Текст книги "Школа обольщения"
Автор книги: Джудит Крэнц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
– Это мои сбережения, – сказала бабушка. – Не говори им, что они достались тебе, а то Джордж заберет их, чтобы распорядиться ими от твоего имени, и они не принесут тебе никакой пользы. Воспользуйся ими, пока молода, сделай какую-нибудь глупость. Я никогда в жизни не делала глупостей и, Ханни, как я теперь жалею! Не жди, пока будет слишком поздно, обещай мне, что потратишь их на себя.
Спустя неделю Ханни, стоя лицом к лицу с тетей Корнелией, дрожащим голосом заявила:
– Я не хочу идти в колледж. Для меня невыносима сама мысль о еще одной четырехлетней жизни в школе для девочек. У меня есть собственные десять тысяч долларов, и я собираюсь… я собираюсь поехать в Париж и прожить там как можно дольше.
– Что? Откуда, ради всего святого, у тебя десять тысяч долларов?
– Мне дала их бабушка Уилхелмина. Вы даже не знаете, где они помешены. И я не позволю никому, включая дядю Джорджа, вложить их за меня. – Бедная толстушка дрожала, выказав неожиданно для себя абсолютное неповиновение и впервые осмелившись заговорить. – Если я пожелаю, я уеду в Париж еще до того, как вы заметите, что меня нет с вами, и вы не сумеете меня разыскать.
– Это совершенно невозможно! Не может быть и речи, моя дорогая. Ты будешь в восторге от колледжа Уэллсли. Все четыре года я радовалась каждой минуте… – Она не договорила, впервые за весь этот невероятный разговор внимательно взглянув на Ханни.
То, что она увидела, не обнадежило ее. Девочка, несомненно, верит в то, что сказала. Ведь если какой-нибудь каприз взбредет вам в голову, то вы за него костьми ляжете. Да и старушка Уилхелмина любит выходить за рамки общепринятого. Дать ребенку деньги! Неслыханно! Она, должно быть, сошла с ума. Но, вероятно, можно все же найти какой-нибудь выход из Возникшего осложнения? Конечно, вряд ли удастся заставить Ханни посещать колледж. Корнелия давно спрашивала себя, чем девочка займется после колледжа. Скорее всего, пойдет в магистратуру, а может, станет учительницей. В конце концов, по французскому она лучшая в классе. Было бы очень» жаль, если бы дочь Мэтилды превратилась в очередную старую деву-учительницу, как это случилось с Уилхелминой.
– Ханни, подойди сюда и сядь. Вот что: я обещаю, что подумаю над твоим решением, но при двух условиях. Во-первых, мы должны найти во Франции хорошую семью, в которой ты сможешь жить, чтобы за тобой как следует присматривали. Я не могу допустить, чтобы ты поселилась в гостинице или в каком-нибудь из этих отвратительных студенческих общежитии. Во-вторых, ты поживешь там только один год, ибо год – это для Парижа вполне достаточно. А ты должна пообещать, что после возвращения домой ты поступишь в школу Кэти Гиббс и пройдешь там одногодичную программу. Тогда ты наверняка получишь отличную работу ответственного секретаря, ведь тебе в будущем придется думать о том, как самой зарабатывать себе на жизнь.
Ханни несколько минут молчала, размышляя. Если уж она попадет в Париж, то заставить ее вернуться обратно будет нелегко. Деньги удастся растянуть надолго, если оказаться на пансионе в какой-нибудь семье. В «Эмери» она слышала, что во французских семьях не очень-то беспокоятся о том, чем занимаются их постояльцы, лишь бы те вовремя вносили плату. И уж как-нибудь ей удастся избежать школы Кэти Гиббс. Как можно рассчитывать на то, чтобы всю жизнь проработать секретаршей? А о колледже с его дурацкими строгостями и думать нечего!
– Договорились! – Она улыбнулась тете, что само по себе было редкостью. Корнелия рассеянно подумала, что у этого ребенка, несмотря на толстые щеки и тройной подбородок, оказывается, очаровательная улыбка.
