Текст книги "Школа обольщения"

Автор книги: Джудит Крэнц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

С любовью, Нелли

Дорогая Нелли!

Я только что получила от Лилиан де Вердюлак престранное письмо. Как оказалось, у Вашей юной племянницы серьезный роман с графом Эдуаром де ла Кот де Грас, с семейством которого я хорошо, хотя и не накоротке, знакома, и Лилиан считает, что дело в любой момент может кончиться свадьбой! Все обстоит прекрасно, ибо он принадлежит к «сливкам общества», как выразилась бы моя служанка, но, дорогая, он обеспечен не более, чем она, если не считать его заработка. Великие ожидания, и ничего более – вот уже много лет, как я понимаю. Кажется невероятным, что Лилиан, очевидно, не осведомлена о материальном положении Ханни, коль скоро говорит о браке как о решенном деле. Похоже, она действительно считает, что отец Ханни в состоянии нанять адвокатов (!!!), которым предстоит встретиться с адвокатами отца Эдуара, если дело дойдет до брачного контракта.

Читая между строк, я догадалась из письма Лилиан, что она считает, будто Ханни является богатой наследницей уже потому, что носит фамилию Уинтроп. Как это по-французски! Уин-тропов так много! Но откуда ей это знать? Семья Эдуара очень славная, достойная и знатная, даже в английском понимании. Они очень серьезно относятся к себе, и я совершенно уверена, точнее, убеждена, что Эдуар обязан жениться на богатой наследнице. Не может быть и речи о его женитьбе только по любви, если он не намерен жестоко разочаровать всю семью, – он ведь единственный сын, знаете ли… Что мне сказать Лилиан? Я лишилась сна, размышляя об этом. Возможно, у Ханни есть некая сумма, которая будет вверена ей впоследствии? Насколько мне помнится, вы что-то говорили о небольшом наследстве, но есть ли за ней что-то еще или может появиться в будущем ? Я все еще остаюсь американкой и смотрю на вещи достаточно по-американски: я в принципе не одобряю систему приданых, но когда дело касается Франции… Во всяком случае, напишите мне сразу же и сообщите подробнейшим образом, как обстоят дела.

Как всегда, с любовью к Вам и к дорогому Джорджу, Молли.

Корнелия не пребывала в такой панике с тех пор, как ее дочь отказалась однажды пойти на рождественский котильон или вступить в «Винсент-клуб». Или даже когда ее племянник Пиклз провалился на экзаменах в Гарварде. По существу, случившееся показалось ей куда хуже, чем то событие, когда выяснилось, что ее сын Генри влюблен в еврейскую девушку из Рэдклиффа – пусть даже все ее прадеды сражались в Гражданскую войну! Корнелия обнаружила, что печется о Ханни больше, чем сама осознавала.

* * *

За три недели до того, как Лилиан получила проясняющее обстоятельства послание леди Молли, Эдуар решился лично убедиться в девственности своей прекрасной американки. Если бы Билли была француженкой, он, скорее всего, подождал бы до свадьбы, но, так как она была американкой и к тому же не католичкой, он посчитал, что может слегка ускорить события. Посвящение Билли в любовное таинство оказалось весьма торжественным и болезненным. Оно состоялось на постели в довольно бедной спальне полуразвалившегося охотничьего домика с пустовавшими конюшнями и неухоженным садом. Билли навсегда запомнила, что потолок в комнате был обит пыльной тканью в темно-синюю и красную полоску, словно походная палатка Наполеона, запомнила и тяжеловесную неполированную мебель в имперском стиле и не смогла забыть, что боль была ошеломляющей и неожиданной. Но более всего ей запомнилось, однако, постигшее ее изумление: оказалось, что эрегированный пенис направлен вверх, а не прямо вперед, как она всегда представляла. Эдуар уверял ее, что в следующий раз ей будет лучше, но признал: она самая девственная из всех, кого он знал. Билли необычайно гордилась этим, сама не понимая почему.

