Текст книги "Полное собрание сочинений в одном томе"
Автор книги: Эдгар Аллан По
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 89 страниц)
Чёрт на колокольне
«Который час?»
Известное выражение
Решительно всем известно, что прекраснейшим местом в мире является – или, увы, являлся – голландский городок Школькофремен. Но ввиду того, что он расположен на значительном расстоянии от больших дорог, в захолустной местности, быть может, лишь весьма немногим из моих читателей довелось в нем побывать. Поэтому ради тех, кто в нем не побывал, будет вполне уместно сообщить о нем некоторые сведения. Это тем более необходимо, что, надеясь пробудить сочувствие публики к его жителям, я намереваюсь поведать здесь историю бедственных событий, недавно происшедших в его пределах. Никто из знающих меня не усомнится в том, что долг, мною на себя добровольно возложенный, будет выполнен в полную меру моих способностей, с тем строгим беспристрастием, скрупулезным изучением фактов и тщательным сличением источников, коими ни в коей мере не должен пренебрегать тот, кто претендует на звание историка.
Пользуясь помощью летописей купно с надписями и древними монетами, я могу утверждать о Школькофремене, что он со своего основания находился совершенно в таком же состоянии, в каком пребывает и ныне. Однако с сожалением замечу, что о дате его основания я могу говорить лишь с той неопределенной определенностью, с какой математики иногда принуждены мириться в некоторых алгебраических формулах. Поэтому могу сказать одно: городок стар, как все на земле, и существует с сотворения мира.
С прискорбием сознаюсь, что происхождение названия «Школькофремен» мне также неведомо. Среди множества мнений по этому щекотливому вопросу – из коих некоторые остроумны, некоторые учены, а некоторые в достаточной мере им противоположны – не могу выбрать ни одного, которое следовало бы счесть удовлетворительным. Быть может, гипотеза Шнапстринкена, почти совпадающая с гипотезой Тугодумма, при известных оговорках заслуживает предпочтения. Она гласит: «Школько» – читай – «горький» – горячий', «фремен» – непр. – вм. «кремень»; видимо, идиом. для «молния». Такое происхождение этого названия, по правде говоря, поддерживается также некоторыми следами электрического флюида, еще замечаемыми на острие шпиля ратуши. Однако я не желаю компрометировать себя, высказывая мнения о столь важной теме, и должен отослать интересующегося читателя к труду «Oratiunculoe de Rebus Proeter-Veteris» [484]484
«Небольшие речи о давнем прошлом» (лат.).
[Закрыть]сочинения Брюкенгромма. Также смотри Вандерстервен, «De Derivationibus» [485]485
«Об образованиях» (лат.).
[Закрыть](стр. 27 – 5010, фолио, готич. изд., красный и черный шрифт, колонтитул и без арабской пагинации), где можно также ознакомиться с заметками на полях Сорундвздора и комментариями Тшафкенхрюккена [486]486
…комментариями Тшафкенхрюккена. – По продолжает здесь традицию пародирования «ученых трудов» историков, начатую В. Ирвингом в «Истории Нью-Йорка» (1809). Многие голландские реалии этого рассказа напоминают героикомическую «эпопею» Ирвинга.
[Закрыть].
Несмотря на тьму, которой покрыты дата основания Школькофремена и происхождение его названия, не может быть сомнения, как я уже указывал выше, что он всегда выглядел совершенно так же, как и в нашу эпоху. Старейший из жителей не может вспомнить даже малейшего изменения в облике какой-либо его части; да и самое допущение подобной возможности сочли бы оскорбительным. Городок расположен в долине, имеющей форму правильного круга, – около четверти мили в окружности, – и со всех сторон его обступают пологие холмы, перейти которые еще никто не отважился. При этом они ссылаются на вполне здравую причину: они не верят, что по ту сторону холмов хоть что-нибудь есть.
