Текст книги "Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова"

Автор книги: Е. Бурденков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Кокорев-отец был неграмотный, по взглядам – ярый черносотенец. Кроме сапожного ремесла он приторговывал. Покупал пиво, воблу, колбасу, черный хлеб и всем этим в кредит потчевал артель шпалотесов. Рассчитывались они с ним по субботам, в получку. Других товаров он не держал и патента на торговлю не имел.

По внешности это был типичный лабазник – выше среднего роста, крепкий, с большими руками, волосы носил под гребенку, с большой бородой и широким красным лицом. Вид у него был свирепый. Мы с братишкой сразу почувствовали к нему антипатию и потому нисколько его не боялись, чем очень его раздражали. Каждый вечер перед сном (спали мы вповалку на полу) он выстраивал детвору перед иконами на молитву. Вставал и сам (мать молиться по вечерам отказалась наотрез). Мне это фальшивое моленье скоро надоело, и я, как мальчик смышленый и живой, начал выделывать разные фокусы. Обычно делал так. Только отец увлечется молитвой, я складываю руки на груди, устремляю на иконы печальный взор и со вздохами произношу: «Господи, владыко живота моего» и т. д. Глядя на меня, ребята начинают фыркать – сначала тихо, потом громче и, наконец, в изнеможении валятся на постель. Не понимая, в чем дело, отец начинал их ругать, а меня ставить в пример. Но, как-то взглянув на меня, засмеялся и сам, махнул рукой и только сказал: «подлец, комедиянщик». После этого случая молиться заставляли только младшее поколение, а нас с Илюшей оставили в покое.

Купил отец как-то Илье двухрядную гармонь. У Илюши музыкального слуха не было совсем, и он, бывало, сидит и по нотам что-то пиликает. А я взял гармонь, сразу на слух подобрал «барыню» и потом играл хорошо без всякого самоучителя. По-прежнему любил петь и плясать русского. Наверное, делал это неплохо – посмотреть и послушать меня у нашего крыльца собирались толпы соседей. Как-никак, а бесплатное представление!

Надо сказать, что Кокорев, хоть был и небогат, на еду денег не жалел. Белый хлеб, колбаса, холодец на нашем столе были постоянно. Обед всегда состоял из двух блюд: суп из костей и каша или картошка с салом. Чай пили каждый вечер с калачом. Отец не был пьяницей. Пил по субботам со шпалотесами и не допьяна и, главным образом, за счет подношений «клиентов». По воскресеньям угощал пивом и нас.

Старший мой брат купил за 70 рублей дощатый домик в одну комнату недалеко от нас и поселился там с женой, своими девочками и бабушкой. Домик был плох: с потолка сыпалась земля. Бабушка спала на печке, а остальные – на полу. Бедность у них была страшная. Как-то их поддерживала мать, девочки и бабушка часто захаживали к нам. Наша бывшая деревенская жизнь вспоминалась как рай. Мама с бабушкой рассказывали, сколько у нас было кур, поросят, как пили молоко от своих двух коров, сколько у нас было своей картошки. А сколько ели рыбы, как близко была церковь, а как в поле во время сенокоса красиво! Бывало, сядут на крыльце и все-то вспоминают.

И ведь, правда, было, что вспомнить! Летом, как поспеет рожь, перепел днем поет «поть-полоть», а вечером уговаривает: «спать пора». Потом – ягоды, грибы, в долгие осенние вечера разговоры с соседями о жизни святых и похождениях назойливой нечисти. А дальше – святки, ряженые, свадьбы, катание на салазках, масленица. Сидя на крыльце и вспоминая все это, мать и бабушка, бывало, всплакнут о невозвратном прошлом. Городские кокоревские дети к этому были равнодушны, понимал их только сам Кокорев, бывший тамбовский крестьянин, да я. И сейчас о своем деревенском детстве я вспоминаю с восторгом и грустью.

Расскажу поподробнее о друзьях моей юности, которые оказали на меня большое влияние и, по сути, дали направление всей моей дальнейшей жизни.

Мой сводный брат Илья Кокорев был слесарем уфимских железнодорожных мастерских, по вечерам вместе с отцом шил и чинил сапоги. Был скромен, тих, честен и правдив. В партию вступил в 1905 году. В 1906 и 1907 годах участвовал во всех боевых операциях Уфимского горкома большевиков. В опасной ситуации действовал исключительно хладнокровно. Осенью 1907 года был арестован и выслан в Архангельскую губернию. Именно он в 1906 году рекомендовал меня в партию большевиков и в ее боевую организацию. В 1912 году Илья был арестован вторично, причем я брал его на поруки. Затем он работал в ГПУ. Умер он от туберкулеза в 1935 году.