Три недели они наезжали в охотничий домик по субботам и воскресеньям, и ей действительно стало легче, если не лучше, несмотря на то, что у нее не было должного представления, чтобы верно оценивать сексуальное наслаждение; точно так же она когда-то не могла оценить то, что считается шикарным. Эдуар стал первым мужчиной, которого она поцеловала в губы. Сам факт, что она занимается любовью, увлекал ее все больше и больше, и она заботилась лишь об одном – как удовлетворить его. Она с неуклюжей страстностью и предельной доверчивостью встречала его поцелуи и, согретая теплом его тела, наивно уверовала в открываемые страстью возможности. Время от времени она выходила из блаженного оцепенения, говоря себе с трепещущей гордостью, омраченной лишь слабой тенью осторожности: «Графиня Эдуар де ла Кот де Грас, Билли де ла Кот де Грас… О-о, подождите и вы услышите это там, в Бостоне!» И тогда она спешила в магазин и тратила все больше и больше денег, предназначенных к оплате за обучение у Кэти Гиббс, на красивые наряды, чтобы показаться в них Эдуару.

Получив отрезвляющее письмо леди Молли, Лилиан заперлась у себя наверху и расплакалась, жалея и Билли, и себя. По собственному опыту в таких делах ей ничего не оставалось, как поверить, что со временем Билли придет в себя, но она, Лилиан, никогда себе не простит. В ее понимании оплошность была совершена по естественным причинам, и открывшаяся правда об истинном положении дел привела к тому, что жертвой обмана, пусть даже невольного, Лилиан почувствовала себя. Она убеждала себя, что желание устроить будущее Билли само по себе было абсолютно разумным. Но последствия оказались жестокими, и все обернулось ее виной.

В тот же день графиня переговорила с Эдуаром в гостиной его родителей, сообщив ему, что Билли не может рассчитывать на приданое. Ее отец – очень уважаемый человек, врач, большой ученый, но он беден. Теплившаяся в ней слабая надежда, что Эдуар все же решится на брак с Билли, угасла, как только племянник заговорил.

Эдуар де ла Кот де Грас чрезвычайно рассердился. Она-де должна была знать, яростно набросился он на нее. Как могла она с ее здравым смыслом и опытом дать ему понять, что Билли владеет солидным капиталом? С чего она это взяла? Куда девались ее рассудительность, предусмотрительность, заинтересованность в будущем семьи? Как она, его тетя, могла так подвести его? Да, конечно, он согласен, что Билли, бесспорно, восхитительна, причем намного больше, чем сама сознает это, да, она всецело, даже идеально подходит ему, если бы не одна мелочь: вся затея абсолютно невозможна, и дальнейшие рассуждения излишни, совершенно невозможны. Что же делать? Кто должен теперь все объяснить Билли? Он, Эдуар, будучи джентльменом, никогда еще не ввязывался в такую из ряда вон выходящую ситуацию. Его честь…

– Нет, Эдуар! Это твоя обязанность, и, пожалуйста, не изображай из себя важную особу. Я сыта по горло твоими попреками! Именно ты все ей и скажешь, причем ты скажешь ей правду, иначе она подумает, что она сама виновата в том, что ты не хочешь на ней жениться, а не обстоятельства, которые делают ваш брак невозможным. Может быть… может быть, она достаточно долго прожила во Франции, чтобы суметь понять это.

Спустя много лет, когда Билли уже могла думать об Эдуаре с презрением и с легким оттенком сожаления по поводу собственной наивности, – или это была глупость? – она ощутила вдруг признательность к Эдуару за его резкость – в конце концов, она была продиктована суровой необходимостью – и благодарность за свою бедность. Окажись у нее в ту пору мало-мальски приличная сумма денег, она пополнила бы собой унылую череду юных графинь из Фобур-Сен-Жермен и была вынуждена всю жизнь дышать спертым воздухом тупой покорности, которой ожидал бы от нее супруг. Французская разновидность бостонской рутины, только еда и одежда получше. В ту пору воспоминания о муках школьных лет были еще слишком свежи, чтобы она отважилась на бунт. Ради того, чтобы доставить удовольствие мужниной родне, ей пришлось бы принять католичество, и со временем она окончательно оказалась бы в плену мертвящих традиций, неумолимо сжимавших ее еще достаточно сильными клешнями умирающего класса, который поддерживает свою жизнеспособность, перемалывая все новую и новую плоть. Она задохнулась бы, едва успев начать жить. Благодаря последующим любовникам она поняла, что в постели Эдуар был таким же лишенным воображения и напыщенным, как и в жизни.

