Текст книги "Стремглав к обрыву"

Автор книги: Джудит Росснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Джудит Росснер
Стремглав к обрыву

Глава 1

Я каждый раз спотыкаюсь, проходя мимо нашего дома возле церкви Св. Марка. То каблук попадет в трещину, то ногу подверну. И так всякий раз – вряд ли это случайность.

«Что ты будешь делать, когда этот паршивый дом снесут и придется ковылять после работы через весь город?» – кричала я отцу, навсегда уходя из дома четырнадцать лет назад.

Но я осталась в дураках. Дом не снесли. Наоборот, его подновили изнутри, покрасили снаружи и сдали первый этаж каким-то людям, которые повесили над входом японские фонарики и целыми днями крутят записи Рэя Чарльза, врубая аппаратуру на полную мощность. На первом этаже соседнего дома – антикварная лавка. Хозяин, стройный молодой человек, безразличным взглядом смотрит на улицу сквозь стекло витрины, загроможденной дубовыми партами, ажурными дверными петлями и стеклянными плафонами в стиле ретро. В доме с другой стороны – магазинчик под названием «Всякая всячина». Стекло витрины выкрашено в черный цвет, оставлен только небольшой прозрачный овал, сквозь который одну неделю можно любоваться единственной парой спортивных штанов из лилового бархата, другую – виниловой мотоциклетной курткой в горошек.

Дочь Уолтера, которая моложе меня всего на несколько лет, в пятьдесят втором купила в соседнем квартале дом за двадцать тысяч долларов. Сейчас он стоит вдвое дороже: во-первых, его отремонтировали, а во-вторых, весь район в целом стал намного приличнее. Раньше я думала, что Уолтер специально так часто навещает дочь и тащит с собой меня, зная, насколько мне противно туда ходить; меня и сейчас не оставляет ощущение, будто всякий раз, когда я там оказываюсь, я расплачиваюсь за какой-то грех.

Я всегда думаю, с каким удовольствием наблюдал бы за мной в такие моменты отец. Неважно, что он живет от меня за тысячу миль и мы не виделись много лет. Мне все время кажется, будто он идет рядом, поглаживая густые черные усы, и говорит с сильным еврейским акцентом: «И что мы имеем, Руфи? Так мечтала, чтоб дом снесли. И что мы теперь имеем?»

Вот почему я стараюсь как можно быстрее пройти мимо этого дома. Вот почему я спотыкаюсь. Это судьба смеется над моей жизнью с тех пор, как я оттуда ушла.

Помню, как я сидела на лекции по литературе девятнадцатого века и слушала старого профессора Робинсона, который рассказывал о Троллопе и о том, какое место отводится теме денег в романе девятнадцатого века. Я взглянула на сидевшую рядом со мной Тею: на ее бледном серьезном лице блуждала легкая улыбка, пока Робинсон снисходительно, пункт за пунктом, доказывал, как повезло тем, кто родился в этой стране, – даже тем, кому не хватило ума родиться богатым. Помню, мне захотелось обернуться и посмотреть на всех остальных: выражение лиц у всех было в точности как у Теи, и я вдруг поняла, что, пожалуй, одну меня почему-то не забавляют истории о целеустремленных и напрочь лишенных фантазии героях и героинях Троллопа.

После лекции Тея и я помчались в спортзал на последний урок. Тея ворчала из-за того, что физкультура для всех обязательна, а мне это даже нравилось: я всегда была рада немного размяться. Уолтер сказал как-то, что я люблю гольф и теннис, потому что это спорт богатых, но не смог ответить, когда я с вызовом спросила его: почему же тогда именно я всегда первая бросаюсь догонять укатившийся мяч, хожу за покупками пешком, хотя можно заказать продукты по телефону, или с удовольствием плаваю?

– У меня точно что-то неладно с головой, – сказала я Tee, когда мы вернулись из зала в раздевалку. – Идти на физкультуру после всех занятий. У меня же всего час двадцать, чтобы доехать до дома, принять душ, переодеться, поесть и добраться до работы.