Федор Новоселов – слесарь тех же железнодорожных мастерских. В партию и в уфимскую боевую организацию вступил в 1905 году. Был много развитее своих товарищей, скромен, умен, много читал, не пил и не курил. В 1906–1907 годах член Совета уфимской боевой организации, выполнял ответственные боевые задания. Был арестован в 1907 году и в 1908 году выслан на пять лет в Якутскую губернию, из ссылки бежал. Активно участвовал в гражданской войне. Сейчас живет в Туапсе и, несмотря на возраст (67 лет), работает на верфи начальником цеха. Он также рекомендовал меня в партию и в ее боевую организацию. Федя был, да и остался лириком по натуре. Жизнерадостный, но серьезный и начитанный, о своей боевой работе, тюрьме и ссылке он всегда рассказывает грустно-иронически. Он мог бы стать крупным государственным деятелем. Данные у него для этого действительно были.

Лаженцев Петр. Слесарь. Веселый, общительный парень. В партию и в ее боевую организацию вступил в 1906 году. В 1907 году был арестован, сослан в Сибирь. Мне говорили, что он погиб где-то в Астрахани, куда бежал из ссылки.

Куклин Иван, слесарь уфимского депо. В партию большевиков вступил в 1905 году. Трезвый, вдумчивый, умный был парень. Хорошо пел, и мы с ним летними вечерами частенько собирали много слушателей; пели и революционные песни – на рыбалке в лодке или в избе. Спас меня, когда я пытался утопиться. После ареста я потерял его из вида.

Юрлов, рабочий уфимских железнодорожных мастерских. Очень общительный, хороший был парень. Также много читал. Будучи уже членами партии, мы вместе изучали политэкономию и труды Ленина. Бывал я с товарищами и у него дома – он жил далеко от города, где не было полиции, и поэтому собираться у него было безопасно. Что стало с ним впоследствии– не знаю, с 1907 года я о нем ничего не слыхал.

Вот мои близкие друзья – простые рабочие парни. Конечно, мы были молоды и не всегда вели себя правильно, но стремление читать побеждало нездоровые влечения. Мы не были пьяницами, хулиганами, не играли в карты или в другие азартные игры. Зачитывались Хаггардом, Купером, Майн Ридом, потом – Писемским и другими авторами. Горячо обсуждали прочитанное. Летом, по субботам, независимо от погоды, отправлялись на лодках рыбачить. У всех были лодки – весной наши дома разливом реки Белой затопляло, порой до окон. Конечно, после спада воды в домах было очень сыро. Куриная слепота и малярия гуляли вовсю, не миновав и меня. Но об этом чуть позже.

Так вот, с весны и до осени каждую субботу мы выезжали вверх по Белой и в затоне рыбачили ночи напролет. В воскресенье к обеду возвращались домой и, отдохнув, играли в городки возле дома Новоселова. В городки мы играли и в будни по вечерам – работали до 6 часов, и времени для игр хватало. Конечно, летом ежедневно купались, благо до реки было рукой подать. Изредка гуляли по железной дороге. Там я потерял два нижних зуба. Илюша как-то замахнулся палкой на вагон проходящего товарного поезда и случайно ударил меня по лицу.

Жители нагорной части города – «горцы», или «кавказцы» – часто дрались с подгорными ребятами-«нижегородцами». Мы дрались на стороне «кавказцев». Дураки, били друг друга отчаянно, чем попало. Доходило до того, что избитых увозили в больницу. А полиция равнодушно на все это взирала – ей было на руку такое братоубийство. В 1904 году шла война с Японией и уфимские ребята в нее играли. Однажды взяли в плен «генерала Куроки[18]18
  Куроки Тамэмото (1844–1923) – японский генерал, граф. Участник японо-китайской войны (1894–1895). В годы русско-японской войны 1904–1905 гг. командующий 1-й армией, которая действовала в Корее.


[Закрыть]» и повесили его на дереве. Испугавшись, что повешенный умрет, ребята разбежались вместо того, чтобы перерезать веревку. Так несчастный «Куроки» и задохнулся.

