Текст книги "Билли Батгейт"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Тринадцатая глава

Наступило новое время: как в расквартированные в каких-то казармах войска, к нам начали стекаться всякие разные товары, чтобы мы чувствовали себя как дома, а не на чужбине. Мистер Шульц открыл линию по переброске вещей из Нью-Йорка: раз в неделю стал прибывать грузовик с мясом: говядиной и бараниной, с рыбой, деликатесами, вином и пивом, каждый день кто-нибудь отправлялся в Олбани, куда каждый день приземлялся самолет из Нью-Йорка со свежими городскими булочками, тортиками и кексами, доставлял он и свежие газеты. Кухня в отеле продолжала суетиться, и никого похоже не волновало, что приходит еще какая-то еда, все шло как шло, все как обычно. Никто не выказывал ни гордости, ни обиды за столь явное пренебрежение дарами онондагского гостеприимства, естественным желанием обслуги отеля было лишь одно – как можно лучше обслужить дорогого мистера Шульца и компанию. Тем более, что все эти продукты еще более подчеркивали мастерство поваров гостиницы.

Ужин постепенно превратился в ритуал. Мы сидели как одна большая семья, всегда в одно и то же время, хотя и за разными столами. Ужины проходили с час и более и почти всегда служили отличным поводом для мистера Шульца развлечь или скукожить всех от своих воспоминаний. На ужинах, если он не бывал слишком пьян, он расслаблялся. Если же количество спиртного превышало какую-то дозу, то он становился или угрюмым, или подозрительным. Он тяжело смотрел на нас, будто укоряя нас, что вот ему так плохо, а мы чувствуем себя прекрасно, наслаждаемся прекрасной едой. У него вошло в привычку в такие минуты требовать от нас, чтобы ему передали то или иное блюдо, которое как ему казалось, мы поглощаем с особенным удовольствием. Он пробовал, затем возвращал блюдо назад. Так он несколько раз отбирал тарелку у меня. Но эффекта на меня это не производило: я не ярился, не терял аппетит. А однажды он вообще подошел к другому столу и взял с тарелки большой кусок мяса и унес к себе, показав тем самым, что он не может быть щедрым и гостеприимным к людям, которые просто жируют на нем. Самое плохое, это то, что иногда такие случаи возникали в присутствие мисс Дрю, для нее это был верх невоспитанности. В общем вечера случались разные.

Но, как я уже сказал, чаще он все-таки бывал добрым и в веселом настроении, будто показывал свое нью-йоркское расположение всему городку Онондага. И в тот вечер, о котором я сейчас буду вести речь, я совершенно точно знал, что куски из моей тарелки утаскиваться боссом не будут, потому что за нашим столом будут гости: Дикси Дэвис, который уже опоздал ко времени отбытия в Нью-Йорк по времени, и священник из католического собора, отец Монтень. Мне понравилось то, что, когда отец зашел в ресторан, то первым делом остановился у самого входа, где сидели Микки, Ирвинг, Лулу и шофер мистера Дэвиса, и поздоровался с ними. Более того, еще о чем-то оживленно и добросердечно поболтал с ними. Для служителя Бога он был достаточно жизнерадостен, потирал с энтузиазмом руки при разговоре, будто речь не могла идти о вещах неприятных его мироощущению, он был горд за свой, не такой уж богатый и очень маленький приход, расположенный недалеко от самого собора – скопище маленьких и в большинстве своем деревянных домиков вниз по крохотным улочкам – огромного и массивного каменного сооружения с раскрашенным Христом и другими святыми, развешанными по стенам.

Наше меню тогда было: ростбиф, приготовленный именно так, как я любил, спаржа, для меня блюдо абсолютно нейтральное, домашняя жареха французского происхождения, толстые куски, зеленый салат, который я не касался из принципа и настоящее французское вино, которое бы мне пригодилось для воспитания вкуса, но которое я не пил, по той же причине, по которой мисс Престон сидела как можно дальше от мистера Шульца. Я сидел от Шульца справа, отец Монтень – слева, слева от меня восседал Дикси Дэвис, за ним мистер Берман. Мисс Дрю была между двумя мужчинами.