Но к этому знанию, к грядущим событиям, позволившим ей вынести такое суждение, ей предстояло идти еще долгие годы. Она решила покинуть Париж до срока и отплыть домой на корабле, чтобы в одиночестве переправиться из одного мира в другой.

Итак, уже никогда ей не быть счастливой, думала Билли, прогуливаясь ночами по палубе. Почему-то эта мысль не слишком удивила ее. Будь она типичной молоденькой девушкой, привыкшей к ласкам, восхищению и любви, поступок Эдуара разбил бы ее сердце. Но она была настолько уверена в возможности и даже вероятности того, что будет отвергнута, что незаметно для себя самой, подсознательно успела раньше времени смириться с этим. А потому спустя всего лишь несколько дней она оказалась в состоянии воспринять случившееся не как личную трагедию, а как еще один пример того, что может произойти с человеком, не имеющим денег. Ей даже несколько льстило то, что, невзирая на боль, она верно понимает жизнь.

Я стройна и красива, горячо убеждала себя Билли. Это очень важно. Это необходимо. Все остальное я должна добыть себе сама. Она не собиралась умирать от любви к мужчине, наподобие героинь девятнадцатого века из прочитанных ею книг. Она не Эмма Бовари, не Анна Каренина, не Камилла – она не похожа на эти мягкотелые, пресыщенные обожанием пассивные создания, которые, лишившись любви мужчины, теряют смысл жизни.

Когда она полюбит в следующий раз, пообещала она себе, условия будет ставить она.

3

Восторженный гетеросексуал, благоговейно любящий женщин, тот, вся жизнь которого посвящена прославлению того факта, что на свете существуют женщины, вызывает ничтожный интерес у психологов. Гомосексуализму и комплексу донжуана посвящены многие тома, но мужчина, который глубоко, страстно, ненасытно и неутомимо наслаждается женственностью во всех ее проявлениях, представляет собой редкий и малоизученный тип.

История жизни Спайдера Эллиота способна послужить психологам – а может, впрочем, и нет – материалом для рабочей гипотезы.

Гарри Эллиот, отец Спайдера, морской офицер, провел на море вдвое больше времени, чем на суше, и, как подозревал Спайдер, намеренно, ибо Гарри и его жена Хелен Хелстром Эллиот из Пасадены, хорошенькая выпускница Уэстриджа, воевали между собой в периоды его сухопутной службы с чисто армейской непримиримостью. Эти битвы не приносили значительных результатов, за исключением временных мирных договоров, благодаря которым в 1946 году на свет появился Спайдер, старший и единственный сын, а затем и три пары дочерей-близняшек.

Холли и Хизер, старшие девочки, были на два года моложе Спайдера. Следующая пара, Пэнси и Петуния, появились на свет еще через два года. Две последние, родившиеся точно по известному расписанию, получили имена Джун и Дженьюари. Спайдер не очень унывал и не хмурился, став подростком. Он слишком любил свою мать, чтобы пытаться обуздать ее буйные причуды, да к тому же, в конце концов, все свершилось еще до того, как он достаточно повзрослел, чтобы с его мнением могли посчитаться родители.

Все шестеро сестричек крутились вокруг Спайдера, как влюбленные подсолнухи вокруг дневного светила. Сколько они помнили себя, рядом всегда был удивительный большой мальчик, принадлежавший только им, сильный, белокурый мальчик, учивший их всяким чудесам, улучавший минутку, чтобы почитать им вслух комиксы про Спайдермена, уверявший их, что они красивы, их драгоценный обожаемый герой, из-за которого они никогда не ссорились, потому что он щедро оделял своей любовью всех шестерых.

