Текст книги "Негр с «Нарцисса»"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Когда тушили фонари, Джимми, ворочаясь на своей подушке, мог видеть через открытую настежь дверь, как мимолетные видения сказочного мира, сотканные из взлетающих огней и дремотной воды, то появляются, то исчезают за прямой линией поручней. Зарницы отражались в его больших печальных глазах, и красный мигающий свет, казалось, выжигал их на этом черном лице. Когда они исчезали, он долго лежал ослепленный и незримый в сгустившейся темноте. С затихшей палубы до него доносились шаги, дыхание какого-нибудь человека, задержавшегося в дверях, тихий скрип покачивающихся мачт, – или спокойный голос вахтенного офицера, отчетливо и громко отдающийся наверху среди неподвижных снастей. Он жадно прислушивался, находя успокоение в том, чтобы внимательно ловить малейший звук, отдыхая таким образом от утомительных странствий своей бессонницы. Его радовал грохот блоков, подбодряло движение и говор вахты, убаюкивал протяжный зевок какого-нибудь усталого сонного матроса, осторожно прилегшего на досках, чтобы вздремнуть. Жизнь тогда начинала казаться ему чем-то неподдающимся уничтожению. Она беспрерывно текла в темноте, под солнцем, во сне; неутомимая, она с нежным сочувствием бродила вокруг лживого призрака его надвигающейся смерти. Она горела так же ярко, как изломанный стержень молнии, и таила в себе больше неожиданностей, чем темная ночь. Она внушала ему сознание безопасности и спокойствия; ее всепобеждающая темнота была так же дорога ему, как и ее тревожный опасный свет.

Но вечером, во время маленьких вахт и даже в течение значительной части первой вахты, около каюты Джимми всегда толпилась кучка матросов. Скрестив ноги, они со спокойным любопытством заглядывали внутрь, прислонившись к обоим косякам двери. Некоторые в пылу разговора переступали одной ногой через порог, другие молчаливыми парами усаживались на его морском сундуке. А у больверка, вдоль запасной стеньги трое или четверо в ряд задумчиво смотрели перед собой, и отраженный свет лампы Джимми озарял их простые лица. Маленькое помещение, заново выкрашенное белой краской, сияло ночью, как серебряная кумирня, где черный идол, неподвижно вытянувшись под одеялом и мигая своими усталыми глазами, принимал наше поклонение. Обязанности жреца исполнял Донкин. При этом он всегда имел вид человека, демонстрирующего какой-то необычайный феномен, нечто фантастическое, величавое и достойное почтительного внимания, что должно на века остаться для зрителей глубоким и незабываемым уроком:

– Посмотрите-ка вы на него! Этакого не проведешь, уж этот знает, что к чему! Будьте спокойны, – восклицал он, поднимая твердую, лишенную мяса, руку, похожую на клюв бекаса.

Джимми, лежа на спине, сдержанно улыбался, не двигая ни одним членом. Он притворялся совершенно обессиленным, чтобы показать нам, как глубока наша вина перед ним. Наш запоздалый приход во время шторма, ужасы, которые он пережил, пока мы извлекли его наконец из этого ужасного заключения, затем ночь на юте, когда мы с непростительным эгоизмом вконец игнорировали самые основные потребности больного человека – все это «доконало его». Он любил говорить об этом, и мы, само собой разумеется, всегда живо интересовались этой темой. Он говорил, порывисто выбрасывая потоки слов, с длинными паузами в промежутках; его речь напоминала походку пьяного.

– Повар как раз принес мне чашку горячего кофе, швырнул ее сюда на мой сундук и хлопнул дверью… Я почувствовал, что идет сильная волна, попробовал спасти свой кофе… обжег себе пальцы и упал с койки… Она так быстро накренилась… вода проникла через вентилятор… я не мог открыть двери… темно, как в могиле… пытался вскарабкаться на верхнюю полку… крысы… одна укусила меня за палец, когда я поднялся… я слышал как она плавала подо мной. Я думал, что уж вы так никогда и не придете… был уверен, что вас всех унесло за борт… Конечно… Ничего не слышал, – кроме ветра… Потом вы пришли… Должно быть, просто так, чтобы посмотреть на мой труп… Еще немного и…

– Брат! Да ведь ты поднял здесь такую кутерьму, что чуть не оглушил нас, – рассудительно заметил Арчи.

