Текст книги "Тысячеликий герой"

Автор книги: Джозеф Кэмпбелл

Точно так же отправлялись на поиски воды Олиол, Бриан и Фиахра и так же приходили к тому же колодцу. Каждый из них просил у старухи воды, но отказывался целовать ее.

И наконец, когда пришла очередь Ниала отправиться за водой, он также пришел к этому самому колодцу. ‘Женщина, позволь мне набрать воды!’ – попросил он. ‘Я дам тебе воды, – сказала она, – только поцелуй меня’. Он ответил: ‘Я не только поцелую, а даже обниму тебя!’ После чего он наклонился, обнял ее и поцеловал. Когда он сделал это и посмотрел на нее, то увидел девушку, грациознее которой не было во всем мире, с лицом, прекраснее которого не было во вселенной: каждой своей частичкой, от головы до пят, она была, как только что выпавший снег, лежащий на обочинах дороги; у нее были округлые и царственные плечи, длинные, тонкие пальцы и прямые ноги, радующие глаз; ее гладкие, мягкие белые ступни отделяли от земли бледно – бронзовые сандалии; на ней была просторная накидка из чистейшей шерсти малинового цвета, а в платье – брошь из белого серебра; зубы ее сверкали жемчугом, у нее были царственные глаза и алый, как ягоды рябины, рот. ‘Эта женщина – галактика очарования’, – сказал юноша. ‘Воистину это так’. ‘Но кто же ты?’ – продолжал он. ‘Я Королевская Власть’, – ответила она и произнесла следующее:

‘Король Тары! Я Королевская Власть… Теперь иди, к своим братьям, – продолжала она, – и возьми с собой воду; кроме того, отныне и вовеки веков королевство и верховная власть будут принадлежать тебе и твоим детям. И так же как вначале меня ты увидел уродливой, безобразной и отвратительной, а в конце прекрасной, – такова и королевская власть: ибо без сражений, без жестоких столкновений ее нельзя завоевать; но в конечном итоге тот, кто, несмотря ни на что, стал царем, оказывается благородным и справедливым’[35]

Такова, стало быть, королевская власть. Сама жизнь такова. Богиня, страж неистощимого колодца – независимо от того, найдет ли ее Фергюс или Актеон, или Принц Острова Одиночества – требует, чтобы герой был наделен тем, что трубадуры и менестрели называют «милостью сердечной». Ни животное желание Актеона, ни утонченное отвращение Фергюса не могут ее постичь, оценить ее способна лишь доброта: в романтической изысканной поэзии Японии Х – ХИ столетий это называлось aware («милостивое участие»)…

 
В милостивом сердце Любовь находит пристанище,
Как птицы под сенью зеленой дубрав.
Прежде милостивого сердца природа
Не знала Любви, как и милостивого сердца – прежде Любви.
Ибо с появлением солнца тут же
И свет разливается; не могло быть
Прежде солнца рождения света.
Так и Любовь проявляется в милосердии
Самости; пусть даже
В жаре чрезмерном срединного пламени[36].
 

Встреча с богиней (которая воплощена в каждой женщине) является последним испытанием способности героя заслужить благо любви (милосердие: amor fati), которая, как оболочка вечности, присуща самой жизни.

Когда же искатель приключения в данном контексте представлен не юношей, а девушкой, то она, благодаря своим качествам, своей красоте или своему страстному желанию, достойна стать супругой бессмертного. В этом случае небесный жених спускается к ней и ведет к своему ложу – хотела она того или нет. И если она избегала его, то пелена спадает с ее глаз; если она искала его, то ее желание находит удовлетворение.

Девушку из племени Арапахо, которая последовала за дикобразом по выросшему до небес дереву, заманили в лагерь небесного народа. Там она стала женой небесного юноши. Именно он, в образе манящего дикобраза, завлек ее в свое небесное жилище.

