Текст книги "Лирика"

Автор книги: Эдгар Аллан По

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо: "Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды". Тогда птица сказала: "_Больше никогда_!"

Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: "Без сомнения, слова, произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: "Никогда, никогда больше!"

Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки кресла, я принялся думать на все лады, старался разгадать, что хотела сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная, неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: "_Больше никогда_!" Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, – на том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит своей головки больше никогда!

Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться клубами дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы, стопы которых скользили по коврам комнаты. "Несчастный! – вскричал я себе. – Бог твой чрез своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам забвения, чтобы ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей, пей этот целебный бальзам и забудь погибшую безвозвратно Ленору!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

"Пророк! – сказал я, – злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею, но ты – неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в этой обители скорбей, есть ли здесь, – поведай мне всю правду, умоляю тебя, – есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

"Пророк! – сказал я, – злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя того божества, которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в далеком Эдеме обнять ту святую, которую ангелы зовут Ленорой, прижать к груди мою милую, лучезарную Ленору!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

"Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или дьявол! вскричал я, приподнявшись с кресла. – Иди снова на бурю, вернись к берегу плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют неоскверненным! Покинь этот бюст над дверью моей комнаты. Вырви свой клюв из моего сердца и унеси свой призрачный образ подальше от моей двери!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"

И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!

(1885)

Переводчик неизвестен

32б. ВОРОН

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,

Над старинными томами я склонялся в полусне,

Грезам странным отдавался, – вдруг неясный звук раздался,

Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне.

"Это, верно, – прошептал я, – гость в полночной тишине,

Гость стучится в дверь ко мне".

Ясно помню... Ожиданье... Поздней осени рыданья...

И в камине очертанья тускло тлеющих углей...

О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа

На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней

О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,

О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,

Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.

Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:

"Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,

Поздний гость приюта просит в полуночной тишине

Гость стучится в дверь ко мне".

"Подавив свои сомненья, победивши спасенья,

Я сказал: "Не осудите замедленья моего!

Этой полночью ненастной я вздремнул, – и стук неясный

Слишком тих был, стук неясный, – и не слышал я его,

Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:

Тьма – и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,

Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;

Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,

Лишь – "Ленора!" – прозвучало имя солнца моего,

Это я шепнул, и эхо повторило вновь его,

Эхо – больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся – обернулся – содрогнулся,

Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.

"Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,

Там, за ставнями, забилось у окошка моего,

Это – ветер, – усмирю я трепет сердца моего,

Ветер – больше ничего".

Я толкнул окно с решеткой, – тотчас важною походкой

Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,

Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво

И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей

Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,

Он взлетел – и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,

Видя важность этой птицы, жившей долгие года.

"Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно,

Я промолвил, – но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,

Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?"

Молвил Ворон: "Никогда".

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.

Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.

Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,

Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда

Сел над дверью говорящий без запинки, без труда

Ворон с кличкой: "Никогда".

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,

Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",

И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,

Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,

Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда".

Ворон молвил: "Никогда".

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.

"Верно, был он, – я подумал, – у того, чья жизнь – Беда,

У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье

Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда

В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,

Вновь не вспыхнет никогда".

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,

Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,

И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной

Отдался душой мятежной: "Это – Ворон, Ворон, да.

Но о чем твердит зловещий этим черным "Никогда",

Страшным криком: "Никогда".

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,

Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,

И с печалью запоздалой головой своей усталой

Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:

Я – один, на бархат алый – та, кого любил всегда,

Не прильнет уж никогда.

Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет,

То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?

В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье,

Это бог послал забвенье о Леноре навсегда,

Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"

Каркнул Ворон: "Никогда".

И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты – иль дух ужасный,

Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда,

Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,

В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!

О, скажи, найду ль забвенье, – я молю, скажи, когда?"

Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк, – вскричал я, – вещий! "Птица ты – иль дух зловещий,

Этим небом, что над нами, – богом, скрытым навсегда,

Заклинаю, умоляя, мне сказать – в пределах Рая

Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,

Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"

Каркнул Ворон: "Никогда".

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!

Ты из царства тьмы и бури, – уходи опять туда,

Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,

Удались же, дух упорный! Быть хочу – один всегда!

Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь – всегда!"

Каркнул Ворон: "Никогда".

И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,

С бюста бледного Паллады не умчится никуда.

Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,

Свет струится, тень ложится, – на полу дрожит всегда.

И душа моя из тени, что волнуется всегда.

Не восстанет – никогда!

(1894)

Перевод К. Бальмонта

32в. ВОРОН

Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,

Меж томов старинных, в строки рассужденья одного

По отвергнутой науке и расслышал смутно звуки,

Вдруг у двери словно стуки – стук у входа моего.