– Это вы, ребята, подняли там такой дикий гвалт наверху… хоть кого испугало бы. Я не мог понять, что вы хотите сделать… Провалить эти проклятые доски… моя голова… только безмозглая орда перепуганных идиотов могла придумать что-нибудь подобное. Как бы там ни было, а мне вы мало помогли этим… Уж лучше дали бы утонуть… тьфу.

Он застонал, щелкнул своими большими белыми зубами и обвел нас презрительным взглядом. Бельфаст с горькой улыбкой поднял на него пару страдальческих глаз, сжав украдкой кулаки; глубокомысленный Арчи смущенно поглаживал свои рыжие усы. Стоявший у дверей боцман посмотрел с минуту на эту картину и резко отошел, громко расхохотавшись. Вамимбо грезил… Донкин исследовал свой бесплодный подбородок, стараясь нащупать несколько редких волосков, и торжествующе произнес, бросая косой взгляд на Джимми.

– Вот полюбуйтесь-ка на него. Хотел бы я быть вполовину таким здоровым, право хотел бы!

Он показал большим пальцем через плечо по направлению к кормовой части судна.

– Вот, черт подери, хороший способ поиздеваться над нами, – завопил он с деланной горячностью.

– Брось дурака-то валять, – сказал Джимми ласковым голосом.

Ноульс язвительно заметил, почесывая плечо о косяк двери:

– Не можем же мы все сразу заболеть – это будет бунт.

– Кой черт бунт? Нет такого закона, черт побери, чтобы запрещалось болеть.

– За отказ от службы полагается шесть недель тюрьмы, – возразил Ноульс. Я сам видел раз в Кардиффе, как судили команду перегруженного корабля. Судья закатал их на шесть недель, потому что корабль-то вовсе и не был перегружен. Во всяком случае, шкипер так уж представил дело на суде. Во всех Пенарских доках не было ни одного перегруженного корабля. А вот их на шесть недель закатали.

Все слушали с глубоким интересом, наклоняя в паузах свои огрубелые задумчивые лица. Донкин раза два раскрыл было рот, но удержался. Джимми лежал тихо, с расширенными глазами, совершенно не интересуясь рассказом. Один матрос выразил мнение, что после такого явно пристрастного приговора проклятые судейские крючки, должно быть, отправляются выпить за счет шкипера; остальные согласились.

– Дело ясное, конечно, – сказал Донкин. – А в общем что ж? Шесть недель не так уж страшно. В каталажке по крайности целую ночь спишь без просыпа. Никто не поднимает. Ей-ей.

– Небось тебе дело привычное? – спросил кто-то.

Джимми снизошел до того, чтобы рассмеяться. Это необычайно подняло наше настроение. Ноульс с удивительной находчивостью перенес вопрос в другую плоскость.

– А что же станется с кораблем, если мы все заболеем?

Он поставил вопрос и, улыбаясь, обвел всех взглядом.

– А пусть его провалится к черту! – захихикал Донкин, – Будь он проклят! Твой он, что ли?

– Что? Так значит, просто и пустить его по морю, – настаивал Ноульс недоверчивым тоном.

– Так вот и пустить, чтоб его ветром подгоняло, – подтвердил Донкин с тонко разыгранной беспечностью.

Ноульс, погрузившись в размышления, не заметил этого.

– Опять же запасы выйдут, – бормотал он, – и… так никуда и не пристать?.. А как же с жалованьем? – прибавил он уже с большей уверенностью.

– Джек у нас любитель жалованье-то получать! – воскликнул с порога один из слушателей. – Когда он при деньгах, девочки одной-то рукой обнимают его, а другой залезают в карман, да при этом еще называют цыпленочком. Что скажешь, Джек? Не так разве?

– Ай да Джек! Девчонкам от него просто спасения нет…

– Он их зараз по три штуки на буксир берет, что твой двухтрубный Уоткинсовский буксир, который по три баржи тащит…

– Джек! Ты просто негодяй, даром что хромой…

– Джек, расскажи-ка нам о той цыпочке, у которой один глаз голубой, а другой черный. Ну-ка, валяй…

– Их сколько хошь, девчонок с одним черным глазом…

– Нет, брат, это особенная. Шпарь, Джек.