Царская дочь из детской сказки на следующий день после происшествия у родника услышала стук в дверь своей комнаты в замке: это явился Король лягушек с требованием исполнить обещание. И, несмотря на огромное отвращение принцессы, лягушонок последовал за ней к ее креслу за столом, ел вместе с ней с ее маленькой золотой тарелочки и пил из ее чашечки и даже настоял на том, чтобы лечь спать с ней в ее маленькой шелковой постели Во вспышке раздражения принцесса схватила лягушонка и швырнула о стену. Когда тот упал на пол, то оказался царским сыном с добрыми и прекрасными глазами. А затем мы узнаем, что они поженились и в красивой карете отправились в ожидавшее юношу царство, где они стали царем и царицей.

Рис. 6 Исида в образе Ястреба соединяется с Осирисом в потустороннем мире

Или опять же, когда Психея прошла все трудные испытания, сам Юпитер дал глотнуть ей элексира бессмертия; так что с тех пор и навеки она соединилась с Купидоном, своим возлюбленным, в раю, где царит совершенство.

Греческая ортодоксальная и римско – католическая церкви отмечают подобное таинство праздником Успения

«Дева Мария вознесена в брачный чертог небесный, где Царь Царей восседает на звездном престоле. О Дева Премудрая, камо грядеши, лучезарная, аки утренняя звезда? Вся Ты краса и услада Дщерь Сиона, блага яко луна, избранна яко солнце»[37].

Мистический брак с царственной богиней мира символизирует полное господство героя над жизнью; ибо женщина есть жизнь, а герой – есть познавший ее господин. А испытания героя, предшествовавшие его предельному опыту и свершению, символизировали те кризисы осознания, благодаря которым развивалось его сознание, пока не обрело способность вынести полное обладание матерью – разрушительницей, своей суженой. С этим он узнает, что он и отец едины: он занимает место отца.

Таким образом, проблема, представленная в пограничной ситуации, может показаться далекой от интересов обычных людей. Тем не менее всякая неспособность справиться с жизненными коллизиями, в конечном счете, должна быть отнесена на счет ограниченности сознания. Войны и вспышки раздражения являются паллиативами невежества; раскаяние – слишком поздно пришедшим озарением. Весь смысл повсеместно распространенного мифа о пути героя заключается в том, что он должен служить общим примером для всех мужчин и женщин, независимо от того места, что они занимают на социальной лестнице. Поэтому он сложен из самых общих образов. Человек должен только определить свое собственное местоположение относительно этой общей человеческой формулы, а затем ее помощью выйти за ограничивающие его стены. Кто они его великаны – людоеды? Это нерешенные загадки его собственной человеческой сущности. Что есть его идеалы? Это знаки его постижения жизни.

В кабинете современного психоаналитика этапы героической авантюры снова и снова обнаруживаются в сновидениях и иллюзиях пациента. С психоаналитиком в роли помощника, жреца инициации, постигаются глубины из глубин неведения о себе. И всегда после первого трепета в точке отправления приключение оборачивается путешествием во тьму, ужас, к отвращению и фантасмагорическим страхам.

Сущность этой любопытной коллизии заключается в том, что наши сознательные представления о том, какой должна быть жизнь, редко соответствуют тому, каковой она действительно есть. Как правило, мы отказываемся признать в себе или в наших ближних обилие того давящего, самозащитного, зловонного, плотоядного, развратного нервного возбуждения, которое составляет самую суть органической клетки. Мы склонны скорее все приукрашивать и истолковывать по – своему; всячески убеждая себя, что все ложки дегтя в бочке меда, все волоски в супе являются виной кого – то другого, неприятного и отталкивающего.

Но когда нас внезапно осеняет или мы просто не можем не заметить, что все, что мы думаем или делаем, неизменно несет на себе печать плоти, тогда мы, как правило, переживаем отвращение: жизнь, явления жизни, органы жизни, в частности, женщина как великий символ жизни – все это становится невыносимым для чистой души.

 
О, если б этот плотный сгусток мяса
Растаял, сгинул, изошел росой!
Иль если бы предвечный не уставил
Запрет самоубийству! Боже! Боже!
 

