Текст книги "Тысячеликий герой"

Автор книги: Джозеф Кэмпбелл

Традиционная идея инициации сочетает приобщение к приемам, обязанностям и прерогативам своего призвания с радикальной коррекцией своего эмоционального отношения к родительским образам Мистагог (отец или фигура его замещающая) вверял символы своего служения только сыну, который действительно достиг очищения от изживших себя инфантильных катексисов, которому ни бессознательные ни даже сознательные и, возможно, логически обоснованные мотивации самовозвеличивания, собственного предпочтения или негодования уже не помешают справедливо, бесстрастно использовать обретенные силы. В идеале посвященный человек оказывается лишенным своей обычной человеческой сущности и представляет беспристрастную космическую силу. Он является дважды рожденным: он сам стал отцом. И поэтому он сам теперь может играть роль инициирующего, проводника, солнечной двери, через которую человек может пройти от инфантильных иллюзий «добра» и «зла» к восприятию величия космического закона, чистого от надежды и страха, к состоянию покоя в понимании откровения бытия.

«Однажды мне приснилось, – рассказывает маленький мальчик, – что меня взяли в плен пушечные ядра [sic]. Они все начали подпрыгивать и кричать. Я с удивлением увидел, что нахожусь в гостиной своего дома. Горел огонь, а над ним котел, полный кипящей воды. Они бросили меня в него, и время от времени появлялся повар, который тыкал в меня вилкой, проверяя не приготовился ли я уже. Затем он вытащил меня и передал хозяину, который собирался откусить от меня, и в этот момент я проснулся»[52].

«Мне приснилось, что я за столом со своей женой, – рассказывает культурный джентельмен, – во время еды я протягиваю руку через стол, беру нашего второго ребенка, младенца, и как ни в чем не бывало начинаю засовывать его в зеленую суповую чашку, полную горячей воды или какой – то еще горячей жидкости; ибо он приготовлен, как куриное фрикассе.

Я положил кушанье на доску для нарезания хлеба и разрезал его своим ножом. Когда мы съели почти все, за исключением маленького кусочка, такого как куриный желудок, я обеспокоенно взглянул на жену и спросил: ‘Ты уверена, что именно этого от меня хотела? Ты хотела съесть его на ужин?’

Привычно нахмурившись, она ответила: ‘После того, как он так хорошо получился, уже больше ничего не оставалось делать’. Я заканчивал последний кусочек, когда проснулся»[53].

Этот архетипный кошмар отца – людоеда реализуется в испытаниях примитивной инициации. Как мы уже видели, мальчиков австралийского племени мурнгинов вначале сильно пугают, вынуждая их убегать к своим матерям. Великий Змей Отец требует их крайней плоти[54]. Это возлагает на женщин роль защитниц. Звучит чудовищный рог, называемый Йурлунггур, что означает зов Великого Змея Отца, который вылез из своей норы. Когда мужчины приходят за мальчиками, женщины хватают копья и делают вид, что не только сражаются, но также плачут и причитают, так как маленькие создания будут отняты у них и «съедены» Треугольная площадка для плясок мужчин представляет собой тело Великого Змея Отца. На ней в течение многих ночей мальчикам показывают многочисленные танцы, символизирующие различных тотемных предков, и учат мифам, объясняющим существующий мировой порядок. Их также отправляют в длительное путешествие к соседним и далеким кланам, имитирующее мифологические блуждания фаллических предков[55].

Таким образом, так сказать, «в утробе» Великого Змея Отца их знакомят с интересным новым объективным миром, что компенсирует для них потерю матери; и центральной точкой (axis mundi) воображения вместо женской груди становится мужской фаллос.