По краю долины (совершенно ровной и полностью вымощенной кафелем) расположены, примыкая друг к другу, шестьдесят маленьких домиков. Домики эти, поскольку задом они обращены к холмам, фасадами выходят к центру долины, находящемуся ровно в шестидесяти ярдах от входа в каждый дом. Перед каждым домиком маленький садик, а в нем – круговая дорожка, солнечные часы и двадцать четыре кочана капусты. Все здания так схожи между собой, что никак невозможно отличить одно от другого. Ввиду большой древности архитектура у них довольно странная, но тем не менее она весьма живописна. Выстроены они из огнеупорных кирпичиков – красных, с черными концами, так что стены похожи на большие шахматные доски. Коньки крыш обращены к центру площади; вторые этажи далеко выступают над первыми. Окна узкие и глубокие, с маленькими стеклами и частым переплетом. Крыши покрыты черепицей с высокими гребнями. Деревянные части – темного цвета; и хоть на них много резьбы, но разнообразия в ее рисунке мало, ибо с незапамятных времен резчики Школькофремена умели изображать только два предмета – часы и капустный кочан. Но вырезывают они их отлично, и притом о поразительной изобретательностью – везде, где только хватит места для резца.
Жилища так же сходны между собой внутри, как и снаружи, и мебель расставлена по одному плану. Полы покрыты квадратиками кафеля; стулья и столы с тонкими изогнутыми ножками сделаны из дерева, похожего на черное. Полки над каминами высокие и черные, и на них имеются не только изображения часов и кочанов, но и настоящие часы, которые помещаются на самой середине полок; часы необычайно громко тикают; по концам полок, в качестве пристяжных, стоят цветочные горшки; в каждом горшке по капустному кочану. Между горшками и часами стоят толстопузые фарфоровые человечки; в животе у каждого из них большое круглое отверстие, в котором виден часовой циферблат.
Камины большие и глубокие, со стоячками самого фантастического вида. Над вечно горящим огнем – громадный котел, полный кислой капусты и свинины, за которым всегда наблюдает хозяйка дома. Это маленькая толстая старушка, голубоглазая и краснолицая, в огромном, похожем на сахарную голову, чепце, украшенном лиловыми и желтыми лентами. На ней оранжевое платье из полушерсти, очень широкое сзади и очень короткое в талии, да и вообще не длинное, ибо доходит только до икр. Икры у нее толстоватые, щиколотки – тоже, но обтягивают их нарядные зеленые чулки. Ее туфли – из розовой кожи, с пышными пучками желтых лент, которым придана форма капустных кочанов. В левой руке у нее тяжелые голландские часы, в правой – половник для помешивания свинины с капустой. Рядом с ней стоит жирная полосатая кошка, к хвосту которой мальчики потехи ради привязали позолоченные игрушечные часы с репетиром.
Сами мальчики – их трое – в саду присматривают за свиньей. Все они ростом в два фута. На них треуголки, доходящие до бедер лиловые жилеты, короткие панталоны из оленьей кожи, красные шерстяные чулки, тяжелые башмаки с большими серебряными пряжками и длинные сюртучки с крупными перламутровыми пуговицами. У каждого в зубах трубка, а в правой руке – маленькие пузатые часы. Затянутся они – и посмотрят на часы, посмотрят – и затянутся. Дородная ленивая свинья то подбирает опавшие капустные листья, то пытается лягнуть позолоченные часы с репетиром, которые мальчишки привязали к ее хвосту, дабы она была такой же красивой, как и кошка.
У самой парадной двери, в обитых кожей креслах с высокой спинкой и такими же изогнутыми ножками, как у столов, сидит сам хозяин дома. Это весьма пухлый старичок с большими круглыми глазами и огромным двойным подбородком. Одет он так же, как и дети, – и я могу об этом более не говорить. Вся разница в том, что трубка у него несколько больше и дым он пускает обильнее. Как и у мальчиков, у него есть часы, но он их носит в кармане. Говоря по правде, ему надо следить кое за чем поважнее часов, – а за чем, я скоро объясню. Он сидит, положив правую ногу на левое колено, облик его строг, и, по крайней мере, один его глаз всегда прикован к некоей примечательной точке в центре долины.
Точка эта находится на башне городской ратуши. Советники ратуши – все очень маленькие, кругленькие, масленые и смышленые человечки с большими, как блюдца, глазами и толстыми двойными подбородками, а сюртуки у них гораздо длиннее и пряжки на башмаках гораздо больше, нежели у обитателей Школькофремена. За время моего пребывания в городе у них состоялось несколько особых совещаний, и они приняли следующие три важных решения:
«Что изменять добрый старый порядок жизни нехорошо»;
«Что вне Школькофремена нет ничего даже сносного» и
«Что мы будем держаться наших часов и нашей капусты».