Один раз мы с Илюшей пошли вечером погулять. Нарвались на пьяных хулиганов, и один из них ударил Илью железным прутом по голове. Я его до дома еле довел, а утром его отвезли в больницу. Так шрам у него на лбу и остался на всю жизнь. И ударил-то знакомый парень, они вместе работали в мастерской. Потом он каялся не раз, когда, как и Илюша, стал большевиком. Я его знал. Парень он был неплохой, а вот спьяну набедокурил.

Зимой мы были постоянными посетителями ярмарок и цирковых балаганов. Денег у нас не было, и представления мы обычно смотрели с крыши. Замерзнем, тогда уйдем. В 1904 или 1905 году через Уфу проезжал из Сибири Николай II и мы бегали посмотреть на него. Смотрели с дерева – на вокзале собралась огромная толпа. Царь стоял в вагоне и кланялся, а народ кричал «ура!» и «дурак!». Мы не верили своим ушам, но после подтвердилось, что некоторые рабочие кричали именно так.

Наш маленький поселок стоял на озере, в которое спускал горячую воду ректификационный завод. От озера постоянно шел пар, растительности по берегам не было. Жители страдали от сырости и сопутствовавших ей малярии и куриной слепоты. Странная это болезнь, куриная слепота. До заката бегаешь, играешь, и вдруг зрение пропадет настолько, что на шаг ничего не видишь. Бывало, домой меня уводили под руки. Вылечили меня «народным» средством – свиной печенкой. Наелся я ее и жду, когда опять ослепну. Но вот, солнце заходит, проходит час, другой, а я все не слепну. После мы стали часто есть свиную печенку с картошкой, – и вкусно, и полезно.

В городе я впервые узнал, как встречают Новый год. Сам я стал принимать участие в таких вечеринках только в ссылке – встречал с товарищами 1908 год в Березове и 1911-й – в Ялуторовске. Правда, вечеринками эти встречи трудно назвать: прослушав доклад, обсуждали партийные задачи в наступающем году. Всегда без выпивки, а иногда и без чая.

Когда Белая, разливаясь, нас затопляла, мы в узких проходах ловили рыбу – мордой или накидкой. А после работы катались на лодке и пели. Вечерами в тихую погоду наше пение было слышно далеко, и соседи осыпали нас комплиментами. Однажды, поссорившись с отцом, я решил утопиться. Спасибо, Куклин бросился за мной и поймал мою лодку уже на выходе в русло Белой. После другой ссоры я пытался зарезаться, но нож оказался настолько тупым, что оставил на шее только царапины. Строптивым я был с детства, никому не спускал даже небольшой обиды. Не терпел, когда обижают мать. Но попусту ни с кем не ссорился и никогда не был задирой или драчуном. Очень любил я слушать музыку особенно фортепиано. Уфа – музыкальный город, во многих домах были пианино, и я подолгу сидел на какой-нибудь лавочке, слушая музыку из окна или террасы. Любил вальсы «На сопках Маньчжурии» и «Дунайские волны». Специально ходил летом в Веденеевский сад, чтобы их послушать. Вот так протекала моя подростковая жизнь.

В рабочей среде

Итак, в июне 1904 года я поступил на работу в ремонтно-механические мастерские уфимского ректификационного завода. Как ученик слесаря, перепробовал все виды работ по металлу, до молотобойца включительно. Приходилось чистить и котлы. Бывало, вылезаешь из него черным от копоти, видны только глаза, да зубы. Благо, при мастерской была круглосуточная баня. Завод производил и разливал спирт, который, конечно, рабочие могли легко достать. Несмотря на это, пьянства в мастерской я не замечал, и не только в строгостях администрации было тут дело. Выпивали редко и не помногу. Идешь, бывало, в цех что-нибудь ремонтировать и возвращаешься в мастерскую с бутылкой под блузой. В обед добычу по-братски делили на всех. В разливном отделении работали исключительно женщины. Поэтому в обеденный перерыв в вестибюле часто устраивались танцы.

Мне нравилось работать с медником, токарем, электриком. Не любил кузницу. Там было шумно и тяжело. Не любил работать и в кочегарке – жарко, грязно, душно, а, главное – нудно. Иное дело с электриком – интересно, чисто настолько, что в конце дня я специально пачкал лицо сажей или пылью, чтобы возвращаться домой как заправский мастеровой. Даже во времена подполья и после Октября меня всегда тянуло к производству, к слесарному делу. На всю жизнь остались и симпатии к мастеровым. Хотя я родился и вырос в деревне, у меня нет хорошего чувства к крестьянскому труду, не люблю деревенской патриархальщины по сей день. А вот на заводе я всегда себя чувствовал на своем месте, в своем кругу.

