Текст книги "Блондинка. Том I"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

Но девочка не стала задавать матери эти вопросы, хотя, возможно, и вспомнила, как ныне покойная бабушка Делла предупреждала ее, Норму Джин, чтобы та следила за «перепадами» в настроении матери. И заставила Норму Джин пообещать, что, если дело «примет опасный оборот», та должна немедленно позвонить ей.

– И если надо, я возьму такси и тут же примчусь, пусть даже это стоит пять долларов, – мрачно добавляла при этом Делла.

Вообще-то бабушка Делла оставила Норме Джин вовсе не свой телефон, а номер телефона домовладельца, поскольку у самой Деллы никакого телефона никогда не было. И Норма Джин заучила этот номер наизусть, когда год назад переехала жить к Глэдис (о счастье, сбылась наконец ее мечта!), переехала в новую резиденцию Глэдис на Хайленд-авеню, совсем рядом с «Голливуд-Боул» [14]14
  Летний театр, представляющий собой природный амфитеатр на склонах Голливудских холмов.


[Закрыть]. Этот номер Норма Джин помнила потом всю свою жизнь – VB 3-2993,хотя ни разу так и не осмелилась его набрать. К тому же в ту ночь, в октябре 1934-го, бабушки уже не было на свете. Она умерла несколько месяцев назад, а дедушка Монро, так тот умер еще раньше, и некого было ей звать, набрав этот номер.

На свете вообще не существовало номера, по которому Норма Джин могла бы кому-то позвонить.

Отец! Если бы я знала его номер, не важно, где он и как живет, я бы позвонила ему. И сказала бы: ты нужен маме, пожалуйста, приезжай! Помоги нам! И я точно знаю, он бы тут же приехал, он бы приехал.

Впереди, у въезда на Малхоллэнд-драйв, стояла целая стена огня. Глэдис выругалась:

– Черт побери! – и резко ударила по тормозам. Она хотела уехать в горы, высоко в горы, оказаться над городом, и плевать на риск. Плевать на сирены, на спорадические вспышки огня, на свистящий горячий ветер Санта-Ана, волнами накатывающий на машину, не дающий укрыться даже под нависающими над дорогой скалами.

Здесь, среди этих уединенных холмов – Беверли-Хиллз, Бель-Эр и Лос-Фелиз – находились частные резиденции кинозвезд; мимо их ворот Глэдис проезжала часто – возила Норму Джин на экскурсию по воскресеньям, когда, конечно, могла позволить себе купить бензин. О, то были счастливые времена для матери и дочери – куда как лучше, чем ходить по воскресеньям в церковь! —но сейчас была ночь, и воздух загустел от дыма, и никаких домов не было видно, и возможно, они вообще сгорели, все эти частные резиденции звезд, и по этой дороге проехать нельзя. Вот почему через несколько минут Глэдис свернула к северу, на Лаурел-Каньон-драйв, где у обочины были припаркованы машины «скорой». И там ее остановила полиция.

Они грубо спросили, какого черта она тут делает, и Глэдис объяснила, что живет здесь, на Лаурел-Каньон, что именно здесь находится ее резиденция, что она имеет полное право ехать к себе домой, и тогда один из офицеров спросил, где именно она живет, а Глэдис грубо ответила:

– Мое дело! – И тогда они подошли поближе к машине и стали светить ей в лицо фонариком; они были настроены подозрительно, даже спросили, кто это с ней в машине, и Глэдис со смехом ответила: – Ну уж, во всяком случае, не Ширли Темпл, это точно!

И тогда подошел другой офицер, он служил помощником шерифа окружного отделения лос-анджелесской полиции. Подошел и долго смотрел на Глэдис, которая даже в этой жирной и грязной маске из кольдкрема выглядела женщиной красивой и достойной, женщиной в классическом стиле загадочной Гарбо, если, конечно, приглядеться повнимательнее. Глаза с расширенными зрачками казались просто огромными, длинный тонкий нос с изящно вырезанными, точно восковыми ноздрями, а губы припухшие и намазаны алой помадой. Ибо перед тем, как выбежать в ночь, эту ночь всех ночей, она нашла время подкрасить губы, потому что никогда не знаешь – а вдруг кто тебя увидит и начнет оценивать.