Я захлопнула дверь кабинки, защелкнула замок и взглянула в зеркало. Я симпатичная. У меня большие темно-карие глаза и вьющиеся волосы и хороший цвет лица, который становится еще лучше, когда после физкультуры появляется румянец. Причесываться было некогда, я сгребла книги, перебросила сумку через плечо и сказала Tee, которая тщательно расчесывала перед зеркалом прямые и тонкие темно-русые волосы:

– Давай, давай скорей.

– Я почти не вижу тебя, с тех пор как ты устроилась на работу, – ответила она и начала собирать вещи.

Я рассмеялась:

– Зато другие видят чаще, чем надо.

Схватила ее за руку и потащила мимо растрепанных, разгоряченных, натягивающих на себя одежду девушек из раздевалки, сначала на первый этаж и затем на залитую солнечным светом 68-ю улицу. Навстречу шел бывший солдат с кучей учебников, которые как-то не вязались со всем его обликом. Он смерил меня взглядом.

– Не думаю, что Хантер[1]1
  Колледж в составе муниципального университета Нью-Йорка, где образование было бесплатным. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть] сильно выиграл оттого, что сюда стали принимать этих демобилизованных, – сказала я Tee.

– Им же надо где-то учиться.

В этом вся Тея; иногда она не может заниматься, стоит ей только вспомнить лица бездомных стариков, а в морозную ночь вскакивает с постели, чтобы впустить кошку, жалобно мяукавшую на улице.

– Давай помедленнее, – сказала она, задыхаясь. – Не все же такие длинноногие, как ты.

– Извини.

Сделав над собой усилие, я пошла медленнее, хотя и предпочла бы в этот яркий весенний день до самого дома бежать бегом, а не ехать в надземке. Но я степенно шла с нею в сторону Третьей авеню и лишь у самой станции вырвалась вперед, взлетела вверх по лестнице на платформу, а потом виновато ждала, пока она, пыхтя, взбиралась по ступенькам и в гордом молчании покупала билет.

Мы сидели на своих обычных местах в первом вагоне и говорили главным образом о занятиях. Время от времени я вставала и, подойдя к переднему окну, смотрела, как убегают рельсы. И тогда, и сейчас это одно из лучших воспоминаний детства: поездки с отцом в вагоне надземной железной дороги, когда было бы проще сесть на автобус, и радость оттого, что стоишь у окна вагона, а поезд с грохотом покоряет пространство, развивая головокружительную для сороковых годов скорость.

Мы с Теей молча дошли до церкви Св. Марка, где я здорово сбавила темп, чтобы приспособиться к ее шагу, и даже задержалась на минутку возле ее дома: мне, как всегда, не хотелось расставаться с ней. Трудно объяснить, что значила для меня Тея. Она была моей первой и, наверное, единственной близкой подругой. Когда на меня нападало плохое настроение, оно становилось чуточку лучше, если рядом была она – живое доказательство того, что не все в мире отвратительно. Когда же мне было хорошо, ее чистота и безмятежность делали меня вдвойне счастливой. В разные годы я виделась с Теей то очень часто, то от случая к случаю, но мысленно она всегда была со мной: я никогда не забывала о ее великодушии и любви. Из всего, что произошло со мной за этот год, едва ли не самым знаменательным стало то, что образ Теи неожиданно потускнел.

В парадной было темно. Миссис Адлер с первого этажа уверяла, что хозяин заменяет перегоревшие лампочки такими же перегоревшими. У меня был свой ключ на тот случай, если мать отлучится из кухни и не сможет открыть мне дверь.

В кухне, как всегда, вкусно пахло рагу, которое мать готовила на воде из костей, увядшей зелени и, возможно, кусочка жесткой говядины. По части еды она проявляла недюжинную смекалку и изворотливость, и ей доставляло огромное удовольствие подать на стол блюдо, которое казалось не тем, чем было на самом деле: фаршированную рыбу из цыпленка, рубленую печень из фасоли, голубцы с начинкой из одного риса, отваренного в мясном бульоне. Ей всегда было немного стыдно за обман: от природы не способная ни на что дурное, она стала рассматривать некоторые свои добродетели как пороки, а потом сама же из-за этого переживала.