* * *
В тот же вечер Корнелия написала письмо леди Молли Беркли, урожденной Лоуэлл, которая служила основным связующим звеном между Бостоном и «известными людьми» в Европе.
Дорогая кузина Молли!
У меня есть довольно захватывающие новости. Ханни Уинтроп, дочка Джо, планирует провести следующий год в Париже, чтобы избавиться от акцента перед поступлением в школу Кэти Гиббс. Она хорошая девочка, с добрым сердцем, хотя, боюсь, не очень-то способна разбивать сердца. Не найдется ли среди Ваших французских друзей достойная семья, в которой Ханни могла бы пожить? Она не слишком обеспечена, а посему ей придется в конце концов начать зарабатывать себе на жизнь, но пока у нее есть небольшая сумма, которой ей будет более чем достаточно на ближайшие несколько лет, если суметь должным образом распорядиться этими деньгами. Очень надеюсь получить ответ, дорогая Молли, до нашего отъезда. Мы, как обычно, будем в «Клэридже» в июне и уповаем на встречу с Вами там же.
С любовью, Нелли
Леди Молли Эмлеи Лоуэлл Ллойд Беркли, которой минуло семьдесят семь лет, больше всего на свете обожала кого-то куда-то пристраивать. Она ответила через три недели.
Моя дорогая Нелли!
Была счастлива получить Ваше письмо, и у меня есть для Вас радостные новости! Я полюбопытствовала и обнаружила, что у Лилиан де Вердюлак имеется комната для Ханни. Вы, быть может, помните мужа этой дамы, графа Анри, такой приятный мужчина. Он, увы, был убит во время войны, и семейное дело рухнуло. Лилиан берет только по одной девушке в год, и нам очень повезло, потому что Лилиан подходит нам во всех отношениях. Она весьма достойная и очаровательная женщина. У нее две дочери моложе Ханни, и они составят девочке подходящее общество.
Плата за жилье, разумеется, с полным пансионом, составит семьдесят пять американских долларов в неделю, я думаю, это вполне справедливая цена, если учесть, каково сейчас положение с продуктами на континенте. Я обо всем договорюсь, как только получу Ваш ответ. Передайте привет Джорджу.
Любящая Вас, Молли
Истинные французские аристократы, но, разумеется, не новоявленные обладатели титулов, пожалованных Наполеоном, а подлинная старинная роялистская знать, что ведет свое начало от Крестовых походов и ранее, интересуются деньгами с удвоенной страстью по сравнению со средним французом. Это значит, что, в сравнении с обычными людьми, старинные французские аристократы интересуются деньгами вчетверо активнее. По их мнению, все деньги относятся к недавно нажитым, если только они не являются или не становятся их собственным фамильным достоянием. Когда кто-то из их сыновей женится на дочери богатого виноторговца, прапрадеды которого были из крестьян, происходит мгновенное перевоплощение, и приданое невесты начинает сиять блеском славного происхождения от самой мадам де Севинье.
Французские аристократы проявляли живой интерес к добропорядочным жителям Бостона еще со времен Французской революции, когда бостонец, полковник Томас Хандэйсид Перкинс, дочь которого вышла замуж за Кэбота, лично спас сына маркиза де Лафайета и отвез мальчика в Новый Свет. Конечно, если кто-то пожелает проследить их родословные со дней высадки первых колонистов у Плимут-Рока в 1620 году – а желают многие, – то начать следует с того, что все бостонцы были торговцами и моряками, происходившими из нетитулованных английских семей, но при этом их способность наживать и приумножать состояния, без сомнения, достойна восхищения, а потому с каждым поколением их знатность возрастает. Кроме того, с течением времени немало их дочерей достигли такой знатности, что ныне являются обладательницами многих главных титулов Франции. И таковые бостонцы, хотя и редко владеют приличными поместьями, с фамильными замками, – единственным, что удовлетворяет французскому представлению о так почитаемом ими недвижимом имуществе, – тем не менее, владеют достаточным числом фабрик, заводов, банков и брокерских контор. Кроме того, им присуще чувство хорошего тона. Они не бывают вульгарны. Они, при наличии своих капиталов, живут скромно, подобно многим великим французским семьям, которые под давлением обстоятельств были вынуждены после революции отказаться от выставляемой напоказ пышности и великолепия своих предков.