Так прошел 1904-й и почти весь 1905-й год. В декабре 1905 года была объявлена всеобщая забастовка, которая состоялась и на нашем заводе. Как я уже говорил, мой сводный брат Илья Кокорев и сосед Федор Новоселов были рабочими уфимских железнодорожных мастерских. Летом 1905 года оба вступили в РСДРП, в ее большевистскую фракцию. Стали агитировать и меня. Начали с того, что ругали царя, купцов, помещиков и попов. В этой связи припоминается такой случай. Дома отец повесил портрет Николая II с подписью: «Царь Польский, и прочая, и прочая». А кто-то приписал карандашиком: «и последний». Поначалу никто эту приписку не заметил. Но вот однажды к отцу пришел в гости его кум, тоже черносотенец, сторож, по фамилии Симанов. Прочитал он подпись под портретом и спрашивает отца: «Кум Савелий, это что у тебя? Кто это написал: "последний"? Откуда он знает, что наш батюшка-царь будет последним?». И пошел, и пошел. Отец краснел, бледнел, а потом как взовьется: «Кто это сделал, подлецы вы эдакие? Ты, Ванька, это написал – говори!». Я не признался, тогда он напал на Илью и чуть его не избил.

С того и начали свою агитацию Кокорев и Новоселов. Насчет попов, купцов и помещиков я с ними согласился сразу – веру в бога я давно потерял, а богатые никогда не вызывали у меня симпатий. Смущал только царь, которого я все еще искренне считал помазанником божиим. Илья и Федя стали давать мне прокламации, чтобы я их разбрасывал на своем заводе. Сам я их, конечно, читал и хорошо понимал. Таким образом, я стал соучастником подпольщиков, не будучи еще их сторонником. Но их разговоры со мной, брошюры и прокламации в конечном итоге сделали свое дело, и осенью 1905 года я помогал им уже сознательно. В октябрьские дни, после выхода [царского] манифеста [17 октября 1905 г.] я распространял прокламации в городских рабочих кварталах. Став заведующим библиотекой, снабжал заводчан нелегальной литературой. По тогдашним меркам моя библиотека считалась большой. Помню книгу Бебеля «Женщина и социализм», брошюру «Пауки и мухи», произведения Ленина, Плеханова. На 200 человек рабочих и работниц завода книг вполне хватало, и они были очень довольны.

В ходе всероссийской октябрьской стачки состоялась первая в истории Уфы манифестация рабочих железнодорожных мастерских. На население и власти выступление рабочих произвело огромное впечатление. Я, как разведчик боевиков, всюду шнырял и хорошо помню, как на всем пути следования от железнодорожных мастерских до Ушаковского парка и обратно демонстрантам не встретился ни один полицейский. На митинге председательствовал И.С. Якутов, слесарь железнодорожных мастерских, социал-демократ-большевик. Речь с крыши летнего театра говорил подпольщик «Николай Иванович». Он потребовал от губернатора немедленно освободить политических заключенных, пригрозив, что в противном случае манифестанты сделают это сами. Губернатор стоял в толпе (впервые я видел его так близко), бледный, – струсил. Он обещал, что выполнит это требование, и, действительно, политзаключенные были освобождены в тот же день. Митинг закончился избранием «президента Уфимской республики». Избран был Якутов.

После этой демонстрации забастовочный комитет мастерских под руководством того же Якутова ежевечерне заседал в рабочем клубе и продолжал собираться вплоть до декабрьского восстания. Я часто бывал на его заседаниях и помню, что там дискутировались не только расценки, 8-часовой рабочий день, но и вопросы политические. Уфимская «чистая» публика собиралась в клубе приказчиков и в других местах.

У себя на заводе я продолжал снабжать рабочих революционной литературой. Приходил за полчаса до начала смены, раскладывал прокламации на видных местах, и рабочие успевали их прочитать до прихода администрации. Нелегальные брошюры мы читали в это время почти открыто, снабжал ими рабочих также я. Во время обеденного перерыва устраивались диспуты и беседы на политическую злобу дня. Благодаря им, мы скоро узнали, кто из рабочих к какой партии принадлежит или какой симпатизирует. Среди моих знакомых и товарищей оказались и большевики, и анархисты, и эсеры, и беспартийные. Было интересно слушать их споры о достоинствах и недостатках партийных программ.