Дикси беспрерывно болтал, видно уморился за день работы и день встреч, а может его ум не востребовался сегодня для работы и ему ясно указали, что все его попытки направить дело по-другому обречены на неудачу, что бы там ни было, он говорил и говорил, наверно, все-таки потому, что его соседкой оказалась красивейшая и самая аристократичнейшая женщина из всех им виденных, в элегантном черном платье, подчеркивавшем ее линию шеи, которая была обрамлена жемчужным ожерельем, каждая жемчужинка которого отражала свет люстры ресторана, он рассказывал ей, как начал в юриспруденции, с каких мелочевых дел, вспоминая про мелкие и такие незначительные казусы. Она понимающе кивала, поощряя его на словесные извержения, одновременно не забывая о еде и вине. Он не отставал и тоже пил и пил это самое вино, надеясь и словами, и действиями доказать ей, как он неординарен. Я в то же время сделал свой вывод: я бы никогда не хвастался былым кручением вокруг ночных судов Нью-Йорка и внесением залога за всяких идиотов, которым в дальнейшем, когда они залетали по-крупному, могли потребоваться услуги адвоката. Начало его карьеры – отбор клиентуры среди мелких жуликов, цена которых составляла 25 долларов штрафа единовременно и отпуск из зала суда после внесения денег. «Остальное принадлежит истории!» – закончил он с самодовольной усмешкой. Я заметил, что он явно сутулится, голова вперед, как у рыбы, и вообще его костюм неважен и составлен он по большей части на основе его вкрадчивых и фальшивых манер. Не знаю почему, но неприязнь он у меня вызывал жуткую. Я едва знал его, но мне скорее надо было сидеть за столом у Лулу и Ирвинга, а не здесь – он все время обращал внимание только на нее, глядя в разрез ее платья, а на меня – ноль, будто меня и не было вовсе.

Затем он вытащил фото из кошелька – там была женщина в купальном костюме: шортиках и лифчике с завязанными на шее концами, она щурилась на солнце, ее рука игриво положенная на бедро, выпяченное вперед, что-то показывала в движении – и положил ее перед мисс Дрю. Та опустила глаза вниз в изумлении, будто перед ней положили экспонат из музея, какой-нибудь древний сверчок, оставшийся в единственном экземпляре.

– Это моя невеста! – сказал он, – Актриса, Фоун Блисс. Может слышали о ней?

– Что? – ответила Дрю Престон, – Вы имеете в виду Фоун Блисс? – последние слова были произнесены с таким удивлением, что юрист расплылся довольный – сидящая с ним мадам не может поверить, что ей привалило такое счастье, сидеть рядом с женихом ТАКОЙ актрисы.

– Да, это она! – сказал Дикси Дэвис, с обожанием глядя на фото и плотоядно улыбаясь.

Мисс Дрю поймала мой ехидный взгляд и ее глаза в усмешке скрестились на кончике носа, затем она снова весело посмотрела на меня и еще раз скосила их на нос – я расхохотался. Я и не знал, что она может так делать. В этот момент я ощутил косой взгляд мистера Бермана, поверх стола, и хотя он не произнес ни слова, даже не разжал губ, я понял, что лучше бы мне этого разговора не слышать, а слышать другой. Несмотря на мою решимость оставаться всегда наготове, я не смог отвести глаз от очаровательной мисс Дрю, хотя и сама шея и все шейные позвонки упрямо поворачивали мою голову к мистеру Шульцу и отцу Монтеню.

– … А, тогда вам обязательно нужен путь духа! – говорил отец, в своем обычном оживленном ключе, перемежая слова пережевыванием и запиванием, отчего вся его речь казалась пухлой, – вам нужен катехезис, вам нужно послушать Евангелие, вы должны внутренне очиститься и приготовиться к посвящению, вы должны пройти испытания. Только тогда вы будете готовы к конфирмации.

– Сколько времени это займет, отец?

– Это обычно не так быстро. Может, год. Пять лет, десять? Как быстро вы откроете свое сердце богу?

– Я могу все делать очень быстро, отец, – ответил Шульц.