Над залом ратуши высится башня, а на башне есть колокольня, на которой находятся и находились с времен незапамятных гордость и диво этого города – главные часы Школькофремена. Это и есть точка, к которой обращены взоры старичков, сидящих в кожаных креслах.
У часов семь циферблатов – по одному на каждую из сторон колокольни, – так что их легко увидеть отовсюду. Циферблаты большие, белые, а стрелки тяжелые, черные. Есть специальный смотритель, единственной обязанностью которого является надзор за часами; но эта обязанность – совершеннейший вид синекуры, ибо со школькофременскими часами никогда еще ничего не случалось. До недавнего времени даже предположение об этом считалось ересью. В самые древние времена, о каких только есть упоминания в архивах, большой колокол регулярно отбивал время. Да, впрочем, и все другие часы в городе тоже. Нигде так не следили за точным временем, как в этом городе. Когда большой колокол находил нужным сказать: «Двенадцать часов!» – все его верные последователи одновременно разверзали глотки и откликались, как само эхо. Короче говоря, добрые бюргеры любили кислую капусту, но своими часами они гордились.
Всех, чья должность является синекурой, в той или иной степени уважают, а так как у школькофременского смотрителя колокольни совершеннейший вид синекуры, то и уважают его больше, нежели кого-нибудь на свете. Он главный городской сановник, и даже свиньи взирают на него снизу вверх с глубоким почтением. Фалды его сюртука гораздо длиннее, трубка, пряжки на башмаках, глаза и живот гораздо больше, нежели у других городских старцев. Что до его подбородка, то он не только двойной, а даже тройной.
Вот я и описал счастливый уголок Школькофремен. Какая жалость, что столь прекрасная картина должна была перемениться на обратную!
Давно уж мудрейшие обитатели его повторяли: «Из-за холмов добра не жди», – и в этих словах оказалось нечто пророческое. Два дня назад, когда до полудня оставалось пять минут, на вершине холмов с восточной стороны появился предмет весьма необычного вида. Такое происшествие, конечно, привлекло всеобщее внимание, и каждый старичок, сидевший в кожаных креслах, смятенно устремил один глаз на это явление, не отрывая второго глаза от башенных часов.
Когда до полудня оставалось всего три минуты, любопытный предмет на горизонте оказался миниатюрным молодым человеком чужеземного вида. Он с необычайной быстротой спускался с холмов, так что скоро все могли подробно рассмотреть его. Воистину это был самый жеманный франт из всех, каких когда-либо видели в Школькофремене. Цвет его лица напоминал темный нюхательный табак, у него был длинный крючковатый нос, глаза – как горошины, широкий рот и прекрасные зубы, которыми он, казалось, стремился перед всеми похвастаться, улыбаясь до ушей; бакенбарды и усы скрывали остальную часть его лица. Он был без шляпы, с аккуратными папильотками в волосах. На нем был плотно облегающий фрак (из заднего кармана которого высовывался длиннейший угол белого платка), черные кашемировые панталоны до колен, черные чулки и тупоносые черные лакированные туфли с громадными пучками черных атласных лент вместо бантов. К одному боку он прижимал локтем громадную шляпу, а к другому – скрипку, почти в пять раз больше него самого. В левой руке он держал золотую табакерку, из которой, сбегая с прискоком с холма и выделывая самые фантастические па, в то же время непрерывно брал табак и нюхал его с видом величайшего самодовольства. Вот это, доложу я вам, было зрелище для честных бюргеров Школькофремена!
Проще говоря, у этого малого, несмотря на его ухмылку, лицо было дерзкое и зловещее; и когда он, выделывая курбеты, влетел в городок, странные, словно обрубленные носки его туфель вызвали немалое подозрение; и многие бюргеры, видевшие его в тот день, согласились бы даже пожертвовать малой толикой, лишь бы заглянуть под белый батистовый платок, столь досадно свисавший из кармана его фрака. Но главным образом этот наглого вида франтик возбудил праведное негодование тем, что, откалывая тут фанданго, там джигу, казалось, не имел ни малейшего понятия о необходимости соблюдать в танце правильный счет.