У Донкина был суровый и пренебрежительный вид, у Джимми – просто скучающий. Седовласый морской волк слегка покачивал головой, улыбаясь своей трубке, по-видимому, чрезвычайно довольный новым оборотом разговора. Ноульс в недоумении оглянулся кругом и пробормотал, обратившись сначала к одному, потом к другому:

– Нет, с вами никак невозможно толком поговорить… вечно свернете на глупости… – Он смущенно ретировался, продолжая ворчать, очень польщенный в глубине души. Они смеялись и гикали вокруг постели Джимми, осунувшееся черное лицо которого беспокойно двигалось из стороны в сторону на белой подушке. В каюту ворвался порыв ветра, заставивший подскочить огонь в лампе; снаружи наверху захлопали паруса; блок переднего шкота звонко ударился о железный больверк; откуда-то издалека донесся крик:

– Руль под ветер!

Другой голос, более слабый, ответил:

– Есть, сэр!

Все замолчали, выжидая. Седой матрос выколотил о порог свою трубку и встал. Корабль мягко накренился, и море, точно просыпаясь, сонно забормотало.

– Как будто ветер поднимается, – сказал кто-то очень тихо.

Джимми медленно повернул лицо навстречу ветру. Голос громко и повелительно прокричал в темноте:

– Выбирай контр-бизань!

Группа, стоявшая перед дверью, исчезла из полосы света. Слышно было, как они побежали к корме, с различными интонациями повторяя:

– Выбирай контр-бизань… есть, сэр…

Донкин остался один с Джимми. Оба молчали. Джимми несколько раз открывал и закрывал рот, словно глотая свежий воздух; Донкин шевелил большими пальцами своих голых ног, задумчиво уставившись на них.

– Ты что ж, так и не собираешься помочь им с парусом? – спросил Джимми.

– Нет. Если они вшестером не справятся с этим проклятым парусом, значит, подыхать им пора, – ответил Донкин скучающим глухим голосом, словно он говорил из глубины ямы. Джимми с каким-то странным интересом рассматривал его комический птичий профиль; он свесился со своей койки с выжидающим неуверенным выражением человека, который прикидывает, как бы вернее овладеть странным незнакомым существом, способным по виду ужалить или укусить; но он сказал только:

– Подшкипер заметит, что тебя не хватает, и начнет лаяться.

Донкин встал, чтобы выйти.

– Разделаюсь уж я с ним как-нибудь темной ночью, увидишь, что разделаюсь, – бросил он через плечо.

Джимми быстро заговорил:

– Ты просто попугай, настоящий трескучий попка!

Донкин остановился и, насторожившись, склонил голову набок. Его большие прозрачные уши с выпуклыми венами торчали в стороны, напоминая тонкие крылья летучей мыши.

– Вот как? – спросил он, продолжая стоять спиной к Джимми.

– Да, вот как. Выбалтываешь все, что знаешь, как… какой – нибудь паршивый белый какаду.

Донкин ждал. Он слышал, как тот медленно с трудом переводил дыхание, точно человек, которому положили на грудную клетку стофунтовую тяжесть. Затем он спокойно спросил:

– Что ж я такого знаю, по-твоему?

– Что… То, что я тебе говорю… Немного. Кто тебя тянет за язык болтать о моем здоровье?..

– Твое здоровье? Так ведь это, черт побери, одно надувательство – чертовское, вонючее, первоклассное надувательство, – только не оно меня трогает, не оно, нет.

Джимми молчал. Донкин засунул руки в карманы и одним тяжелым шагом подошел к самой койке.

– Ну я и говорю, что ж из этого? Разве это люди? Так, бараны одни… Стадо баранов, которыми погоняют, как хотят. Я выставлю тебя… почему бы нет? Ведь ты в полной безопасности…

– Да… я ничего не говорю насчет этого…

– Ну, так пусть они видят. Пусть знают, что может сделать человек. Я вот человек, я все про тебя понимаю… – Джимми глубже откинулся на подушку; Донкин вытянул вперед свою тощую шею, тыча птичьим лицом прямо в Джимми, словно собираясь выклевать ему глаза, – Я мужчина. Я обошел все каталажки в колониях. А все потому, что не желал отступить от своих прав…

– Ты тюремная затычка, – слабо произнес Джимми.