Что же до Хелен Хелстром Эллиот, то ее сын Питер, неудачно прозванный сестрами Спайдером, был для нее светом в окошке. По мнению матери, Спайдер был не способен ни на один неверный шаг, хотя иногда она замечала, что его преданность сестрам беспричинно раздражает ее. Питер, с удовлетворением отмечала она, во внешности взял немало от ее родни. Возможно, ростом он удался в отца, однако светлые волосы и глаза цвета моря он позаимствовал у шведских викингов. Ее семья и по отцу и по матери состояла из скандинавов – ярких блондинов, светловолосых вплоть до старческой седины. Тот факт, что настоящие викинги исчезли еще в десятом веке, а в Калифорнии их просто никогда не бывало, являлся для романтически настроенной женщины малозначащей подробностью.

У Спайдера было совершенно нетипичное для героев американской литературы очень счастливое детство. Печальный, но бравый капитан третьего ранга Эллиот, главное достоинство которого состояло в том, что он окончил Военно-морскую академию за год до Джимми Картера, в периоды своего пребывания на суше искал мужской компании у Спайдера. Он учил сына плавать на яхте, кататься на лыжах, помогал ему готовить уроки. С того дня, как мальчику исполнилось три, он часто проводил с ним уик-энды «по-мужски»: они бродили по окрестностям, ловили форель, жили в палатке. Он, конечно, любил свою жену, но побаивался, что, если они будут продолжать ссориться, дело кончится еще одной парой девчонок.

Эллиоты жили в Пасадене, в комфортабельном доме. Мать Спайдера с толком распоряжалась деньгами семьи, тратя с понятием о необходимости и достаточности, и школьные годы Спайдера прошли в этом довольном собой пригороде Лос-Анджелеса, напоминавшем лучшие кварталы Уэстчестера. Его отрочество пришлось на 1950-е годы, привольное десятилетие, в которое мальчику так славно жилось в конформистской Южной Калифорнии, а в 1964-м он поступил в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. В последующие четыре года, пока его сверстники в Колумбийском университете и в Беркли протестовали и бунтовали, крайним проявлением его антибуржуазности были случайные вечеринки, где курили марихуану.

Только две черты резко и бесповоротно отличали Спайдера от типичного американского рубахи-парня, здорового представителя верхней прослойки среднего класса. Во-первых, он обожал женщин. Он был страстно влюблен во все и вся, что связано с женской половиной этого мира. Во-вторых, у него оказался великолепный вкус. Его художественное чутье было врожденным и бессознательным и проявлялось в вещах и сочетаниях, на первый взгляд ничего не значащих для большинства равнодушных: например, он устраивал прекрасные фотостенды, прикалывая на огромную доску фотографии из газет и журналов и не забывая менять экспозицию; или создавал у себя на книжных полках галерею образов, используя самые разные предметы быта и живой природы, причем пользовался этим приемом задолго до того, как в искусстве была провозглашена концепция «открытия мира вещей и природы»; длинный ряд пустых банок из-под апельсинового мармелада, выброшенные за ненадобностью уличные знаки, пара детских коньков образовывали по его прихоти композицию, необъяснимым образом чарующую глаз. Даже свои джинсы и футболки он носил чуть-чуть не так, как другие парни, надевавшие такое же тряпье.

Когда ему исполнилось тринадцать, родители матери подарили ему первый фотоаппарат, небольшой «Кодак». Сам капитан Эллиот время от времени делал попытки сфотографировать членов своей семьи, но ему никогда не удавалось без угроз собрать вместе всех девочек, какая-нибудь непременно корчила рожу и портила снимок. Однако то, что они не хотели сделать для отца, они с восторгом делали для Паучишки, соревнуясь друг с другом в этой новой игре, наряжаясь в старые шляпки миссис Эллиот и туфли на высоких каблуках, повиснув на ветках деревьев, окружив кольцом статую нимфы в дальнем углу обширного сада и являя собою цветник нераспустившейся женственности.