Само собой разумеется, молодой французский аристократ, лишенный фамильного состояния, обычно бывал вынужден жениться на деньгах. В этом состоял его священный долг перед родителями, перед самим собой и перед грядущими поколениями своей семьи. И в этом был его последний шанс удержаться на земле. Французская аристократка, не имевшая денег и не приобретшая их путем замужества, также имела обязательства: ей следовало в той или иной форме вести торговые дела с миром, чтобы буквально не умереть с голоду, хотя предполагалось, что до этого не дойдет.
Графиня Лилиан де Вердюлак потеряла во Второй мировой войне почти все, за исключением чувства стиля, мужества и доброты. В ней сочетались врожденный вкус, проявлявшийся даже в простейших вещах, и способность ускользать, держаться в стороне, избегая установления тесных контактов. Эта особенность ее натуры придавала ей то обаяние, которое никогда не свойственно людям общительным. Ее благожелательность ни в коей мере не свели на нет приемы платных постояльцев, в основном молодых американок, составлявших основной источник существования мадам. Она была рада открывшейся возможности предоставить кров на ближайший год мисс Ханни Уинтроп, о которой леди Молли так тепло отзывалась. У этой девушки, несомненно, очень хорошие связи, хотя она, кажется, состоит в таком же родстве со старожилами Бостона, в каком сама Лилиан – со старожилами из Фобур-Сен-Жермен.
Невысокая белокурая сорокачетырехлетняя француженка проживала в квартире на бульваре Лани, напротив Булонского леса. Благодаря запутанности принятого в военные годы и поныне не отмененного закона о замораживании арендной платы, Лилиан с двумя ее дочерьми могла позволить себе жить в чрезвычайно фешенебельном квартале Парижа и не истратить ни копейки на жилье начиная с 1939 года. Квартира была великолепная, хотя и требовала ремонта. С высокими потолками, залитая солнечным светом, она отличалась таким уютом, который гнездится лишь в домах, где не живет и не навязывает свой вкус ни один мужчина.
Когда Ханни постучалась, госпожа графиня сама открыла дверь. Обычно, если в доме ждали гостей, на звонки отвечала кухарка Луиза, жившая в мансарде, а Лилиан продолжала сидеть, свернувшись клубочком среди пышных потрепанных подушек на кушетке в гостиной, ожидая, пока гости войдут, и поднимаясь лишь при появлении женщин старшего возраста. Но сегодня ей захотелось продемонстрировать отменное гостеприимство.
При виде Ханни ей удалось сохранить на лице радушную улыбку, но глаза ее расширились от изумления и мгновенно вспыхнувшей неприязни. Никогда в жизни она не видала такой огромной девушки. Просто крошка-гиппопотам – невероятно, позор! Как можно до такого дойти? И что теперь с ней делать? Где ее прятать? Ведя Ханни в гостиную к накрытому чаю, она пыталась постичь этот нежданно свалившийся на нее кошмар. Лилиан не собиралась всю жизнь принимать платных постояльцев, но все же гордилась тем, что любая девушка, проведшая год в ее доме, покидала его, приобретя два свойства: во-первых, знание французского, настолько достойное, насколько позволял ум девушки и ее усердие, и, во-вторых, что гораздо важнее, чувство стиля, которым был пропитан сам воздух Парижа. Девушкам никогда не удалось бы впитать его, если бы не ее помощь. Но эта девица?!
За чаем она, сдерживая эмоции, заговорила с великолепным самообладанием:
– Добро пожаловать в мой дом, Ханни. Я буду называть вас Ханни, идет? А вы можете называть меня «мадам».