Кульминацией посвящения в долгом ряду обрядов является освобождение собственного героя – пениса мальчика от защиты его крайней плоти, посредством пугающего и болезненного нападения на него мужчины, выполняющего обрезание[56]. У арунта, например, звук трещоток доносится со всех сторон, когда наступает момент этого решающего разрыва с прошлым. Ночью, в причудливом свете костра внезапно появляется обрезающий и его помощник. Шум трещоток – это голос великого демона церемонии, а пара оперирующих мужчин – его призраки. Со своими бородами, засунутыми в рот, что означает гнев, с широко расставленными ногами и вытянутыми вперед руками двое мужчин стоят совершенно неподвижно. Тот, кто непосредственно будет проводить операцию, стоит впереди с маленьким кремниевым ножом в правой руке, которым он и будет оперировать. Его помощник стоит сразу же за ним, так что их тела соприкасаются друг с другом. Затем в свете костра приближается другой мужчина, удерживая щит на своей голове и одновременно щелкая большим и указательным пальцами обеих рук. Трещотки создают невероятный шум, который слышен даже женщинам и детям, в их далеко отстоящем лагере. Мужчина со щитом на голове опускается на одно колено немного впереди оперирующего, и тут же одного из мальчиков поднимают с земли несколько его дядьев, которые подносят его ногами вперед к щиту и помещают сверху на него, в то время как все мужчины глубокими громкими голосами повторяют нараспев монотонный речитатив. Операция проходит быстро, страшные фигуры тут же покидают освещенное место, мальчика, который находится в полубессознательном состоянии, берут под свою опеку и поздравляют мужчины, к статусу которых он только что присоединился. «Ты вел себя хорошо, – говорят они, – ты не кричал»[57].

Мифология австралийских туземцев свидетельствует о том, что в ранних обрядах инициации юношей убивали[58]. Таким образом, видно, что, кроме всего прочего, этот ритуал является драматизированным выражением агрессии старшего поколения в эдиповском преломлении; а обрезание – смягченной кастрацией[59]. Но эти обряды также удовлетворяют каннибалический отцеубийственный импульс подрастающей группы мужчин и в то же самое время открывают милосердный, самопожертвенный аспект архетипного отца; ибо в течение длительного периода символического посвящения инициируемых некоторое время заставляют питаться только свежей кровью, взятой у старших мужчин. «Туземцы, – как рассказывали нам, – особенный интерес проявляют к христианскому обряду причастия и, услышав о нем от миссионеров, сравнивают его со своими собственными обрядами принятия крови»[60].

«Вечером приходят мужчины и занимают свои места согласно племенному обычаю. Мальчик ложится головой на колени своего отца Он должен лежать совершенно неподвижно, иначе Умрет. Отец закрывает ему глаза ладонями, ибо считается, что если мальчик увидит то, что будет происходить, умрут его отец и мать. Сосуд из дерева или коры ставится рядом с одним из братьев матери мальчика. Мужчина, легко перетянув свою руку, протыкает ее в верхней части костью из носа и держит руку над сосудом до тех пор, пока в нем не наберется некоторое количество крови. Затем свою руку протыкает мужчина, сидящий рядом с ним, и так далее до тех пор, пока сосуд не наполнится. Он может вмещать около двух кварт.[3]3
  Кварта в Англии равна 1,14 л; в Америке – 0,95 л. – Прим. перев.


[Закрыть]

Мальчик делает большой глоток крови. На тот случай, если его желудок не примет ее, отец мальчика держит его за горло, чтобы не дать ему извергнуть кровь, потому что, если это случится, умрут его отец, мать и все братья и сестры Остаток крови выливается на него.

Далее, начиная с этого времени, иногда в течение целого месяца, мальчику не разрешается принимать никакой иной пищи, кроме человеческой крови. Этот закон установил Йамминга, мифический предок… Иногда крови в сосуде дают застыть, и тогда опекун своей костью из носа разрезает ее на куски, и мальчик ест их, в первую очередь две концевые части Кровь должна быть разделена на равные куски, иначе мальчик умрет»[61].

Часто мужчины, дающие свою кровь, теряют сознание и остаются вследствие потери крови в состоянии комы в течение часа или более[62]. «В былые времена, – пишет другой исследователь, – эту кровь (которую ритуально пили новообращенные) брали от убиваемого с этой целью человека, а части его тела съедали»[63] «Здесь, – комментирует доктор Рохейм, – мы подходим как никогда близко к ритуальному представлению убийства и поедания первичного отца»[64].

Не может быть никакого сомнения в том, что какими бы непросвещенными ни казались нам обнаженные австралийские дикари, их символические церемонии представляют сохранившуюся до нынешних времен невероятно древнюю систему духовного просвещения, широко распространенные свидетельства которой можно встретить не только во всех землях и островах Индийского океана, но также и в памятниках древних центров цивилизации, к коей мы склонны себя относить[65]. Что именно было известно древним людям, по опубликованным материалам наших западных исследователей судить сложно. Но из сравнения деталей австралийского ритуала со знакомыми нам в более высокоразвитых культурах, можно видеть, что и великие темы, и вечные архетипы, и их воздействие на душу остаются одними и теми же.