"Это – гость,– пробормотал я, – там, у входа моего,

Гость, – и больше ничего!"

Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,

Был как призрак – отсвет красный от камина моего.

Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье

Я искал в ту ночь мученья, – бденья ночь, без той, кого

Звали здесь Линор. То имя... Шепчут ангелы его,

На земле же – нет его.

Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески

Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до него.

Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье

Я твердил: "То – посещенье просто друга одного".

Повторял: "То – посещенье просто друга одного,

Друга, – больше ничего!"

Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:

"Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.

Дело в том, что задремал я и не сразу расслыхал я,

Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего".

Говоря, открыл я настежь двери дома моего.

Тьма, – и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,

Полный грез, что ведать смертным не давалось до тою!

Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,

Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.

Я шепнул: "Линор" – и эхо повторило мне его,

Эхо, – больше ничего.

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),

Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.

Но сказал я: "Это ставней ветер зыблет своенравный,

Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,

Будь спокойно, сердце! Это – ветер, только и всего.

Ветер, – больше ничего! "

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя

Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество,

Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,

Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,

Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,

Сел, – и больше ничего.

Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,

В строгой важности – сурова и горда была тогда.

"Ты, – сказал я, – лыс и черен, но не робок и упорен,

Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!

Как же царственно ты прозван у Плутона?" Он тогда

Каркнул: "Больше никогда!"

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.

Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.

Но не всем благословенье было – ведать посещенье

Птицы, что над входом сядет, величава и горда,

Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,

С кличкой "Больше никогда!".

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,

Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.

Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,

Наконец я птице кинул: "Раньше скрылись без следа

Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!.." Он тогда

Каркнул: "Больше никогда!"

Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе стол

"Это – все, – сказал я, – видно, что он знает, жив го,

С бедняком, кого терзали беспощадные печали,

Гнали вдаль и дальше гнали неудачи и нужда.

К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда

Знала: больше никогда!"

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица

Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда:

Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний

Сны за снами; как в тумане, думал я: "Он жил года,

Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,

Криком: больше никогда?"

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога

Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.

Это думал и иное, прислонясь челом в покое

К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда...

Ах! при лампе не склоняться ей на бархат иногда

Больше, больше никогда!

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,

Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.

"Бедный!– я вскричал,– то богом послан отдых всем тревогам,

Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, – да?

Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, – о, да?"

Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, – я вскричал, – зачем он прибыл, птица или демон

Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?

Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,

Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда

В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?"

Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, – я вскричал, – зачем он прибыл, птица или д

Ради неба, что над нами, часа Страшного суда,

Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,

Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?

Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?"

Ворон; "Больше никогда!"

"Это слово – знак разлуки! – крикнул я, ломая руки.

Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!

Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорны?

Не хочу друзей тлетворных! С бюста – прочь, и навсегда!

Прочь – из сердца клюв, и с двери – прочь виденье навсегда!

Ворон: "Больше никогда!"

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,

Там, над входом, Ворон черный с белым бюстом слит всегда.

Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.

Тень ложится удлиненно, на полу лежит года,

И душе не встать из тени, пусть идут, идут года,

Знаю, – больше никогда!

(1905-1924)

Перевод В. Брюсова

34а. К МАРИИ-ЛУИЗЕ (ШЮ)

Из всех, кто близость чтут твою, как утро,

Кому твое отсутствие – как ночь,

Затменье полное на тверди вышней

Святого солнца, кто, рыдая, славят

Тебя за все, за жизнь и за надежду,

За воскресенье веры погребенной

В людей, и в истину, и в добродетель,

Кто на Отчаянья проклятом ложе

Лежали, умирая, и восстали,

Твой нежный зов познав: "Да будет свет",

Твой нежный зов заслышав, воплощенный

В блеск серафический твоих очей,

Кто так тебе обязан, что подобна

Их благодарность обожанью, – вспомни

О самом верном, преданном всех больше,

И знай, что набросал он эти строки,

Он, кто дрожит, их выводя, при мысли,

Что дух его был с ангельским в общеньи.

(1924)

Перевод В. Брюсова

35а. МАРИИ-ЛУИЗЕ (ШЮ)

Тому недавно, тот, кто это пишет,

В безумной гордости своим сознаньем,

"Власть слов" поддерживая, отрицал,

Чтоб мысль могла в мозгу у человека

Родиться, не вмещаемая словом.

