассказы и читает рассказы своих студентов, так что фактически вся его интеллектуальная жизнь проходит в воде.

Сэм рассказывал мне, что он даже зимой сигает после сауны в озеро позади его дома. Недаром он стал знаменитостью. Сэм, самый красивый, самый популярный киноактер в мире, как-то раз сказал Фредди:

– Я совсем одинок, у тебя есть знакомые девушки?

Как вы понимаете, я толкую не о разведенных супругах, а о парах, которые не вполне вместе. Пожалуй, тут будет полезно провести кое-какие различия. На одном полюсе находятся традиционные браки, когда супруги ссорятся, кричат и давят друг другу на мозги, как какая-нибудь ужасная опухоль, покуда один из них не умрет. У моих родителей был классический, прямо-таки хрестоматийный брак этого образца. На другом полюсе – браки, подлежащие немедленному расторжению после нескольких месяцев, дней, часов супружеской жизни, браки, столь очевидно несчастливые и обреченные, что даже адвокаты, которых призывают расхлебывать кашу, не напускают на себя вид крайней озабоченности, а по возможности быстро и эффективно утрясают дело.

Между двумя этими полюсами колеблются, приближаясь то к одному, то к другому архетипу, но не желая становиться ни одним из них, браки людей моего поколения.

Понял, что они делают: они прикрепляют леса к кирпичной стене и, взбираясь вверх с этажа на этаж, поднимают за собой эту конструкцию. Вчера они были на «тред милз», сегодня – шестью футами выше, на «Юнайтед». Лицом к стене, как какие-то скалолазы, они знай себе колотят молотками на высоте четырех этажей над Вест-Хьюстон-стрит. Странно, что сквозь весь уличный грохот, громыхание грузовиков, автомобильные гудки, завывание сирен мне явственно слышен звонкий стук их молотков.

А там внизу, под ними, загибаясь дугой, вытягивается из-за угла Грин-стрит вереница взявшихся за руки малышей, похожая на гирлянду развевающихся разноцветных флажков. Ее тянет за собой учительница, от усердия она даже наклонилась вперед – ни дать ни взять старенький моноплан тащит по небу пеструю рекламу.

Итак, мы имеем дело с особым феноменом супружеских пар, которые, оставаясь мужем и женой, живут уже не вместе: это и не традиционные супруги, и не разведенные. Мужья перебираются в свои собственные норы, в долгие дни и ночи наедине с собой. Они освобождаются из плена привычного. Как это начинается? После нескольких лет семейной жизни начинаешь как бы чего-то ожидать, ты даже не отдаешь себе в этом отчета, просто тебя настораживает нечто на опушке леса, ты перестаешь мирно пастись и поднимаешь голову, но оно неуловимо, это щемящее чувство, что появляется во всех случаях и обстоятельствах жизни, когда мы тратим время, теряем время, убиваем время. Разве не так, приятель? Я хочу сказать: будь снисходителен к моим доводам, хоть ты и думаешь, что они сильны лишь количественной стороной. Ты замечаешь вдруг, как с ошеломляющей быстротой уходят мужчины моложе тебя, скошенные инфарктами миокарда, эмболиями, аневризмами, разными формами рака и всевозможными другими скоротечными неизлечимыми болезнями, уходят, не успев свершить дело своей жизни. В одночасье настырный нахал превращается в унылого меланхолика, большие планы и смелые замыслы оборачиваются жалким зрелищем, сшитые на заказ костюмы в шкафу – призраками прошлого. А то, что они совершили, эти крикливые, напористые, пробивные деляги, оказывается на поверку постыдно малым, мелким, незначительным, весь этот шум и крик был, как выясняется, саморекламой. Так вот, в свои пятьдесят я обнаружил, что это безудержное стремление к одиночеству носит характер пандемии, и возвещаю о своем открытии. Я совсем не хочу сказать, что все мои знакомые – люди неудачливые, неполноценные, неудовлетворенные. В общем-то мы все вполне на высоте. Это, похоже, в самой жизни что-то не так.