Когда Спайдеру исполнилось шестнадцать, он купил в ломбарде подержанную «Лейку». У нее был сломан затвор, поэтому она досталась ему задешево, и, когда он ее почистил, отполировал, сменил объектив и починил затвор, камера стала работать прекрасно. Спайдер расплатился за покупку, проработав летом в ателье, где он ночами проявлял фотографии для паспортов. Фотография стала его хобби; сестры постепенно перестали служить его вдохновению, теперь его куда больше воодушевляла работа, а девочкам вдруг понадобилось сниматься с их лучшими подругами, зато Холли и Хизер пожелали иметь свои фотографии, чтобы одаривать ими мальчиков. Спайдер переоборудовал ванную в темную комнату, купил подержанный увеличитель и кюветы у владельца ателье, самостоятельно, методом проб и ошибок, нашел оптимальные режимы для проявки и печатания. Часто, вдохновленный фотографиями из «Лайф», он выходил из дома и снимал деревья, холмы и промышленные здания или отправлялся в центр Лос-Анджелеса, чтобы попытаться запечатлеть душу улицы. Он изводил по целой пленке, но неизменно чувствовал себя счастливее всего, когда работал с сестрами. Они подросли, превратившись в красавиц, и начали стесняться перед камерой. Он научился повелевать ими и знал, как заставить их расслабиться и помогать ему. В честь окончания школы от все тех же бабушки и дедушки он получил новенький «Никон», а вместе с ним и неограниченные возможности для фотографирования женщин, ибо в университете в них не было недостатка.

Спайдер вступил в фотоклуб, но его истинным увлечением стало мгновенное фиксирование образов калифорнийских девушек, вытворявших те восхитительные штучки, которыми они так славятся. К тому времени как Спайдер окончил университет по специальности «политические науки», он понял, что ошибся в выборе специализации. Хобби его постепенно превратилось в дело жизни, в то, чем он теперь желал заниматься профессионально. Он решил стать модным фотографом, а для этого ему пришлось отправиться в Нью-Йорк, который для модной фотографии является тем же, чем Амстердам – для торговли алмазами.

Подобное решение весьма естественно для человека, обожающего женщин, наделенного чрезвычайно тонким художественным вкусом обладателя собственного «Никона», но осуществить свои амбиции свежеиспеченному выпускнику колледжа бывает не легче, чем устроиться начинающим репортером в отдел городских новостей «Вашингтон пост».

Как бы то ни было, осенью 1969 года Спайдер Эллиот прибыл в Нью-Йорк, имея на руках накопленные за двадцать три года сбережения в виде чеков, подаренных на дни рождения и на Рождество, а также деньги, заработанные летом, – всего около двух тысяч семисот долларов, и сразу же ринулся искать дешевое жилье. Довольно скоро он нашел подходящий чердак среди нижних кварталов покрытых гарью Тридцатых улиц, неподалеку от островка оптовых меховых магазинов Восьмой авеню. Жилье представляло собой одну огромную, длинную, обшарпанную комнату, казавшуюся просевшей посередине, но зато из нее открывался вид на Гудзон, и в потолке на высоте пяти с половиной метров имелись семь окон. Он стал обладателем крошечной ванной, которая при необходимости могла служить темной комнатой, и владельцем кухонного стола с раковиной. От предыдущего жильца ему досталась старая печь и еще более старый холодильник. Спайдер прикупил кое-какую мебель, соорудил настил для сна, покрыл его матрацем из вулканизированного пластика, приобрел несколько подушек, простыни, две кастрюли и сковородку. Потом выкрасил обшарпанный пол в золотисто-песочные тона, а стены – четырьмя разными оттенками голубого; потолок покрасил в грязно-белый цвет. Расставил на полу три кенийские пальмы, купленные оптом у Кайнда, провел к ним снизу подсветку, используя напольные лампы, и по ночам, лежа на своем матраце, как на плоту, и глядя вверх через семь потолочных окон на проплывавшие над городом облака, на тени от пальмовых ветвей, отплясывавшие на стенах тропический танец, слушал пластинки Нэта Кинга Коула или Эллы Фицджеральд и чувствовал себя беспечным, свободным и счастливым, как на пляже.