Услышав, как хлопнула дверь, мать вышла в кухню. Маленькая, худенькая, с седеющими волосами, хотя и на одиннадцать лет моложе отца, шевелюра которого была все еще черна как смоль.

– Руфи? Руфи, дорогая, – сказала она, направляясь к леднику, – что-то ты сегодня припозднилась. Садись, еда готова.

– Некогда, мама, – ответила я, схватив с тарелки кусок хлеба с арахисовым маслом и вареньем. – Съем, пока буду переодеваться.

Прежде чем они успела возразить, я бросила учебники на стол и прошла в комнату, где, кроме меня, обитали мой брат Мартин и отцовские цветы. В то время я любила отца и ничего не имела против его цветов. Наша комната, выходившая окнами на улицу, была единственной, куда попадал солнечный свет. Растения, большие, с сочной зеленью, заливавшие водой и грязью подоконник, пол и столик, специально поставленный перед окном для горшков, не помещавшихся на подоконнике, были главной заботой отца. Они являлись предметом зависти всех цветоводов-любителей по соседству, вознаграждая таким образом отца за его труды. В этой области он был признанным авторитетом. Он знал, как исправить растение, у которого стебель непомерно вытянулся и листья растут только на самой верхушке. Он сразу мог определить, какие растения заливают водой, а какие поливают недостаточно, какие любят свет, а какие лучше растут в тени, какие требуют ухода, а какие чувствуют себя лучше, если на них меньше обращать внимания, каким нужен хороший дренаж, а у каких почва должна быть постоянно влажной. Вообще-то отец считал, что знает обо всем, но, поучая восхищенную соседку, как обращаться с цветами, он действительно знал, что говорит.

Кроме цветов, в комнате стояли две кровати: Мартина, покрытая солдатским одеялом, и моя – незастеленная, что никак не украшало убогую комнату. Я следила только за тем, чтобы края одеяла не касались пола. (Я всегда спала под шерстяным одеялом – до самого лета, даже в жару не могла уснуть, не укрывшись как следует.) На это красное одеяло из тонкой шерсти ушло все мое жалованье за первую неделю работы у Арлу. У оставшейся свободной стены громоздился наш с Мартином комод – четыре уродливых скрипучих ящика, которые заклинивало каждый раз, когда их выдвигали: два с одеждой Мартина и два с моей. Из-за этого комода ноги у нас вечно были в синяках, но другого места для него в комнате не нашлось. Мартину для его немногочисленных рубашек, нескольких пар носков и белья двух ящиков было более чем достаточно. Мне же явно не хватало места для вещей, которые я стала покупать, начав работать у Арлу. Не считая редких подарков, которые делал мне отец в годы, когда прилично зарабатывал, это были первые в моем гардеробе неподержанные и несамодельные вещи.

Я быстро разделась и в купальном халате (нововведение последнего времени) прошла в душ, устроенный в углу кухни; туалет находился в коридоре и был один на всех соседей. Если бы мне потребовалось изобразить все убожество детства и юности в виде какого-нибудь символа, им, наверное, стал бы этот кухонный душ, расположенный почти напротив входной двери и завешенный старой простыней, которая, однако, не защищала от холодного воздуха, врывавшегося в кухню каждый раз, когда открывалась дверь; этот душ с цементным полом (настолько потрескавшимся, что матери никак не удавалось его отмыть); этот душ – рассадник тараканов, мокриц и прочей твари, любящей сырость.

Я включила воду и немного подождала, чтобы вся эта мерзкая живность разбежалась по щелям. Мать, которая понимала обуревавшие меня чувства, хотя и не разделяла их, сделала вид, что слишком занята и не замечает, как я подтащила к душу стул и бросила на спинку халат и полотенце. Несмотря на то что вода была ледяная, я, вымывшись, продолжала стоять под душем. И поэтому не услышала, как открылась дверь и вошел Дэвид, пока мать не крикнула мне, что он в кухне, – чтобы я не выходила без халата. Я улыбнулась, но ничего не ответила и высунула руку из-за простыни, чтобы взять халат. Дэвид схватил меня за руку, и я поняла, что мать не смотрит в нашу сторону.