– Пожалуйста, мадам, не будете ли вы так любезны называть меня моим настоящим именем? – Ханни много раз прорепетировала свою речь в самолете по пути из Нью-Йорка в Париж. – Ханни – это всего лишь мое старое уменьшительное детское прозвище, и я давно переросла его. Мое настоящее имя Уилхелмина, и я бы хотела, чтобы меня называли Билли.
– Почему бы и нет? – Это имя показалось графине более подходящим для девушки, в которой из-за наплывов жира почти не ощущалось очарования женственности. – Итак, Билли, сегодня мы с вами говорим по-английски в последний раз. Когда я покажу вам вашу комнату и вы переоденетесь, наступит время обеда. В нашем доме ужинают рано, в семь тридцать, потому что у моих дочерей очень много домашних заданий. Начиная с ужина мы будем говорить с вами только по-французски. Луиза, кухарка, совсем не знает английского. Будет трудно, я понимаю, но только так вы сможете выучить язык. – Лилиан всегда ставила это условие всем девушкам. – Сначала вы будете смущаться, чувствовать себя нелепо, но, если не решитесь на мое предложение, вы никогда не научитесь говорить по-французски как следует. Мы не станем смеяться над вами, но будем постоянно поправлять вас – поэтому не сердитесь. Если мы позволим вам все время допускать одни и те же ошибки, мы не выполним своих обязанностей.
Лилиан понимала, что у ее замечаний немного шансов проникнуть в рассудок Билли: вопреки ее стараниям, постоялицы проводили все дни напролет, а зачастую и ночи среди наводнивших Париж американских студентов, лишаясь таким образом возможности должным образом погрузиться в язык. Очевидно, в школе они все «изучали французский», но Лилиан считала, что их всех учили отвратительно, хотя они обычно оставались довольны, спотыкаясь на каждом слове и пребывая в полном невежестве.
Глаза Билли заблестели. Вместо затравленного взгляда, обычно появлявшегося у пансионерок в ответ на это заявление хозяйки, прибывшее чудовище в образе девушки проявило нетерпение. Что ж, подумала Лилиан, может быть, она окажется хоть сколько-нибудь серьезней. Это, если вдуматься, самое большее, на что можно надеяться. В любом случае она вряд ли похожа на ту девицу из Техаса, что рассматривала квартиру как отель и три раза в неделю требовала чистые простыни; или на девушку из Нью-Йорка, жаловавшуюся на отсутствие душа и желавшую мыть голову каждый день; или на девушку из Нового Орлеана, которая забеременела и пришлось отправить ее домой; или на девушку из Лондона, что накупила четыре сундука нарядов, требовала дополнительные вешалки, а затем почему-то решила, что может пользоваться стенным шкафом Лилиан.
* * *
Распределение обязанностей в доме графини де Вердюлак было несложным. Всей домашней работой, кухней, стиркой и покупками заведовала Луиза. Трудясь по восемнадцать часов в день, она была вполне довольна своей жизнью. Она проработала у графини вечность, и ни ей, ни Лилиан не приходило в голову, что в устраивавшем всех распорядке есть что-то необычное.
Каждое утро, задолго до завтрака, Луиза обходила магазины на улице Помп и закупала дневную норму продуктов. Она приобретала только самое необходимое, и ни крошкой больше. В кухне не было холодильника. Скоропортящиеся продукты, например молоко и сыр, хранились в «гарманже» – проветриваемом ящике, встроенном в кухонное окно и запиравшемся на замок.