И вот, на похвальбу в насмешку словно,

Два слова, – два чужих двусложья нежных,

По звуку итальянских, – тех, что шепчут

Лишь ангелы, в росе мечтая лунной,

"Что цепью перлов на Гермоне виснет",

Из самых глубей сердца извлекли

Безмысленные мысли, души мыслей,

Богаче, строже, дивней, чем виденья,

Что Израфели, с арфой серафим

(Чей "глас нежней, чем всех созданий божьих").

Извлечь бы мог! А я! Разбиты чары!

Рука дрожит, и падает перо.

О нежном имени, – хоть ты велела,

Писать нет сил; нет сил сказать, помыслить,

Увы! нет сил и чувствовать! Не чувство

Застыть в недвижности на золотом

Пороге у открытой двери снов,

Смотря в экстазе в чудные покои,

И содрогаться, видя, справа, слева,

Везде, на протяженьи всей дороги,

В дыму пурпурном, далеко, куда

Лишь достигает взор, – одну тебя!

(1924)

Перевод В. Брюсова

38а. ЗВОН

I

Внемлешь санок тонким звонам,

Звонам серебра?

Что за мир веселий предвещает их игра!

Внемлем звонам, звонам, звонам

В льдистом воздухе ночном,

Под звездистым небосклоном,

В свете тысяч искр, зажженном

Кристаллическим огнем,

С ритмом верным, верным, верным,

Словно строфы саг размерным,

С перезвякиваньем мягким, с сонным отзывом времен,

Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Бубенцов скользящих санок многозвучный перезвон!

II

Свадебному внемлешь звону,

Золотому звону?

Что за мир восторгов он вещает небосклону!

В воздухе душистом ночи

Он о радостях пророчит;

Нити золота литого,

За волной волну,

Льет он в лоно сна ночного,

Так чтоб горлинки спросонок, умиленные, немели,

Глядя на луну!

Как из этих фейных келий

Брызжет в звонкой эвфонии перепевно песнь веселий!

Упоен, унесен

В даль времен

Этой песней мир под звон!

Про восторг вещает он.

Тех касаний,

Колыханий,

Что рождает звон,

Звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Ритм гармоний в перезвоне, – звон, звон, звон!

III

Слышишь злой набата звон,

Медный звон?

Что за сказку нам про ужас повествует он!

Прямо в слух дрожащей ночи

Что за трепет он пророчит?

Слишком в страхе, чтоб сказать,

Может лишь кричать, кричать.

В безразмерном звоне том

Все отчаянье взыванья пред безжалостным огнем,

Все безумье состязанья с яростным, глухим огнем,

Что стремится выше, выше,

Безнадежной жаждой дышит,

Слился в помысле одном,

Никогда, иль ныне, ныне,

Вознестись к луне прозрачной, долететь до тверди

синей!

Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон,

Что за повесть воет он

Об отчаяньи немом!

Как он воет, вопит, стонет,

Как надежды все хоронит

В темном воздухе ночном!

Ухо знает, узнает

В этом звоне,

В этом стоне:

То огонь встает, то ждет;

Ухо слышит и следит

В этом стоне,

Перезвоне:

То огонь грозит, то спит.

Возрастаньем, замираньем все вещает гневный звон,

Медный звон,

Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Полный воем, полный стоном, исступленьем полный

звон.

IV

Похоронный слышишь звон,

Звон железный?

Что за мир торжеств унылых заключает он!

Как в молчаньи ночи

Дрожью нас обнять он хочет,

Голося глухой угрозой под раскрытой звездной бездной!

Каждый выброшенный звук,

Словно хриплый голос мук,

Это – стон.

И невольно, ах! невольно,

Кто под башней колокольной

Одиноко тянут дни,

Звон бросая похоронный,

В монотонность погруженный,

Горды тем, что богомольно

Камень на сердце другому навалили и они.

Там не люди, и не звери,

Нет мужчин и женщин, где стоит звонарь:

Это демоны поверий,

Звон ведет – их царь.

Он заводит звон,

Вопит, вопит, вопит он

Гимн – пэан колоколов,

Сам восторгом упоен

Под пэан колоколов.

Вопит он, скакать готов,

В ритме верном, верном, верном,

Словно строфы саг размерном

Под пэан колоколов

И под звон;

Вопит, пляшет в ритме верном,

Словно строфы саг размерном,

В лад сердцам колоколов,

Под их стоны, под их звон,

Звон, звон, звон;

Вопит, пляшет в ритме верном,

Звон бросая похорон

Старых саг стихом размерным;

Колокол бросая в звон,

В звон, звон, звон,

Под рыданья, стоны, звон,

Звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон

Под стенящий, под гудящий похоронный звон,

(1914)

Перевод В. Брюсова

39а. К ЕЛЕНЕ

Тебя я видел раз, один лишь раз.