Добрые горожане, впрочем, и глаз-то как следует открыть не успели, когда этот негодяй – до полудня оставалось всего полминуты-очутился в самой их гуще; тут «шассе», там «балансе», а потом, сделав пируэт и па-де-зефир, вспорхнул прямо на башню, где пораженный смотритель сидел и курил, исполненный достоинства и отчаяния. А человечек тут же схватил его за нос и дернул как следует, нахлобучил ему на голову шляпу, закрыв ему глаза и рот, а потом замахнулся большой скрипкой и стал бить его так долго и старательно, что при соприкосновении столь попой скрипки со столь толстым смотрителем можно было подумать, будто целый полк барабанщиков выбивает сатанинскую дробь на башне школькофременской ратуши.
Кто знает, к какому отчаянному возмездию побудило бы жителей это бесчестное нападение, если бы не одно важное обстоятельство: до полудня оставалось только полсекунды. Колокол должен был вот-вот ударить, а внимательное наблюдение за своими часами было абсолютной и насущной необходимостью. Однако было очевидно, что в тот самый миг пришелец проделывал с часами что-то неподобающее. Но часы забили, и ни у кого не было времени следить за его действиями, ибо всем надо было считать удары колокола.
– Раз! – сказали часы.
– Расс! – отозвался каждый маленький старичок с каждого обитого кожей кресла в Школькофремене. «Расс!» – сказали его часы; «расс!» – сказали часы его супруги, и «расс!» – сказали часы мальчиков и позолоченные часики с репетиром на хвостах у кошки и у свиньи.
– Два! – продолжал большой колокол; и
– Тфа! – повторили все за ним.
– Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! – сказал колокол.
– Три! Тшетире! Пиать! Шшесть! Зем! Фосем! Тефять! Тесять! – ответили остальные.
– Одиннадцать! – сказал большой.
– Отиннатсать! – подтвердили маленькие.
– Двенадцать! – сказал колокол.
– Тфенатсать! – согласились все, удовлетворенно понизив голос.
– Унд тфенатсать тшасофф и есть! – сказали все старички, поднимая часы.
Но большой колокол еще с ними не покончил.
– Тринадцать! – сказал он.
– Дер Тейфель! – ахнули старички, бледнея, роняя трубки в снимая правые ноги с левых колен.
– Дер Тейфель! – стонали они. – Дряннатсать! Дряннатсать! Майн Готт, сейтшас, сейтшас дряннатсать тшасофф!
К чему пытаться описать последовавшую ужасную сцену? Всем Школькофременом овладело прискорбное смятение.
– Што с моим шифотом! – возопили все мальчики. – Я целый тшас колотаю!
– Што с моей капустой? – визжали все хозяйки. – Она за тшас вся расфарилась!
– Што с моей трупкой? – бранились все старички. – Кром в молния! Она целый тшас, как покасла! – И в гневе они снова набили трубки и, откинувшись на спинки кресел, запыхтели так стремительно и свирепо, что вся долина мгновенно окуталась непроницаемым дымом.
Тем временем все капустные кочаны покраснели, и казалось, сам нечистый вселился во все, имеющее вид часов. Часы, вырезанные на мебели, заплясали, точно бесноватые; часы на каминных полках едва сдерживали ярость и не переставали отбивать тринадцать часов, а маятники так дрыгались и дергались, что страшно было смотреть. Но еще хуже то, что ни кошки, ни свиньи не могли больше мириться с поведением часиков, привязанных к их хвостам, и выражали свое возмущение тем, что метались, царапались, повсюду совали рыла, визжали и верещали, мяукали и хрюкали, кидались людям в лицо и забирались под юбки – словом, устроили самый омерзительный гомон и смятение, какие только может вообразить здравомыслящий человек. А в довершение всех зол негодный маленький шалопай на колокольне, по-видимому, старался вовсю. Время от времени мерзавца можно было увидеть сквозь клубы дыма. Он сидел в башне на упавшем навзничь смотрителе. В зубах злодей держал веревку колокола, которую дергал, мотая головой, и при этом поднимал такой шум, что у меня до сих пор в ушах звенит, как вспомню. На коленях у него лежала скрипка, которую он скреб обеими руками, немилосердно фальшивя, делая вид, бездельник, будто играет «Джуди О'Фланнаган и Пэдди О'Рафферти» [487]487
«Джуди О'Фланнаган и Пэдди О'Рафферти» – ирландская народная песня.
[Закрыть].
При столь горестном положении вещей я с отвращением покинул этот город и теперь взываю о помощи ко всем любителям точного времени и кислой капусты. Направимся туда в боевом порядке и восстановим в Школькофремене былой уклад жизни, изгнав этого малого с колокольни.