– Мама, мне не достать халат, – крикнула я. Его рука разжалась, прежде чем я успела закончить фразу.

– Могу ли быть вам полезен, мадам? – спросил он, передавая мне халат.

Выходя из душа, я чуть не наткнулась на него. Он широко улыбнулся. Словно мое собственное зеркальное отражение, только слегка увеличенное и мужского пола. Красивый. Уверенный в себе. Мне нравилось быть с ним рядом, я любила, когда нас видели вместе; он прекрасно это понимал и умело играл на этом. Встречая нас втроем – Дэвида, брата и меня, – люди обычно смотрели на Дэвида и говорили: «Сразу видно, это твой брат». У брата волосы были светлее, чем у меня и Дэвида, и, в отличие от нас, он казался нескладным везде, кроме баскетбольной площадки.

– Ну и видок, – сказал Дэвид. В ответ я показала ему язык.

– Руфи, – сказала мать, отрываясь от плиты, – я на тебя поражаюсь.

– Она не шутит, – объяснила я Дэвиду. – Она и правда поражается. – Подбежала к матери и обняла ее за плечи. – Маме вредно читать газеты. Ее просто возмущают сообщения о малолетних преступниках, о мужьях, которые бьют своих жен, и о женах, изменяющих мужьям. От одного слова «грабеж» она чуть не падает в обморок: «Как могут люди так поступать?» – Я, конечно, рисовалась, и он это знал, но все равно было приятно, потому что ему нравилось на меня смотреть. Я бросила взгляд на будильник, купленный несколько месяцев назад: мне теперь приходилось постоянно помнить о времени. – Ого! Пять минут до выхода.

Помчалась в свою комнату и быстро натянула темно-синее летнее платье, одновременно заглатывая бутерброд. Вообще, когда в квартире был кто-то посторонний, одеваться полагалось в чулане, но сейчас мне было не до условностей и нас с Дэвидом разделяла лишь тонкая перегородка. Когда я вышла в кухню, он сидел за столом перед тарелкой супа. Я залпом выпила стакан молока, который мать оставила для меня, и поцеловала ее на прощание. Открыла дверь и начала спускаться по лестнице.

– Эй! – крикнул Дэвид. Раздался сначала звук отодвигаемого стула, затем быстрых шагов. – Куда ты так бежишь?

– Я, между прочим, работаю, – не оглядываясь, ответила я.

– Погоди-ка. Хочу кое-что спросить.

Я остановилась и посмотрела на него снизу вверх, всем своим видом показывая, что очень спешу.

– Ну что?

– У меня на сегодня контрамарка в кино. Как ты на это смотришь?

Его дядя работал на киностудии, и ему несколько раз в год полагались бесплатные билеты, которыми по очереди пользовались все родственники.

– А что у нас сегодня в Музыкальной академии?

– Если ты у нас такая разборчивая, позову кого-нибудь другого, – ответил он.

Я достала из сумки кошелек и принялась искать пять центов на трамвай.

– Так ты пойдешь или нет?

– Пойду, – сказала я, нежно улыбнувшись. – Если шеф не задержит. – И выскочила из дома, пока он не отменил свое приглашение, – еще передумает!

Как все-таки удобно вечно спешить. В ту пору Дэвид еще не поступил на юридический и у него было значительно больше свободного времени, чем у меня. Я пользовалась тем, что ему приходилось меня ловить. В этом заключалось мое единственное преимущество. Кроме внешности.

С часу до двух я замещала Сельму в приемной, которая не могла похвастать изяществом обстановки, но благодаря белым стенам и линолеуму на полу имела все же более респектабельный вид, чем темные складские помещения с деревянными полами. После обеденного перерыва мы вместе обрабатывали счета, Сельма называла мне фамилии и цифры, подсчитывала общую стоимость, а я печатала. Совсем необязательно было делать это именно таким образом, но Сельме хотелось с кем-нибудь поболтать: было межсезонье, Лу редко приходил в контору, единственным собеседником Сельмы был телефон. Телефон да еще бесконечный поток журналов – «Женский домашний журнал», «Мак-Коллз», «Домашнее хозяйство», «Ваш дом и сад», «Молодой семье», «Домашний уют», – которые она самоотверженно изучала каждый месяц, хотя ее собственная квартира давно была обставлена в стиле, представлявшем собой мешанину из современного Бронкса и французского провинциального. При виде этой квартиры редактор любого из журналов упал бы в обморок.

Мы дошли до буквы «Т», Сельма позвонила в кафе на первом этаже и заказала кофе с пирожными; их принесли, когда мы заканчивали список, и она, как обычно, заплатила за все: на этот счет у нас был негласный договор. Я прекрасно могла обойтись без кофе и пирожных и не стала бы тратить двадцать пять центов плюс чаевые на это удовольствие. Сельма же хотела кофе, но еще больше она хотела сделать перерыв и поболтать с кем-нибудь, главным образом о своих регулярных походах к гинекологу, который, как уверяла ее подруга, поможет ей вылечиться от бесплодия.

Сельма хотела ребенка так же, как я хотела разбогатеть, – это была всепоглощающая, мучительная страсть. Она не сомневалась, что, как только достигнет цели, ничто в этом мире уже не сможет причинить ей горе. Как и я, она невольно оценивала людей с точки зрения их полезности для достижения своей главной цели. Гинеколог внушал ей почтение и благоговейный страх: этакий снисходительный мэтр, во власти которого дать ей то, что она по праву заслуживает. Ее муж Джерри – очень хороший человек. Так почему же он отказывает ей в том, чего ей больше всего хочется? Ведь и нынешний врач, и предыдущий сказали, что все в порядке и она вполне может иметь от него ребенка. У Джерри приличная зарплата и неплохая работа – по крайней мере так всегда считалось; но в прошлом месяце, когда термометр показывал, что приближается самое подходящее для нее время, Джерри, как назло, вдруг начал задерживаться на работе и приходил домой такой усталый и разбитый, что от него не было никакого толку, и Сельма опять осталась без ребенка, несмотря на предчувствие, что на этот раз ей обязательно должно повезти. Вот она и платила за мой кофе, чтобы иметь возможность разглагольствовать на эту тему.

Хотя, возможно, были и другие причины. Она ведь сначала ждала от меня неприятностей – и ошиблась. Бесконечное число девушек, нанимавшихся на несколько часов в день, прошло через контору за те восемь лет, что она здесь проработала. Большинство из них – студентки, одни хорошенькие, другие умненькие. Многие открыто не желали ей подчиняться, хотя Лу, принимая их на работу, специально подчеркивал, что она для них такой же начальник, как и он сам. Поэтому Сельма ждала и с моей стороны обычных штучек: откровенный зевок во время какого-нибудь ее объяснения; нагловатая улыбочка (пусть видит, что, в отличие от нее, я не намерена проводить в такой дыре по восемь часов в день); отказ разбирать почту; нахальное заявление, что, если ее что-то не устраивает, она может жаловаться мистеру Файну. И она была трогательно благодарна мне за то, что эти штучки не начались. Мне кажется, она не задавалась вопросом, почему я охотно выполняю за нее все нудные обязанности; она просто решила, что я хорошая девушка, и даже два раза в месяц приглашала меня к себе на обед, от чего я обычно отказывалась под предлогом, что мне нужно заниматься. Возможно, я в самом деле была хорошей девушкой, и неважно, что, безропотно выполняя ее просьбы, я действовала почти бессознательно, как во сне, не задаваясь никакими вопросами.

Лу Файн пришел около четырех, когда мы раскладывали счета.

– Как тебе мои подружки? Ничего? – спросил он лифтера, который подмигнул мне.

– Здравствуйте, мистер Файн, – сказали мы. Улыбаясь, он прошел в приемную. Седовласый, красивый, вспотевший, в измятом костюме, хотя разгар летней жары был уже позади, как всегда настороженный – он был из тех, кто, едва сорвав куш, уже начинает беспокоиться о налогах, поэтому он все еще опасался, что в конце концов Сельма скажет ему, что на поверку я оказалась такой же, как все предыдущие девушки. Позади него громко захлопнулась дверь лифта. Сельма затараторила о делах: звонили два поставщика по вопросам доставки; какой-то неизвестный, который по ошибке набрал этот номер; рекламный агент; ну, и Лилиан. Что нужно Лилиан? Лилиан просила его купить по дороге домой четверть фунта копченой колбасы, потому что завтра приходит прислуга.

Лицо Сельмы хранило бесстрастное выражение, Лу и бровью не повел, а мне было не по себе: я еще не научилась спокойно воспринимать Лилиан, которая шестнадцать лет не вставала с инвалидного кресла, хотя ни один врач не мог найти этому объяснения; Лилиан, которая меняла прислугу чаще, чем фирма Арлу – временных служащих, отчасти из-за того, что, когда приходящая по пятницам прислуга собиралась пообедать, она обнаруживала пустой холодильник и единственный приготовленный для нее сэндвич с копченой колбасой, а отчасти из-за того, что Лилиан целый день раскатывала за ней на своей коляске, делая замечания и громко сокрушаясь, что люди утратили способность гордиться хорошо выполненной работой, как было когда-то, в дни ее молодости.

Сельма отдала Лу обработанные счета, он взял их и пошел на склад. Когда пробило пять, Сельма собралась идти домой. Я осталась в приемной, а она зашла к Лу попрощаться. Через некоторое время она ушла, оставив мне подписанные счета, а Лу появился в приемной со страницей из модной женской газеты.

– Взгляните, Руфь, – сказал он, сдвигая в сторону гору счетов и коробку с конвертами. – Как вам эта реклама?

Он разложил газету на моем столе. Реклама занимала весь разворот. Под фотографией крупными буквами было набрано: «Стройная по моде при любой погоде». Лу сделал шаг назад и принялся внимательно рассматривать страницу. Не оборачиваясь, я прекрасно представляла себе выражение его лица: задумчивое, глубокомысленное, оценивающее. Он никогда не вникал в колонки биржевых цен на товары или недвижимость, но без устали изучал всевозможную рекламу, отмечал оригинальность художественного решения, интересовался моим мнением относительно текстов (как специалиста-филолога), вежливо спрашивал Сельму, что ей нравится, а что нет, чтобы она не обижалась, и складывал в специальную папку все самое интересное.

– Что скажете?

– Неплохо, – ответила я. – По-моему, ловко придумано.

– Да? А что особенного? Примитивная рифма, и все.

– Вообще-то, конечно.

– То-то. А что бы вы предложили?

– Не знаю, – ответила я, продолжая раскладывать счета в конверты. – А вы сами что предложили бы?

– Задачка не из легких. Ну, может, что-нибудь вроде «Чем стройней, тем бодрей». – Я не выразила восторга, и он быстро добавил: – Сам знаю, что это не высший класс. Но все-таки лучше, чем у них.

Я кивнула. Он схватил со стола газету и забегал взад-вперед по приемной.

– Надо же, какое рвение, – заметил он вслух. – Ни на минуту не может оторваться от счетов!

– При чем тут рвение? – ответила я. – Просто-напросто хочу закончить, чтобы уйти вовремя.

– И какая искренность вдобавок!

«Искренность тоже ни при чем», – подумала я, сама не знаю почему. Мне всегда казалось, что меня считают хорошей и честной по одной простой причине: те, кто так думают, недостаточно меня знают. Из этого, впрочем, не следует, что они хотели бы узнать меня лучше; людям важно не то, какая ты на самом деле, а лишь то, какая ты по отношению к ним.

Лу снова посмотрел на рекламу и сложил газету.

– Итак, у нас все хорошо, – сказал он.

– Прекрасно.

– И все довольны.

– Да – пока.

Имелось в виду: пока у Сельмы не начались месячные. Ее месячные становились событием для всей фирмы – от Лу до экспедитора. И дело тут было не только в беспокойстве за ее здоровье. В такие дни к ней лучше было не подходить. Из-за этого и еще из-за того, что цикл ее без конца сбивался, все находились в постоянном напряжении. Ее поведение было непредсказуемым: то она замолкала на целый день и отвечала исключительно по делу, то вдруг разражалась рыданиями в ответ на самую обычную просьбу перепроверить какой-нибудь фрахтовый счет.

Я ушла домой ровно в шесть. После пятичасового сидения в конторе я не переносила городской транспорт. Иногда, правда, заставляла себя сесть в автобус, но чаще шла пешком вдоль Пятой авеню, через парк у 23-й улицы, пересекала ее и выходила на Вторую авеню. На Пятой были прелестные магазинчики: армянская ковровая лавка и магазин восточных художественных изделий, где были выставлены всевозможные резные шкатулки и богато украшенная медная утварь. А вот магазины на Второй авеню меня совсем не привлекали. Продукты, стекло, концентраты, лавочки со сластями, химчистки, кинотеатры, опять продукты. Когда я читаю в книгах о Нижнем Ист-Сайде, мне кажется, что я сама никогда там не была. Богатство окружающей действительности – яркая ткань, в которую любят драпироваться наши писатели, – если я и воспринимала его, то отчужденно, как хозяин фирмы воспринимает известие о болезни матери своей секретарши. Я встречала множество сделанных с любовью описаний «сладких» магазинчиков на Второй авеню: бутылки с газированной водой и самыми невероятными сиропами, горы грошовых леденцов в стеклянных витринах… Для меня эти лавчонки – место, где собиралась шпана со всей округи подразнить проходящих мимо девчонок, громко или не слишком, в зависимости от того, как ты им понравишься и сколько их самих (чем больше, тем они нахальнее).

По пути я на минуту заглянула в бакалейную лавку, чтобы повидаться с отцом. Он сидел за прилавком и читал «Пост». На меня не взглянул. Он никогда не отрывался от газеты, если заходил покупатель. Так он мстил судьбе за то, что он – большой и видный – сидит за крошечным прилавком (тогда отец казался мне крупнее, чем на самом деле), что он – мужчина с головой – вынужден тратить силы на работу в жалкой лавчонке, принадлежащей его младшему брату, который далеко не так красив, не так умен, не так энергичен, но каким-то образом умудрился скопить несколько тысяч в первые годы после эмиграции, пока еще не обзавелся семьей. Я попросила упаковку сушеного инжира, и тогда он поднял глаза от газеты и вышел из-за прилавка, чтобы поцеловать меня.

– У тебя усы чересчур длинные, – сказала я.

– А моя дочь, похоже, становится чересчур нахальной, – ответил он.

Выйдя из лавочки, я прибавила шагу, но за квартал до дома пошла медленнее: вдруг Дэвиду вздумается выглянуть в окно. Отца не было, поэтому брат скорее всего дома.

Он сидел за столом в кухне и читал какой-то журнал. Половина стола накрыта к ужину (для меня и для брата; он обычно ждал меня, а мать ела с отцом перед тем, как тот уходил к пяти в лавку). На другой половине лежала куча вещей для починки, которые поставлял матери так называемый друг семьи – владелец магазина поношенной одежды «Старое – как новое», получавший за каждую вещь впятеро больше, чем платил матери. Ее в кухне не было.

– Привет, старушка, – сказал Мартин, отложив журнал в сторону. Брат был высокий, как Дэвид, только потоньше, и красивый, в отца. Мать утверждала, что Мартин в свои восемнадцать выглядит совершенно так же, как отец, когда она с ним познакомилась, но они оба яростно это отрицали.

– И тебе привет. – Я шлепнулась на стул, впервые за весь день почувствовав усталость. – Где мама?

Он показал глазами на комнату родителей.

– Что, опять?

Он кивнул.

– Из-за чего?

– Неважно. Такая глупость, что и говорить не стоит.

– Не сомневаюсь. Но все-таки расскажи.

Он отодвинулся от стола вместе со стулом и качнулся назад, к стене.