– Да, и горжусь этим. А ты? У тебя, черт дери, не хватило духу. Вот ты и выдумал эту увертку… – Он остановился, затем медленно произнес, подчеркивая слова, как будто эта мысль только что пришла ему в голову:

– Ведь ты не болен, правда?

– Нет, – твердо ответил Джимми. – Так только, нездоровится иногда в этом году, – пробормотал он внезапно упавшим голосом.

Донкин прищурил один глаз, дружески и таинственно подмигивая. Он прошептал:

– Ты уже не раз небось проделывал это?

Джимми улыбнулся; затем, как бы не в силах сдерживаться больше, дал волю языку:

– Да, на последнем корабле… я был не в своей тарелке во время плавания. Все сошло прекрасно. В Калькутте они расплатились со мной полностью, и шкипер даже не попробовал ставить мне палки в колеса. Я получил все до последней копеечки… Провалялся 58 дней. Вот олухи-то! О Господи! Что за болванье! Все заплатили.

Он судорожно рассмеялся. Донкин сочувственно захихикал. Вдруг Джимми отчаянно закашлялся.

– Я совсем здоров, – сказал он, как только смог перевести дыхание.

Донкин сделал насмешливый жест.

– Конечно, – произнес он уверенно, – всякому видно.

– А они вот не замечают, – сказал Джимми, хватая воздух, как рыба, выброшенная на песок.

– Они-то проглотят какую угодно брехню, – подтвердил Донкин.

– Ты не слишком налегай все-таки… – наставлял ею Джимми беззвучным голосом.

– Насчет твоей интрижки-то? – весело добавил Донкин и затем с неожиданным отвращением прибавил: – Ты вот только о себе, только б тебе было хорошо…

Джемс Уэйт проглотил упрек в эгоизме, натянул одеяло до подбородка и некоторое время лежал тихо. Его толстые губы беспрерывно двигались неизменно выпуклым черным пятном.

– Чего это тебе так хочется неприятности накликать? – спросил он без особого интереса.

– Потому что все это один срам, черт возьми! Плохая жратва, паршивое жалованье… я хочу, чтобы мы задали им здоровую взбучку, чтоб они помнили… Колотить людей?.. Проламывать им черепа?.. Как бы не так!.. Разве мы не люди?

Он пылал альтруистическим гневом.

Затем он спокойно добавил:

– Я там твои вещи повесил проветрить.

– Ладно, – вяло промолвил Джимми, – принеси их сюда.

– Дай-ка мне ключ от твоего сундука. Я сложу их, – сказал Донкин с дружеской готовностью.

– Ты принеси, а я уж сам уложу, – строго ответил Джемс Уэйт.

Донкин посмотрел на пол, бормоча что-то про себя…

– Что ты говоришь? Что такое? – тревожно осведомился Уэйт.

– Ничего. Ночь сухая: так пусть уж повисят до утра, – ответил Донкин со странной дрожью в голосе, словно удерживая не то смех, не то ярость. Джимми успокоился.

– Принеси-ка мне немного воды на ночь. Вот кружка, – сказал он.

Донкин сделал шаг к двери.

– Сам достань, – ответил он ворчливым тоном, – если ты не можешь сделать этого, значит, ты в самом делеболен.

– Конечно, могу, – сказал Уэйт, – только…

– Ну, так и принеси, – злобно ответил Донкин, – Если ты можешь заботиться о своем платье, значит, ты можешь позаботиться и о себе.

Он вышел на палубу, не оглянувшись.

Джимми потянулся и достал кружку. Ни капли. Он тихо поставил ее обратно, слабо вздохнул и закрыл глаза. Он думал: «Этот идиот Бельфаст принесет мне воды, если я попрошу. Вот уж дурак! Мне очень хочется пить…»