Так восклицает великий герой своего времени, Гамлет:

 
Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете!
О мерзость! Это буйный сад, плодящий
Одно лишь семя; дикое и злое
В нем властвует. До этого дойти![38]
 

Простодушный восторг Эдипа от первого обладания царицей превращается в агонию духа, когда он узнает, кто эта женщина. Как и Гамлета, его постоянно преследует моральный образ отца. Подобно Гамлету, он отворачивается от прелестей мира и ищет во тьме царство иное, более высокое, чем это, отравленное кровосмешением и изменой, управляемое погрязшей в роскоши и пороках матерью. Ищущий жизнь за гранью жизни должен пройти мимо нее, преодолеть искушения ее зова и подняться ввысь, в чистый и беспредельный эфир.

И многократно, ясно бог воззвал: Эдип, Эдип, что медлишь ты идти? И так уже ты запоздал намного![39]

Там, где это отвращение Эдипа – Гамлета не перестает терзать душу, там мир, тело и, прежде всего женщина становятся символами уже не победы, а поражения. Тогда монашеско – пуританская, отрицающая все мирское этическая система радикально и немедленно преображает образы мифа. Герой уже больше не может оставаться в невинности с воплощенной богиней, ибо она стала царицей греха.

«До тех пор, пока человек не отрешился от этого, подобного трупу, тела, – пишет индуистский монах Шанкарачарйя, – он является нечистым и страдает как от своих врагов, так и от рождения, болезни и смерти; но когда он думает о себе как о Чистом, как о сущности Добра и как о Недвижимом, он становится свободным… Отбросьте прочь ограничение тела, которое инертно и развратно по своей природе. Не думайте больше о нем. Ибо вещь, которую изрыгнули наружу (как вы должны были вытолкнуть наружу ваше тело), может вызвать лишь отвращение, едва лишь придя на ум»[40].

Эта точка зрения знакома Западу по житиям и писаниям святых.

«Когда Святой Петр увидел, что его дочь Петронилла слишком красива, он стал молить Бога о милости, чтобы она заболела лихорадкой. Однажды, когда его ученики были подле него, Тит спросил: ‘Ты лечишь все недуги, почему ты не сделаешь так, чтобы Петронилла поднялась с постели?’ И Петр ответил ему: ‘Потому что я доволен ее состоянием’. Это никоим образом не означает, что не в его власти было излечить ее; ибо тут же он сказал ей: ‘Встань, Петронилла, и поторопись обслужить нас’. И Девушка, излечившись, встала и подошла, чтобы прислужить им. Но когда она закончила, ее отец сказал ей: ‘Возвращайся в постель, Петронилла!’ Она вернулась, и ее тут же охватила лихорадка. Позднее же, когда она стала совершенной в своей любви к Богу, ее отец вернул ей совершенное здоровье.

В ту пору благородный господин, по имени Флакк, пораженный ее красотой, пришел просить ее руки. Она ответила: ‘Если ты хочешь жениться на мне, то пришли девушек, чтобы они проводили меня к твоему дому’. Но когда девушки прибыли, Петронилла тотчас стала поститься и молиться. Получив причастие, она снова слегла в недуге и спустя три дня отдала свою душу Богу»[41].

«В детстве Святой Бернар Клервосский страдал от головных болей. Однажды к нему пришла молодая женщина, чтобы своими песнями облегчить его страдания. Но возмущенный ребенок вы – провадил ее из комнаты. И Бог вознаградил его за такое рвение; ибо он тут же встал со своей постели и был исцелен.

Извечный враг человека, увидев в юном Бернаре такое устремление к целомудрию, постарался расставить для него ловушки. Однако, когда однажды юнец, подстрекаемый дьяволом, все – таки задержал свой взгляд на женщине, ему вдруг стало стыдно за самого себя, и он вошел в ледяную воду пруда для искупления и оставался там, пока не продрог до костей. В другой раз, когда он спал, в постель к нему легла обнаженная девушка. Бернар, заметив ее, молча отвернулся от нее, уступив таким образом ей часть своего ложа, и снова уснул. Лаская и поглаживая его некоторое время, несчастная вскоре настолько устыдилась своего поступка, несмотря на все свое бесстыдство, что вскочила с кровати и бежала, полная отвращения к самой себе и восхищения перед юношей.