Я не осмелился взглянуть на мистера Бермана, потому что он бы тут же догадался, что поймал меня на подслушивании. С тех пор, как мы повстречали отца Монтеня около собора после службы, прошло несколько дней и однажды в среду мы пошли в клуб бинго при соборе, а мистер Шульц даже провел несколько игр, выкрикивая номера шариков, выскакивающих из барабана, и громко радуясь, когда кто-нибудь выигрывал целое состояние – доллар, другой. И вот затем, под конец игры, он что-то прошептал отцу Монтеню на ушко и тот, радостный объявил о главном призе Среды – специальной премии в 25 долларов. Все хлопали и мистер Шульц, стоя на сцене, принимал аплодисменты с овечьей улыбкой, махал ручкой, а мы с мистером Берманом все это время тихо сидели позади зала и думали о игре в бинго. Мистер Берман взял одну карточку и, дав каждой букве по числу, показал мне возможные пути, как даже такая честная игра, как бинго, может быть подвержена шулерству. Но я не думал, что незнание правил игры в бинго может быть первым шагом в процессе общения и ознакомления с нужным человеком.

Отец положил нож и вилку на стол и откинулся в кресле назад. Он взглянул на мистера Шульца, приподняв густые брови в безмолвном священническом скептицизме.

– Из иудаизма в Святую Церковь – это великая революция!

– Не такая уж великая, отец, не такая уж. Мы все в одном мире. Иначе почему все великие мира сего носят ермолки? Я заметил, что вы говорите о наших парнях и читаете нашу Библию. Вовсе не великая.

– Да, но здесь нужно уточнение – как мы читаем, что мы принимаем, вот в чем дело!

– Я знавал парней, католиков. Вырос с ними, сейчас они мои партнеры по бизнесу. Я прав, Отто? – сказал мистер Шульц, повернув взгляд на мистера Бермана, – Дэнни Дамайя, Джо Райо, такие у них имена. Они думают так же, как я, у них такие же понятия о справедливости, как у меня, они так же, как и я уважают своих матерей, я мог полагаться на католиков-бизнесменов всегда, отец. Я мог полагаться на них, а они – на меня. Да и как иначе, мы понимаем друг друга, как кровные братья.

С паузой, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он заполнил бокал отца вином. Все притихли.

Отец Монтень с укоризной истого галла взглянул на босса, взял бокал и осушил его. Затем он салфеткой вытер губы.

– Разумеется, – начал он мягко, будто приступил к тому, о чем вообще-то лучше было бы умолчать, – иногда все дело в зрелости человека религиозного.

– Вот теперь разговор пошел напрямую! – сказал мистер Шульц.

– В таких случаях, я, право, не знаю, мы должны быть совершенно уверены в том, что это начало познания Господа нашего Иисуса Христа.

– Даю слово, я честен и откровенен, отец. Я ведь высказался. Я вырос и моя жизнь была не сахар. Я всегда принимаю важные решения. Мне нужна сила. Я вижу людей, у которых есть сила, и она – в их вере, поэтому мне тоже нужна такая сила. Я всего лишь простой смертный. Я так же боюсь за свою жизнь, как и другие. Я так же, как и все, думаю о жизни. Я хочу быть щедрым, я хочу быть милостивым. Но мне также нравится идея другого края.

– Я понял, сын мой.

– Как насчет воскресенья? – спросил мистер Шульц.

После кофе мисс Дрю Престон извинилась и ушла, вскоре вся компания тоже начала расходиться и мистер Шульц пригласил отца Монтеня на шестой этаж, где они посидели в креслах, попили канадское виски и покурили сигар, наслаждаясь быстро возникшим взаимопониманием. Я подумал, глядя на них, что они даже чем-то похожи – оба крепкие, короткошеии и небрежные насчет стряхивания пепла. Дикси Дэвис тоже был с ними. Остальная банда сидела в офисе мистера Бермана, мало говорила, грустно и взыскующе осматривая друг друга. Когда, наконец, отец ушел к себе домой, банда переместилась к Шульцу. Вышло это без приказаний явится всем на собрание, просто все бродили вокруг, да и разместились один за другим на креслах рядом с боссом, который начал энергично ходить и напряженно думать.