 
«Приди, о Дифирамб,
Войди в мое мужское лоно»[66].
 

Крик Зевса, Громовержца, обращенный к его сыну Дионису, звучит лейтмотивом всех греческих мистерий инициирующего второго рождения. «И громкие крики взревели к тому же откуда – то от невиданных, страшных видений и из барабана, как будто из подземного грома в воздухе, преисполненном ужасом, родился образ»[67]. Само слово «Дифирамб» в качестве эпитета смерти и воскресения Диониса понималось греками как означающее «некто из двойной двери», то есть тот, кто пережил благоговейное чудо второго рождения. И мы знаем, что хоровые песни (дифирамбы) и мрачные, кровью отдающие обряды в честь этого бога – ассоциировавшиеся с возрождением растения, возрождением луны, возрождением солнца, возрождением души и свершаемые в сезон воскрешения года и, стало быть, воскрешения бога – представляют собой ритуальные начала аттической трагедии. Во всем древнем мире такие широко распространенные обряды и мифы, как смерть и воскрешение Таммуза, Адониса, Митры, Вирбия, Аттиса, Осириса и различных животных, их представляющих (козлов и овец, быков, свиней, лошадей, рыб и птиц), хорошо известны всем, обратившимся к сравнительному анализу религии; популярные карнавальные празднества – вроде Зеленой Троицы, чествования Джона Ячменного Зерна, Проводов Зимы, Встречи Лета и Умерщвления Рождественского Крапивника – продолжают эту традицию, в атмосфере веселья, уже в наше время[68]; через христианскую церковь (в мифологии Падения и Искупления, Распятия и Воскресения, «второго рождения» крещения, символического удара по щеке во время конфирмации, символического причастия Кровью и Плотью) в ее ритуалах, а иногда на деле мы приобщаемся к этим бессмертным образам инициирующей мощи, благодаря священному действию которой человек, начиная со своих первых дней на земле, рассеивал ужас своей феноменальности и приходил ко всепреображающему видению бессмертного бытия. «Ибо, если кровь тельцов и козлов и пепел телицы чрез окропление освящает оскверненных, дабы чисто было тело, то кольми паче Кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного Богу, очистит совесть нашу от мертвых дел, для служения Богу живому и истинному!»[69]

У басумбва в Восточной Африке есть народная сказка о мужчине, которому явился его мертвый отец, гнавший скот Смерти, и провел его по дороге, что вела под землю, как бы в огромную нору. Они пришли к просторному месту, где находились какие – то люди. Отец спрятал сына и отправился спать. На следующее утро появился Великий Вождь Смерть. Одной стороной он был прекрасен; другая же – гниющая – кишела червями. Его спутники подбирали падающие на землю личинки. Когда они закончили промывать его язвы, Вождь – Смерть сказал: «Тот, кто родился сегодня, если отправится торговать, будет ограблен. Женщина, зачавшая сегодня, да умрет с зачатым ребенком Мужчина, что возделывает землю сегодня, да потеряет весь урожай. Тот, кто отправится в джунгли, да будет съеден львом».

Таким образом, провозгласив всеобщее проклятие, Вождь – Смерть отправился отдыхать. Но на следующее утро, когда он появился, его спутники промыли его прекрасную сторону, умастив ее маслом. Когда они закончили, Вождь – Смерть произнес благословение: «Тот, кто родится сегодня, да будет богат. Пусть женщина, зачавшая сегодня, родит ребенка, который проживет до старости. Тот, что родится сегодня, пусть идет торговать; пусть заключает только выгодные сделки; пусть смело торгует вслепую. Мужчина, что войдет в джунгли, да будет у него богатая добыча; да совладает он даже со слонами. Потому что сегодня я провозглашаю благословение».

Тогда отец сказал сыну: «Если бы ты пришел сегодня, то обладал бы многим. Но теперь ясно, что тебе предопределена бедность. Завтра тебе лучше уйти».

После чего сын вернулся к себе домой[70].

Иллюстрация VII. Колдун. Пещерный рисунок времен палеолита (Французские Пиренеи.)