Декабрьские события проходили у нас бурно. Завод бастовал. Мой брат Илья и Новоселов к тому времени стали членами уфимской боевой организации большевиков, городскую «часть» которой возглавлял Эразм Кадомцев[19]19
  Кадомцев Эразм Самуилович (1881–1965) – старший брат Ивана и Михаила Кадомцевых. Окончил Оренбургский кадетский корпус и Павловское военное училище. В революционном движении с 1896 г. С 1901 г. член РСДРП, большевик.
  Участник русско-японской войны и революции 1905–1907 гг. В 1906 г. вместе с братьями организовал боевую организацию уфимского комитета большевиков, был начальником ее штаба, обучал боевиков военному делу и ведению партизанской борьбы. Неоднократно избирался в состав уфимского комитета большевистской партии. С марта 1906 г. член военно-боевого центра при большевистском ЦК, организатор центральной инструкторской школы в Петербурге. Делегат Таммерфорсской конференции большевистских военно-боевых организаций (декабрь 1905 г.), которая одобрила деятельность уральских боевиков и рекомендовала их опыт к всероссийскому распространению. В 1909–1914 гг. в эмиграции; по возвращении в Россию вел антивоенную агитацию среди солдат. После Февральской революции один из руководителей военной организации уфимского комитета РСДРП (б), после октябрьского переворота активный участник установления в регионе власти большевиков, в начале 1918 г. начальник Уфимского губернского штаба боевых дружин. В июле 1918 г. смещен с этого поста за противодействие формированию регулярной Красной армии. В дальнейшем на ответственной военной, партийной и хозяйственной работе.


[Закрыть], а ее железнодорожной (экспроприаторский) отряд – его брат Михаил. Командующим всеми боевиками был Мавринский[20]20
  Мавринский Иван Леонтьевич (революционный псевдоним «Иван») (р. 1885) – сын фельдшера, уроженец Самарской губернии. Член РСДРП с 1902 г., большевик, неоднократно арестовывался. В 1905 г., будучи освобожден по амнистии, возглавил боевую рабочую дружину уфимской организации РСДРП (б). Затем на партийной работе в Петербурге и в Самарской губернии. Арестован в г. Балашове в 1907 г., за принадлежность к РСДРП (б) и участие в ее боевой деятельности в 1910 г. военным судом приговорен к 8 годам каторги.


[Закрыть], а восстанием в железнодорожных мастерских руководил Якутов. Во время декабрьских боев я находился вблизи этих мастерских и слышал стрельбу и взрыв бомбы, брошенной Якутовым в солдат. После того, как восстание было подавлено, многих рабочих арестовали и сослали на каторгу. Якутова, которого выдал провокатор, в конце 1907 года повесили в уфимской тюрьме.

Из наших заводчан никто арестован не был, руководителей забастовки просто уволили. Я со своей библиотекой был вынужден уйти в подполье. Книги спрятал в ящик в кузнице за мехом, оттуда и выдавал их рабочим. Партийные организации на заводе и в мастерских уцелели. Илья и Новоселов продолжали вести и чисто партийную, и боевую работу. Последняя, в частности, заключалась в охране собраний. Помню зимой большое собрание в клубе приказчиков, которое охраняла боевая дружина во главе с Михаилом Кадомцевым. В черной папахе и кадетской шинели он выглядел очень внушительно. Я выполнял и его поручения, продолжая быть разведчиком. Распространение на заводе прокламаций по-прежнему было моей обязанностью.

Зимой 1906 года вместе с другими молодыми рабочими – Мыльниковым Игнатием[21]21
  Мыльников Игнатий Павлович – рабочий из уфимских мещан, член боевой рабочей дружины уфимской организации РСДРП (б), участник ее боевых операций. В 1908 г административно сослан в Вологодскую губернию. Был привлечен в качестве обвиняемого по делу миасской экспроприации 1909 г., но по суду оправдан и административно сослан в Архангельскую губернию. Освобожден после Февральской революции, в годы Гражданской войны – начальник районной милиции в Уфе.


[Закрыть], Шашириным Тимофеем, Лаженцевым, Куклиным я начал посещать кружок политграмоты. Мы собирались в оранжерее железной дороги, в которой работал Юрлов. Изучали политэкономию, сочинения Ленина и другие произведения марксистов. Занимались с нами Эразм Кадомцев, Василий Алексакин[22]22
  Алексакин Василий Максимович (революционный псевдоним «Аркадий») (ум. 1933) – крестьянин Городищенского уезда Уфимской губернии, член боевой рабочей дружины уфимской организации РСДРП (б), участник экспроприации на станции Миасс 1909 г. В 1910 г. военно-окружным судом приговорен к смертной казни, замененной на пожизненную каторгу. Освобожден после Февральской революции. В 1917–1918 гг. инспектор уфимской тюрьмы, затем на подпольной работе в тылу армии A.B. Колчака.


[Закрыть] и приезжие пропагандисты – «Лука» и «Алексеевна» (Черепановы)[23]23
  Имеются в виду муж и жена Черепановы – Сергей Александрович (революционный псевдоним «Лука», 1881–1918) и Мария («Алексеевна»).


[Закрыть]. Учиться мы начали, кажется, в феврале, когда овощи в теплице только выпускали первые листочки, а закончили в мае, когда они поспели, и мы их ели. Будучи тогда совершенно политически сырым материалом, на этих занятиях мы сумели крепко усвоить главное – что являемся представителями рабочего класса, которому «нечего терять кроме, своих цепей»; что свергнуть самодержавие и власть капитала можно только путем вооруженного восстания и что мы обязаны полностью пожертвовать собой, безоговорочно делая то, что велит партия, которая стоит во главе рабочего класса. Учил Кадомцев нас и тому, как держаться с жандармами при аресте. Эта наука нам многим потом очень помогла.

Одновременно с учебой мы выполняли партийные поручения – распространяли листовки, разносили записки, книги и т. д. Помню операцию по разбрасыванию антирелигиозных прокламаций в пасхальную ночь 1906 года. Собрали нас в железнодорожной церкви прямо во время пасхальной службы. Каждому выдали листовки и определили район. Мне и Тимке Шаширину досталась Вокзальная улица. Во всех домах – предпраздничная суета, уборка, стряпня, никто не спит. Мы передавали листовки хозяевам либо бросали их в открытые окна, а иногда просто совали в дверную щель. Где и как удобнее, лишь бы они не завалились. Под конец не удержались и бросили листок в открытое окно полицейского участка, думая, что там никого нет. Полицейский, который там все-таки оказался, кинулся за нами. Но наши ноги были резвы, а пасхальная ночь, как известно, темна. В общем, от городового мы благополучно удрали. Об этом маленьком происшествии мы потом рассказали Алексакину, думая, что он нас похвалит. А он нам устроил взбучку, объяснил, что политика – дело серьезное, а не игра. Но лихачество было у нас в крови, и, пожалуй, оно впоследствии Шаширина и погубило. Но об этом после.

Вспоминается и маёвка в 1906 году. Партийный комитет решил отпраздновать Первое мая в лесу, за мужским монастырем. Я стоял в дозоре и речей не слыхал. Вдруг из-за монастыря на нас наскочила конная полиция и казаки. Маёвщики бросились к реке Белой, но многих догнали, избили нагайками и арестовали. Я тоже получил пару ударов нагайкой. Не знаю, почему эту маёвку не охраняла боевая организация, которая к тому времени уже была, большая и хорошо вооруженная. Летом того же года, когда я уже стал боевиком, мы массовки в лесу охраняли.

В июне 1906 года со мной случилась неприятность – меня уволили с завода. Началось с того, что к нам поступил кузнецом только что пришедший из армии мастеровой. Я с ним работал молотобойцем и из разговоров понял, что он ярый черносотенец. Служил он в артиллерии, где всегда было много революционно настроенных рабочих, а он оказался каким-то выродком. Как я уже говорил, нелегальную библиотеку я хранил в кузнице. Поняв, что за птица кузнец, наиболее ценные книги я унес домой и, как впоследствии выяснилось, тем самым сохранил и саму библиотеку. Как-то в мое отсутствие черт понес кузнеца за меха, и, обнаружив там мой ящик, а в нем книги, он сдал их в администрацию. Подозрение пало на меня, и меня тут же рассчитали. Я попытался обжаловать увольнение, ходил к генералу, управляющему акцизными сборами. Но он, переговорив по телефону с директором завода, мне отказал. Так, проработав в мастерских ровно два года, на время я стал безработным.