– Микки, ты понимаешь! Ты не можешь не понимать – я должен быть готов, я не могу рисковать. Мне нужна любая помощь. Кто знает, что там впереди? Кто знает? Я помню, как меня потряс один случай с Патриком Девлином, ты ведь помнишь братьев Девлин, которые сидели над всем пивом Бронкса? А мы тогда только начинали и я захотел преподать ему урок. Крепкий орешек попался, мы его подвесили за пальцы, ты помнишь Лулу? Он не знал, что у нас на уме и думал, что мы собираемся убить его. Он кричал, чтобы мы послали за священником. Вот что меня потрясло. Он звал не мать, не жену, а священника перед смертью. Я думал тогда над этим. В такие моменты тебе нужна сила, я прав? Мы тогда не убили его, просто печенки отбили, глаза заклеили лентой, да и оставили висеть в том подвале, пусть они его поищут. Правда, когда они его нашли, он уже потерял зрение. Но я никогда не забуду, что он хотел священника. Такое не забывается. Мне нравится этот француз, мне нравится его церковь, я дам денег на новую крышу, пусть вода не протекает во время службы и торжественных моментов. Мне это доставит удовольствие, вы понимаете, о чем я говорю? У меня в душе всегда хорошо, лишь только я вхожу под своды собора. Я не понимаю латинский, но я и еврейский тоже не понимаю, почему я не могу принадлежать обоим религиям сразу? Есть такой закон против двух религий? Христос и там, и там – так какая разница, по большому счету? Они хотят признаний, не могу сказать, что причастия и раскаяния мне очень по сердцу, но, будет время – будут и причастия, будут и раскаяния. Они не должны ничего говорить моей матери, Ирвинг, твоей – тоже, наши мамы не должны ничего об этом знать, они не поймут. Я никогда не любил этих, в пейсах, в синагоге, они раскачиваются туда-сюда, что-то бормочут себе под нос, каждый, что хочет, трясут головой, плечами пожимают, нет, мне всегда нравилось торжественность, я всегда любил, когда все вместе что-то поют, мне нравится порядок и организованность. Все в определенные моменты встают вместе на колени, Богу должно это нравится. Тебе что-то не нравится в этом, Лулу, слишком тягомотно для тебя? Вы только взгляните, ему не нравится, Отто, погляди на него – он сейчас заплачет. Скажи ему, я все еще Голландец, ничего не изменилось, ничего, ну прекращай, слизняк еврейский!

Он рассмеялся и сильно хлопнул Лулу по спине.

– Вы же все знаете, что мне предстоит выдержать в суде! Вы же знаете, что нервы будут напряжены, когда нас поставят на обозрение. Вот и все. И это не последняя церемония, ради бога!

Все промолчали, угрюмо и без одобрений, один лишь Дикси Дэвис, продолжал кивать головой и хмыкать поощрительно. Остальная банда была ошарашена. Вообще весь тот день был слегка шарахнутый, если можно так сказать. Мистер Шульц продолжал еще о чем-то говорить, но я выбрал момент поудобней и тихо проскользнул к себе обратно в комнату. Мистер Шульц был слишком увлекающимся во всем – все, кто с ним работал, должны были знать это, он не мог вовремя остановиться, он доводил все дела до экстремальности, больше чем до конца, поэтому то, что начиналось как обыкновенный бизнес, могло закончиться совершенно неожиданно; переполнявшие его чувства были разными, но все они были излишне сильными, и гнев, и раскаяние. Конечно, ожидать от него ухода в монастырь от внезапного проснувшегося чувства религиозности было бы наивно, ему требовалось еще немного защиты, защиты со стороны церкви, как страховой компании, собственно так он и сказал, это и имел в виду, и если бы вы были верующим и верили только в одного Бога, то он каким-то образом сумел переломить это чувство единости и встал выше этого, он всегда хотел получить всего по максимуму, и доведись нам побыть в Онондаге подольше, кто знает, может он бы стал еще и прихожанином протестантской церкви тоже, ведь Бог знает, что мистер Шульц позволяет себе это. У мистера Шульца тяга к присвоению была сильнее природной хитрости, эта тяга составляла его внутреннюю суть, она жила в нем всегда: он присваивал чужие убеждения, пивные компании, профсоюзы, игру в бинго, ночные клубы, меня, мисс Дрю. И вот теперь он присваивал себе католицизм. Вот так.

Четырнадцатая глава

И сейчас, не только сам суд должен был начаться в первую неделю сентября, этому должна была предшествовать перемена веры, одним движением он удваивал нашу мысленную критику в его адрес. Последующие за его решением дни были наполнены суетой, появился еще один, мне абсолютно неизвестный, юрист, солидный седой джентльмен, явно не из бандитских кругов, и даже не из околобандитских. Все это я заключил из его вида и поведения: неторопливость движений подчеркивалась старинными очками, которые висели на носу и назывались пенсне. От них отходила черная ленточка, если пенсне слетали с носа, то повисали на ней. С ним был молодой ассистент, тоже юрист, который таскал два портфеля. Эти вновь прибывшие случились причиной почти суточной конференции собранной мистером Шульцем на шестом этаже и последующего визита суда всей компанией. Приготовление мистером Шульцем себя к вступлению в католичество вылилось во встречи с отцом Монтенем в соборе. Помимо этого шел и обычный бизнес, в котором, казалось, были заняты все, кроме нас с мисс Престон.