Солнце Преисподней, Повелитель Мертвых, является другой стороной того же лучезарного царя, что дарит день и правит днем; ибо – «Кто посылает вам удел с неба и земли? И кто выводит живое из мертвого и выводит мертвое из живого? И кто правит делом?»[71] Здесь уместо вспомнить сказку вачага об очень бедном человеке, Кьязимба, которого старуха перенесла к зениту неба, где в полдень отдыхает Солнце[72]; там Великий Вождь одарил его процветанием. Можно также вспомнить лукавого бога Эдшу, описанного в сказке, родившейся у другого берега Африки[73]: его величайшим удовольствием было сеять раздор. Это различное видение одного и того же страшного Провидения. Оно вмещает в себя и от него исходят все противоречия, добро и зло, жизнь и смерть, боль и радость, блага и лишения. Как фигура, стоящая у солнечной двери, – это источник всех пар противоположностей «У Него – ключи тайного к Нему ваше возвращение, потом Он сообщит вам, что вы делали»[74].

Иллюстрация VIII. Плачущий Вселенский Отец, Виракоча (Аргентина)

Таинство внутренне противоречивого отца прекрасно передает образ великого доисторического перуанского бога по имени Виракоча. Его тиарой является солнце; в каждой руке он держит по молнии; а из его глаз в виде слез идут дожди, что освежают жизнь долин мира. Виракоча – Вселенский Бог, творец всех вещей; и тем не менее в легендах о его появлениях на земле он изображается бредущим, как нищий, в лохмотьях и всеми поносимый. При этом вспоминается Проповедь о Марии и Иосифе, которым было отказано в ночлеге некогда в Вифлееме[75], и классическая история о том, как Юпитер и Меркурий просили о ночлеге в доме Филемона и Бавкиды[76]. Также вспоминается никем не узнанный Эдшу Эта тема часто встречается в мифологии; ее суть хорошо выражают слова из Корана «и куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха»[77]. «Этот Атман, скрытый во всех существах, не проявляется, но острым и тонким рассудком его видят проницательные»[78]. «Разломи палку, – гласит афоризм в духе гностиков, – и там найдешь Христа».

Следовательно, проявляя таким образом свою вездесущность, Виракоча сходен по своему характеру с высочайшими вселенскими богами. Более того, знаком нам и этот синтез в себе бога – солнца и бога – бури. Мы знаем его из древнеиудейской мифологии о Яхве, в котором объединены черты двух богов (бога бури и солнечного бога); он виден у навахо в ликах отца богов – близнецов; он очевиден в характере Зевса, а также в сочетании молнии и солнечной короны в некоторых формах образа Будды. Суть заключается в том, что милость, льющаяся во вселенную через солнечную дверь, – это и энергия молнии, которая разрушает, сама являясь неразрушимой: разбивающий иллюзии свет – то же самое, что и свет творящий. Или опять же, с точки зрения вторичной полярности природы: пламя, горящее в солнце, присутствует также и в грозе, несущей влагу земле; энергия, стоящая за элементарной парой противоположностей, огнем и водой, одна и та же.

Но самая удивительная и глубоко трогающая черта Виракоча, этого замечательного перуанского образа универсального бога (деталь, которая является его специфической особенностью) – это слезы. Живительные воды – это слезы Бога. В этом смысл монашского отречения от мира: «Все в жизни есть тлен» соотносится с миропорождающим заветом отца: «Да будет жизнь!» В полном понимании жизненных мучений сотворенных его рукой созданий, в полном осознании моря страданий, раздирающих разум огней заблуждающейся и самое себя опустошающей, похотливой и гневливой, им же сотворенной вселенной, этот бог уступает жизни право поддерживать жизнь. Удерживать оплодотворяющие воды означало бы уничтожение мира; дать им волю означает создание мира, который мы знаем. Ибо сущность времени – это течение, разложение существующего на мгновения; а сущность жизни – это время. В своем сострадании, в своей любви к тленным формам творец людей сохраняет это море страданий; но так как он осознает, что делает, то осеменяющие воды жизни, которые он дарует миру, – это слезы из его глаз.