Луиза была умелой домоправительницей, знавшей толк в выгодных покупках: владельцы магазинов давно отказались от своих попыток всучить Луизе товар не самого лучшего качества или по более высокой цене. Однако даже при таких условиях на еду уходило более тридцати пяти процентов семейного бюджета. Лилиан де Вердюлак всегда знала точную сумму, потраченную Луизой за день, так как каждый вечер выдавала ей деньги из кошелька и по возвращении Луизы из магазина забирала всю сдачу. Причиной этому служил не факт недоверия к служанке, а то простое обстоятельство, что на деньги, выручаемые от сдачи жилья, велось все домашнее хозяйство. Сумма, получаемая от жильцов за аренду маленького деревенского домика в Довилле, целиком уходила на одежду и на оплату школы для девочек, но еда, квартирные расходы и другие траты покрывались из доходов от пансиона.
Распаковав свой нехитрый гардероб, в основном состоявший из юбок и блузок темных тонов, Билли вышла на балкон и застыла в блаженном экстазе, погрузившись в атмосферу Парижа, такую знакомую по много раз прочитанным, но лишенным смысла описаниям. Ей внезапно стало понятно, почему писатели, которые обязаны все знать, все же впадали в соблазн осуществить невозможное: то есть передать словами особенный аромат Парижа. С узкого балкона были видны каштаны и высокая трава Булонского леса. Комната оказалась просто обставленной – высокая продавленная кровать, застеленная потертым и вылинявшим покрывалом, и такой же тканью желтого цвета обтянут толстый валик в изголовье. Внизу, в маленькой комнатушке, располагался туалет, где для пуска воды нужно было потянуть за цепочку, и висела тонкая, мягкая бежевая туалетная бумага. Зато в жилой комнате имелась раковина с небольшим зеркалом, и Билли сообщили, что если ей захочется принять ванну, то она должна поставить в известность графиню и та предоставит ей свою собственную ванную комнату.
От волнения Билли едва не забыла о еде, но, когда легким стуком в дверь ее известили о том, что обед подан, она почувствовала, что голодна как никогда в жизни. Она вошла в столовую, где в углу стоял небольшой овальный стол, и в предвкушении потянула носом. В отличие от столовых Бостона и Эмери, в воздухе этого помещения не пахло едой.
Две дочери графини ожидали, когда их представят Билли. Каждая из них пожала ей руку и со степенной любезностью произнесла несколько слов по-французски. Билли никогда еще не видела таких девушек: младшей, Даниэль, было шестнадцать, а старшей, Соланж, семнадцать, но они выглядели словно четырнадцатилетние американские девочки. У них были почти одинаковые лица – бледные, заостренные, со строгими правильными чертами, длинные прямые светлые волосы, расчесанные на прямой пробор, и светлые серые глаза. От них, одетых в одинаковую монастырскую форму – плиссированные темно-синие юбки и бледно-голубые блузки, – исходило ощущение непоколебимого достоинства, как от не ведавших тревог английских школьников. Казалось, в девушках нет ничего французского.
Послышавшийся звон и грохот возвестили, что Луиза катит старинную двухъярусную деревянную тележку из кухни, расположенной на дальнем конце Г-образной квартиры. Билли усадили рядом с графиней, осторожно разливавшей жидкий, но очень вкусный овощной суп: сначала себе, потом Билли, потом девочкам. За супом последовали яйца всмятку, по одному для каждого, и зеленый салат с тоненьким ломтиком холодной ветчины. После каждого блюда Даниэль и Соланж убирали тарелки и аккуратно ставили их на тележку. На столе стояла корзинка с хлебом, однако Билли заметила, что никто его не ест, и ей не хотелось начинать первой. К тому же она с ужасом обнаружила, что не знает, как правильно сказать по-французски «Передайте мне, пожалуйста, хлеб». «Voulez-vous me passer le pain?» или «Passer le pain, s'il vous plait»? Она решила, что вообще не должна ничего говорить, если не может сказать правильно. Французский, на котором Билли так уверенно читала и писала в «Эмери», не имел ничего общего с теми журчавшими, плескавшимися звуками, которые издавали девочки, переговариваясь с матерью. Одно слово из ста казалось Билли смутно знакомым, но вскоре все крупицы смысла потонули в волнах нараставшей паники, и Билли осознала, что где-то когда-то ею была допущена невероятная ошибка: если это французский, то она на нем не говорит. Совсем не говорит!