Поэтому-то я и обнаружил себя однажды утром на крупе коня. Конь стремился в поля, а я держался за какие-то кожаные поводья, которые не казались мне достаточными для устойчивого сидения наверху. Я пытался вежливо пообщаться с этим зверем с огромной задницей, на котором восседал, но животное делало вид, что не понимает меня. Из неудачной попытки диалога я сделал вывод, что кони в массе своей глухи. Я говорил ему сбавить ход, а он переходил на легкий галоп, когда я пытался увеличить скорость, чтобы сравняться с ходом мисс Престон на ее сером, он останавливался и принимался щипать травку сочных лугов округи. Его круп был жуткой реальностью для меня, но ведь это был его круп. Я или наклонялся, прижавшись к шее коня, поэтому упасть не мог, а мисс Престон толковала мне сбоку, что я должен крепче сжимать колени и пятками надавливать на бока коня – разумеется советы были абсолютно правильными, но в данной ситуации для меня невыполнимыми – или сидел прямо, когда его шея внезапно опускалась вниз, голова полностью исчезала, а снизу раздавался довольный хруп. В такие минуты передо мной вставали необозримые просторы полей с единственным живым существом в поле зрения. Конь, на который меня усадили, был обыкновенным донельзя, с черной полосой между глаз и черным крупом, но по каким-то иным причинам он считался чемпионом. Я думал о жестокости мисс Престон, позволившей унизить меня простым конем. Как я сразу зауважал Джин Отри, которая не только легко и изящно сидела на коне, но еще и умудрялась петь – посмотрите фильмы с ее участием и сами увидите. А моим единственным утешением было то, что никто из банды не видел сей картины, и поэтому, когда мы вернули коней в конюшню и пошли пешком назад в город, я так полюбил ощущение твердой земли под ногами, что начал многословно благодарить Господа за то, что он оставил меня в живых и подарил еще один солнечный день жизни. Впрочем день уже был испорчен расстройством желудка и слабостью в членах.

Мы позавтракали в секретном кафе. Оно было пусто, женщина-хозяйка возилась на кухне, поэтому мы без обиняков могли говорить. Я радовался такой возможности. Вообще-то она не выказывала радости по поводу моего сидения наверху коня, а казалась серьезно подходила к процессу обучения верховой езде и даже сказала, что еще пара выездов и из меня выйдет неплохой жокей. Я согласился. На ней была легкая шелковая блузка с открытой шеей и это ее красило, поверх блузки был накинут голубой пиджак специально для езды верхом, на локтях – кожаные подлокотники, мы ели сваренные вкрутую яйца и тосты, отдыхали, выпили по чашке кофе и выкурили по сигарете. Потом она спросила меня о моей жизни, причем вопрос был очень серьезен и она глядела на меня так, будто этот вопрос интересовал ее в огромной степени. Слушала она меня так как никто другой. Впрочем точно также она слушала и мистера Шульца, но я не возражал. Ее внимание доставляло мне радость, я пользовался привилегией быть выслушанным ей с подъемом – мы становились друзьями, я просто не мог представить, что вместо нее мог быть кто-нибудь другой. Кафе идеально подходило для разговора, она – была идеальная слушательница и собеседница. Мы вместе завтракали и говорили, все естественно. Так же естественно позже, когда ситуация изменилась, я и повел себя по отношению к ней. Как всегда на отметку «пять»!

Я сказал ей, что мои корни в бандитской среде.

– Твой папа тоже бандит?

– Мой папа исчез очень давно. Я имел в виду место, где я вырос.

– А где ты вырос?

– Между Третьим Авеню и Авеню Батгейт, в Бронксе. На севере от Клэрмонт-авеню, оттуда же вышел и мистер Шульц.

– Никогда не бывала в Бронксе.

– Так я и думал, – сказал я, – Мы живем под крышей. Ванна – в кухне.