Парадокс сотворения, приход из вечности тленных форм – это отцовская тайна зачатия. Ее никогда нельзя объяснить полностью. Поэтому в каждой системе теологии существует своя пуповинная точка, Ахиллесово сухожилие, которого коснулся перст матери жизни, и возможность совершенного знания здесь ограничена. Проблема героя заключается в том, чтобы постичь себя (а вместе с тем и мир) именно в этой точке; разбить и уничтожить этот ключевой узел своего ограниченного существования.

Проблема героя, собирающегося встретиться с отцом, заключается в том, чтобы, забыв про ужас, открыть свою душу до такой степени, чтобы быть готовым понять, каким образом величие Бытия оправдывает самые отвратительные и безумные трагедии этой огромной безжалостной вселенной. Герой преступает пределы жизни с ее своего рода слепым пятном и на мгновение поднимается до способности смотреть на источник света. Он видит облик отца, понимает его и приходит к примирению с ним.

В библейском сказании об Иове Господь не делает никакой попытки оправдать – ни с человеческой, ни с какой – либо иной точки зрения – недостойную плату, определяемую им своему добродетельному слуге, «человеку непорочному, справедливому и богобоязненному и уклоняющемуся от зла». И вовсе не за их собственные грехи слуги Иова были убиты халдейскими воинами, а его сыновья и дочери раздавлены упавшей крышей. Когда его друзья прибыли, дабы утешить его, они с благочестивой верой в правосудие Господне сказали, что Иов, должно быть, свершил какой – то грех, за что и заслужил такое страшное наказание. Но честный, смелый, отстаивающий истину на земле и страдающий Иов настаивал, что свершения его были благими; после чего утешитель его, Елиуй, обвинил его в богохульстве за то, что мнит он себя более справедливым, чем Бог.

Когда Господь отвечает Иову из бури, Он не делает никакой попытки оправдать с этической точки зрения содеянное Им, а лишь восхваляет Свое Присутствие и советует Иову поступать на земле подобным образом в человеческом подражании небесному пути: «Препояшь, как муж, чресла твои: Я буду спрашивать тебя, а ты объясняй Мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он? Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие. Излей ярость гнева твоего, посмотри на все гордое, и смири его. Взгляни на всех высокомерных, и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их. Зарой всех их в землю, и лица их покрой тьмою. Тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя»[79].

Нет ни слова объяснения, никакого упоминания о двусмысленном споре с Сатаной, описанном в главе первой Книги Иова; только лишь немилосердная демонстрация факта из фактов, а именно: человек не может судить волю Бога, которая исходит из того, что лежит вне человеческих категорий. Категорий, которые воистину полностью и окончательно сокрушает Всемогущий в Книге Иова. Тем не менее для самого Иова это откровение представляется имеющим душеспасительный смысл. Он был героем, который своей отвагой в огненном горниле, своим нежеланием сломиться и пасть ниц перед распространенным пониманием образа Всевышнего доказал свою способность смело встретить откровение большее, чем все, что удовлетворяло его друзей. Его слова из последней главы никак нельзя истолковывать как простое отчаяние. Это слова человека, который увидел нечто превосходящее все, что было сказано в оправдание случившегося. «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле»[80]. Набожные утешители посрамлены; Иову дарован новый дом, новая прислуга и новые дочери и сыновья. «После того Иов жил сто сорок лет, и видел сыновей своих и сыновей сыновних до чертвертого рода. И умер Иов в старости, насыщенный днями»[81].

Сын, который действительно созрел, чтобы понять отца, муки испытания переносит с готовностью; для него мир уже не является юдолью слез, а блаженство дарующим проявлением вечного Присутствия Сравните с гневом рассерженого Бога, каким он являлся Джонатану Эдвардсу и его пастве, нижеследующий полный любви стих написанный в одном из жалких восточноевропейских гетто того же столетия:

 
О, Владыка Вселенной,
Я буду петь Тебе песнь.
Где Тебя можно найти,
И где Тебя не найти?
Куда я иду – там ты.
Где я остаюсь – там тоже Ты.
Ты, Ты и только Ты.
 
 
Все, что добро – благодаря Тебе.
Все, что зло – тоже благодаря Тебе.
 
 
Ты есть, Ты был и Ты будешь.
Ты правишь, Ты правил и Ты будешь править.
 
 
Небеса – Твои и Земля – Твоя.
Ты заполняешь высшие сферы,
И низшие Ты тоже заполняешь.
Куда бы я ни обернулся, там есть Ты[82].