В каюте было очень жарко; ему начало казаться, что она медленно кружится, отделяясь от судна, и плавно колышется в сухом, ярко освещенном пространстве, где сияет, стремительно вращаясь, черное солнце. Пустыня без всякого признака влаги. Нигде ни капли воды. Полицейский с лицом Донкина пьет стакан пива на краю пустого колодца и вдруг убегает, громко, топая ногами. Вот корабль; мачты его теряются верхушками в небе. Он выгружает зерно, и ветер спиралями кружит сухую шелуху вдоль набережной доков, в которых нет ни капли воды; сам он тоже кружится вместе с мякиной; несмотря на сильную усталость, тело его кажется необычайно легким. Все его внутренности исчезли. Он чувствует себя более легким и сухим, чем мякина. Он расправляет свою пустую грудь, и воздух врывается в нее, унося в своем порыве кучу странных предметов, похожих на дома, деревья, людей, фонарные столбы… Все исчезает в этом вихре. Воздуха больше нет, а он еще не кончил своего длинного вздоха. Но он в тюрьме. Его запирают. Вот хлопнула дверь. Ключ повернулся два раза; в него швыряют ведром воды. Ух! Зачем это?

Он открыл глаза, думая, что удар будет слишком тяжел для пустого человека – такого пустого – пустого. Он был в своей каюте. А! Все в порядке. С лица его струился пот. Руки были тяжелее свинца. Он увидел на пороге двери повара с медным ключом в одной руке и блестящим жестяным висячим котелком в другой.

– Я уже запер на ночь, – сказал повар, сияющий благоволением. – Только что пробило восемь склянок. Я принес тебе на ночь кружку холодного чаю, Джимми; я подсластил его немножко белым сахаром из офицерского пайка. Никто от этого не разорится.

Он вошел в каюту, привесил котелок на край койки и заботливо осведомился:

– Ну, как тебе?

Затем уселся на сундук.

– Хм, – негостеприимно проворчал Уэйт.

Повар отер лицо грязным бумажным лоскутом и повязал его затем вокруг шеи.

– Это кочегары так делают на пароходах, – сказал он благодушно, очень довольный собой, – Моя работа не легче ихней, как я понимаю, да и больше часов приходится работать. Видал ты их когда-нибудь в машинном отделении при топке? Точно демоны какие-нибудь, – топят, топят, топят…

Он указал пальцем на палубу. Какая-та тяжелая мысль омрачила на мгновение его сияющее лицо, точно тень летучего облака пробежала по светлому ясному морю. Смененная вахта, шумно топоча ногами, пересекла гурьбой светлую полосу у порога. Кто-то крикнул: «Доброй ночи!» Бельфаст, дрожащий и безмолвный от сдерживаемого волнения, задержался на минуту, чтобы заглянуть внутрь на Джимми. Он бросил на повара полный угрюмой значительности взгляд и исчез. Повар откашлялся. Джимми смотрел в потолок и лежал тихо, словно притаившись.

Ночь была спокойная с легким ветерком. Судно слегка кренилось и тихо скользило по темному морю, стремясь к недосягаемому пышному великолепию черного горизонта, пронизанного стрелами трепетных огней. Над верхушками мачт, усыпая небо звездами, сияла дуга млечного пути, словно триумфальная арка вечного света, переброшенная над темной тропинкой, по которой совершает свой путь земля. На баке какой-то человек насвистывал громко и точно веселую джигу, в то время как другой, где-то в стороне, то шаркал, то мерно топал ногами. С передней части доносился смешанный гул голосов, смех, обрывки песен. Повар покачал головой, искоса посмотрел на Джимми и забормотал.

– Вот оно… Поют… Только одно на уме. Удивляюсь, как это Провидению не надоест терпеть… Они забывают о дне, который грядет неминуемо… Но ты…

Джимми с такой поспешностью выпил глоток чая, словно он украл его, и залез под одеяло, старательно отодвигаясь к самому краю койки, у переборки. Повар встал, закрыл дверь, затем уселся снова и отчетливо произнес:

– Всякий раз, разводя у себя в кухне огонь, я думаю о вас, ребята. Вы божитесь, крадете, лжете и делаете еще худшие вещи, как будто загробного мира вовсе не существует… а ребята все не плохие, по-своему, – добавил он медленно; затем, после минуты горькой задумчивости, продолжал покорным голосом. – Так, так… Придется-таки им пожариться в аду. Ой, жарко будет! Топки на океанских пароходах просто тьфу в сравнении с адским пламенем.

Минуту он сидел очень тихо. В мозгу его шла напряженная работа; там разрасталось яркое видение, звучал возбужденный гул из нарастающих песнопений и воплей страдания. Он мучился, радовался, восхищался, порицал. Он был в восторге, в страхе, в экзальтации – как в тот единственный в своей жизни вечер, 27 лет назад (он любил точно вспоминать число лет), когда дурные товарищи напоили его – тогда еще очень молодого человека – в Ист-Эндском мюзик-холле. Волна внезапно нахлынувшего чувства вынесла его из собственного тела. Он парил в небесах, созерцая тайну будущей жизни. Она раскрывалась перед ним. Это было восхитительно; он чувствовал нежность к ней, к себе самому, ко всей команде, к Джимми. Сердце его переполнялось любовью, сочувствием, желанием помочь, тревогой за душу этого черного человека, гордостью от сознания того, что вечность принадлежит ему, ощущением собственной силы. Схватить в свои объятия этого умирающего, погрузить его прямо в самую гущу спасения… Черная душа… еще чернее… тело… порча… дьявол. Нет! Слово… сила… Самсон… В ушах его раздавалось громкое бряцание, точно звон кимвалов. Его окружал экстатический вихрь сияющих лиц, лилий, молитвенников, нездешней радости, белых хитонов, золотых арф, черных плащей, крыльев. Он видел развевающиеся одежды, чисто выбритые лица, море света – озеро кипящей смолы. Он вдыхал сладостное благоухание, запах серы, перед ним мелькали красные языки пламени, лижущие белый туман. Голос, вызывающий благоговейный трепет, гремел… Так длилось три секунды.

– Джимми! – воскликнул он вдохновенным голосом. Затем остановился в нерешительности. Искра человеческой жалости еще теплилась сквозь адский туман охватившей его неизмеримой гордыни.

– Что? – неохотно спросил Уэйт. Наступило молчание. Джимми чуть-чуть повернул голову и бросил украдкой боязливый взгляд на Подмура. Губы повара беззвучно шевелились, лицо его выражало восторг, глаза были устремлены вверх. Казалось, будто он обращается с молитвой к бимсам палубы, медному крюку лампы и двум тараканам.

– Послушай, – сказал Уэйт, – я хочу спать. Кажется, я смогу сейчас заснуть.

– Теперь не время спать! – воскликнул повар громким голосом. Он благочестиво отрешился от последних остатков человеческого. Теперь он был только гласом – чем-то бесплотным и возвышенным, как в ту памятную ночь, когда он перешел через море, чтобы сварить кофе для погибающих грешников. – Теперь не время спать, – повторил он в экстазе, – Я не могу спать!

– На кой черт ты мне дался! – сказал Уэйт с поддельной энергией, – А я могу. Ну, проваливай!

– Богохульствуешь… в самой пасти ада… в самой пасти? Разве ты не видишь пламени? Разве ты не чувствуешь его? Слепец, сосуд греха! Но я вижу его за тебя. Я не могу вынести его. Я слышу призывы спасти тебя: ночью и днем, Джимми, позволь мне спасти тебя!

Мольбы и угрозы вырывались из него ревущим потоком. Тараканы удрали. Джимми потел, ерзая украдкой под своим одеялом. Повар завопил:

– Твои дни сочтены.

– Убирайся отсюда, – мужественно загремел Уэйт.

– Молись со мной.

– Не желаю…

В маленькой каюте было жарко, как в печи. Теперь она заключала в себе всю необъятность страха и муки, атмосферу криков и стонов, молитв, которые выкрикивались, как богохульства, и проклятий, произносимых шепотом. Чарли первый услышал шум и созвал товарищей, объявив им восторженным голосом, что Джимми с кем-то дерется у себя на койке. Матросы испуганно толпились перед закрытой дверью, не решаясь открыть ее. Вся команда собралась тут. Нижняя вахта выскочила на палубу в одних рубахах, как будто произошло столкновение. Люди спрашивали на бегу:

– В чем дело?

Им отвечали:

– Слушайте!

Из каюты Джимми все время долетали заглушенные крики:

– На колени… на колени!

– Заткнись!..

– Никогда!.. Ты предан в мои руки… Твоя жизнь спасена… промысел… милосердие… раскаяние… кайся, кайся…

– Ты сумасшедший дурак!

– Думай о себе, ты уже не проснешься в этом мире…

– Уходи!..

– Нет!.. Подумай только: пламя большее чем в кочегарке!..

Затем слова посыпались бешеным визгливым градом.

– Нет! – крикнул Джимми.

– Да, это так… спасения нет. Все это говорят.

– Ты лжешь!

– Ты сейчас умрешь… я вижу… ты умираешь на моих глазах… ты мертв уже…

– Помогите! – крикнул пронзительно Джимми.

– Нет для тебя помощи в этой юдоли… обрати очи горе, – орал другой.

– Убирайся… Убийца! Помогите! – вопил Джимми. Голос ею прервался, послышались стоны, тихий шепот, всхлипывания.

– В чем там дело? – произнес резко раздавшийся голос. – Подайся, разойдись ребята, – строго повторял мистер Крейтон, проталкиваясь сквозь толпу.

– Сам старик идет, – шептали кругом.

– Там повар, сэр, – воскликнули несколько человек, отступая назад.

Дверь со стуком распахнулась; широкая струя света пролилась оттуда, осветив любопытные лица; пахнуло теплым застоявшимся воздухом. Оба подшкипера возвышались головой и плечами над худощавым седым человеком, который открыто стоял между ними с худым, спокойным лицом, прямой и угловатый, словно маленькое изваяние.

Повар встал с колен. Джимми сидел на верхней койке, обхватив свои поджатые ноги. Кисточка его голубого ночного колпака почти незаметно трепетала над коленями. Они удивленно смотрели на его длинную согнутую фигуру и на белый уголок одного глаза, слепо поблескивавший в их сторону. Он боялся повернуть голову. Он весь сжался, ушел в себя и в этой неподвижности, полной напряженного ожидания, было что-то поразительное, животное. В ней чувствовалось инстинктивное бессознательное стремление испуганного зверя притаиться и уйти в себя.

– Что вы здесь делаете? – резко спросил мистер Бэкер.

– Исполняю свой долг, – с жаром ответил повар.

– Ваш… что? – начал подшкипер.

Капитан Аллистоун слегка дотронулся до его руки.

– Я знаю его пунктик. Уходите отсюда, Подмур, – приказал он громко.

Повар потряс кулаками над головой, заломил руки и уронил их, словно они оказались слишком тяжелыми. На минуту он остановился, неподвижный, растерянный и удивленный.

– Никогда… – пробормотал он, запинаясь, – я… он… я…

– Что вы сказали? – отчеканил капитан Аллистоун. – Сейчас же уходите, иначе…

– Иду, – произнес повар с поспешной и мрачной покорностью.

Он твердо перешагнул через порог, заколебался, сделал несколько шагов. Все молча смотрели на него.

– Пусть ответственность падет на вас! – крикнул он в отчаянии, полуобернувшись назад. Этот человек умирает. Пусть ответственность…

– Вы еще тут? – грозно крикнул шкипер.

– Нет, сэр, – поспешно откликнулся тот испуганным голосом.

Боцман увел его за руку. Некоторые рассмеялись. Джимми поднял голову, чтобы украдкой осмотреться и вдруг одним неожиданным прыжком соскочил с койки. Мистер Бэкер ловко подхватил его и почувствовал на руках ослабевшее тело Джимми. Группа у дверей фыркнула от удивления.

– Он все лжет, – задыхался Уэйт, – он говорил о черных дьяволах… он сам дьявол, белый дьявол… Я здоров.

Он выпрямился, и мистер Бэкер ради опыта отпустил его, Уэйт, спотыкаясь, сделал несколько шагов. Капитан Аллистоун наблюдал за ним спокойным проницательным взглядом. Бельфаст бросился к Джимми, чтобы поддержать его. Тот, по-видимому, не сознавал, что вокруг него люди. С минуту он простоял спокойно, сражаясь с легионом безымянных ужасов, совершенно одинокий, в непроницаемой пустыне своего страха, под любопытными взорами взволнованных людей, которые следили за ним издали. Тяжелые вздохи, казалось, шевелили темноту. По временам, когда корабль накренялся под порывами ветра, с шканцев доносилось бульканье воды.

– Уберите его от меня, – сказал наконец Джемс Уэйт своим красивым баритоном, наваливаясь всей тяжестью на шею Бельфаста. – Я поправился за эту неделю… Мне хорошо… Хочу взяться за работу… завтра… сейчас, если хотите, капитан…

Бельфаст подпер его плечом, чтобы помочь ему удержаться на ногах.

– Нет, – сказал капитан, глядя на него в упор. Красное лицо Бельфаста беспокойно задвигалось под мышкой у Джимми. Ряд сверкающих глаз устремился на них с границы света. Люди подталкивали друг друга локтями, вертели головами, шептались. Уэйт уронил подбородок на грудь и, опустив веки, подозрительно оглядывался.

– Почему нет? – крикнул голос из темноты. – Парень вполне здоров, сэр.

– Я здоров, – горячо подтвердил Уэйт. – Я хворал… Теперь мне легче… теперь я поправился.

Он вздохнул.

– Матерь пресвятая, – воскликнул Бельфаст, подталкивая его плечом, – да стой же ты, Джимми.

– Убирайся от меня, – сказал Уэйт и оттолкнул Бельфаста грубым толчком; но сам он не устоял на ногах, отлетел и удержался за косяк двери. Его скулы блестели, словно были покрыты лаком. Он сорвал свой ночной колпак, вытер им потное лицо и швырнул его на палубу.

– Я иду, – сказал он, не двигаясь с места.

– Нет! Вы никуда не пойдете, – коротко ответил капитан.

Босые ноги шаркали, неодобрительные голоса роптали вокруг. Он продолжал, как будто ничего не слыша:

– Вы притворялись почти все плавание, а теперь пожелали выйти? Вы думаете, что до получки уже не далеко теперь? Почуяли берег?

– Я был болен… Теперь мне лучше, – бормотал Уэйт, весь блестя под светом лампы.

– Вы бесстыдно притворялись, – строго возразил капитан Аллистоун. – Ну… – Он заколебался меньше чем на полсекунды. – Ну, всем ясно, что вы совершенно здоровы. Но вы желали лежать для собственного удовольствия, так вот полежите теперь для моего. Мистер Бэкер, я приказываю, чтобы этому человеку не разрешали выходить на палубу до конца плавания.

Раздались восклицания удивления, торжества, негодования. Темная группа людей заколыхалась в полосе света.

– Чего ради?

– Я ведь говорил тебе.

– Срам какой!

– Мы еще поговорим насчет этого, – выделился из общего гула голос Донкина.

– Не бойся, Джимми, мы отстоим тебя, – крикнуло несколько человек вместе.

Пожилой матрос выступил вперед.

– Вы хотите сказать, сэр, – спросил он мрачно, – что на этой шхуне больному человеку запрещается поправиться?

Донкин возбужденно шептал что-то за его спиной среди толпы, в которой никто не удостаивал его взглядом. Капитан Аллистоун покачал пальцем перед раздраженным бронзовым лицом оратора.

– Эй, придержите-ка язык, – сказал он предостерегающим тоном.

– Вот как с нами обращаются, – крикнуло двое или трое из более молодых.

– Что мы, машины какие-нибудь, черт возьми, – пронзительным голосом осведомился Донкин и тотчас же нырнул под локти переднего ряда.

– Небось скоро узнаете, что мы не малые ребята…

– Черный тоже человек…

– Мы не станем надрываться на этом проклятом корабле, словно каторжные, если Снежок здоров.

– Да ведь он же сам говорит, что здоров.

– Ну, так забастуем, ребята, забастуем.

– Правильно, черт подери!

Капитан Аллистоун резко обратился ко второму подшкиперу:

– Молчите, мистер Крейтон. – Затем спокойно остановился среди волнующейся толпы, с глубоким вниманием прислушиваясь к смешанному ворчанию и выкрикам, к каждому восклицанию и проклятию, раздавшемуся в неожиданной вспышке. Кто – то захлопнул пинком ноги дверь в каюгу; темнота, полная угрожающего ропота, прыгнула с коротким треском через полосу света, и люди сразу превратились в жестикулирующие тени, которые рычали, роптали, свистели и возбужденно смеялись.

– Уходите от них, сэр, – шепнул мистер Бэкер.

Большая тень мистера Крейтона молчаливо возвышалась рядом с незначительной фигурой капитана.

– Всю дорогу терпели, – сказал грубый голос, – но это уж сил нет снести.

– Товарищ ведь он нам, ребята?

– Что мы, сволочь какая-нибудь в самом деле?