– Кто мы?

– Мама и я. Мама работает в прачечной. У нее длинные волосы. Она красивая женщина, вернее могла бы быть очень красивой, если бы следила за собой. Она чистюля и аккуратистка, не подумай. Но она слегка сумасшедшая. И зачем я тебе все это рассказываю? Об этом я никому никогда не говорил, мне почему-то неудобно говорить так о маме. Она добра ко мне и любит меня.

– Я догадываюсь.

– Но она не права. Ей наплевать как она выглядит, у ней нет друзей, она не любит покупать новые вещи, у нее нет даже мысли завести друга-мужчину. В общем, она не совсем обычна. Ей наплевать, что думают соседи. Она живет сама с собой. Поэтому у нее репутация тихопомешанной.

– Наверно у нее была тяжелая жизнь. Давно твой отец исчез?

– Я был совсем маленьким. Даже не помню его. Он был еврей, вот и все, что я о нем знаю.

– А твоя мама тоже еврейка?

– Нет. Она – ирландка, католичка. Ее зовут Мэри Бехан. Но она в церковь не ходит. Вернее ходит, но не в обычном понимании. С какими-то женщинами забирается на самый верх синагоги и сидит там, слушает. Вот так ей нравится.

– А фамилия у тебя конечно не Батгейт?

– А, ты запомнила?

– Да, когда записывали тебя в воскресную школу. Теперь понятно откуда она взялась!

Она улыбалась. Я подумал, что она имеет в виду мою фамилию, откуда я ее взял – от названия улицы, на которой жил, улицы – скопища фруктов всего мира, но она имела в виду не это. Она имела в виду привычку примыкать к другой церкви. Эта мысль заняла мою голову на минуту. Она пыталась не рассмеяться, чтобы не оскорбить меня, надеясь, что я не восприму очень серьезно ее шутку.

– Да, знаешь, мне как-то это и в голову не приходило, – сказал я, – То, что я иду по следам своих сумасшедших родителей.

Я рассмеялся, она следом за мной тоже. Мы смеялись, и я любил ее смех, такой мелодичный, как голос из-под толщи воды.

Потом, мы пошли по солнечной улице просто погулять и без всякой видимой причины свернули в другую сторону от отеля. Она сняла пиджак и повесила его к себе на плечо. Я глядел на наши отражения в стеклах магазинов, на которых краской было написано, что они сдаются. Наши отражения были черными, едва-едва проглядывали естественные краски. А сама улица полыхала жаром. Я чувствовал этим утром, что знаю, что Дрю Престон является сама собой, без мучительных размышлений направленных внутрь себя, без вызванных вином преувеличенных оценок ситуации, которая сложилась так, а не иначе, я чувствовал ее самою, под спрятанными под внешними оболочками красоты, ее внутреннюю красоту души и глядел на нее ту, внутреннюю, почти полностью забыв про нее физического человека. Еще я чувствовал, что понимаю ее так, как она понимает сама себя, так как она понимает себя в тисках обстоятельств, вызванных не ей самой. Другие члены банды раздражались ее видом, внешностью и манерами, для них она была существом с высшего света, снизошедшая до них, оборванцев, с благотворительной целью, но дело заключалось в другом, более опасном чувстве – ее душа оказалась в таком соседстве, что не могла иногда быть естественной. Думаю, что ее интерес ко мне был вызван именно этим обстоятельством, тем, что я, несмотря на все кажущиеся отличия, был ее братом-двойником и чувствовал себя в таком же окружении точно так же.

Мы прошли пешком несколько кварталов. Она молчала. Иногда бросала мельком взгляд на меня. Затем неожиданно взяла меня за руку. Будто если я доверил ей часть моей скрытой от всех души, она в благодарность дарит мне свое доверие, держа меня за руку как любовная подружка. Меня это немного смутило, но не мог же я в самом деле отказаться от такого доверия. Я просто оглянулся назад, чтобы посмотреть нет ли кого из знакомых лиц. И прокашлялся.

– Тебе, наверно, не совсем ясно твое положение в банде? – спросил я.

– Мое положение? А что это такое?

– Ну… что ты моя гувернантка.

– А-а. Да, я знаю. Поэтому ты столь явно заботишься обо мне.

– Я должен заботиться. Но, по правде говоря… – я смутился, – до этого времени и особого внимания ты не требовала. Потому что все делала правильно.