Дом, в котором снял чердак Спайдер, представлял собой отсыревшую и обветшавшую производственную постройку, не предназначавшуюся для жилья. Но там был старинный лифт с дверями, напоминавшими раздвижные железные ворота; на нижних этажах гнездилась пестрая уйма дышавших на ладан фирм, компания торговавших по почте, каких-то полуобанкротившихся изготовителей пуговиц, оптовых торговцев залежалым текстилем, а также две бухгалтерские конторы, чьи помещения были обставлены с поистине диккенсовским убожеством. На последнем этаже, где поселился Спайдер, размещались еще несколько жильцов, которые вставали и ложились в совершенно непонятное время и лишь изредка попадались ему на лестнице или в вестибюле.

Через два с половиной месяца настойчивых поисков работы талант, терпение и удача Спайдера с лихвой окупились, что случается не так уж часто: он устроился техническим ассистент том в студию Мела Саковица. Саковиц, второ– или даже третьеразрядный фотограф, выполнял кучу нудных заданий для каталогов и время от времени делал фотографии для газет, выпускаемых небольшими магазинами.

Однажды субботним утром поздней осени 1972 года Спайдер, подобно Робинзону Крузо, увидевшему отпечаток ноги на песке, обнаружил своего нового соседа по верхнему этажу собственной персоной. Он возвращался из итальянских магазинов с Девятой авеню, неся полную сумку продуктов, неторопливой трусцой поднимаясь по пологой старой лестнице и, по своему обыкновению, спрашивая себя, не лишит ли его последних сил жизнь без тенниса. На самом верху третьего пролета он, набрав полную скорость, завернул за угол лестничной площадки и резко притормозил. Только благодаря отличным рефлексам он не сбил с ног женщину, с трудом поднимавшуюся вверх, сердито ругаясь про себя по-французски. Она несла тюк чистого белья, две полные хозяйственные сумки, завернутый в газету букет желтых хризантем и две бутылки вина, зажатые под мышками.

– Привет! Извиняюсь! Я не думал, что на этой лестнице окажется кто-нибудь… здесь… Позвольте вам помочь.

Она стояла спиной к Слайдеру и не могла повернуться, потому что бутылки медленно выползали у нее из-под локтей.

– Идиот! Держите бутылку! Она сейчас упадет.

– Которая?

– Обе!

– Поймал.

– Очень вовремя! «Которая?» Разве вы не видели, что они обе выскальзывают? Да уж, «которая?»!

– Ну, не очень-то удобно нести вино под мышками так, как это делаете вы, – мягко пожурил ее Спайдер. – Лучше бы прихватить сумку.

– Как бы я понесла еще одну сумку? У меня и так пальцы обрываются. Чертов домохозяин! По субботам нет света в холле и не работает лифт – безобразие, отвратительно. – Она обернулась, и в тусклом свете, падавшем на лестничную площадку из потолочных окон, он увидел, что она молода, что нельзя было угадать по ее дьявольскому характеру.

– Я провожу вас и помогу донести все это наверх, – вежливо предложил он.

Она согласно кивнула, вручила ему все, кроме цветов и вина, и молча поднялась на три пролета, ни разу не оглянувшись. Остановившись у своей двери, метрах в шести от комнаты Спайдера, она извлекла из сумочки ключ.

– Итак, наконец-то я встретил во плоти свою соседку, – сказал Спайдер, дружелюбно улыбаясь ей в спину.

– Похоже, так. – Она не обернулась, не ответила на улыбку, лишь стояла к нему спиной у закрытой двери.

– Внести все это к вам? – Спайдер кивнул в сторону груды сумок и тюка, притащенных им на площадку.