Опять же, когда однажды Бернар вместе со своими друзьями воспользовался гостеприимством одной богатой госпожи и остался в ее доме, она, увидев его красоту, воспылала страстью к нему. Ночью она поднялась со своего ложа и легла рядом с гостем. Но он тотчас, как почувствовал кого – то рядом с собой, начал кричать: ‘Воры! Грабители!’ После чего женщина сразу же убежала, весь дом поднялся на ноги, зажгли фонари, и все бросились на поиски грабителя. Но так как никого не нашли, все вернулись в свои постели и уснули, кроме той самой госпожи, которая, будучи не в силах сомкнуть глаза, снова поднялась и юркнула в постель к своему гостю Бернар опять стал кричать: ‘Воры!’ И снова поднялся крик, и начались поиски. И даже после этого хозяйка дома в третий раз предприняла попытку и вновь была отвергнута; после чего она наконец отказалась от своей порочной затеи, либо по причине страха, либо отчаявшись добиться успеха. На следующий день в дороге спутники Бернара спросили его, почему ночью ему так навязчиво снились воры. И он ответил: ‘Мне действительно пришлось отражать нападения вора; ибо хозяйка пыталась лишить меня сокровища, потеряв которое, я бы уже никогда не обрел его вновь’.

Все это убедило Бернара в том, что жить рядом со змеей опасно/ Поэтому он решил уйти от мира и вступить в монашеский орден Цистерцианцев»[42].

Однако даже монастырские стены и уединение пустыни не могут защитить от женского присутствия; ибо до тех пор пока плоть отшельника облекает его кости и пульсирует жизнью, мирские образы всегда готовы возмутить его разум. Святого Антония, который предавался аскезе близ египетских Фив, смущали сладострастные галлюцинации – дело рук демонов – искусителей, привлеченных магнетизмом его одиночества. Видения такого рода, с чреслами неотразимой привлекательности и персями, взывающими к прикосновению, на протяжении всей истории монашества не покидали пристанищ отшельников. «Ah! bel ermite! bel ermite. Si tu posais ton doigt sur mon epaule, ce serait comme une trainee de feu dans tes veines. La possession de la moindre place de mon corps t’emplira d’une joie plus vehemen – teP! que la conquete d’un empire. Avance tes levres…»[43]

Коттон Мадер из Новой Англии пишет: «Пустыня, через которую мы идем в Землю Обетованную, полна Огненных летающих змеев. Но, хвала Богу, ни одному из них пока еще не удалось окончательно сбить нас с пути! Весь наш путь к Небесам лежит мимо Логовищ Львов и Леопардовых Гор; на пути нашем толпятся сонмища Дьяволов… Мы бедные путники, идущие по миру, который есть не что иное, как Дьяволово Поле или Дьявольский Острог, где каждый Укромный уголок есть прибежище Дьявола с сущей Бандой Разбойников, готовых наброситься на всякого, кто обращен своим ликом к Сиону»[44].

«Тетива Божьего Гнева натянута, и Лук готов выпустить Стрелу; Правосудие нацеливает Стрелу в ваше Сердце и натягивает Тетиву; и нет ничего, кроме Соизволения Господа, Гнев Господний, – и никаких Обещаний и Обязательств, ничего, что бы удержало эту Стрелу за Миг от того, как хлынет из жил ваша Кровь…»

Эти слова Джонатана Эдвардса вселяли страх в сердца его прихожан в Новой Англии, раскрывая перед ними не приукрашенный ничем страшный лик отца. Проповедь была призвана пригвоздить их к скамьям жуткими картинами мифологического суда божьего; ибо хотя пуританство не допускало образов рукотворных, оно не ограничивало себя в образах словесных. «Гнев Божий, – вещал Эдварде, – подобен великим Водам, пока еще сдерживаемым; но их собирается все больше и больше, они поднимаются все выше и выше, пока им не будет дан Выход; и чем дольше сдерживается Поток, тем стремительнее и сильнее хлынут его Воды, если наконец дать ему волю. Воистину Правосудие над вашими порочными Деяниями еще не свершилось; Потоки Возмездия Божьего сдерживаемы; но Вина ваша со Временем непрестанно растет, и каждый День вы навлекаете на себя все больший Гнев Его; Воды непрестанно поднимаются и прибывают; и нет ничего, кроме Соизволенья Господнего, что бы сдерживало эти Воды, не поддающиеся усмирению и с силой рвущиеся вперед; и стоит Господу лишь убрать свою Руку от преграждающих путь этим Водам Врат, как они тут же отворятся, и огненные Потоки Неудержимого Гнева Господнего ринутся вперед с немыслимой Яростью и падут на вас со всемогущей Силой; и будь Сила ваша в Десять Тысяч Раз более, чем теперь, да и в Десять Тысяч Раз сильнее Силы самого упорного, несокрушимого Дьявола в Аду, то и тогда ничто не поможет вам противостоять и вынести Гнев Божий…»

Пригрозив водной стихией, пастор Джонатан далее обращается к картине огня. «Для Бога, что держит вас над Преисподней Ада, как держат Паука или другое мерзкое Насекомое над Огнем, вы ненавистны и достойны страшного гнева; его Гнев, обращенный к вам, пылает подобно Огню, он видит в вас исчадия, достойные лишь быть брошенными в Огонь; его Очи настолько чисты, что не могут вынести вашего вида; в его Очах вы в Десять Тысяч Раз отвратительнее самой отвратной, в наших глазах, ядовитой Змеи. Вы согрешили против него бесконечно больше, чем любой упрямый Бунтовщик против своего Господина; и все же каждое Мгновение ничто, кроме его Руки, не удерживает вас от падения в Огонь…

О, Грешник!.. Ты висишь на тонкой нити, вокруг которой сверкают вспышки Пламени Гнева Господнего, готового каждую Секунду оборвать ее, объяв огнем; и никакой Заступник вам не поможет, и вам не за что ухватиться, чтобы спасти себя; нет ничего, что могло бы удержать вас от Пламени Гнева, – ничего вам присущего, ничего из того, что вы когда-либо свершите, ничего из того, что вы могли бы свершить, – ничего, что бы побудило Господа подарить вам одно лишь Мгновение…»

А теперь, наконец, предлагается картина второго рождения – однако лишь на мгновение:

«Так все вы, никогда не испытавшие великой Перемены в Сердцах своих от действия могучей Силы Духа ГОСПОДНЕГО на ваши души, все, не рожденные заново и не ставшие новыми Существами и не восставшие из смерти в Грехе к Обновлению и к прежде никогда не испытанному Свету и Жизни (как бы вы ни исправляли свою Жизнь во множественных Вещах, какие бы набожные Чувства вы ни питали, какую бы Форму Религии вы ни исповедовали в Семьях своих и в Уединении и в Храме Господнем и как бы строго ее ни придерживались), – все вы в Руках разгневанного Бога; ничто, кроме одного его Соизволения, не удерживает вас от того, чтобы сию же Секунду и на веки вечные быть подвергнутым Уничтожению»[45].

«Одно лишь соизволение Бога», что оберегает грешника от стрелы, потопа и огня, в традиционной фразеологии христианства называется «милосердием» Божьим, а «могучая сила духа Господа», которая изменяет сердце – это «милость» Божья. В образах мифологии, как правило, милосердие и милость представлены так же ярко, как справедливость и гнев, и таким образом сохраняется равновесие, и сердце скорее ощущает поддержку, чем карается на своем пути. «Не бойтесь!» – гласит жест руки бога Шивы, исполняющего перед поклоняющимися ему танец вселенского разрушения[46]. «Не бойтесь, ибо все благополучно пребывает в Боге. Формы, что приходят и уходят – одной из которых и есть ваше тело – это мелькание моих конечностей в танце. Узнавайте Меня во всем, и чего вам тогда бояться?» Магия священных таинств (обретающих действенность через Страсти Господни или благодаря медитациям Будды), оберегающая сила примитивных амулетов и талисманов и сверхъестественные помощники мифов и сказок всех народов мира – все это заверения человечества в том, что стрела, огонь и потоп не так жестоки, как кажутся.

Ибо страшный лик отца является отражением собственного эго его жертвы – берущего свое начало от чувственной картины детства, оставшейся позади, но проецируемой вперед; идолопоклонничество, таящееся в фиксации на этой несуществующей вещи, само по себе уже есть нечто неправедное, оставляющее человека охваченным ощущением греха, что и удерживает потенциально созревший дух от более уравновешенного и реалистичного взгляда на отца, а вместе с этим и на мир в целом. Примирение – не более, чем избавление от этого, самопорождаемого двойного монстра, в коем слиты воедино дракон, представляемый Богом (супер-эго)[47], и дракон, представляемый Грехом (подавляемое ид). Но это требует отрешения от привязанности к самому эго, что и есть всего сложнее. Человек должен верить, что отец милосерден, и полагаться на это милосердие. Вместе с этим центр веры переносится за пределы заколдованного круга скупых данных Богом ограничений, и страшные великаны – людоеды исчезают.

Именно в этом испытании герой может обрести надежду и поддержку в женском образе заступничества, магией которого (заклинаниями или покровительством) он защищен в ходе всех пугающих переживаний отцовской инициации, грозящей расколом эго. Ибо если невозможно верить во вселяющий ужас облик отца, вера тогда должна быть сосредоточена на ком – то другом (на Женщине – Пауке, на Благословенной матери); и эта надежда на поддержку помогает пережить кризис – который в конечном итоге приводит к осознанию того, что отец и мать есть отражение друг друга и по существу суть одно и то же.

Когда воинственные боги – близнецы навахо оставили Женщину – Паука и благодаря ее совету и оберегающим талисманам благополучно миновали опасности сталкивающихся скал, тростника, что режет на куски, кактусов, что разрывают на части, и зыбучих песков, они наконец пришли к дому Солнца, их отца. Дверь охраняли два медведя, которые встали на дыбы и зарычали; но слова, которым научила мальчиков Женщина – Паук, заставили зверей лечь на землю. После медведей Близнецам угрожали две змеи, затем ветры, затем молнии: стражи последнего порога[48]. Однако всех их легко успокоили слова молитвы.

Выстроенный из бирюзы дом Солнца, огромный и квадратный в основании, стоял на берегу могучего потока. Мальчики вошли в него и увидели женщину, сидящую у западной стены, двух красивых юношей – у южной и двух красивых девушек – у северной. Девушки, не говоря ни слова, поднялись, окутали новоприбывших четырьмя небесными покрывалами и уложили их, и те спокойно лежали, пока трещотка, висевшая над дверью, не простучала четыре раза, и одна из девушек сказала: «Идет наш отец».

Носящий солнце вошел в свой дом, снял со своей спины солнце и повесил его на крючок на западной стене комнаты, где оно некоторое время раскачивалось, издавая мерные звуки. Он повернулся к старшей женщине и гневно спросил: «Кто эти двое, что вошли сюда сегодня?» Но женщина не ответила. Юноши и девушки лишь молча глядели друг на друга. Носитель солнца еще четыре раза задавал свой вопрос, прежде чем женщина наконец ответила: «Было бы лучше, если бы ты не говорил так много. Двое юношей пришли сюда сегодня в поисках своего отца. Ты же говорил мне, что ни к кому не заходишь, когда покидаешь дом, и что у тебя не было другой женщины, кроме меня. Тогда чьи же это сыновья?» Она указала на покрывала, и дети многозначительно глянули друг на друга.

Носящий солнце развернул все четыре покрывала (одеяния рассвета, голубого неба, желтого вечернего света и тьмы), и мальчики упали на пол. Он тут же схватил их и в ярости швырнул на огромные острые шипы белой раковины, что лежала у восточной стены. Мальчики крепко ухватились за свои перья жизни и отскочили назад. Тогда он бросил их на острые выступы из бирюзы на южной стене, затем на желтый гелиотис на западе и на черную скалу на севере[49]. Мальчики каждый раз крепко хватались за свои перья жизни и отскакивали обратно. «Хотелось бы, – сказал Отец – Солнце, – чтобы они действительно были моими детьми».

Затем страшный отец попробовал обварить мальчиков паром в бане. Но им помогли ветры, которые защитили от пара один уголок, где дети смогли спрятаться. «Да, это мои дети», – сказал Отец – Солнце, когда они вышли, но это была лишь его уловка, ибо он все еще намеревался уличить их во лжи. Последним испытанием явилась курительная трубка, набитая ядом. Покрытая колючими волосками гусеница предупредила мальчиков и дала им положить что-то себе в рот. Они курили трубку безо всякого вреда для себя, передавая ее друг другу, до тех пор пока не выкурили. Они даже сказали, что она пришлась им по вкусу. Отец – Солнце возгордился ими. Он был полностью удовлетворен. «А теперь, дети мои, – спросил он, – что вы хотите от меня? Зачем вы искали меня?» Так герои – близнецы завоевали полное доверие Солнца, своего отца[50].

Необходимость большой осторожности со стороны отца, принимающего в свой дом только тех, кто прошел тщательную проверку, иллюстрируется неудачей юного Фаэтона, описанной в известном греческом мифе. Фаэтон родился в Эфиопии у девственницы, товарищи донимали его вопросами об отце, и он отправился через Персию и Индию на поиски дворца Солнца; ибо мать сказала ему, что его отец Феб – бог, правящий солнечной колесницей.

«Дворец Солнца поднимался в небо на высоких колоннах, блестевших золотом и бронзой, что горели как огонь. Верхушку фронтона венчала светящаяся слоновая кость; двойные раздвижные двери сияли отполированным до блеска серебром. А тончайшая отделка превосходила красоту самих материалов».

Поднявшись по крутой лестнице, Фаэтон вошел во дворец. Там он увидел Феба, восседавшего на изумрудном троне в окружении Часов и Времен Года, а также Дня, Месяца, Года и Столетия. Отважному юноше пришлось остановиться у порога, ибо его глаза смертного не могли вынести такого сияния; но отец мягко заговорил с ним из другого конца зала.

«Зачем ты пришел? – спросил отец. – Чего ты хочешь, о Фаэтон, сын, которым может гордиться любой отец?»

Юноша почтительно ответил: «О мой отец (если дозволяешь мне так называть тебя), о Феб! Свет всего мира! Прошу тебя о доказательстве, мой отец, благодаря которому все могли бы знать, что я твой родной сын».

Великий бог отложил свою сверкающую корону в сторону и попросил юношу приблизиться. Он заключил его в свои объятия и затем пообещал, скрепив свое обещание клятвой, что любое желание юноши будет удовлетворено.

Фаэтон пожелал колесницу своего отца и права управлять крылатыми лошадьми в течение одного дня. «Такая просьба, – сказал отец, – говорит о том, что мое обещание было опрометчивым» Отстранив от себя юношу, он попытался отговорить его. «В своем неведении ты просишь о том, что не может быть дано даже богам, – сказал он – Каждый бог волен поступать по своему желанию, но никто, кроме меня, не властен занять мое место в моей огненной колеснице; даже сам Зевс».

Так убеждал его Феб Но Фаэтон был непреклонен Не в состоянии нарушить свою клятву, отец медлил насколько это было возможно, но в конце концов был вынужден провести своего упрямого сына к удивительной колеснице: ее оси и дышло были золотыми, ее колеса – с золотыми ободами и с серебряными спицами. Хомут был отделан драгоценными камнями и хризолитами. Часы уже выводили четверку пышущих огнем и насытившихся божественной пищей лошадей из их высоких стойл. Они надели на них звенящие уздечки; огромные животные копытами били по перекладинам ограждения. Феб смазал лицо Фаэтона особой мазью, чтобы защитить его от огня, а затем надел на его голову сияющую корону.

«Внемли по крайней мере предостережениям своего отца, – советовал ему бог, – не усердствуй с кнутом и крепко держись за поводья. Кони сами достаточно быстро несут. И не следуй прямой дорогой через пять поясов неба, а сверни у развилки влево – следы моих колес будут ясно видны тебе. Кроме того, чтобы небеса и земля прогревались одинаково, не поднимайся слишком высоко и не опускайся слишком низко; ибо если ты поднимешься слишком высоко, то опалишь небо, а если опустишься слишком низко, то подожжешь землю. Самый безопасный путь посередине.

Но торопись! Ибо пока я говорил, прохладная Ночь уже достигла своей цели на западном берегу. Нас зовут. Смотри, алеет рассвет. Мальчик мой, пусть лучше Фортуна помогает тебе и правит тобою там, где тебе будет трудно. Вот, держи поводья».

Тетис, богиня моря, открыла заграждение, и лошади резко рванули с места; разбивая своими копытами тучи, разгоняя своими крыльями воздух, опережая все ветры, что поднимались в той же восточной части. И тут же – ибо колесница была слишком легка без своего привычного веса – повозку начало раскачивать, как корабль без балласта, бросаемый волнами. Охваченный ужасом возничий забыл о поводьях и уже не обращал никакого внимания на дорогу. Дико взметнувшись вверх, упряжка задела небесные высоты, потревожив самые далекие созвездия. Большая и Малая Медведицы опалились. Змея, лежавшая свернувшись кольцом вокруг полярных звезд, разогрелась и с поднявшимся жаром стала опасно свирепой. Волопас, бросив свой плуг, бежал. Скорпион стал бить своим хвостом.

А далее, после того как колесница, сталкиваясь со звездами, некоторое время неслась по неизведанным небесным путям, она низверглась к облакам у самой земли; и Луна в изумлении увидела лошадей своего брата, мчащихся ниже ее собственной колесницы. Облака превратились в пар. Земля вспыхнула пламенем. Горы запылали; стены городов обрушились; народы превратились в пепел. Это было время, когда народ Эфиопии стал черным; ибо от жара кровь приливала к поверхности их тел. Ливия превратилась в пустыню. Нил в ужасе бежал на край земли и спрятал там свою голову, где она скрыта и поныне.

Мать Земля, прикрывая рукой свои опаленные брови, задыхаясь от горячего дыма, подняла свой зычный голос и призвала Юпитера, отца всех вещей, спасти его мир. «Взгляни вокруг! – закричала она ему. – Небо от полюса до полюса в дыму. Великий Юпитер, если погибнет море и земля, и все сферы небесные, тогда мы снова окажемся в хаосе начала! Подумай! Подумай об опасности, грозящей нашей вселенной! Спаси от пламени то, что еще осталось!»

Юпитер, Всемогущий Отец, призвал в свидетели богов, что если быстро не предпринять меры, то все будет потеряно. После чего он поспешил к зениту, взял в свою правую руку молнию и метнул ее из – за спины. Повозка разлетелась; охваченые ужасом лошади вырвались на свободу; Фаэтон с охваченными пламенем волосами, подобно метеору, полетел вниз. И его горящее тело упало в реку По.

И Наяды той земли поместили его тело в гробницу, на которой была начертана следующая эпитафия:

 
Здесь погребен Фаэтон, колесницы отцовской возница.
Пусть ее не сдержал, но, дерзнув на великое, пал он[51].
 

Эта история о родительском потворстве иллюстрирует античное представление о том, что когда силы жизни оказываются в руках недостаточно посвященных, то это влечет за собой хаос. Когда ребенок перерастает широко распространенную идилию материнской груди и обращается лицом к миру зрелых деяний, он духовно переходит в сферу отца, который становится для своего сына знаком его назначения, а для дочери знаком ее будущего мужа. Известно ему это или нет, независимо от его положения в обществе, отец является инициирующим жрецом, при посредничестве которого юное создание вступает в больший мир. И точно так же, как ранее мать представляла «добро» и «зло», так теперь это воплощается в нем, но только с одним усложением – в картине появляется новый элемент соперничества: сына с отцом за господство во вселенной и дочери с матерью за то, чтобы быть этим завоеванным миром.