Когда убрали вторую перемену, на столе расставили чистые куверты и мадам выставила перед собой небольшое блюдо. На нем в соломенной плетенке, украшенная свежими салатными листьями, красовалась маленькая головка сыра. Графиня неторопливо отрезала себе кусочек и передвинула блюдо к Билли. Билли отрезала точно такой же ломтик, что и мадам, слишком напуганная, чтобы взять больше. Наконец-то раздали хлеб и предложили круглый горшочек с маслом, очень маленький горшочек, и на масле был отпечатан красивый узор. Сыра во второй раз не предложили. На десерт подали вазу с четырьмя крупными апельсинами, которые девочки и мадам ловко очистили ножичками. Билли никогда не видела такого способа расправы с апельсинами, но старательно подражала хозяевам. В центре стола возвышался графин вина, но только мадам налила себе стакан. Девочки пили воду, и Билли тоже – ей до сих пор никогда не предлагали вина за столом.
После обеда Даниэль и Соланж укатили тележку, а Луиза внесла поднос, на котором стояли две маленькие чашки и кофейник с ситечком. Луиза поставила поднос на кофейный столик перед кушеткой, и графиня знаком велела Билли присоединиться к ней, а девочки ушли делать уроки. За весь обед Билли не произнесла и четырех слов. Когда какая-нибудь из девочек задавала ей вопрос, она лишь широко улыбалась и, как ей казалось, глуповато качала головой, изображая на лице смесь печали и смущения: «Je ne comprends pas». Никто не выказывал ни малейшего удивления. Мимо хозяев всю жизнь проходила череда безгласных, бессловесных незнакомок, и хозяева давали себе труд говорить с ними только для того, чтобы проявить вежливый интерес. Если бы Билли ответила, они все были бы изумлены.
После пяти минут неловкого молчания, проведенных за чашкой крепкого черного кофе, подслащенного всего одним коричневатым куском долгожданного сахара, сконфуженная Билли отважилась на робкое «Bonsoir» и удалилась к себе в комнату. Она была ужасно голодна. От этого единственного кусочка сахара ей неудержимо захотелось сладкого, и она едва утолила это желание двумя последними шоколадными батончиками, завалявшимися в ее чемодане. Уже совсем отчаявшись, она вспомнила, что основной трапезой у французов является обед, а не ужин, так что прошедшее кормление по американским стандартам можно посчитать за ленч. Но все равно, почему не предлагали вторую порцию, почему сами порции такие маленькие: всего одно вареное яйцо, всего один кусочек ветчины? Боже мой! И почему все отрезали по такому крохотному ломтику сыра? Размышляя об этом, мечтая о горах сдобных булочек с маслом, сахаром и изюмом, Билли наконец заснула.
Если бы она знала тогда, что обед, который ей подали в тот первый вечер, останется в ее памяти как одна из самых обильных трапез, которую ей доведется разделить под кровом Лилиан де Вердюлак! Овощной суп и кусочек ветчины считались праздничными блюдами, подаваемыми только в честь новых гостей.
Очень скоро Билли познакомилась с обычным распорядком питания и меню графини, ее дочерей и ее самой. Завтрак состоял из двух тартинок – ломтиков нарезанного наискосок поджаренного французского хлеба, намазанных тонким слоем масла и варенья, к нему подавалась большая, похожая на глубокую бульонницу без одной ручки, чашка горячего кофе с молоком. На обед перед ней всегда ставили тарелку супа из протертых овощей, оставшихся со вчерашнего дня, приправленного несколькими ложками молока, а к супу – добрый кусок, иногда и два, жареной телятины, баранины или говядины, постной, вкусной и недорогой вырезки, которую Билли никогда раньше не видела. Гарниром к мясу служили несколько небольших картофелин и веточка петрушки. Затем следовала щедрая тарелка горячих овощей, восхитительно свежих, отваренных на пару, – иногда в них еле заметно поблескивало масло. Затем наступала очередь небольшой головки сыра – его старались растянуть на два дня, – салат-латук и ваза с фруктами. Ужин состоял из яйца в том или ином виде, сыра, салата и фруктов. Билли получала около одиннадцати сотен калорий в день, в основном в виде нежирных белков, свежих фруктов и овощей.