– Оставьте их там. Я позабочусь о них позже. – Женщина вставила ключ в замочную скважину, открыла квартиру, проскользнула внутрь, быстро обернулась и захлопнула дверь прямо перед носом Спайдера. Ее жилье оказалось залито солнечным светом, выбившимся наружу в полумрак коридора, и за краткое мгновение Спайдер успел разглядеть прихотливое кружево рыжих кудрей, прелестный вздернутый носик и зеленые глаза, потрясающие, как половодье.

Он постоял с минуту, ошарашенный ее неучтивостью, уставившись в запертую дверь, – ее лицо стояло у него перед глазами. Затем повернулся и сбежал по лестнице, охваченный странным ощущением, которому не мог подобрать названия. Это было похоже на сбой в ритме, на короткую гулкую паузу, повисающую после того, как официант в переполненном ресторане роняет поднос со стаканами и приборами: все разговоры на мгновение обрываются, а затем, осознав, что произошло, посетители возвращаются к прерванным на полуслове беседам. Но для Спайдера нынешняя пауза затянулась дольше обычного. В отличие от случая с упавшим подносом подобная неожиданность произошла с ним впервые. За двадцать два года жизни в Калифорнии и почти за три с половиной года работы в Нью-Йорке еще ни одна женщина не выказывала столь полное отсутствие интереса к нему. Он встречал женщин, которые по той или иной причине активно не любили его, однако женщины, не подпадавшие под эту категорию, все же проявляли к нему некоторую теплоту, а чаще – пыл. Но чтобы женщина вот так просто не замечала его?! Спайдер пожал плечами, решил, что это ее трудности, и отправился на Мэдисон-авеню в свой еженедельный поход по картинным галереям.

Вернулся он в конце дня. У его порога стоял бумажный пакет с его собственными покупками и продуктами, о котором он совсем позабыл, а рядом – бутылка вина и под ней свернутый листок бумаги с наспех нацарапанными словами: «Выпейте за меня». Даже подписи нет, с удивлением подумал он. Взяв бутылку, он направился по коридору к ее двери и постучал. Когда она открыла, он не двинулся с места, оставшись снаружи.

– Моя матушка взяла с меня обещание никогда не принимать питье из незнакомых рук, – торжественно заявил он.

Она протянула ему руку:

– В прошлую нашу встречу я забыла представиться. Вэлентайн О'Нил. Пожалуйста, входите и примите мои извинения. Боюсь, я была просто стервой, правда?

– Довольно справедливое определение, но, пожалуй, несколько щадящее.

– Зловредная неблагодарная стерва?

– Так будет точнее.

Взгляд Спайдера блуждал по комнате – на стенах и потолке дрожали полутени, разбегавшиеся за пределами световых кругов, выхваченных зажженными лампами с розовыми абажурами. Пышный диван, обитый красным бархатом со старинной витой бахромой, несколько кресел в полотняных бело-розовых чехлах, на них небрежно брошены юбки, ковер с цветочным узором и красные занавески с бахромой. По комнате льется негромкая музыка: Пиаф поет что-то очень знакомое о вечной поэзии любовных страданий.

Спайдер заметил, что все столики завалены чем-нибудь: листья папоротника, цветы, книги в суперобложках, пластинки, журналы, фотографии в рамках. Что-то в обстановке казалось Спайдеру необычайно знакомым, напоминавшим о чем-то, хотя он знал, что никогда раньше не видел этого интерьера.

– Мне нравится ваша комната, – сказал он.

– Это всего лишь старые вещи, – ответила она, исчезая за ширмой, обтянутой выцветшим полотном. – Боюсь, для этой комнаты их слишком много, но другое помещение мне необходимо для работы. – Она появилась, неся на подносе открытую бутылку охлажденного белого вина, два стакана, французский хлеб, кусок паштета и полголовки камамбера на керамической тарелке. Поднос она поставила прямо на пол перед диваном. – Выпьем за что-нибудь? Или сначала вы мне представитесь?

