Текст книги "Билли Батгейт"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Я принял душ, оделся и сбежал вниз. Двоих соглядатаев не было. В стенде отеля я нашел свежие газеты, взял их и сел перед входом в огромное кожаное кресло. Пресса утверждала, что жюри уже избрано. Защита никого не отклонила. Суд начнется сегодня, строчки гласили словами прокурора, что весь процесс вряд ли займет более недели. «Дэйли Ньюс» поместила фото мистера Шульца и Дикси Дэвиса, о чем-то шепчущихся в кулуарах суда. «Миррор» показывала мистера Шульца спускающегося со ступеней здания суда с наифальшивейшей улыбкой на губах.

Ознакомившись с новостями, я встал и пошел по Бродвею, нашел аптеку и в ней телефон. Разменял деньги и дал оператору номер мистера Бермана. До сих пор не знаю, что Аббадабба делал с номерами телефонов, про которые никто и слыхом не слыхивал, даже телефонные компании, но прозвучал всего один звонок и трубку тут же сняли. Я сообщил ему о прибытии в город строго по плану. Затем мы посетили аукцион по продаже молодых лошадей, а сегодня весь день проведем на бегах. Миссис Престон встретила друзей, люди глупые, разговоры с ними тоже ни о чем. Сообщил я и об ужине в ресторане и о том, что я не стал обращаться к метрдотелю как свой человек, потому что нужды в этом никакой не было. Рассказал я ему чистую правду, и он обо всем уже знал и так.

– Неплохо, малыш, – сказал он, – Как насчет увеличения суммы через прокрутку на бегах?

– Только положительно! – ответил я.

– Запоминай. В седьмом забеге лошадка под номером три. Что-то вроде один к трем.

– А имя у нее какое?

– Откуда я знаю, посмотри в программке. Число три надеюсь не трудно запомнить? – Он почему-то даже обиделся. – Все, что выиграешь – твое. Все деньги возьмешь с собой в Нью-Йорк.

– В Нью-Йорк?

– Да, сядешь на поезд и поедешь. Ты нам нужен там. Езжай домой и жди.

– А как же миссис Престон?

В этот момент связь прервалась, оператор попросил доплатить еще пятнадцать центов. Мистер Берман спросил, откуда я звоню и попрощался. Я повесил трубку и телефон тут же зазвонил.

Я услышал треск спички и вдох, даже ощутив дым от его сигареты.

– Уже дважды ты упомянул людей по фамилиям.

– Извините, – сказал я, – но что же мне делать с ней?

– Где наш помидорчик сейчас?

– Завтракает.

– Пара наших друзей уже в пути. Наверно, встретишь их на бегах сегодня. А один из них может быть даже подбросит тебя до станции. Если будешь с ним любезен.

Вот оно и пришло, думал я, шагая по Саратоге, энергично и целеустремленно двигаясь неизвестно куда. Со стороны можно было подумать, что у меня есть какая-то цель. Они ссудили меня суммой явно в несколько раз большей, чем я мог потратить за день или даже за несколько, сумма была на неделю, не меньше, потрясной и роскошной жизни: отели, рестораны, бега. Чего-то я не учел. Деньги эти – скорее аванс для возвращения в Нью-Йорк, или они хотят, чтобы во-первых, я не мешался под ногами здесь, а во-вторых, был на виду там. Что могло так резко измениться? Может ввиду отсутствия Дрю перед глазами мистеру Шульцу показалось, что она представляет для него какую-то опасность, может его отчуждение – всего лишь отражение ее собственного холодка к нему. Мистер Берман думал, что босс по уши влюбился, но я, уже через неделю после прибытия в Онондагу заметил, что когда они вместе, то он игнорирует ее, специально или неспециально, я тогда так и не понял. Она выполняла репрезентативную функцию, красотой и манерами оттеняя его значительность, правда, несколько иного амплуа. Она была ярким пятном на его пиджаке обыденности, он не мог просто погладить ее, пожать ее плечо, не мог совершить ни один из тех глупых поступков, прямо свидетельствующих для окружающих о его чувствах к ней. Сейчас мне стало яснее ясного, что что бы за решение ни было принято – оно всего лишь вытекает из его психического состояния последних дней, из его неспокойных снов, из его кошмаров. Я гордился собой, какой я хладнокровный и умеющий все просчитывать наперед, не боящийся уже его леденящего кровь темперамента, ужасного в своей непредсказуемости. Самая лучшая способность думать – думать не мозгом, а телом. Оно думает уверенно, безошибочно, оно не погружено в бесплотность мыслей, как мозг. Поэтому я так все и угадал, даже не поняв в чем еще дело! Очнулся я уже в номере, не помня, как дошел до отеля, как поднялся наверх, как искал и нашел свой пистолет. Вот что подумало тело – надо защищаться. Худшее наступило – он повернулся против нее, он жаждал ее крови, смертей ему было уже мало. Он хотел цепочки смертей, одна за другой. Что Дрю могла сказать, что могла сделать для босса, если он не будет способен защитить себя сам, если его зацепит и зажмет закон, если его банда разлетится кто куда осколками взорвавшейся бомбы, и он останется один-одинешенек, как один из тех детей документанльной хроники, кричащего после взрыва снаряда, ловящего руками остатки того, что секунду назад окружало его жизнь?

Странно, что мистер Шульц знал все о предательствах, но понятия не имел, как и с чего они начинаются. Иначе зачем мистеру Берману надо было давать мне возможность уехать из сытого благополучия, из свободы денег? Боссу не хватало воображения, у него самый заурядный ум, Дрю была права, он

– обыкновенный человек. Тем не менее я отчетливо осознавал огромные возможности по убиению Дрю; мне надо было исхитриться и сломить ситуацию в свою пользу, найти людей или каким-то иным способом заставить их сделать так, как надо мне и сломать все планы босса. Я вспомнил о бесстрашных боевиках из фильмов – у них все-таки были добровольные помощники, со злом в одиночку не очень-то и поборешься. Прямо передо мной находился лист этого отеля с перечислением услуг предоставляемых им: массаж, стрижка-бритье, цветы в любое время суток, круглосуточная отправка телеграмм и т.д. Весь отель с его штатом в моем распоряжении. Я напрягся, взял телефонную трубку и голосом, пониженным до приглушенной мягкости, наподобие голосов друзей Дрю, проинформировал оператора отеля, что желаю иметь на связи мистера Харви Престона, отель «Савой-Плаза», Нью-Йорк, а если его там не окажется, то отыскать через службу, где он и обязательно соединить меня с ним. Когда я положил трубку, руки дрожали – даже у жонглеров это случается. Разумеется, чтобы найти беспутного Харви, надо время, поэтому я, подумав о том, в какой он постели и с кем, позвонил в службу отеля и заказал дыню, хлопьев, сливок, яйца, сосиски и бекон, прибавив после раздумий, тостов, джема, кофе и датской выпечки. Служба отнеслась к заказу очень уважительно. Хотя я заказал все подряд по меню завтраков. Я сел на плетеное креслице у окна, спрятал пистолет за занавесь и стал ждать пищу. Для меня казалось очень важным быть спокойным, так, садясь в горячую ванну, надо сидеть в ней по возможности без движений, тогда температура долго не будет снижаться. За рулем будет Микки, с ним будет Ирвинг, потому что если они хотят точности и аккуратности, а перед этим терпеливого выслеживания, то кто может это сделать еще, кроме Ирвинга. Им нужен спокойный уход жертвы в мир иной, без громогласья и пальбы. Они были по душе мне оба. Они хорошие люди и никому не желают зла. Они не любят жаловаться. Они могут загодя возражать, но поставленную задачу обязательно выполнят.