Ушли года с тех пор, не знаю, сколько,

Мне чудится, прошло немного лет.

То было знойной полночью Июля;

Зажглась в лазури полная луна,

С твоей душою странно сочетаясь,

Она хотела быть на высоте

И быстро шла своим путем небесным;

И вместе с негой сладостной дремоты

Упал на землю ласковый покров

Ее лучей сребристо-шелковистых,

Прильнул к устам полураскрытых роз.

И замер сад. И ветер шаловливый,

Боясь движеньем чары возмутить,

На цыпочках чуть слышно пробирался:

Покров лучей сребристо-шелковистых

Прильнул к устам полураскрытых роз,

И умерли в изнеможеньи розы,

Их души отлетели к небесам,

Благоуханьем легким и воздушным;

В себя впивая лунный поцелуй,

С улыбкой счастья розы умирали,

И очарован был цветущий сад

Тобой, твоим присутствием чудесным.

Вся в белом, на скамью полусклонясь,

Сидела ты, задумчиво-печальна,

И на твое открытое лицо

Ложился лунный свет, больной и бледный.

Меня Судьба в ту ночь остановила

(Судьба, чье имя также значит Скорбь),

Она внушила мне взглянуть, помедлить,

Вдохнуть в себя волненье спящих роз.

И не было ни звука, мир забылся,

Людской враждебный мир, – лишь я и ты,

(Двух этих слов так сладко сочетанье!),

Не спали – я и ты. Я ждал – я медлил

И в миг один исчезло все кругом.

(Не позабудь, что сад был зачарован!)

И вот угас жемчужный свет луны,

И не было извилистых тропинок,

Ни дерна, ни деревьев, ни цветов,

И умер самый запах роз душистых

В объятиях любовных ветерка.

Все – все угасло – только ты осталась

Не ты – но только блеск лучистых глаз,

Огонь души в твоих глазах блестящих.

Я видел только их – ив них свой мир

Я видел только их – часы бежали

Я видел блеск очей, смотревших в высь.

О, сколько в них легенд запечатлелось,

В небесных сферах, полных дивных чар!

Какая скорбь! какое благородство!

Какой простор возвышенных надежд,

Какое море гордости отважной

И глубина способности любить!

Но час настал – и бледная Диана,

Уйдя на запад, скрылась в облаках,

В себе таивших гром и сумрак бури;

И, призраком, ты скрылась в полутьме,

Среди дерев, казавшихся гробами,

Скользнула и растаяла. Ушла.

Но блеск твоих очей со мной остался.

Он не хотел уйти – и не уйдет.

И пусть меня покинули надежды,

Твои глаза светили мне во мгле,

Когда в ту ночь домой я возвращался,

Твои глаза блистают мне с тех пор

Сквозь мрак тяжелых лет и зажигают

В моей душе светильник чистых дум,

Неугасимый светоч благородства,

И, наполняя дух мой Красотой,

Они горят на Небе недоступном;

Коленопреклоненный, я молюсь,

В безмолвии ночей моих печальных,

Им – только им – и в самом блеске дня

Я вижу их, они не угасают:

Две нежные лучистые денницы

Две чистые вечерние звезды.

(1895)

Перевод К. Бальмонта

40а. К ЭННИ

Слава небу! был кризис,

Опасность прошла.

С болезнью, что грызла,

Что медленно жгла,

Та, что названа "Жизнью",

Лихорадка прошла.

Грустно я знаю,

Что нет больше сил;

Мне и членом не двинуть,

Я лежу, я застыл;

Ну, так что же! Мне лучше,

Когда я застыл.

Я покоюсь так мирно,

В постели простерт,

Что тот, кто посмотрит,

Подумает: мертв,

Задрожит, меня видя,

Подумав: он – мертв.

Стенанья, страданья,

Вздохи, рыданья

Утихли вдруг,

И сердца жестокий,

Ужасный, глубокий,

Сердца стук.

Болезнь, и тошноты,

И муки – прошли,

Лихорадки исчезли,

Что череп мой жгли;

Те, что названы "Жизнью",

Лихорадки прошли.

И о! из всех пыток,

Что была всех сильней,

Успокоилась жажда

В груди моей,

Та жгучая жажда

Проклятых страстей:

Я глотнул; и погас он,

Нефтяной ручей!

Я глотнул чистой влаги,

Что катилась, журча,

Струилась так близко

Под ногой, из ключа,

Из земли, в неглубокой

Пещере ключа.

И о! никогда пусть

Не подскажет вам хмель,

Что темно в моей келье,

Что узка в ней постель.

Разве люди в иную

Ложатся постель?

Чтобы спать, лишь в такую

Должно лечь постель.

Рассудок мой – Тантал

В ней исполнен грез,

Забыл, не жалеет

О прелести роз,

О волненьях при виде

Мирт и роз.

Теперь, когда спит он,

И покой так глубок,

Святей ему дышит

Анютин глазок;

Аромат здесь он слышит

Твой, Анютин глазок!

Розмарин здесь, и рута,

И Анютин глазок.

Так, я счастлив в постели

Дыханием грез

И прелестью Энни,

Омытый в купели

Ароматных волос

Прекрасной Энни.

Поцелуем согретый,

Лаской нежим, – на грудь

Преклонился я к Энни,

Чтоб тихо уснуть,

Ей на грудь, словно в небо,

Чтоб глубоко уснуть.

Свет погашен; покрыт я,

Постель тепла.

Энни ангелов молит,

Да хранят ото зла,

Да хранит их царица

Меня ото зла.

И лежу я спокойно,

В постели простерт,

Любовь ее зная,

А вы скажете: мертв!

Я покоюсь так мирно,

В постели простерт,

Любовью согретый,

А вам кажется: мертв!

Вы, увидя, дрожите,

Подумав: мертв!

И ярче сердце,

Чем н_а_ небе звезды

Ночью весенней

В нем светит Энни!

Горит разогрето,

Любовию Энни,

И мыслью и светом

Глаз моей Энни!

(1924)

Перевод В. Брюсова

41а. ЭЛЬ-ДОРАДО

Он на коне,

В стальной броне;

В лучах и тенях Ада,

Песнь на устах,

В днях и годах

Искал он Эль-Дорадо.

И стал он сед

От долгих лет,

На сердце – тени Ада.

Искал года,

Но нет следа

Страны той – Эль-Дорадо.

И он устал,

В степи упал...

Предстала Тень из Ада,

И он, без сил,

Ее спросил:

"О Тень, где Эль-Дорадо?"

"На склоны чер

ных Лунных гор

Пройди, – где тени Ада!

В ответ Она.

Во мгле без дна

Для смелых – Эль-Дорадо!"

(1924)

Перевод В. Брюсова

42а. МОЕЙ МАТЕРИ

И ангелы, спеша в просторах рая

Слова любви друг другу прошептать,

Признаньями огнистыми сжигая,

Названья не найдут нежней, чем "мать".

Вот почему и вас так звал всегда я:

Вы были больше для меня, чем мать,

Вы в душу душ вошли, – с тех пор, как, тая,

Виргиния взнеслась, чтоб отдыхать!

Моя родная мать скончалась рано,

Она – мне жизнь дала, вы дали – той,

Кого любил я нежно и безгранно.

Вы более мне стали дорогой

Так бесконечно, как в священной дрожи,

Душе – она, чем жизнь своя дороже.

(1924)

Перевод В. Брюсова

43а. АННАБЕЛЬ ЛИ

Много лет, много лет прошло

У моря, на крае земли.

Я девушку знал, я ее назову

Именем Аннабель Ли,

И жила она только одной мечтой

О моей и своей любви.

Я ребенок был, и ребенок она,

У моря на крае земли,

Но любили любовью, что больше любви,

Мы, или Аннабель Ли!

Серафимы крылатые с выси небес,

Не завидовать нам не могли!

Потому-то (давно, много лет назад,

У моря на крае земли)

Холоден, жгуч, ветер из туч

Вдруг дохнул на Аннабель Ли,

И родня ее, знатная, к нам снизошла,

И куда-то ее унесли,

От меня унесли, положили во склеп,

У моря, на крае земли.

Вполовину, как мы, серафимы небес

Блаженными быть не могли!

О, да! потому-то (что ведали все

У моря на крае земли)

Полночью злой вихрь ледяной

Охватил и убил мою Аннабель Ли!

Но больше была та любовь, чем у тех,

Кто пережить нас могли,

Кто мудростью нас превзошли,

И ни ангелы неба, – никогда, никогда!

Ни демоны с края земли

Разлучить не могли мою душу с душой

Прекрасной Аннабель Ли!

И с лучами луны нисходят сны

О прекрасной Аннабель Ли,

И в звездах небеса горят, как глаза

Прекрасной Аннабель Ли,

И всю ночь, и всю ночь, не уйду я прочь,

Я все с милой, я с ней, я с женой моей,

Я – в могиле, у края земли,

Во склепе приморской земли.

(1924)

Перевод В. Брюсова