– У меня сегодня в школе был разговор с нашим идиотом-куратором. Я рассказывал об этом маме. Отец читал. Я не думал, что он слушает, иначе и говорить бы не стал. Ты ведь знаешь, я никогда…

– Знаю-знаю. Дальше.

– А что дальше? Ни с того ни с сего он вдруг влез в разговор и стал на меня орать. Ну, сама знаешь, старая песня про…

Он замолчал, потому что вошла мать. Она уже не плакала, но глаза у нее были красные и припухшие, хотя держалась она так, словно ничего не произошло, в отличие от миссис Ландау, которая после каждой ссоры с Дэвидом напускала на себя вид великомученицы. Мать подала нам ужин – рагу с ржаным хлебом, – потом села к столу и принялась за штопку. Она не собиралась вмешиваться в разговор; она всего лишь, справедливости ради, хотела, чтобы точка зрения отца тоже стала известна.

– Продолжай, Мартин, – сказала она. – Мне ведь все слышно из спальни, и выходит, будто я подслушиваю.

Он покраснел.

– Так зачем тебя вызывал куратор? – спросила я его.

– Да ни за чем. Обычная бодяга в конце года: «Вы уже решили, какую выберете специализацию? Судя по вашим оценкам, если я не ошибаюсь… Может, вам нужна помощь, чтобы определить сферу ваших основных интересов?» Ну что, не чушь?

– Что ты ему ответил?

– Предположим, сказал, что пока не знаю и вообще мне некуда торопиться.

– Достойный ответ!

– Не умничай! – раздраженно бросил он. – Ты же прекрасно понимаешь, что я не мог ему так ответить. Просто сказал, что у меня разносторонние интересы и мне не хочется ограничиваться какой-то одной областью. – Он со злостью набросился на рагу, словно это был идиот-куратор.

– Зачем надо было заводить при отце этот разговор?

– Во-первых, – сердито заметил он, – я разговаривал не с ним и понятия не имел, что он слушает.

– Ты мог заметить, что он слушает, – негромко вставила мать.

– Во-вторых, – продолжал Мартин, не обращая на нее внимания, – беседа с куратором на этом не закончилась. Он сам сказал мне, что необязательно ограничиваться чем-то одним, если я этого не хочу. Он сказал, что, если я получу приличные оценки и прослушаю курсы, подходящие для любого диплома, необязательно выбирать конкретную специальность сейчас. Только это я и хотел сказать – вы же с ума сходите из-за того, что я не знаю, чего хочу.

Мать посмотрела на него:

– Но ты этого не сказал.

– Да он же не дал мне сказать! Как только услышал, что я ответил этому типу, вскочил, швырнул книгу и стал орать на меня. Можно подумать, я собираюсь грабить банки! Или намерен стать жиголо, или Бог знает что еще!

– Но ты же ничего этого не сказал. Как же отец мог догадаться? – спросила мать.

– Черт возьми, действительно, как? – ответил Мартин. – Он вообще ни о чем не догадывается и никого не слушает. По крайней мере меня.

– Ты не прав, – сказала мать.

Но он был прав, и мы все это знали: и она, со своей убежденностью в том, что, хотя, с ее точки зрения, Мартин не бездельник, отец все же умнее и, стало быть, имеет основания так думать; и Мартин, с его бессильным гневом, из-за которого он с каждым днем все больше замыкался в себе, как в раковине, что только усиливало его ярость, когда он в очередной раз взрывался; и я, со своим беспомощным пониманием того, что отец в большинстве случаев не прав, и растущим недовольством собой, потому что, несмотря на это, любила его ничуть не меньше.

– Отцу одно надо, чтобы Мартин понял, кем он хочет стать, – обратилась ко мне мать.

– Ради Бога, мама, ему же всего восемнадцать лет, – раздраженно возразила я.

– Дэвиду Ландау было десять, когда он решил, что станет юристом, – с горечью передразнил отца Мартин.

– Но это действительно так, – сказала мать.

– Ну и что? – стараясь говорить спокойно, спросила я. – Кому-то нужно для этого больше времени, кому-то меньше. Мартин ведь не какой-нибудь лоботряс, который целыми днями торчит у витрин со сладостями.