Что сказать Харви? Только бы они его нашли. Только бы рядом с ним был телефон. Пусть даже белого цвета. Он будет слушать меня, нимало не озаботившись в течение лета ее безопасностью, имея на руках постоянный и непрекращающийся поток счетов от нее из некоего места. Я представлюсь человеком, выражающим от ее имени ее желания. Я буду краток и деловит. Никакого субъективного чувства в голосе, никаких любовей и нежностей в тоне. И виноватым перед Харви я не буду себя считать. Но отделяясь от мыслей о предстоящем разговоре, я подумал о том, что во мне умерло эротическое чувство к ней, оно растворилось в подступающем ужасе того, что может случиться, я не мог вспомнить ни того, что у нас было, ни даже самого факта этого. Я даже не мог представить ее самою. Она меня, как женщина, не интересовала. Раздался стук в дверь, въехала тележка, покрытая белым льняным покрывалом, ткань сдернули и тележка превратилась в столик с завтраком. Все было в серебре. Дыня со льдом – в огромной тарелке из толстого серебра. Прошлой ночью я прислушался к советам Дрю относительно «чаевых» и с апломбом отпустил коридорного без них. Я сел поудобней, положив пистолет за спину и уставился на громадье завтрака – все богатство и разнообразие Батгейт-авеню пришло ко мне на стол. Я вспомнил о маме. Захотелось надеть ту ветровку-перевертыш с надписями на разных черно-белых фонах. Мне захотелось пробежаться по своей улице и поймать взгляд великого Голландца Шульца.

Ближе к полудню, запаковав багаж и оставив его у привратника отеля, я спросил направление к стадиону, где проходили бега и пошел туда пешком. Расстояние было около километра, по улице, сплошь застроенной трехэтажными, темного кирпича, пансионами. Входы всех домов украшали таблички «Парковать машины здесь», обитатели и хозяева домов стояли на тротуарах и зазывно махали всем проезжающим мимо машинам. Каждый саратогец старался делать свои маленькие деньги на чем только можно, даже эти люди. Разумеется, большинство машин направлялось на бега, а там своя стоянка. Всем помогали выбрать правильную дорогу несколько полицейских в рубашках с короткими рукавами. Никто, однако не спешил, черные лимузины медленно ехали своей дорогой, никаких тебе гудков, никаких обгонов – такое движение резко контрастировало с нью-йоркским, таким оно было манерным и вальяжным. Я смотрел на поток автомобилей в поисках «Паккарда», хотя знал, что не увижу его. Даже если они выехали рано утром, даже если шофер Микки, то дорога все-таки длинна, они подъедут позже. Вскоре я увидел зеленую крышу, возвышающуюся как замок из деревьев, и спустя пару минут вышагивал по стадиону. День был праздничным, люди в своих панамах с зонтиками от солнца радостно проходили сквозь ворота. Они несли бинокли, мужчины обмахивались программками. Стадион, конечно, уступал нью-йоркским гигантам, но был тем не менее велик. Полностью построенный из дерева, выкрашенный зеленой и белой красками, в нем витал дух старого родового поместья с дорожками обрамленными цветами. Я постоял в очереди за билетом. Кассир сообщил мне, что по возрасту я должен иметь при себе взрослого, который и проведет меня. Мне захотелось вытащить пистолет и сунуть его в ноздрю этому парню, но вместо этого я попросил пожилую пару взять на себя труд провести меня на бега. Они любезно согласились, хотя и унижен я был сверх меры ни за что – подумать только, помощника одного из величайших гангстеров на земле не пускают на бега!

Поднявшись по ступеням к ложам я обозрел беговые дорожки и почувствовал себя, наконец, на месте. Смотреть вниз на зелень стадиона из-под навеса было очень приятно, немедленно возникало ощущение, что вот-вот начнется великое спортивное действо типа футбола или бейсбола. Это чувство всегда присутствует на стадионах перед началом матчей. Бега не отличались этим от спорта, то же ожидание, то же предвкушение, то же приподнятое настроение, то же любование прекрасными лошадиными крупами, устремленными к победе, мнимой или настоящей, бог знает. Я почувствовал, что могу быть здесь самим собой, собранным и хладнокровным, и могу встретить то, что нас всех ждет, достойно.