– Тут я подумал, что сфальшивил. – Но, случись что, ты можешь рассчитывать на меня. – добавил я признавая свои нечестные слова.

– А что может случиться?

– К примеру, ты знаешь кое-что, кое кого. А это иногда мешает. – ответил я, – Они не любят свидетелей. Они не любят когда люди не имеющие к ним отношения знают что-либо о них.

– Да, я много чего знаю о них. – сказала она, будто это раньше не приходило ей в голову.

– Чуть-чуть знаешь. – сказал я, – Но, с другой стороны, никто, кроме членов банды не знает, что ты это знаешь. Это хорошо. Потому что, если бы районный прокурор знал, что ты находилась на лодке и что там произошло убийство, то… Вот тогда твоя жизнь была бы в опасности.

Она задумалась.

– Ты говоришь будто ты – не член банды. – сказала она.

– Да, не член. Пока. Я еще пытаюсь стать им. – сказал я.

– Он тебя очень хорошо ценит. Всегда говорит о тебе только хорошие вещи.

– Какие, к примеру?

– Ну, что ты толковый. У тебя мозги на месте. Мне вообще-то это выражение не нравится. Он мог бы сказать, что ты силен, бесстрашен или еще что. Кстати, а сколько тебе лет?

– Шестнадцать. – ответил я, слегка преувеличив возраст.

– О, боже! – вздохнула она. Быстро взглянула на меня и опустила глаза. Она помолчала, затем вытащила руку из моей, что стало для меня большим облегчением, хотя я очень бы желал, чтобы мы держались за руки. – Тогда ты оказал им какую-то большую услугу, если они выбрали тебя среди многих.

– Среди каких многих? Это ведь не поступление в университет. Просто я привлек их внимание, вот и все. И привязался к ним. Эта банда просто делает дела и по пути использует то, что считает удобным использовать.

– Понятно.

– Я здесь так же случайно, как и ты.

– Я не понимала. Я думала, что ты с ними связан.

Мы спустились с холма и вышли к мосту через речку. Потом зашли на мост и постояли на середине, облокотившись о поручни и глядя на воду, текущую под нами. Течение реки еле протискивалось через валуны, загораживающие ход естественному потоку.

– Если я кое-что знаю о них, – она помедлила, – то как с тобой? Ты знаешь?

– Если я не стану членом банды, то да, у меня будет информация о них. Если они решат, что я – не их человек, то да. Никто не может сказать, что решит мистер Шульц. Если он решит, что я опасен для них, то я буду в опасности.

Она обернулась и посмотрела на меня. Выражение ее лица было обеспокоенным, в ее глазах, зеленых и мерцающих в свете отражения бегущих потоков воды, мог бы быть страх, хотя я не был уверен в этом. Если она боялась за меня – то я этого не хотел, это было принижением меня, я думал, что если она так беззаботно уверена в своей собственной жизни, то она должна так же думать и о моей. Это был самый опасный момент нашего внезапного альянса – возникла кристальная ясность всего, что нас окружало. Мы с доверием и теплотой относились друг к другу, но я не мог допустить и мысли о том, чтобы меня недооценили, сравнили с овечкой среди волков, я хотел равенства с ней. Поэтому я предпочел думать о том, что в ее глазах застыл страх за себя, а не за меня.

– Думаю, волноваться пока не ко времени, – сказал я достаточно безапелляционно и грубо, – Из того, что я знаю о мистере Шульце, я уверен сейчас, что он не думает о тебе, как о помехе. Но даже если такая мысль у него и возникнет, то он будет стараться всеми силами подавить ее.

– Он будет стараться подавить? Почему?

– Почему? Мисс Лола, почему? Мисс Дрю, т.е. я имею в виду мисс Престон? Почему? – я подумал, что я нанес ей боль и поэтому почувствовал себя не в своей тарелке. Показал ей, что я мужчина и что я – груб в оценках. И я отодвинулся от нее, а она улыбнулась и приблизилась ко мне, пытаясь взять меня за руку.

– Почему? Почему? Скажи мне! – обиженно, как маленькая девочка, она спрашивала и тянула меня к себе.

Мы стояли на мосту, ее лицо было у моего. Я чувствовал ее дыхание.

– Потому что все, кроме тебя, знают одну вещь. Мистер Шульц млеет от блондинок.