18 мая, 1839
пер. В. Рогова
Человек, которого изрубили в куски. Повесть о последней Бугабуско-Кикапуской [488]488
Кикапу– племя североамериканских индейцев, отличавшееся воинственностью и сражавшееся на стороне англичан во время войны за независимость США и в англо-американской войне 1812–1814 гг. В 1819 г. остатки этого племени, уничтоженного белыми, были переселены в резервации в Канзасе. Бугабу значит по-английски «пугало», «бука».
[Закрыть]кампании
Pleurez, pleurez, mes yeux, et fondez-vous en eau!
La moitie de ma vie a mis l'autre au tombeau.
Не могу припомнить, когда и где я впервые познакомился с этим красавцем-мужчиной – бревет [490]490
Бревет– патент на следующий воинский чин с сохранением прежнего оклада.
[Закрыть]-бригадным генералом Джоном А. Б. В. Смитом. Кто-то меня ему представил, в этом я совершенно уверен – в каком-то собрании, это я знаю точно, – посвященном, конечно, чему-то необычайно важному, – в каком-то доме, я ни минуты в том не усомнюсь, – только где именно, я почему-то никак не могу припомнить. Сказать по чести, при этом я испытывал некое смущение и тревогу, помешавшие мне составить хоть сколько-нибудь определенное впечатление о месте и времени нашего знакомства. По природе я очень нервен – у нас это в роду, и тут уже я ничего не могу поделать. Малейший намек на таинственность, любой пустяк, не совсем мне понятный, мгновенно приводит меня в самое жалкое состояние.
Во всем облике упомянутого господина было что-то… как бы это сказать… замечательное, – да, замечательное, хотя слово это слишком невыразительно и не может передать всего, что я подразумеваю. Роста в нем было, должно быть, футов шесть, а вид чрезвычайно властный. Была во всей его манере некая air distingue [491]491
изысканность (фр.).
[Закрыть], выдающая высокое воспитание, а возможно, и происхождение. В этом вопросе – вопросе о внешности Смита – я хотел бы позволить себе горькое удовольствие быть точным. Его шевелюра сделала бы честь самому Бруту – по блеску и пышности ей не было равных. Цвет воронова крыла – и тот же цвет, или, вернее, отсутствие цвета в его божественных усах. Вы замечаете, конечно, что о последних я не могу говорить без восторга; я не побоюсь сказать, что под солнцем не было других таких усов. Они обрамляли, а кое-где и прикрывали несравненные уста. Зубы бесподобной формы блистали невероятной белизной, и в подобающих случаях из его горла лился голос сверхъестественной чистоты, мелодичности и силы. Что до глаз, то и тут мой новый знакомец был наделен совершенно исключительно. За каждый из них можно было, не дрогнув, отдать пару обычных окуляров. Огромные, карие, они поражали глубиной и сиянием и слегка косили – чуть-чуть, совсем немного, как раз столько, сколько требуется, чтобы придать взору интересную загадочность.
Такой груди, как у генерала, я в своей жизни, безусловно не встречал. При всем желании в ней нельзя было найти ни единого дефекта. Она на редкость шла к плечам, которые вызвали бы краску стыда и неполноценности на лице мраморного Аполлона. У меня к хорошим плечам страсть – смею сказать, что никогда ранее не видел такого совершенства. Руки у него имели форму безукоризненную. Не менее выразительны были и нижние конечности. Это были прямо-таки не ноги, а nec plus ultra [492]492
здесь: идеал (лат.).
[Закрыть]прекрасных ног. Любой знаток нашел бы их безупречными. Они были не слишком толсты и не слишком тонки, без грубости, но и без излишней хрупкости. Более изящного изгиба, чем в его os femoris [493]493
бедренной кости (лат.).
[Закрыть], я и представить не могу, а fibula [494]494
малая берцовая кость (лат.).
[Закрыть]его слегка выгибалась сзади как раз настолько, сколько необходимо для истинно пропорциональной икры. Мне очень жаль, что мой юный и талантливый друг, скульптор Дребеззино не видел ног бревет-бригадного генерала Джона А. Б. В. Смита.
Но хоть мужчин с такой великолепной внешностью на свете совсем не так много, как звезд в небе или грибов в лесу, все же я не мог заставить себя поверить, что то поразительное нечто, о котором я говорил, – тот странный аромат je ne sais quo! [495]495
чего-то неопределенного (фр.).
[Закрыть], который витал вокруг моего нового знакомца, – крылся, – нет, этого не может быть! – исключительно в телесном его совершенстве. Возможно, дело тут было в его манере, – впрочем, и тут я ничего не могу утверждать наверное. В осанке его была некая принужденность, хоть я и побоюсь назвать ее чопорностью; в каждом движении некая прямоугольная рассчитанность и точность, которая в фигуре более мелкой слегка отдавала бы высокомерием, позой или напыщенностью, но в господине масштабов столь внушительных вполне объяснялась сдержанностью или даже hauteur [496]496
гордостью (фр.).
[Закрыть]весьма приятного свойства, короче, чувством достоинства, вполне естественным при таких колоссальных пропорциях.
Любезный приятель, представивший меня генералу Смиту, шепнул мне кое-что о нем на ухо.
– Замечательный человек – человек весьма замечательный – о-о! один из самых замечательных людей нашего века! Любимец дам – немудрено – репутация героя.
– Тут у него нет соперников – отчаянная голова, настоящий лев, можете мне поверить, – шептал мой приятель, еще пуще понижая при этих словах голос и приводя меня в крайнее волнение своим таинственным тоном. – Настоящий лев, можете мне поверить. Да, он себя показал в последнем сражении с индейцами племени бугабу и кикапу – в болотах на крайнем юге. (Тут мой приятель широко открыл глаза). Господи боже – гром и молния! – кровь потоками – чудеса храбрости! – конечно, слышали о нем? Знаете, он тот самый человек…
– Вот он, тот самый человек, который мне нужен. Как поживаете, мой друг? Что поделываете? Душевно рад вас видеть, – перебил тут моего приятеля подошедший генерал, тряся ему руку и отвешивая мне, когда я был ему представлен, деревянный, но низкий поклон. Помню, я подумал (и мнение свое я не изменил), что никогда в жизни не слышал голоса звучнее и чище, не видел зубов такой белизны; впрочем, должен признаться, что пожалел о том, что нас прервали, ибо мой приятель своим шепотом и недомолвками возбудил во мне живейший интерес к герою бугабуско-кикапуской кампании.
Впрочем, блестящее остроумие бревет-бригадного генерала Джона А. Б. В. Смита вскоре полностью рассеяло эту досаду. Приятель нас тут же оставил, и мы имели долгий tete-a-tete не только приятный, но и весьма поучительньй. Мне не доводилось встречать человека, который так легко и в то же время с таким глубоким знанием говорил бы на самые разные темы. И все же он с достойной скромностью избегал касаться предмета, более всего меня волновавшего, – я говорю о таинственных обстоятельствах бугабуской войны; я же, со своей стороны, из вполне понятной деликатности не решался завести о них разговор первым, хотя, признаться, мне чрезвычайно этого хотелось. Я заметил также, что доблестный воин предпочитал философские темы и что с особым вдохновением говорил он о необычайных успехах механики. О чем бы я ни заводил речь, он неизменно возвращался.
– Нет, но вы только подумайте, – говорил он, – мы удивительный народ и живем в удивительный век. Парашюты и железные дороги, капканы на людей и скорострельные ружья! На всех морях наши суда, и с минуты на минуту отроется регулярное сообщение – на воздушных шарах Нассау [497]497
Грин Чарльз (1785–1870) – английский воздухоплаватель. 7 ноября 1836 г. совершил перелет на воздушном шаре из Лондона в герцогство Нассау (Германия), после чего его воздушный шар стал известен под именем «шара Нассау».
[Закрыть]– между Лондоном и Тимбукту [498]498
Тимбукту– город на юге пустыни Сахара.
[Закрыть]– билет в один конец всего двадцать фунтов стерлингов! А кто измерит огромное влияние на жизнь общества – на искусство – торговлю – литературу – исследования – великих принципов электромагнетизма! И это далеко не все, позвольте мне вас заверить. Изобретениям поистине нет конца. Самое удивительное – самое хитроумное – и позвольте вам заметить, мистер… мистер… Томпсон, – если не ошибаюсь? – так вот, позвольте вам заметить, что самые полезные – действительно полезные механические приспособления что ни день появляются, как грибы после дождя, если можно так выразиться, – или, если употребить еще более свободное сравнение, плодятся… гм… как кролики… как кролики, мистер Томпсон… вокруг нас… и гм… гм… гм… возле нас!
Разумеется, меня зовут совсем не Томпсон, но стоит ли говорить, что я попрощался с генералом Смитом, чувствуя, что мой интерес к нему возрос неизмеримо, преклоняясь перед его даром собеседника и гордясь тем, что мы живем в век удивительных открытий. Впрочем, любопытство мое не было удовлетворено, и я решил, не откладывая, расспросить своих знакомых о самом бревет-бригадном генерале и особенно о великих событиях quorum pars magna fuit [499]499
в коих сыграл он немалую роль (лат.). – Вергилий. «Энеида», 11, 6.
[Закрыть]во время бугабуской и кикапуской кампании.
Случай мне вскоре представился – и я не замедлил (horresco referens [500]500
страшно сказать (лат.).
[Закрыть]) им воспользоваться – в церкви достопочтенного доктора Трамтарарамма, где однажды в воскресенье во время проповеди я очутился на скамье бок о бок с моей достойнейшей и обаятельнейшей приятельницей мисс Табитой Т. Увидев это, я поздравил себя – не без весьма серьезных оснований – с чрезвычайно удачным положением дел. Если кто-нибудь и знал что-нибудь о бревет-бригадном генерале Джоне А. Б. В. Смите, то – тут я ни на минуту не сомневался – то была мисс Табита Т. Мы переглянулись, а затем приступили sotto voce [501]501
понизив голос (ит.).
[Закрыть]к быстрому tete-a-tete.
– Смит! – отвечала она в ответ на мою взволнованную просьбу. – Смит! Как, неужели генерал Джон А. Б. В.? Господи, я думала, вы о нем все знаете] Век открытий! Удивительный век! Ужасная история – кровожадная банда негодяев, эти кикапу – дрался, как герой, – чудеса храбрости – бессмертная слава! Смит! Бревет-бригадный генерал Джон А. Б. В.! Да, знаете, это тот самый человек…
– Человек, – загремел тут во весь голос доктор Трамтарарамм и так грохнул по кафедре, что у нас зазвенело в ушах, – человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит и опадает… [502]502
Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит и опадает – Библия. Книга Иова, XIV, 1–2.
[Закрыть]
Дрожа, я отпрянул от мисс Табиты, поняв по раскрасневшемуся лицу богослова, что гнев, едва не оказавшийся для кафедры роковым, был вызван нашим перешептыванием. Делать нечего – я покорился судьбе и со смирением мученика выслушал в благоговейном молчании эту прекрасную проповедь.
Следующий вечер застал меня в театре «Чепуха», куда я явился, правда, с некоторым опозданием, в уверенности, что стоит мне только зайти в ложу очаровательных Арабеллы и Миранды Познаванти, всегда поражавших меня своей добротой и всеведением, как любопытство мое будет удовлетворено. Зал был переполнен – в тот вечер Кульминант, этот превосходный трагик, играл Яго, и мне было нелегко объяснить, чего я хочу, ибо ложа наша была крайней и прямо-таки нависала над сценой.
– Смит! – сказала мисс Арабелла. – Как, неужели генерал Джон А. Б. В.?
– Смит! – протянула задумчиво Миранда. – Боже! Видали вы когда-нибудь такую несравненную фигуру?
– Никогда, сударыня, но скажите, прошу вас…
– Такую несравненную грацию?
– Никогда, даю вам слово! Но, умоляю, скажите мне…
– Такое прекрасное чувство сцены?
– Сударыня!
– Такое тонкое понимание подлинных красот Шекспира? Вы только взгляните на эту ногу!
– Черт! – И я повернулся к ее сестре.
– Смит! – сказала она. – Как, неужели генерал Джон А. Б. В.? Ужасная история, не так ли? Страшные негодяи, эти бугабу! Дикари – и все такое – но мы живем в век изобретений! Удивительный век! – Смит! – Да! великий человек – отчаянная голова! – вечная слава! – чудеса храбрости! – Никогда о нем не слышат! (Вопль) Господи, да это тот человек…
– Вы человек иль нет! Где ваше сердце? [503]503
Вы человек иль нет? Где ваше сердце? – Шекспир. «Отелло», III, 3.
[Закрыть]– заорал тут Кульминант мне прямо в ухо, грозясь кулаком с такой наглостью, которой я не намерен был сносить. Я немедленно покинул мисс Познаванти, отправился за кулисы и задал этому жалкому негодяю такую трепку, какая, надеюсь, запомнилась ему на всю жизнь.
Я был уверен, что на soiree [504]504
вечере (фр.).
[Закрыть]у прелестной вдовушки миссис Кетлин О'Вист меня не ждет подобное разочарование. Не успел я усесться за карточный стол vis-a-vis с моей хорошенькой хозяйкой, как тут же завел речь о тайне, разрешение которой стало столь важным для спокойствия моей души.
– Смит! – сказала моя партнерша. – Как, неужели генерал Джон А. Б. В.? Ужасная история, не так ли? – невероятные негодяи эти кикапу! Это вист, мистер Глупп, – не забывайте, пожалуйста! Впрочем, в наш век изобретений, в этот, можно сказать, великий век – век par excellence [505]505
в истинном значении этого слова (фр.).
[Закрыть]– вы говорите по-французски? – просто герой – отчаянная голова! – нет червей, мистер Глупп? Я этому не верю! – вечная слава и все такое – чудеса храбрости! Никогда не слышали?! Какая фигура! А какие ман…
– Манн! Капитан Манн! – завопила тут какая-то дамочка из дальнего угла. – Вы говорите о капитане Манне и его дуэли? О, пожалуйста, расскажите, я должна это услышать. – Прошу вас, миссис О'Вист, продолжайте, – о, пожалуйста, расскажите нам все!
И миссис О'Вист рассказала – бесконечную историю о каком-то Манне, которого не то застрелили, не то повесили [506]506
…о каком-то Манне, которого не то застрелили, не то повесили– имеется в виду капитан Даниел Манн, привлеченный к судебной ответственности по обвинению в заговоре. Судебный процесс над ним, начавшийся в марте 1839 г., еще продолжался, когда появился в печати этот рассказ По. Филадельфийская пресса, в которой был напечатан рассказ По, почти ежедневно освещала ход процесса.
[Закрыть], – а лучше б и застрелили, и повесили фазу! Да! Миссис (УВист вошла в азарт, ну а я – я вышел из комнаты. В тот вечер не было уже никакой надежды узнать что-либо о бревет-бригадном генерале Джоне А. Б. В. Смите.
Я утешал себя мыслью, что не вечно же судьба будет ко мне так неблагосклонна, и потому решил смело потребовать информации на рауте у этого ангела, этой чаровницы, изящнейшей миссис Пируэтт.
– Смит! – сказала миссис Пируэтт, кружась со мной в pas-de-zephyr.
– Смит! Как, неужели генерал Джон А. Б. В.? Ужасная история с этими бугабу, не так ли? – ужасные создания эти индейцы! – тяните носок, тяните носок! Мне просто стыдно за вас! – человек необычайного мужества, бедняга! – но наш век – век удивительных изобретений! – о боже, я совсем задохнулась – отчаянная голова – чудеса храбрости! – никогда не слышали?! – Я не могу этому поверить! – Придется мне сесть и все вам рассказать. – Смит! да это тот самый человек…
– Век, век, а я вам говорю, Бронзовый век, – вскричала тут мисс Синье-Чулокк, когда я подвел миссис Пируэтт к креслу. – Говорят вам, «Бронзовый век», а вовсе не «Бронзовый внук». Тут мисс Синье-Чулокк властным тоном подозвала меня; пришлось мне волей-неволей оставить миссис Пируэтт, чтобы сказать решающее слово в споре о какой-то поэме лорда Байрона [507]507
…о какой-то поэме лорда Байрона– имеется в виду поэма Байрона «Бронзовый век» (1823). В английском тексте рассказа обыгрывается заглавие поэмы Байрона «Манфред» (1817).
[Закрыть]. Без долгих размышлений я тут же заявил, что она, конечно, называется «Бронзовый внук» и ни в коем случае не «Бронзовый век», но, вернувшись к креслу миссис Пируэтт, обнаружил, что она исчезла, и тут же удалился, проклиная мисс Синье-Чулокк и всю ее фамилию.
Дело принимало нешуточный оборот, и я решил, не тратя попусту времени, навестить моего ближайшего друга Теодора Клеветона, ибо я понимал, что у него-то я получу хоть какие-то сведения.