Груз смертельной опасности давил меня, но день был прекрасен, казалось, все высшее общество окружает меня, приехавшее вместе со мной поиграть на трепетной нервозности ожидания удачи. Есть и простые люди, простые игроки, для которых это тоже возможность пощекотать нервишки и выиграть свое маленькое счастье. Они стояли под навесом ближе всех к беговой дорожке, для них было выделена отступь трибуны, протянутая вдоль одного прямого, как стрела, отрезка беговой дорожки, для богатых существовали ложи вверху, они могли видеть больше со своего высока. Эти самые ложи раскупались загодя денежными мешками и политиками всех мастей. Если по какой-либо причине места пустовали, то, за маленькую взятку распорядителям бегов, можно было сесть там. Но самые прекрасные места были еще выше этих лож, под самым навесом – там был клуб, там был ресторан, там настоящие игроки могли перед началом бегов расслабиться за столиками и перекинуться парой слов с себе подобными. Там я и нашел Дрю за столиком для двоих. Перед ней стоял бокал белого вина.

Разумеется, что бы ни случилось, до тех пор пока она не наиграется вволю, с бегов ее не уведешь. Знал я и другое, что если даже сообщу об опасности, которая ее подстерегает сегодня, или выдам свои страхи за ее жизнь, то на нее это не произведет ни малейшего впечатления – ее глаза будут блуждать, ее разум будет блуждать, она не поймет меня. Лишь свет в ее глазах притухнет. Она любила меня, такого раннего и шустрого, любила мою дворовую сущность, грубоватую и соленую, мою врожденную элегантность и смелость. Поэтому я ничего не сказал. Лишь поведал, что седьмой забег у меня в кармане и что я сорву на нем столько, что мне хватит содержать ее в шелках до конца наших жизней. То, что должно было быть как бы шуткой, прорвалось у меня каким-то сдавленным голосом, с большим чувством, чем я намеревался, слова выглядели детским признанием детской любви и ее зеленые глаза наполнились грустью. Мы посидели в молчании, печальные от нахлынувших воспоминаний и предстоящих перипетий – она будто знала все, что я не сказал, и так. Знала своим женским нутром, таинственным и непознаваемым. Я не осмеливался глядеть на нее, я обернулся на ширь стадиона, на длинную дорожку бегов, обрамляющую овал зелени центра, на гандикапы, на белую изгородь. Вдали виднелись огромные поля цветов, пруды с настоящими лебедями, парковая зона, а за ней уходила вдаль земля этого графства, такая же зеленая и холмистая, как округа Онондаги. Но я видел только этот стадионный овал, я бегал глазами по кругу, будто в мире существовал только он и немного другого, что вызывает в памяти этот круг: пары дизеля в каюте лодки, лодка, Бо – вся наша с ней жизнь с того момента казалось мне галлюцинацией. И все люди с той поры казались едва выжившими после огромной порции ледяной воды в легкие, после холода глубин, после отчаянных молитв к богу. Все еще не были мертвы, но будут.

Один за одним столики занимались людьми. Мы не были голодны, но заказали холодной форели и салат. Вскоре на поле вышли жокеи в красных костюмах, зазвучали трубы, лошадки весело прогалопировали мимо трибун, направляясь в далекий угол стадиона, где были установлены стартовые воротца. Первый день скачек начался. И так будет каждые полчаса, скачки минут на двадцать, затем – следующий забег по широкой дорожке. Если нет бинокля, то практически сразу после старта вся команда стартующих превращается в светлое пятно пыли, перемещающееся по стадиону. Лишь за минимально короткое время приблизившись ближе, почти под самые трибуны, можно было различить из этого пятна отдельных всадников и потные лошадиные морды. Как дьяволы проскакивали они мимо и ты удивлялся – какая же у них скорость! Вскоре они приближались к финишу и, пересекая линию, привставали в стременах жокеи, трибуны аплодировали, ревели, шумели и кричали, пока лошади неслись к финишу. Лишь только скачка заканчивалась, трибуны смолкали – все как один склонялись к своим листочкам забегов, будто невидимый хлыст или гонг отдавал всем команду. Шум стихал мгновенно. Изучение длилось несколько секунд. Затем все начинали думать над следующим заездом. И только счастливчики, выигравшие, начинали весело горланить и шуметь, им уже не было никакого дела до блестящих крупов лошадей, принесших им реальные деньги, разве что владелец мог подойти к жокею выигравшему забег, отвести его и лошадь в кружок для победителей и пофотографироваться на память, остальные – так же тихо, как и в начале, начинали ждать своего часа.

Я понял, что имел в виду мистер Берман, что значили цифры, нарисованные на боках лошадей. И что значили эти же цифры, расположенные по порядку, на огромных щитах прямо перед трибунами. Лошади были бегущими числами, оживотненными цифрами, даже для богачей, купивших их еще совсем молоденькими и воспитавшими их для скачек, даже для них они были лишь цифрами и числами, приносящими или не приносящими деньги.

Все это было на самом деле второстепенным, в некотором роде дополнительные мысли, в то время как я проводил Дрю в ее ложу. Я оставил ее там и направился искать ту машину, которая должна приехать. Это был великий день для всех балбесов и искателей мгновенного счастья мира, я видел людей, сующих два доллара в кассу, по их виду можно было с определенностью сказать

– это у них последнее, я видел людей, стоящих на нижней трибуне у самых перил на солнце, в своих руках сжимающих билеты и по их лицам я читал – есть только один путь, только один, выиграть и уйти отсюда, выиграть и тут же уйти. Таких бледных физиономий, как там, я еще никогда не видел. Но везде, на всех уровнях стояли, сидели люди, которых это касалось в меньшей степени, они говорили уголками своих ртов, кивали знакомым, зная кому и сколько отвесить поклона, это были другие люди, их бега были другими, они составляли корневую систему скачек, они были завсегдатаями и прожигали здесь свою жизнь, проигрывали и выигрывали, в сотые разы заставляя скрипеть под своими ногами дощатый настил трибун.

Единственное, о чем я попросил Дрю – не ходить из своей ложи никуда, особенно не спускаться вниз к лошадям, чтобы посмотреть на них перед стартом. Она должна сидеть в своей ложе, что рядом с губернаторской, смотреть на лошадей в бинокль и сосредоточиться на том, чтобы это желание выйти на минуту из ложи – пропало.

– Ты не хочешь, чтобы я играла?

– Скажи на какой номер и сколько ты хочешь поставить? Я схожу и сделаю ставку за тебя.

– Ладно, не надо уж.

Она была очень спокойна и задумчива, вокруг нее распространилась аура неподвижности. Я даже забеспокоился.

Затем она спросила:

– Ты помнишь того человека?

– Какого?

– С плохой кожей. Шульц еще так радовался, что тот удостоил его своим посещением.

– С плохой кожей?

– Да. Он приехал на машине с телохранителями. Тот, что был с нами в церкви.

– А, тот. Разумеется. И как я мог забыть такую кожу!

– Он посмотрел на меня. Нет, ничего такого, что могло бы привести тебя к иным мыслям у него во взгляде не было. Но он поглядел на меня и я поняла, что он меня знает. Я где-то встречала его.

Она надула губы и покачала головой, опустив глаза.

– Ты не помнишь, где именно?

– Нет. В какую-то из ночей.

– В какую?

– Не помню. Каждую ночь я была пьяна.

Я тщательно обдумал следующие слова:

– Ты была с Бо?

– Наверно.

– Ты что-нибудь говорила об этом мистеру Шульцу?

– Нет. А что, надо было?

– Да. Это очень важно.

– Важно?!

– Да. Ты даже себе не представляешь как?

– Скажи ему сам об этом. Хорошо?

Она подняла бинокль. На старт выходил новый забег.

Через несколько минут посыльный в униформе поднялся в ложу к Дрю и преподнес ей огромный букет цветов, все с длинными стеблями. Она взяла их в охапку и покраснела, затем вытащила из середины картонку и прочитала: «Обожаемой!», так я надиктовал, рассмеялась и посмотрела вокруг, поискав глазами, кто бы это мог быть. Я подозвал одного из служащих, вручил ему пять долларов и велел принести кувшин с водой. Спустя минуту он приволок требуемое, Дрю поставила туда цветы и они заняли место рядом с ней на свободном сиденье. Она порозовела и выглядела прехорошенькой, люди из соседних лож заулыбались и должным образом прокомментировали событие. Вскоре прибыл второй гонец – на этот раз он принес огромную корзину. Это была целая цветочная композиция, там были зеленые листья, свисающие по краям, в середине вздымались желтые, синие, белые с пушком на соцветьях гроздья сочных сортов. Карточка к этому творению флористов гласила: «Навечно Ваш!». Дрю счастливо смеялась, будто получила драгоценный и неожиданный подарок на Валентинов День или на свое день рождения. Джентльмен справа не удержался и, перегнувшись через перильце, спросил, какой нынче она отмечает праздник. Дрю что-то ответила, смеясь. Когда Дрю принесли третью и четвертую корзину с цветами, которые уже были просто необъятными, последнее с огромными розами на длинных стеблях, вся ложа оказалась заставлена цветами, она была окружена ими. Народ из лож привставал в изумлении и глядел на нее. Волна интереса докатилась вскоре и до дощатых трибун снизу, внимание на минуту было полностью отвлечено от скачек и приковано к верху трибун. Понеслись замечания, догадки, веселые возгласы, кто-то высказал уверенность в том, что она – кинозвезда, какой-то юноша полез к ней за автографом, ее окружало уже больше цветов, чем имел победитель заезда, она держала их в руках, они просто погрузили ее в свою волшебную суть. Самым важным для меня стало то, что ее окружило большое количество людей, как всегда любопытных и жаждущих узнать в чем дело. Некоторые оказались ее друзьями, они сели рядом и смаковали шутки про надоедливых поклонников, потом пришла какая-то женщина с двумя очаровательными девочками в белых платьицах и белых шляпках, Дрю дала им маленькие цветочные орнаменты, те приложили их к груди, тут же, откуда ни возьмись, взялся фотограф и вскоре вспышка осветила все сборище. Фотограф вошел во вкус, начал снимать Дрю с этими малышками, я же был полностью удовлетворен: пусть люди задержатся вокруг нее подольше. Я спросил маму детишек, может заказать всем мороженого, она кивнула. Я быстро сбегал за ним, заодно в баре заказав пару бутылок шампанского и бокалов. Чтобы бармен зашевелился, пришлось упомянуть имя Дрю Престон. Вскоре началось веселье прямо в ложе, я встал сзади и, оглядев стадион, заметил, что даже распорядители бегов засуетились, не понимая, что происходит на трибунах. Дрю стояла среди моря цветов будто королева, рядом две малюсенькие фрейлины, а люди вокруг поднимали бокалы шампанского в ее честь!

Праздник и окружение получились лучше не придумаешь, а для поддержания веселья на подходе уже были коробки с шоколадными конфетами загодя заказанными мной и еще кое-что про запас. Я не хотел, чтобы она хоть на секунду оставалась одна, стоя позади, я внимательно следил за кучностью народа и все, что я мог сделать это следить, чтобы люди не расходились. Удалось бы мне удержать их еще на один заезд, еще на полчаса? На два заезда? Я мыслил строго логически – вряд ли наемные убийцы станут добавлять в славные страницы истории славного ипподрома кощунственное убийство прекрасной леди. Тем более в таком окружении. Им станет ясно, проверь они вещи этой леди в гостинице, что у них еще есть время, что она никуда не собирается уезжать и обязательно вернется в отель. Я же хотел до прибытия Харви, а вот прибудет ли он, создать вокруг нее живой щит из людей, я хотел окружить ее миллионами летающих шариков, фейерверком огней, тысячами нитей с воздушными змеями, даже, не боюсь в этом признаться, телами невинных детишек из богатых семей.

Такова была ситуация, и это, то, что я ждал, случилось, дай бог памяти, только на пятом заезде с начала спектакля, отрежиссированного мной. Лошади бежали по далекому повороту, все бинокли были подняты, и я, по наитию свыше ли, каким шестым чувством, увидел, узнал, узрел, почувствовал, что один бинокль направлен в другую, отличную от остальных сторону. По одному тонкому отблеску солнца, я мгновенно вычислил, что смотрю в туннель двух внимательных глаз, которые рассматривают ложу Дрю с неторопливостью истинного профессионала. И ни солнце, ни тень от большого козырька трибун, ни восторженный рев толпы и плотность человеческих тел, слитых в экстазе наблюдения за скачками, не мешают глазам делать то, за чем они сюда приехали

– изучить, подстеречь и убить! Я развернулся и побежал, что есть силы, вниз, пронесся по деревянным ступеням, мимо будок кассиров, около которых сидели и стояли игроки, слушая голос ведущего по громкоговорителю, хотя им стоило пройти два шага и все увидеть своими глазами. Везде были разбросаны порванные билеты ставок, если бы мне было поменьше лет, я бы обязательно насобирал много билетов, они так похожи на вещи, которые можно начать собирать. Но мое предполагаемое место было уже занято какими-то личностями, бродящими среди моря этих билетов, поднимающими их и рассматривающими, в надежде найти выигрышные. Бесполезные надежды освещали бледные лица этих горе-игроков.

На нижнем ярусе трибун я немедленно почувствовал жару, столп солнечного света опускался прямо и мощно, он слепил глаза, через плечи орущих людей я увидел хвосты лошадей несущихся вскачь к финишу. Вы видели футболиста несущегося в одиночку к воротам противника, вы слышали трибуны в этот момент? Так и здесь, только вопли, вопли, вопли. Куда скачут лошади – выиграть забег или просто сбегают с поля от этих оглашенных?

Я нашел Ирвинга и Микки. Они были у самых перил, истинные игроки – пиджаки по погоде, бинокли на шее. Лысый череп Микки прикрывала панама, очки закрывали его глаза.

– На повороте исчезает в пыли, – сказал Ирвинг, – Черт, одни ноги! Таких лошадей с такой скоростью гнать больше мили просто бессердечно!

Он раздраженно порвал несколько билетов и сунул их в урну.

Микки смотрел в бинокль на трибуны.

– Ее ложа находится по прямой у самого финиша, – сказал я.

– Сами знаем. Им там только нашего звездно-полосатого флага не хватает!

– сказал Ирвинг полушепотом, – Что там за праздник?

– Он очень счастлив ее увидеть.

– Кто он?

– Престон. Мистер Харви Престон, ее муж.

Ирвинг посмотрел в бинокль на ее ложу.

– Как он выглядит? Высокий? Старый? Который?

– Дай мне бинокль на минуту, – сказал я и постучал Микки по плечу. Он снял с шеи перевязь и протянул мне бинокль. Я навел резкость на нее и увидел близко-близко ее глаза, мне даже захотелось крикнуть ей, что я здесь, но сладость моей жизни смотрела, увы, не на меня, а на своего мужа, Харви, который как раз в этот момент спускался к ней в ложу. Минуту спустя она была в его объятиях, они улыбались, он что-то говорил ей, она была неподдельно искренне рада видеть его. Потом она что-то ответила и они вместе огляделись на цветы, он покачал головой и поднял вверх руки ладонями вверх, она расхохоталась, толпа вокруг них зашевелилась, а один старый джентльмен даже захлопал непонятно чему.

– Не нравится мне этот переполох! – сказал я, – Он в полосатом пиджаке с темно-бордовым шелковым фуляром.

– С чем?

– Так они называют платки, которые повязывают на шею вместо галстука.

– Я вижу его, – сказал Ирвинг, – Надо было предупредить нас.

– А откуда я знал, что он появится? – сказал я, – Свалился как снег на голову. Вообще-то они в это время всегда здесь. Откуда мне знать? Они практически всем здесь владеют.

Через несколько минут вся ложа поднялась, пошли волны людей и цветов, Харви и Дрю направились к выходу. Он махал людям рукой, как политик на митинге, вокруг забегали служки ипподрома, расторопно предлагая свои услуги. Я не отрывал глаз от Дрю с охапкой цветов. Она двигалась в толпе очень осторожно, я подумал бы, что рядом с ней идет ребенок. Бинокля у меня не было и что там происходило точно, сказать я не мог, но впечатление было именно таким. Когда они исчезли у выхода, мы пошли вслед за ними, пробираясь через игроков, мимо кассовых будок. Выйдя на улицу, мы встали около сосисочной на другой стороне улицы и стали наблюдать за всей процессией. Харви уже ждала машина, ее даже пропустили через ворота на территорию ипподрома. Около машины Дрю привстала на цыпочки и попробовала оглядеть толпу вокруг, она искала меня, недоумевая, куда я подевался. Не хватало еще, чтобы она увидела меня. Харви подтолкнул ее к машине, залез внутрь вслед за ней. По телефону я предупредил его, что полицейские не обязательны, но двоих он все-таки привез, они стояли рядом, в касках, ремень под подбородок, с подвешенными пистолетами и дубинками – эти парни служили всего лишь декорацией, если, к примеру, подъезжал губернатор или еще какая шишка, но они были здоровенными парнями, наверно, честными и не коррумпированными. Да и что они смогли бы сделать? Освободить от транспорта дорогу? А ситуация тем временем стала двусмысленной, Ирвинг хмурился и его сдвинутые брови мне вовсе не нравились. Что если они поймут, что Дрю чего-то испугалась и пытается скрыться? Тогда мы с ней в опасности!

– Никак не пойму в чем дело! – сказал Ирвинг.

– Развлекаются, – ответил я, – Им делать-то нечего, вот они и придумывают друг другу сюрпризы время от времени.

Без спешки, но быстро, Микки и Ирвинг двинулись к своей машине, припаркованной на стоянке. Они настояли, чтобы я пошел с ними, и я не стал спорить. Когда мы залезли в «Паккард», там я обнаружил, шокированный, мистера Бермана. Его штучки-дрючки мне уже поднадоели. Я промолчал, он – тоже. Но я уже знал, что теперь все, что пойдет, будет идти под его руководством. Ирвинг произнес:

– Муж появился.

Микки выехал на улицу, быстро догнал процессию с Дрю и Харви и поехал за ними чуть позади. Машина Харви, к моему собственному изумлению, при выезде из города резко увеличила скорость и помчалась по шоссе. Они даже не заехали за ее вещами в отель.

Саратога с пригородами быстро закончилась. Мы ехали за ними десять или пятнадцать минут. Затем, взглянув в бок, я увидел, что мы приблизились к летному полю, маленькому аэродрому – виднелись аэропланы, ангары, летная вышка. Самолеты, с двойными крыльями, одинарными, стояли рядами, как машины. Харви завернул на поле, а мы проехали мимо и свернули чуть дальше на обочину. Микки заехал под деревья и остановился, нам открывался вид на аэродром, на близко стоящий ангар и начало взлетной полосы. Ветер трепал флажки на тонких антеннах вдоль этой полосы. Я ощутил себя таким же флажком, слабо трепыхающемся на ветру.

В машине стояла пугающая тишина, мотор гудел, Микки оставил его на холостых оборотах. Я нутром чувствовал, как мистер Берман подсчитывает что-то про себя. В это время машина Харви подъехала прямо к каком-то самолету, стоявшему в изготовье для взлета с открытой дверью для пассажиров. Кто-то изнутри помог им забраться внутрь, мы видели протянутые руки. И снова, Дрю обернулась недоуменно, но Харви быстро затолкнул ее внутрь. В руках у нее виднелись цветы.

– Выглядит все будто эта маленькая леди заранее решила удрать, – сказал мистер Берман, – Ты ничего не заметил?

– Конечно, заметил, – сказал я, – Еще за час до того, как Лулу сломал мне нос, я тоже все знал.

– Что она может думать?