– А почему все это знают?

– Знают и все. – сказал я, – Об этом даже газеты писали.

– Я не читаю газет. – прошептала она.

Мое горло пересохло.

– Как же ты можешь знать то, что тебе нужно, если не читаешь газет? – прошептал я.

– А что мне надо знать? – сказала она, не отводя взгляда.

– Тебе не нужно было зарабатывать на жизнь, зачем тогда газеты читать!

– сказал я, – Но кое-кому из нас приходится читать, чтобы быть в курсе последних достижений!

Я почувствовал слабость в коленях, меня переполняла непонятная слабость в сердце – я погружался в ее близкие глаза. Я хотел ее всеми клетками своего тела, желание растеклось по всему организму, как боль, как кровь, потоками жара, я хотел ее кончиками пальцев, пятками, лицом, мозгом, всем. Только один член меня пока не отзывался физически. Я хотел ее там, где кончались глаза и начинались слезы, я хотел ее рот, откуда лилась ее сладкая речь, откуда выходил ее нежный шепот.

– Вот последнее достижение! – прошептала она и поцеловала меня в губы.

В воскресенье, утром, вся банда стояла у собора отца Монтеня, все чистые, вымытые, выбритые, даже Лулу, который надел темно-синий двубортный костюм, так сделанный, чтобы скрыть по возможности крутизну его мощных плеч и пистолет под левой подмышкой. Стояла последняя неделя августа, подползала новая погода, менялся дневной свет, деревья из окна отеля начинали покрываться еле заметной желтизной, здесь перед собором, дул ветер с реки. Женщины, поднимавшиеся по ступеням вверх, вынуждены были придерживать поднимающиеся вверх юбки. Мой летний костюм замечательно продувался насквозь, а моя прическа взъерошилась ветром до неузнаваемости.

Дрю Престон держала в руках большую летнюю шляпу, которая скрывала ее глаза от меня. Ее белые перчатки, доходящие почти до локтя, гармонировали с соломенным головным убором. На ней было темное, консервативное платье с передником, прошитыми линиями вниз – все это убранство закрывало полностью ее чудную фигуру и на обозрение мне оставались лишь ее туфельки с открытыми участками голени. Рядом стоял мистер Шульц – нервный и суетливый. он постоянно трогал рукой гвоздику, пришпиленную к лацкану пиджака, затем зачем-то расстегнул пиджак, потрогал руками ширинку, обнаружил, что неправильно застегнул там и принялся все переделывать. Затем он начал отряхивать пиджак, наклонился к ботинкам и уже обнаружил, что они не совсем вычищены, но мисс Престон мягко похлопала его по плечу и указала на машину, которая выехала из-за угла, остановилась на обочине. Следом за ней выехала вторая, еще минуту спустя – третья. Целая процессия. Третья машина была «Крайслер», шины спрятаны за крылья, корпус длиннющий, я таких никогда еще не видел и подумал, что она сделана на заказ. Мистер Шульц сделал шаг вперед, а мы все остались стоять за ним, выстроенные как на военном параде. Из машины вышли два неулыбающихся мужчины, бросили на нас взгляд, так смотрят только полицейские или зеваки – официально, но очень быстро оценивая что есть что – коротко кивнули мистеру Шульцу, Лулу и Ирвингу, один из них быстро поднялся по ступеням в собор, заглянул внутрь, другой оглядел улицу справа и слева, не закрывая дверцу машины, затем первый кивнул второму, второй открыл дверь до конца и отошел от нее. Из машины вылез невысокий, крепкий мужчина, которого мистер Шульц, стоявший до этого чуть ли не навытяжку, подбежав, радостно обнял. Это был человек, имя которого я даже сейчас не буду упоминать, человек, которого я немедленно узнал по фотографиям в «Миррор» – шрам через весь подбородок, ленивый, тяжелый взгляд из-под бровей, волнистая шевелюра – я инстинктивно отпрянул назад, чтобы не попасться ему на глаза. Цвет его лица был явно нездоровый, лиловатый, на нем был жемчужно-серый однобортный костюм, он был немного ниже, чем я представлял. Он сердечно потряс руку Аббадаббе Берману, Лулу и Микки, тепло обнял Ирвинга, был представлен Дрю Престон, шипящим голосом сказал, что очень рад встрече с мисс. Затем поднял глаза на небо и добавил: