Текст книги "Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова"

Автор книги: Е. Бурденков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Неудачный побег из Челябинской тюрьмы

В 1910 году в одиночном корпусе Челябинской тюрьмы находилось около 30 членов уфимской боевой организации РСДРП (б). 24 из них, включая семерых женщин, привлекались по так называемому «второму миасскому» делу.

Одиночный корпус представлял собой особо охраняемое, отдельно стоящее здание и имел собственный прогулочный двор, огороженный высокой кирпичной стеной, которая полностью закрывала его первый этаж. Внутри корпус делился на два яруса, соединенных железной лестницей с железными же перилами. На первом ярусе находилось, сколько помню, 14 одиночных камер, на втором – 16. Комната надзирателей была на первом этаже. Площадки ярусов были сделаны с тем расчетом, чтобы проходящий по второму ярусу не мог быть виден находящемуся на первом, и наоборот. В каждой камере была кнопка звонка, которым заключенный мог вызвать надзирателя.

Порядки в корпусе были такие. В 6 утра по свистку подъем, койка поднимается к стене; к ней же наглухо прикреплены стол и стул; далее – уборка камеры. По второму свистку – поверка: заключенные должны встать в шаге от двери и спиной к ней. Так помощнику начальника тюрьмы легче их пересчитать, не подвергая себя особому риску. После поверки через пищеподаватель (форточку в двери) – выдача заключенным завтрака: хлеба и кипятка. Их единственное «развлечение» до обеда – 15-минутная прогулка. Гуляли попарно, по кругу, под приглядом надзирателя и часового; ходить следовало средним шагом, не останавливаясь, разговаривать вполголоса. За нарушение любого из этих правил надзиратель мог застрелить заключенного на месте – как чуть не произошло со мной, когда во время прогулки я без команды остановился, услышав какой-то посторонний шум. В тот раз я отделался сутками темного карцера на хлебе и воде.

В таком режиме мы и жили. Я сидел на первом этаже, в камере № 10. Время шло, подходило к концу лето. Следствие по нашему делу заканчивалось, и мы уже знакомились с собранным им материалом, готовясь к воєнно-окружному суду. Но событие, которое произошло 15-го августа, нарушило устоявшийся ход тюремной жизни.

Как и всякие тюремные сидельцы, мы мечтали о побеге. Насколько можно было судить, находясь в одиночном заключении, из всех нас, уфимских боевиков, на свободу особенно рвался Александр Калинин, начальник нашей дружины. Он сидел во втором ярусе, в камере № 20, как раз надо мной, и тоже проходил по «миасскому» делу, только по «первому» – об экспроприации почты. Свой план побега он сообщил соседям – М. Ефремову[45]45
  Ефремов Михаил Иванович (1886–1969) – партийный, советский деятель. Член РСДРП с 1905 г., большевик. С 1906 г. работал на Урале – в Симском горнозаводском округе, Уфе, Челябинске, Екатеринбурге. Член Екатеринбургского комитета РСДРП, в 1907 г. – Совета уральских боевых дружин. Вместе с K.A. Мячиным в октябре 1908 г. организовал первую миасскую экспроприацию, был арестован и в 1911 г. приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Заключение отбывал в тобольском каторжном централе и ярославской каторжной тюрьме. Освобожден после Февральской революции, в январе 1918 г. организатор и первый председатель екатеринбургской губЧека. Затем – на ответственной партийной, чекистской и военной работе.


[Закрыть], П. Зенцову и В. Алексакину, и те его одобрили[46]46
  До этого, по агентурным сведениям Казанского ГЖУ, Калинин, «находясь в Челябинской тюрьме, предлагал неоднократно тюремной администрации значительную сумму денег (до 30 000 руб.) за устройство ему побега, перевода для той же цели в другую, менее надежную тюрьму или же помещения его в больницу, откуда он мог бы совершить побег». – ГА РФ. Ф. 102 ДП ОО. 1909. Оп. 239. Д. 319. Прод. Л. 34–34 об. (Донесение начальника Казанского ГЖУ в Департамент полиции. Секретно. Казань, 22 августа 1911 г. № 9174).


[Закрыть]. Однако решили, что побегут только «верхние», а «нижние» примут участие лишь при особо благоприятном стечении обстоятельств. Мы, «нижние», об этих планах ничего не знали.

15 августа, после обеда, часа в два, наверху раздается звонок. Слышу, как к камере Калинина подходит надзиратель и отпирает ее, очевидно, чтобы выпустить заключенного в туалет. Вскоре тот возвращается, раздается шум борьбы и крики: «Лопатин, Лопатин!» (фамилия одного из надзирателей). Кто-то падает. Думая, что надзиратель истязает Калинина, остальные заключенные стали неистово звонить. Оказалось, наоборот – это Калинин напал на надзирателя. На шум прибежал старший надзиратель, раздались два выстрела: Калинин, будучи ранен (первый выстрел), сумел отобрать у охранника оружие и прикончить его (второй). Тело убитого Калинин сбросил вниз.

Тут налетели другие надзиратели и вместе с солдатами открыли беспорядочную стрельбу. Пробили водопроводные трубы, внизу начался потоп. Шлепая по воде, набежало и начальство – начальник тюрьмы, прокурор, офицеры охраны. Все стреляли, но попасть не могли – площадка второго яруса надежно защищала Калинина, который расхаживал между камерами, прощаясь с товарищами. Маневры нижних «войск» выдавало и их шлепанье по воде. На эти звуки Калинин реагировал рычанием и стуком револьвера по перилам – свои патроны он уже расстрелял (о чем охранники не догадывались).

Наступил вечер, но положение не менялось. Мы ждали, что в горячке перестреляют и нас. Наконец, видя, что стрельба не приносит желаемых результатов, прокурор вступил с Калининым в переговоры, предложив ему сдаться. По совету товарищей, тот объявил, что сложит оружие, если получит гарантии неприменения репрессий ни к нему, ни к прочим сидельцам. Исходный инцидент Калинин объявил случайным убийством надзирателя в драке. В свою очередь, прокурор заявил, что осведомлен о планах боевиков совершить побег или даже разгромить тюрьму. Давать какие-либо гарантии он отказался. Постепенно в переговоры с Калининым втянулись не только должностные лица, но и мы, арестанты, причем, надо отдать справедливость, начальство терпеливо нас выслушивало. Мы говорили, что побега не замышляли и в доказательство готовы на самый тщательный обыск, а они – что если Калинин не сдастся, по тюрьме будет открыт артиллерийский огонь (что, как потом выяснилось, было правдой – к тому времени тюрьма была окружена двойным кольцом войск с пушками).

В конце концов, гарантии неприменения репрессий были даны, и Калинину было предложено, бросив оружие вниз, спуститься с поднятыми руками. Медленно, с трудом держа руки (он был дважды ранен), Калинин прошагал по лестнице. Нервы у всех нас были напряжены до предела – ждали провокации. Но обошлось. Калинина подхватили и куда-то увели. Когда выяснилось, что оба его револьвера пусты, ух, как взбеленились господа-начальники! «Ведь мы бы голыми руками его взяли без всяких разговоров и гарантий», – слышалось из коридора. Но и изменить данному слову не смели, зная, с какой организацией имеют дело. Вскоре нас обыскали, и очень тщательно. Во время моего обыска в дверях стоял громадный детина с наганом в руке. Ночь мы не спали. Нервы по-прежнему были взвинчены до того, что аж приподнимало с кровати. Наутро, во время уборки, надзиратели стояли уже вооруженными, и так продолжалось до самого суда.

План же Калинина был младенчески прост. Он должен был связать надзирателя и, обезоружив, запереть в своей камере. Затем открыть соседние камеры, вместе с их обитателями выйти во двор, убрать часового, перелезть через стену и скрыться. План был явно построен на песке: перебраться через стену без лестницы было немыслимо, охрана открыла бы по беглецам огонь, на воле их никто не ждал, бежать им пришлось бы в арестантской одежде в город, наводненный казаками. Конечно, их бы неминуемо перестреляли – если не в тюрьме, так на воле.

В общем, это была явная авантюра, за которую и сам Калинин, и мы, тюремные сидельцы, дорого заплатили. Калинина в 1912 году за убийство надзирателя повесили, а тюремный режим заметно ужесточился: на прогулку нас стали выводить поодиночке, ограничили библиотеку и выписку литературы с воли, сократили число передач. Охрана прямо зверствовала.

Военно-окружное судилище в Челябинске (1910)

После поражения революции 1905 года Россию наводнили военно-окружные суды. Они были стандартны как по своему составу (председатель – генерал, члены – полковники, обвинитель – военный прокурор), так и по способу и порядку рассмотрения дел. Фактически, эти суды были предназначены облекать в «законную» форму, а, попросту говоря, штамповать приговоры, предрешенные властями, в первую очередь – жандармскими. В этом отношении челябинский воєнно-окружной суд был учреждением вполне заурядным, но в 1910 году он судил нас, уфимских боевиков. Это-то и заставляет меня рассказать об этом, с позволения сказать, суде более подробно.

К этому времени освободительное движение в России было настолько задушено царским правительством, что революционных организаций почти не осталось. Результатом разгула реакции стали тысячи повешенных, отправленных на каторгу и в ссылку, десятки тысяч заключенных в крепостях и тюрьмах. Провокация развилась настолько, что в каждом пристально посмотревшем на тебя встречном невольно виделся шпион либо переодетый жандарм. Но в рабочем классе революционные настроения не ослабевали. Теряя руководителей, он выдвигал из своей среды новых и, таким образом, поддерживал революционное движение, пусть и в меньших, чем прежде, масштабах.

Наши большевистские комитеты и в Челябинске, и в Уфе были обескровлены арестами, но продолжали существовать, время от времени давая о себе знать. Особенно власти боялись нашей боевой организации в Уфе. О том, насколько велик был страх перед ней местной охранки, говорит хотя бы такой факт. Летом 1907 года мы, боевики, часто собирались на свежем воздухе – в Ушаковском городском парке, устроив там нечто вроде явочной квартиры. Рядом был полицейский пост. Молодежи летом по парку гуляло много, и первоначально наши встречи ни у кого не вызывали особых подозрений. Но со временем шпики нас все-таки выследили. Бывало, сядет неподалеку такой «гороховый» тип с газетой и слушает, о чем мы говорим. Всех их мы знали в лицо – в полиции у нас были свои люди – и потому особо с ними не церемонились. Один из нас с книгой в руках садился рядом со шпиком. Если тот не уходил, второй боевик пристраивался по другую сторону. Шпик меняет скамейку – мы за ним, и так до тех пор, пока тот не вылетит из парка как ошпаренный. Такая игра могла продолжаться часами. «Шпикогонством» у нас особенно любили заниматься Огурцов, Волков и Шаширин.

Позднее, допрашивая меня, жандармский ротмистр интересовался, что мы делали в парке. Из его вопросов стало понятно, что жандармы думали, будто мы готовим нападение на находившееся поблизости казначейство. Я, в свою очередь, спросил, почему же, в таком случае, нас не арестовали? Тот ответил буквально следующее: «Вы– люди молодые, беззаботные, были все хорошо вооружены, и сколько бы вы побили наших жандармов. А солдат стыдно было посылать для ареста 5-10 человек молодежи. Теперь, вот, по одному вас перехватали и вышлем – кого на каторгу, кого в ссылку». Действительно, все мы были хорошо вооружены, до бомб включительно, и если бы нас тогда попытались арестовать, пощады жандармам не было бы.

Такое же, я бы сказал, уважительно-опасливое отношение к себе во вражьем стане мы почувствовали и в Челябинске – в ходе суда над нами. Администрация тюрьмы была убеждена, что бежать из нее без поддержки с воли невозможно, и когда 15 августа 1910 года такая попытка все-таки состоялась (о ней я уже рассказывал), власти были уверены, что связь с волей у тюремных сидельцев была, и их там ждали. Боясь нас, боевиков, сидящих в тюрьме, они не меньше боялись и наших товарищей, остававшихся на свободе. Поэтому, когда наступило время вести нас, два десятка боевиков, из тюрьмы в суд, меры предосторожности были приняты беспрецедентные. Чего скрывать – многие из нас были даже горды такой охраной.

Хорошо помню первый день суда [20 сентября 1910 г.]. Теплое, солнечное утро. Всех нас, тщательно обыскав, выводят на тюремный двор. Сколько радости было встретить друзей! Долго ведь не виделись, намолчались по одиночкам. Многие дружили, шутка ли сказать, с 1906 года! Все шумно и весело разговаривали, и тюремщики, надо отдать им должное, почти не вмешивались. Построили нас попарно, сковав каждую пару ручными кандалами (так, попарно и в кандалах, мы и отсидели в суде все 10 дней процесса). Семерых наших женщин[47]47
  Это были: С. Меклер, сестры Тарасовы (Вера, Любовь и Екатерина), А. Хрущева, У. Брашна и В. Сидоркина. Пятеро из них были судом оправданы.


[Закрыть] посадили в большую телегу. Усадили с ними и Токарева («Пароход» была его революционный псевдоним[48]48
  Токарев Владимир Евгеньевич (революционный псевдоним «Дипломат») – уфимский мещанин, член боевой дружины уфимской организации РСДРП (б). По состоянию здоровья в боевых вылазках участия не принимал, занимался разведкой и наведением необходимых справок (откуда и кличка).


[Закрыть]), у которого был настолько сильный порок сердца, что долго ходить он был не в состоянии. Все мы были в отличном настроении, смеялись по любому поводу. Хохотали, когда Вася Алексакин, на которого надели большую арестантскую шапку с ушами, очень правдоподобно представил местного подагрика-архиерея на трясущихся ногах.

Вокруг нас сплошной стеной встали конвоиры. Демонстративно перезарядили винтовки и, взяв «на плечо», повели за тюремные ворота. Там нас ожидали верховые казаки и полицейские, вооруженные шашками, револьверами и винтовками. Казаки окружили нас вторым кольцом, а полицейские двинулись чуть поодаль. Городовые, ехавшие за квартал впереди, загоняли поголовно всех встречных во дворы, заставляли обывателей закрывать окна. Суд должен был заседать близ железнодорожного вокзала, и нас повели по одной из окраинных улиц. Вероятно, это была Заречная. На месте нас ожидала дополнительная охрана из гарнизонных солдат под командой старичка-подполковника. Дом, в который нас привели, представлял собой мрачноватое приземистое каменное здание с асфальтовым полом и низкими потолками. Это были воинские бани, на время приспособленные под суд.

Нас усадили на скамьи за высоким барьером. Впереди за столом расположилась защита, наискось напротив – военный прокурор, слева – секретарь, а прямо перед нами – судебная коллегия – генерал и два полковника. Их фамилий я не помню[49]49
  Поскольку Челябинск территориально входил в Казанский военный округ, этот процесс вел Казанский воєнно-окружной суд в составе председателя генерал-майора Владислава Викентьевича Погосского (р. 1859), военных судей подполковников Кржыжановского и Млодзяновского и помощника военного прокурора капитана Мельникова.


[Закрыть]. Генерал был седой, барского вида человек с холеной бородкой. Оба полковника – лысые, какие-то потасканные, хотя еще и не старые. В середине зала стояли скамьи для «публики», которая состояла из родственников подсудимых, представителей местного «общества», шпиков, жандармов и офицеров.

Итак, судилище началось. Опросив каждого, кто мы и что мы, и покончив, таким образом, с формальностями, председатель попросил секретаря зачитать обвинительный акт. Обвинялись мы в следующем: в августе 1909 года на станции Миасс членами уфимской боевой организации под началом «Николая» (Константина Мячина) было совершено нападение на почту, в которой в тот момент находилось золота в слитках на 86 тысяч рублей. В результате нападения были убиты семь станционных служащих и чинов охраны, а все золото похищено. Взяв золото, экспроприаторы захватили паровоз и, отцепив его от поезда, вместе с одним вагоном отправились в сторону Златоуста. Отъехали несколько верст, высадились и пустили паровоз обратно. Состав шел без машиниста, и стрелочник направил его в тупик, сбив который, паровоз вместе с вагоном рухнул под откос и скатился в овраг[50]50
  Паровоз был пущен стрелочником под откос на разъезде Тургояк недалеко от станции Миасс. Если бы этого сделано не было, он неминуемо врезался бы в пассажирский Сибирский экспресс, к тому времени подошедший к станции Миасс.


[Закрыть]. Похищенное золото власти так и не нашли.

Надо признать, что обвинительный акт в целом верно передавал событийную сторону миасской экспроприации. Умалчивалось в нем лишь о том, что Шаширин брошенной бомбой расколол здание станции надвое. План нашей боевой дружины не предусматривал каких-либо убийств. К жертвам привело плохое руководство операцией со стороны Мячина – паника, которую он создал в самом начале, убив начальника станции лишь только потому, что тот не сумел быстро найти ключи от своего кабинета и кассы[51]51
  Однопартийцы-участники «экса» ввели мемуариста в заблуждение. Судя по показаниям свидетелей, ворвавшись в станционные помещения, боевики немедленно открыли шквальный огонь, которым сразу же были убиты либо тяжело ранены находившиеся там стражники и сторожа. В помощника начальника станции Афанасьева Мячин стрелял позже.


[Закрыть]. Говорю это со слов экспроприаторов – сам я в этом «эксе» участия не принимал.

После чтения обвинительного акта нас начали по очереди допрашивать. Все подсудимые, кроме Терентьева, не признали себя виновными. Потом перешли к опросу свидетелей обвинения и защиты. Свидетели опознать никого не смогли, так как дело было ночью, а экспроприаторы орудовали в масках. Дошла очередь и до свидетелей Гаврилова и Малышева, которые выдали Шаширина и меня (подробнее расскажу об этом ниже). Оба пришли в суд в темных очках и давали показания вяло, как оплеванные, как бы сознаваясь в своей роли предателей-«интеллигентов».

Защищали нас шестеро адвокатов, среди которых были столичные светила – социал-демократ Соколов[52]52
  Соколов Николай Дмитриевич (1870–1928) – адвокат, политический и государственный деятель. Участник революционного движения с середины 1890-х годов. В 1898 г. выслан в Ревель по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В начале XX в. выступал защитником в военных судах Митавы и Риги, по делу петербургского Совета рабочих депутатов, военной организации РСДРП и на других политических процессах. Активный участник Февральской революции – как секретарь исполкома Петросовета явился одним из авторов и редакторов «Приказа № 1», положившего начало распаду российской армии. Входил в состав Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства по делам бывших царских министров. После прихода к власти большевиков работал юрисконсультом в различных советских учреждениях.


[Закрыть], эсер Керенский[53]53
  Керенский Александр Федорович (1881–1970) – адвокат, политический и государственный деятель, член партии эсеров. С 1915 г. лидер фракции трудовиков IV Государственной думы. В первом составе Временного правительства министр юстиции, затем военный и морской министр, с 8 июля 1917 г. министр-председатель, с 30 августа верховный главнокомандующий. С 1918 г. в эмиграции.


[Закрыть], Кашинский[54]54
  Кашинский Петр Моисеевич (р. 1866) – адвокат. Из семьи священника. Выпускник юридического факультета Московского университета. Участник революционного движения с середины 1890-х годов. К адвокатской практике приступил после отбытия ссылки – в Петербурге в 1897 г. выступил защитником на ряде политических процессов.


[Закрыть], меньшевик Турутин[55]55
  Турутин Степан Григорьевич – адвокат, юрисконсульт социал-демократической фракции III Государственной думы. В 1905 г. большевик, затем меньшевик. На описываемом процессе защищал мемуариста, «совершенно», по жандармскому отчету его «обеляя».


[Закрыть]. Был среди них и крупный уфимский адвокат Кийков. Шестым (его фамилию вспомнить не могу) был казенный «защитник», задача которого, похоже, заключалась в наблюдении за своими коллегами[56]56
  Защитников по назначению было двое – Тупкин и Евреинов.


[Закрыть]. Жители Челябинска свое сочувствие нам выразили тем, что натащили в суд всякого продовольствия невпроед – кур, гусей, сыру, масла. В общем, после скудного тюремного пайка в суде мы в первый же день наелись до отвала.

В тюрьму нас вернули тем же порядком. Расковали, после долгого и унизительного обыска – под языком, в ушах и даже в заднем проходе – сменили всю одежду и белье, поменяли камеры. И эта гадкая процедура повторялась все десять дней, пока шел суд. Поднимали нам настроение лишь толпы рабочих-железнодорожников, которые приветствовали нас на пути, одновременно громогласно отпуская язвительные замечания относительно трусости властей. Позже мы узнали, что во время процесса в местной газете появилась статья с протестом против жестокого обращения с нами. Власти ответили тем, что изменили способ доставки нас в суд – чтобы исключить появление нас на улицах города, стали перевозить по железной дороге, которая проходила рядом с тюрьмой и от здания суда была в двух шагах. От ворот тюрьмы до вагона по обе стороны сплошным коридором расставлялись вооруженные полицейские и казаки. В арестантском вагоне мы, понятно, ехали под надзором многочисленного конвоя.

Суд заседал своим чередом – защита препиралась с прокурором по поводу внесения или невнесения в протокол того или иного замечания свидетелей, судьи рассматривали их ходатайства и т. д., однако спустя всего 2–3 дня Керенский нам шепнул, что приговор нам уже фактически вынесен: семеро (по числу миасских жертв) будут приговорены к повешению, остальные получат разные сроки каторги. Керенский вместе с Кашинским отправились в Петербург хлопотать о замене смертной казни каторжными работами. От нашего ЦК еще до суда поступила директива «спасти во что бы то ни стало уфимских боевиков» (благодаря этому, к защите были привлечены лучшие адвокатские силы). Позднее Петр Гузаков[57]57
  Гузаков Петр Васильевич (1889–1944) – младший брат Михаила и Павла Гузаковых. Член РСДРП с 1905 г., большевик, входил в южноуральские боевые рабочие дружины РСДРП (б). В 1906–1909 гг. находился в тюрьме, из заключения бежал. В 1909–1911 гг. в эмиграции, в 1912 г. вернулся в Россию и был сослан в Сибирь. С ноября 1917 г. военный комиссар Симского горнозаводского округа, в апреле – мае 1918 г. фактический руководитель отряда, перевозившего Николая II и часть его семьи из Тобольска в Екатеринбург (об этом подробнее см. ниже). С середины 1918 г. помощник командующего 2-й армией РККА, впоследствии на руководящей чекистской работе в Омске, Уфе (1920–1921) и Курске (1922–1923). В 1923–1924 гг. секретарь Курского обкома РКП (б), в 1924–1927 гг. управляющий делами ЦК ВКП (б).


[Закрыть] и Эразм Кадомцев подтвердили мне, что тогдашние слухи о том, что ЦК распорядился использовать все партийные связи, чтобы повлиять на суд, а затем и на министра, соответствовали действительности. Сами мы свое будущее ходатайство о помиловании расценивали лишь как маневр, как один из способов борьбы с царизмом.

Вот еще один запомнившийся эпизод. Калинин, зная, что скоро будет казнен и желая напоследок взглянуть на всех нас, заявил, что может дать по миасскому делу (к которому он в действительности отношения не имел) ценные показания. Его привели на наш суд – в бинтах, в ножных и ручных кандалах. Он заявил, что экспроприацию организовал и провел сам и никто из сидящих на скамье подсудимых в ней не участвовал. На вопрос судьи, как проходил этот «экс», он, плохо зная подробности, понес такую околесицу, что председатель его прервал, и его увели. Но взглянуть на своих бывших соратников и подчиненных Калинину, тем не менее, удалось. Своего он добился[58]58
  Поведение Калинина становится еще более удивительным, если учесть, что на первом же допросе в декабре 1909 г. он дал откровенные показания, поименно назвав членов боевой дружины, начальником которой он состоял, и сообщив детали и обстоятельства дёмского и «браунингового» «эксов» 1906–1907 гг. В числе прочих участников этих предприятий Калинин указал и на «административно высланного рабочего Ивана Павлова». – ГА РФ. Ф. 102 ДП 00. 1909. Оп. 239. Д. 5. Ч. 65. Л. 59–60 (Протокол допроса A.M. Калинина в Уфимском ГЖУ 23 декабря 1909 г.). Судя по всему, ни сам Павлов, ни его сопроцессники об откровенных показаниях своего бывшего начальника так никогда и не узнали.


[Закрыть].

Спустя десять дней нудный судебный спектакль подошел к концу[59]59
  Мемуарист либо не уловил интригу процесса, либо (что скорее) о ней намеренно умолчал, оберегая чистоту партийных «риз». Заключалась она в том, что «откровенник» Терентьев, изменив свои прежние показания, заявил на суде, что вступил в боевую дружину и принял участие в двух ее «эксах» с ведома и одобрения своего полицейского начальника Ошурко. Таким образом, обе миасские экспроприации – 1908 и 1909 гг. – приобретали характер полицейской провокации. Вызванный в качестве свидетеля, Ошурко в суд не явился, что, по жандармскому отчету, «произвело крайне неблагоприятное впечатление на судей и дало в руки защитников большой козырь». – Там же. Д. 319. Л. 259 об. (Донесение начальника Пермского ГЖУ директору Департамента полиции. Сов. секретно. Пермь, 12 октября 1910 г. № 2371). Департамент полиции усмотрел было в описанных Терентьевым действиях Ошурко «признаки преступления по службе», но уфимский губернатор это обвинение категорически отверг. В своих письменных объяснениях сам Ошурко службу в своей канцелярии Терентьева отрицал, утверждая, что познакомился с ним только после ареста последнего 5 сентября 1909 г. – Там же. Д. 319. Прод. Л. 4 (Объяснение Ошурко советнику уфимского губернского правления от 25 февраля 1911 г.).


[Закрыть]. По предварительной договоренности, от последнего слова мы все отказались, лишь подтвердив, что виновными себя не признаем. Говорил один Терентьев, и, продолжая каяться, сказал, признаюсь, красиво и хорошо. В зале многие даже всплакнули[60]60
  Согласно жандармскому отчету, в своем последнем слове Терентьев «сознался в ложном, якобы, оговоре всех сидящих на скамье подсудимых, сделанном под диктовку и по указанию Ошурко… называл себя „Ванькой-Каином“, „предателем“ и трагическим театральным тоном просил смерти, которой заслужил». – Там же. Л. 264 об.


[Закрыть]. Поздним вечером суд удалился на совещание. В зале полутемно, тревожно, все разговаривают полушепотом. Со скамей публики слышатся вздохи и приглушенные всхлипывания. Очевидно, что смертные приговоры будут, но кого именно приговорят? Оправдательных вердиктов никто из нас не ждал – слишком очевидной была принадлежность каждого к боевой организации.

Выходит суд. Генерал выглядит смущенным. Зачитывает приговор: семь человек – Зенцов, Алексеев, Алексакин, Чудинов, Ермолаев, Терентьев и еще один приговорены к смертной казни через повешение[61]61
  Мемуарист неточен: к смертной казни были приговорены Зенцов, Алексеев, Андрон Юрьев, Ермолаев, Терентьев, Никифор Козлов и Алексакин, причем вскоре командующий Казанским военным округом всем им смертную казнь, по ходатайству того же суда, заменил бессрочной каторгой.
  Козлов Никифор Иванович (революционный псевдоним «Захар») (р. 1890) – рабочий из мещан г. Стерлитамака, член уфимской боевой рабочей дружины РСДРП (б), участник экспроприации на станции Миасс 1909 г. Чудинов Дмитрий Михайлович (революционный псевдоним «Касьян») (1890–1964) – рабочий-большевик, член уфимской боевой организации РСДРП (б), участник экспроприации на станции Миасс 1909 г. По суду получил 15 лет каторги. Весной 1918 г. принимал участие в операции по перевозке царской семьи из Тобольска в Екатеринбург. Затем – заместитель председателя уфимской губЧека, после Гражданской войны – на ответственной хозяйственной работе в Уфе. Юрьев Андрон Федорович (революционный псевдоним «Антип») (р. 1890) – крестьянин Уфимского уезда, член боевой дружины уфимской организации РСДРП (б), участник миасского «экса» 1909 г.


[Закрыть], десятеро – к разным срокам каторги и крепости, а семеро оправданы. В числе последних оказался и я. Я не верил своим ушам, но радости не чувствовал. Меня поздравляли, Тимка тайком жал руку (во время суда мы сидели рядом), Соня Меклер[62]62
  Меклер Шейна (Софья) Еремеевна (революционный псевдоним «Чертенок») (р. 1890) – из мещан г. Новгород-Северска, секретарь уфимской боевой дружины РСДРП (б). В 1910 г. была приговорена к вечной ссылке на поселение с лишением всех прав с ходатайством суда о замене ссылки двумя годами крепости.


[Закрыть] тоже шептала что-то ободряющее, а я стоял, как истукан. Мне было страшно жаль товарищей. Хоть и ожидал жестокого приговора, но он как-то придавил. Тяжелый был. Мой друг Тимка получил 15 лет каторги.

После оглашения приговора родные осужденных зарыдали, а нас увели в арестантское. Думая, что смертников от нас сейчас же отделят, мы начали с ними прощаться. Но в вагон нас снова посадили вместе, хотя охранять стали строже. Раньше по дороге мы с удовольствием пели, но теперь настроение было уже не то. Вспоминали прошлое, о будущем старались не думать. Как всегда в таких случаях, говорили не о том, о чем следовало. Наружно, однако, все были спокойны, оберегая от волнений приговоренных на смерть. В душе надеялись, что они будут «помилованы». По прибытии в тюрьму смертников тут же заковали в ножные кандалы и развели по камерам. Потом взялись за прочих. Оставшись последними, мы с Шашириным крепко расцеловались, пожали друг другу руки и, как оказалось, расстались навсегда. Больше я его уже не видел. Вскоре в Тобольском каторжном централе ушел из жизни этот чистейшей воды большевик, светлый образ которого меня никогда не покинет.

Познакомились мы с ним и подружились еще в 1906 году в ячейке, на политзанятиях. Он был мой сверстник, рабочий железнодорожных мастерских. Происходил он из бедной многодетной семьи, глава которой, вдова Любовь Макаровна, работала по найму вместе со своими малыми детьми. Хотя членом партии стал один Тимофей, вся его семья, включая мать, была настроена революционно и активно помогала нам – большевикам: в их доме нас прятали, хранили запрещенную литературу, устраивали партийные совещания и т. д. Хозяйка дома, удивительно остроумная и всегда бодрая, часто сама того не замечая, поддерживала в нас боевой дух. Мы всегда уходили от нее какими-то повеселевшими. В мрачные предвоенные годы реакции мы собирались у Шашириных особенно часто. «Мы» – это Катя Тарасова[63]63
  Тарасова Екатерина Михайловна (р. 1885) – мещанка г. Саратова, старшая из сестер Тарасовых, член уфимской и миньярской боевых организаций РСДРП (б).


[Закрыть], Петруська Волков, Д.Е. Сулимов[64]64
  Сулимов Даниил Егорович (1890–1937) – советский, партийный деятель. Из семьи рабочего. Участник революции 1905–1907 гг., член РСДРП с 1905 г., большевик. Подвергался арестам, совершил побег из-под стражи. После Февральской революции член глазовского комитета РСДРП (б), заместитель председателя гарнизонного Совета. В 1917 г. вернулся в Миньяр, был избран председателем миньярского и членом симского окружного Советов. Участник октябрьских событий в Петрограде, после прихода к власти большевиков политработник 5-й армии. С сентября 1919 г. председатель челябинского ревкома, губсовнархоза, губкома РКП (б), правления заводов Урала. С 1921 г. член Уральского бюро ЦК РКП (б), Уральского бюро ВЦСПС, в 1923–1926 гг. председатель Уральского облисполкома, в 1926–1930 гг. секретарь уральского обкома ВКП (б), член Оргбюро ЦК ВКП (б). В 1930–1937 гг. председатель Совнаркома РСФСР. В 1937 г арестован и в ноябре того же года расстрелян. Реабилитирован в 1956 г.


[Закрыть], Коковихин, Юрьев и я. Потеряв сына, Любовь Макаровна не утратила присущей ей бодрости, она вообще была явно незаурядным человеком, образцом женщины-матери революционера.

Возвращаюсь к Тимофею. Внешне несколько угрюмый, он был очень отзывчивым, самоотверженно преданным товарищем. Умный и даже талантливый, Тимка быстро и глубоко усваивал то, что нам преподавали. В январе 1907 года, когда я жил на полулегальном положении, он почти ежедневно бывал у меня. Мы вместе делали стеклянные трубки для бомб и испытывали их в лесу. После бок о бок работали в бомбовой лаборатории, участвовали в «эксах», причем я никогда не видел его растерявшимся и уж тем более струсившим. Смелости, как и хладнокровия, он был необычайной. При арестах стрелял в жандармов (как, например, в Уфе зимой 1907 года), не раз бежал из-под стражи (в 1909 году в Челябинске), разоблачал провокаторов, организовывал побеги товарищей из тюрьмы. Не перечесть его геройских дел. Вместе мы жили и в ссылке в Березове. Всюду – в беседах, диспутах, на рефератах – он отстаивал большевистскую позицию, первым среди нас из ссылки бежал. Это был выдержанный, стойкий, смелый, преданный делу рабочего класса большевик-боевик. Герой в полном смысле этого слова. Из него вышел бы большой революционер, если бы жандармы не погубили его. Его имя должно быть вписано золотыми буквами в историю революционного движения в Уфе и на Урале.

После оглашения приговора военного суда меня посадили в камеру на верхнем ярусе. Вряд ли кто-то из нас спал в эту ночь. Утром всех отвели в полицейское управление, пятерых там освободили, а нам с Мыльниковым объявили о ссылке, его – в Архангельскую губернию, меня – в Тобольскую. В тюрьме нас посадили уже не в одиночки, а к пересыльным политическим в общее отделение.

Кроме Тимофея Шаширина из приговоренных по миасскому делу до февральской революции не дожили и погибли в застенках Мясников, Лаптев и Токарев. Остальные, вернувшись с каторги, приняли самое активное участие и в гражданской войне, и в социалистическом строительстве.