Спайдер вскочил на ноги:

– Прошу прощения. Я – Спайдер Эллиот.

Оба с нелепым видом снова пожали друг другу руки. Он бросил на нее еще один быстрый взгляд и успел разглядеть лишь, что ее рыжие волосы – двух оттенков; копна самоуверенных непослушных кудряшек очень интенсивного цвета – чуть темнее моркови – рассыпалась вокруг белокожего лица с правильными мелкими чертами. Все вдруг улеглось в его сознании: обстановка в комнате, поднос с едой на полу, ее голос, пластинка с песней Пиаф.

– Послушайте, я только что понял – вы француженка. Эта комната… Словно я в Париже. Я никогда не был в Париже, но я уверен…

Она перебила его:

– Я, по случайности, американка, и родилась в Нью-Йорке к тому же.

– Как же вы можете смотреть на меня своими французскими глазами, говорить с этим вашим легким акцентом, расставляя слова именно в этой неправильной последовательности, и заявлять, что вы американка?

Вэлентайн проигнорировала его вопрос. Сердито спросила:

– Что это за дурацкое имя – Спайдер?

– Это мое прозвище. Помните, Человек-паук? – На лице ее отразилось непонимание. – Ну-ка, ну-ка, подождите, вы не знаете его и говорите, что вы американка! Это непростительный промах.

– Я не желаю иметь соседа по имени Паук, – раздраженно сказала она. – У меня аллергия на пауков – я покрываюсь пятнами, едва подумаю о них. Ну и имечко! Это уж слишком! Я буду звать вас Эллиот.

– Как вам будет угодно, – вымученно улыбнулся он.

Что это вдруг произошло с экстравагантной чудачкой? Ощетинивается от самого безобидного вопроса. Никакая она не американка, да и не верит он в ее аллергию на пауков.

Умиротворенная его быстрым согласием, Вэлентайн наконец соизволила удовлетворить его любопытство:

– Я родилась в Нью-Йорке, но ребенком меня увезли в Париж, там я и жила, а сюда вернулась месяц назад. Вот! Теперь давайте выпьем.

– За что?

– За то, чтобы я нашла работу, – сразу ответила Вэлентайн. – Она мне очень нужна.

– За то, чтобы вы нашли работу, и за то, чтобы я нашел работу получше.

Они чокнулись, и в этот момент Вэлентайн подумала, что гость – вылитый американец: такой неуязвимый, беззаботный, жизнерадостный. Он был первым молодым американцем, с которым она разговаривала в неофициальной обстановке, и она чувствовала себя неуверенно, словно подросток. Он такой непринужденный, обезоруживающе открытый. Не зная, как держать себя с ним, она невольно заняла оборонительную позицию, ибо не привыкла к фривольным беседам.

– Чем вы занимаетесь? – спросила она, вспомнив статью, виденную ею в «Элль», где говорилось, что американцы задают друг другу этот вопрос сразу же после знакомства, при первой встрече.

– Я фотограф моделей, а в данный момент всего лишь ассистент фотографа. А вы?

– Пойдемте, я вам покажу. – Она провела его в другую комнату, что оказалась поменьше первой. У окна стояли стул и стол со швейной машинкой. На еще одном длинном столе были аккуратно сложены рулоны разных тканей. В центре комнаты помещался портновский манекен, задрапированный материей, водопадом спускавшейся до полу, по стенам приколоты эскизы. Больше в комнате ничего не было.

– Вы портниха? Не может быть?

– Я модельер. К тому же уметь шить совсем не вредно… Или вы так не считаете?

– Я никогда не задумывался над этим, – ответил Спайдер. – А то, что на вас, это ваша модель?

Она была одета в уютное длинное платье с широким вырезом из тяжелой шерсти абрикосового цвета, и, хотя ни в одной линии покроя не было ничего потрясающего или необычного, от силуэта девушки исходило ощущение роскошной, ненарочитой и неповторимой самобытности, с которой Спайдер не ожидал столкнуться в лице проживающей по соседству чердачной мышки.