Если уж на то пошло – как сказал я моему приятелю Саше, заглянувшему ко мне выпить и осмотреть мою берлогу, – я как-никак кое-что написал, завоевал признание, заработал достаточно денег, у меня четверо детей, которых я люблю и которых надеюсь в скором времени поставить на ноги. Жена у меня смышленая и недурная собой особа. У нас есть дом с закладной в лесу и еще один дом с закладной на взморье, я вполне мог бы позволить себе поехать путешествовать куда угодно, а что касается худших подозрений Энджел, насчет того, какими делами я стану заниматься в этой квартире для работы, которую я обустроил для себя в излюбленном районе богемы, то уверен, что нашлось бы с полдюжины женщин, из которых любая с радостью откликнулась бы на предложение провести со мной ночь, стоит мне только свистнуть. Полдюжины – это по самой скромной оценке. Они прикатят издалека на автомобиле, прилетят из других городов на самолете. Однако я никому не звоню, я живу затворником – человек, которому состоянием покоя служит безутешность. На улице я чувствую себя бродягой, в глазах у меня – жгучее отчаяние.

В почке у меня – мучительное колотье.

Господи, поживешь немного в Нью-Йорке и перестаешь обращать внимание на полицейские сирены: услышишь – и головы не поднимешь. Вот только что я мог бы наблюдать из окна своего девятого этажа, как внизу, на Хьюстон-стрит, полиция в полном составе проводит арест: три припаркованные наискосок патрульные машины, парочка сине-белых мотороллеров, десяток полицейских и детективов в штатском, что толпятся возле бензоколонки «Мобил», и один арестованный – худой малый с руками в наручниках за спиной, которого заталкивают в машину с крутящейся красной мигалкой на крыше. А я корпел над последним абзацем и пропустил такой спектакль.

Вся округа, разумеется, полна людьми, желающими преуспеть. Алкаши выходят на проезжую часть улицы со своими немыслимо грязными замасленными тряпками и протирают ветровые стекла автомобилей, остановившихся на красный свет, после чего протягивают руку за чаевыми. Они никогда не угрожают, их можно запросто прогнать, только вы-то этого не знаете, если приехали из Нью-Джерси. Потом они вернутся на тротуар, закурят и станут прохаживаться и посмеиваться, пока снова не зажжется красный свет. В холода они разводят костерок в железном бочонке из-под масла.

Внизу швейцар Джек ловит свой шанс обогатиться. Он прикован к одному месту, какие уж тут шансы? Но он сделался предпринимателем, ведь мимо него проходит за день столько людей, в этой многоэтажке живет, наверно, человек шестьсот. Джейк улыбается, исполняет поручения, хранит свертки, подносит сумки, присматривает за машинами, за детьми, принимает чаевые. Кроме того, он оказывает посреднические услуги уборщицам, мойщикам окон, автомеханикам, дезинсекторам.

– Ваш швейцар Джек добряк, – говорит он, – но бедняк. Хотите, он помоет вашу машину? Хотите, он поставит ее в гараж? Если вам нужно натереть полы, он возьмет напрокат полотер и доведет их до блеска после работы. Если вам нужно перевезти мебель, он пойдет и пригонит фургон. Починит вам тостер. Покрасит вам стены, ваш швейцар – мастер на все руки, универсальное бюро обслуживания.

Ваш швейцар добряк, но бедняк. У меня есть теплое альпаковое пальто. В один прохладный день он внимательно оглядывает меня.

– Когда доносите его, вспомните обо мне. Вот такое пальто мне подойдет. – Лукавая улыбка, крупные зубы, он любит одеваться со вкусом, черный красавец с усиками. Ему также нравится моя шляпа.

Как бы удобно все сложилось, если бы мы с женой продолжали ладить. Ведь в конце концов все остается на своем месте.

– Худшие годы у вас позади, те, что остались, должны быть хорошими, – убеждает меня фрау доктор. Должны-то должны. Я пытаюсь вообразить себе безоблачную любовную идиллию, совпадение нежных чувств, простодушную щедрость мягких губ, смех и прилив желания, радостное ожидание завтра. – Поймите, ваша мечта – это предостережение, – говорит фрау доктор. Она явно не в восторге от моей теории расслабленных брачных уз. – Вы приближаетесь к последнему пределу, за которым любое решение будет лучше того, что вы вытворяете с собой сейчас.

То же сказал и мой друг Саша, осмотрев эти голые стены.

– Ты или въезжай, или уж съезжай, – так он сказал.

И вот на днях я встречаюсь с Энджел, и мы идем на благотворительный вечер Женского политического клуба, об устройстве которого и толковала Мойра с коллегами на обеде в тот раз, когда на нее нарвался ее муж Брэд со своей подружкой. Благотворительный вечер проводится в роскошных апартаментах на Бикмен-плейс и состоит в том, что сперва все толкутся в библиотеке и потягивают вино из бокалов, после чего собираются в гостиной, чтобы прослушать программу выступлений певиц из бродвейских шоу: каждая поет под аккомпанемент рояля песни о женщинах – о том, какие они сильные, и стойкие, и вообще замечательные, и способные вынести все, но, с другой стороны, как нужно им бесстрашие, чтобы попытаться расправить крылья или позволить своей душе взлететь, как бабочка. В последний момент перед началом пения я замечаю, как Брэд осторожненько ставит свой бокал с вином на ореховый приставной столик стиля «ар-деко»[4]4
  «Ар-деко» – декоративный стиль, отличающийся яркими красками и геометрическими формами (20—30-е годы XX века).


[Закрыть] и исчезает в направлении парадной двери. Я же, как дурак, застрял в толпе у дальней стены позади рядов занятых стульев, так что волей-неволей должен дослушивать концерт до конца.

Пианистка задает тон: звучат лирические арпеджии, эти плещущие аккорды и драматические басовые октавы шоу-бизнеса, и вот он, воплощенный феминизм в облике омерзительной бродвейской лицедейки – рот широко открыт, руки обнимают воздух, чешуекрылые ладошки складываются и раскрываются, а женщина-фотограф вспрыгивает на стул, чтобы запечатлеть все это.

Но последний номер программы на удивление хорош, выходит маленькая такая певица, вот у кого настоящий шик, в этом своем модном мятом костюмчике, сшитом у классного портного, и шелковой блузке с открытым воротом она выглядит сногсшибательно. Засунув руки в карманы жакета, певица поет по-французски американскую популярную песню со страстной свирепостью Пиаф, а потом вынимает руки из карманов и яростно читает текст песни по-английски, этой песни о женской любви; она говорит тому мужчине, который вернулся, которому она нужна, который хочет быть с ней: ничего, я выживу, я проживу! Она сумела-таки расшевелить аудиторию: когда она говорит тому мужчине в песне, чтобы он убирался, она не примет его обратно, она не желает его больше видеть и проживет без него, по гостиной пробегает волна возбуждения, отовсюду слышны одобрительные возгласы, и прямо взрыв аплодисментов раздается после того, как она, уходя, бросает последние слова – их нет в песне, певица сама их придумала: «Эй, погоди, куда же ты?»

Кто куда, а я вниз к почтовому ящику, погляжу, не пришло ли письмо от Смуглой леди моих сонетов.

Что делать, может придет завтра. А пока удовольствуемся ворохом просьб о пожертвованиях: конец года, время платить подоходный налог, а пожертвованные деньги как-никак исключаются из облагаемой суммы. Спасите китов. Спасите тюленят. Спасите бразильские джунгли. Бразильские джунгли? Ах, вот что, они исчезают прямо на глазах, это же миллионы и миллионы квадратных миль. Гибнут бразильские джунгли, а заодно гибнет вся экосистема планеты, климат становится ни к черту, мы вступаем в новый ледниковый период.

Господи, вот уж не думал, что мне придется тревожиться за судьбу бразильских джунглей. Спасите детей. Спасите Вашу альма-матер, шлите деньги священнику – руководителю приюта на Таймс-сквер для бездомных малолетних проституток, спасите Билль о правах, избавимся от личного огнестрельного оружия, отменим молитву в школе, спасите индейцев – коренных американцев, спасите черных, спасите нас от самих себя, боже ты мой, спасите нас от пьянства, от лишая, спасите нас от загаживания космоса, и от нашего улыбающегося избранника, и от хмурого Черненко, и спаси нас боже от их трещоток.

По большей части эти почтовые отправления даже не на мое имя, они адресованы безликому обитателю квартиры 9 Е. Ну что ж, приятно, когда твоему появлению в округе рады. А какие здесь новости? Понятно, почему членов банды китайских подростков подозревают в убийстве четырнадцатилетнего Кай Фанчена: они на днях учинили потасовку на вечере для старшеклассников азиатского происхождения. Пляшущие демоны – так называется эта банда, но где орудует одна банда, обязательно уж появляется вторая, и у Пляшущих демонов есть заклятые враги – Призраки ветра. Призраки охраняют своих клиентов, содержат незаконные игорные притоны, может быть, кое-чем приторговывают. Демоны занимаются тем же самым в соседнем квартале. Время от времени между тайными китайскими обществами вспыхивает война, и тогда доходы у всех падают.

Мало кто из моих знакомцев знает, что китайский ботаник-иммигрант родом из провинции Сычуань скрестил в 1926 году китайский апельсин с бельгийским и положил таким образом начало американской цитрусовой промышленности.

У входа на станцию подземки «Астор-плейс» китайчата-газетчики продают маоистские листки. По большей части девочки. Дело у них тут поставлено. Как и всякие прочие китайские дела.

Когда я еду теперь подземкой, у меня складывается впечатление, что здесь, под землей, куда больше не заглядывает никто из моих знакомых – все они давно пересели в такси, – только и начинаешь путешествовать по-настоящему. Здесь я возвращаюсь в иммигрантский мир, читаю рекламное объявление телефонной компании, извещающей нас, что отныне телефонный справочник издается и на испанском языке, гм, любопытно, вижу рисунки краской на станционных платформах, и это любопытно. С ходу разгадываю одну тайну – когда-нибудь я найду объяснение всем этим загадкам: линиям в пустыне Наска, каменным изваяниям острова Пасхи, Стонхенджу, кораблям в море без единого человека на борту и так далее, – но сейчас я хочу объяснить тайну граффити. Так вот, граффити – это тоска закупоренного сажей сердца горожанина по солнечной жизни тропиков. Велите мэру раскрасить вагоны подземки в яркие тропические цвета, и никто не станет мазать их краской. И наушники – тоже любопытная вещь. Окидываю взглядом вагон: один, два, три, четыре, да четверо в наушниках, прицепленных к миниатюрным магнитофонам. А вон какой-то чудак из прошлого – читает книгу. В детстве я читал в подземке книги, взятые в библиотеке; долгие недели, совершая по средам поездки по линии Ай-ар-ти к врачу на уколы от аллергии, я погружался в толстенный том «Отверженных», мне нужно было знать, что у Жана Вальжана жизнь была еще разнесчастней моей. Но слушать музыку в пасти дракона? Кто они, эти люди, что слушают и слушают, возвращаясь в состояние неграмотности? До того, как мы придумали письменность, в мире царила иная система представлений: голоса отделялись от тела, люди рассказывали сказки, духи говорили устами шаманов, мы были братьями всякому зверью, верно ведь? Господь бог перестал говорить людям только после того, как они написали об этом в Библии. А с другой-то стороны, какая, в конце концов, разница: вы даете людям наушнички – они надевают их, показываете им экран – они пялятся на него, произносите заклинание – они впадают в транс, поете – они подпевают. Носят то длинное, то короткое, одно время все эти болваны в барах были в широкополых ковбойских шляпах; что до меня, то я еще не нашел головного убора, который сидел бы на мне как надо, ни в одном из них я не чувствую себя хорошо и покойно; мягкие фетровые шляпы любых фасонов, тирольская шляпа, охотничья шляпа, каракулевая шапка, кепи бейсболиста, берет, зюйдвестка, каскетка, фуражка, тропический шлем и стальная каска – все они выглядят на мне дурацкими бумажными колпаками. Да что там шляпы, на мне всякая одежда сидит как на корове седло, ни одна вещь не бывает мне впору, всегда что-то не так: или пуговицы не на месте, или на спине морщит, или с галстуком не смотрится, или без галстука носить нельзя, водолазки мне не идут – шея толстая, очки-консервы не годятся – глаза близко посажены, если с рубашкой все в порядке – подходящие брюки в чистке, я не ношу жилетов, спортивных шортов, цепочек, брелоков, часов, колец, шейных платков и черных галстуков. Уютно я себя чувствую только в старых свитерах, потертых вельветовых штанах и стоптанных башмаках, тут нет ни капли выпендрежа: вот, дескать, какой я Эйнштейн; нет во мне никакой угрозы тебе, мир; посмотри, какой я доброжелательный, этакий немного озабоченный, рассеянный субъект, без претензий на сексапильность, я роняю мелочь и теряю ключи, у меня мальчишеская улыбка, мой вид привлекает заботливо-собственническое внимание женщин, я мягкий и симпатичный, мой любознательный ум не отравлен гневом.