По прошествии двух дней такой прекрасно приготовленной, элегантно сервированной и безнадежно ненасыщающей диеты Билли всерьез начала задумываться о том, как ей остаться в живых. Она совершила ночной набег на кухню, на цыпочках, словно вор, пробираясь мимо спальни, и обнаружила, что холодный ящик не заперт, потому что пуст. Пока Луиза не отправлялась утром за провизией, в доме не появлялось ни одной корочки хлеба. Она подумала, что хорошо бы подружиться с Луизой, но, пока она не заговорит по-французски, это невозможно. Она решила было пойти в кафе или ресторан и заказать приличную еду, но квартал Парижа, в котором она поселилась, как оказалось, состоял только из жилых домов. К тому же Билли прекрасно понимала, что у нее не хватит духу одной заявиться в кафе и сделать заказ по-французски. Как же быть? Она решила сбегать на улицу Помп, накупить там еды и съесть ее у себя в комнате. Можно ведь просто показать пальцем на то, что она захочет, и заплатить обозначенную цену. Но она боялась, что кто-нибудь перехватит ее и начнет задавать вопросы. Произошел бы немыслимый конфуз. Она даже подумала было купить съестное и расправиться с ним прямо на улице, но и этот вариант отпадал, ибо она никогда не видела, чтобы в их роскошном квартале, окаймленном авеню Фош и авеню Анри Мартэн – двумя красивейшими проспектами Парижа с фешенебельными частными застройками по сторонам, французы ели на улице. Лишь раз она заметила, как спешивший домой школьник украдкой откусывал кончик от длинного батона белого хлеба.
Потуги Билли разрешить проблему питания усложнялись интуитивным пониманием, выработанным в течение восемнадцати лет предыдущей жизни, пониманием того, что есть имущие и бедные. Не имея ни малейшего представления о ценности денег, она тем не менее достаточно точно знала, какой суммой денег владеет тот или иной человек по сравнению с другими людьми его круга. Она знала, какая из девочек в Эмери действительно обеспечена, какая хорошо обеспечена, а какая просто богата. Всю жизнь она сталкивалась с фактами неравного обладания правами. Она, Билли, никогда ни на что не имела права. А некоторые были наделены безоговорочным правом на все, чего бы им ни захотелось. Кое у кого права были ограничены – только до определенной черты, и ни шагу дальше. Усвоив это, Билли выработала свою систему ценностей. Она много лет размышляла над вопросом, почему одни имеют право, а другие нет, и не находила разумного ответа. Это было чудовищно несправедливо. Но это было именно так.
Поэтому она не могла не почувствовать, что разговоры о еде в доме Лилиан де Вердюлак – это табу. Необходимым количеством продуктов, как впоследствии узнала Билли от одного человека, которому была очень признательна, считалось такое, которое мадам могла себе позволить, исходя из семейного бюджета. Еды в доме бывало столько, сколько ее было на данный момент или сколько рассчитывали купить. И Билли прекрасно понимала, что было бы чрезвычайно грубо и невежливо дать понять, что таким количеством еды она не наедается и страдает голодными болями. Она позволяла себе попросить вторую порцию мяса лишь в те дни, когда тщательно отмеренная порция графини, служившая показателем величины порций для троих сидевших за столом, почему-либо оказывалась меньше одной четверти всего поданного на блюде. В таких случаях оставшееся от порции хозяйки мясо делилось поровну между тремя девушками.
Каждый вечер Билли жалела себя до слез, засыпая. Дни превратились в муку ада. Девушка теряла в весе почти по полкило в день. Она ежедневно получала по крайней мере на три тысячи калорий меньше, чем привыкла употреблять с детства. Но возрастающий интерес к очаровательной и загадочной графине, а также к французскому языку способствовал добровольному пленению. К тому же уйти ей было решительно некуда.
К концу первого месяца Билли начала овладевать французским. Она уже улавливала смысл отдельных фраз в беседах окружающих. Она, стесняясь, показывала на предметы, чтобы выяснить, как звучат их названия по-французски. За столом она пыталась отвечать на вопросы и все замечания и поправки удерживала в своей цепкой памяти. Так как у нее не было опыта в разговорном французском, она не мучилась и с акцентом либо неправильной фонетикой, от которой в противном случае пришлось бы избавляться. Разговорный французский Билли, разумеется, был пока ужасен, но произношение и интонация стали такими же, как у графини де Вердюлак.
Однажды вечером, спустя пять недель со дня приезда Билли в Париж, Даниэль и Соланж впервые поспорили, обсуждая гостью. Все прежние постоялицы их матери были настолько безразличны девочкам, что они редко упоминали их в своих разговорах.
– Любопытно, – сказала Даниэль своим ясным, чистым голоском, – у нас перебывало много худых девушек, которые только толстели, выдувая все мамино вино и таскаясь каждый вечер по ресторанам со своими дружками, но толстой девушки у нас не было никогда.
– Достаточно и одной, – огрызнулась Соланж.
– Не будь такой несносной. Может быть, она не виновата, может, это у нее гормональное, – предположила более терпимая Даниэль.
– А может, это связано с прожорливостью американцев, которые поедают все, что видят?
– Соланж, я верю, что она похудеет. Честно…
– Это будет нелегко. Разве ты не заметила, что она за завтраком всегда берет по три тартинки, а если бы можно было, она взяла бы и четыре. К тому же я уверена, что она потихоньку таскает сахар. Когда вчера вечером я относила кофейный поднос на кухню, сахарница оказалась почти пуста, а ведь мама всегда пьет кофе без сахара.
– Даже если это и так, обрати внимание, что юбка стала ей велика. Да и блузка тоже.
– Скажем прямо, они никогда хорошо не сидели.
– Глупая! Говорю тебе, она худеет. Посмотри же на нее хорошенько.
– О нет, благодарю! Иди заниматься, дурочка, ты отрываешь меня от Расина.
* * *
В период оккупации и в трудные послевоенные годы Лилиан выработала привычку немедленно выбрасывать из головы все, что причиняет страдания. Повинуясь этому благоприобретенному качеству, она ни разу прямо не взглянула на свою новую пансионерку с того самого дня, когда девушка, появившись, произвела впечатление чего-то огромного, гротескного, ни в чем не имевшего чувства меры: тяжелая масса темных волос, в беспорядке свисавших вдоль пухлого лица, слишком темные глаза, какой-то голодный взгляд, невообразимый наряд, на удивление добротная тяжелая обувь, массивные дорогие наручные часы. И хотя Лилиан пришлось выполнить свои обязанности гида и провести Билли по всем положенным историческим местам Парижа, графиня абсолютно не интересовалась реакцией Билли. И у нее не возникло желания превратить эти походы в традицию. Прежние пансионерки очень скоро находили способ позаботиться о самих себе, и Лилиан прямо-таки с нетерпением ждала того непременного дня, когда они однажды не вернутся на бульвар Лани к ужину, поскольку вдруг обнаружат для себя кое-что поинтереснее. А эту бостонскую гиппопотамшу, подумала Лилиан, словно приклеили к месту: каждое утро подхватывает у Лилиан «Ле Фигаро», едва дождавшись, когда та дочитает, весь день читает Колетт у себя в комнате, слоняется по гостиной от обеда до ужина, никогда не пропускает дневной чай, время от времени прогуливается в лесу, но не рискует заходить слишком далеко, чтобы не пропустить очередное кормление. И тем не менее Даниэль почему-то решила, что Билли начала худеть.