И помощник шерифа понял, что здесь что-то не так, что перед ним просто растерянная и довольно молодая женщина, наспех одетая, в сползающем с плеча зеленом шелковом кимоно и кружевной черной сорочке под ним, сквозь которую видны маленькие обвисшие груди. И рядом с ней – испуганная девочка со встрепанными кудрявыми волосами, в пижамке и босиком, круглое личико с тонкими чертами, на раскрасневшихся щеках грязные полоски от слез. И женщина, и девочка кашляли, а женщина еще что-то бормотала себе под нос – она была возмущена, сердита, она негодовала, она кокетничала, она твердила о том, что ее пригласили в частную резиденцию где-то на самой вершине холма, в конце Лаурел-Каньон.

– У ее владельца несгораемый особняк. Мы с дочерью будем там в безопасности. Нет, я не могу назвать вам имени этого человека, офицер, но его имя все знают. Он работает в киноиндустрии. А эта маленькая девочка – его дочь. Это город из песка, ему не устоять, а потому мы должны ехать дальше. – И в хриплом голосе Глэдис слышались воинственные нотки.

На что помощник шерифа сказал, что ему очень жаль, но она должна повернуть обратно; сегодня никому не разрешается ехать туда, в горы, там опасно, оттуда уже эвакуируют людей целыми семьями, что и ей, и ее дочери будет куда безопаснее в городе.

– Езжайте домой, мэм, и успокойтесь, и уложите свою маленькую дочурку спать. Уже поздно.

Глэдис так и вспыхнула.

– Не унижайтесь передо мной, офицер. И не указывайте мне, что делать!

Тогда офицер попросил Глэдис показать водительские права и талон на регистрацию автомобиля, на что Глэдис ответила, что этих документов при ней сейчас нет – был пожар, они собирались второпях, неужели не ясно? Однако она все же протянула ему студийное удостоверение. Он бросил на него беглый взгляд и тут же вернул, и заметил, что Хайленд-авеню – самая безопасная часть города, по крайней мере на данный момент, что ей повезло и что она должна немедленно вернуться домой.

Глэдис злобно улыбнулась и сказала в ответ:

– Вообще-то, офицер, мне хотелось посмотреть на ад с близкого расстояния. Так, в качестве предварительного ознакомления. – Говорила она теперь хрипловато-сексуальным голосом Джин Харлоу; такое внезапное превращение всегда приводило людей в замешательство. Офицер нахмурился, когда Глэдис вдруг одарила его соблазнительной улыбкой, а потом стащила шарф с головы и волосы рассыпались по плечам. Некогда очень трепетно относившаяся к своей прическе, Глэдис давно уже перестала подстригать и укладывать их. И теперь в них проблескивала снежно-белая прядь, торчавшая острой зазубриной над левым виском и напоминавшая молнию из мультфильма. Несколько смущенный всем этим, помощник шерифа сказал Глэдис, что она должна повернуть обратно, что, если надо, они могут даже дать ей эскорт. Но это приказ, и в противном случае ее просто арестуют. Глэдис расхохоталась.

– Арестуют! Только за то, что я еду в своей машине! – Затем добавила, уже нормальным голосом: – Простите, офицер. И пожалуйста, прошу, не надо меня арестовывать. – А потом шепотом, так, чтобы Норма Джин не слышала, пробормотала: – Лучше бы вы меня пристрелили.

Офицер, похоже, начал терять терпение.

– Езжайте домой, леди! Вы пьяны или обкурились, но сейчас у нас просто нет времени разбираться с вами. Вы сами не понимаете, что говорите. Сами навлекаете на себя неприятности.

Глэдис мертвой хваткой вцепилась ему в рукав. Только теперь стало видно, что это просто пожилой мужчина в униформе, с мешками под грустными глазами и усталым лицом. С блестящей бляхой на этой самой униформе, с тяжелым кожаным поясом на талии и револьвером в кобуре. Ему было жаль эту женщину и ее маленькую девочку, женщину с грязным лицом в кольдкреме, с расширенными зрачками и запахом спиртного изо рта, таким нездоровым запахом. И больше всего ему хотелось, чтобы они побыстрее уехали; другие полицейские ждали его, ночь выдалась такая трудная. Он вежливо высвободил руку из цепких пальцев Глэдис, а та игриво заметила:

– Даже если вы собираетесь пристрелить меня, офицер, если я, к примеру, попробую прорвать это заграждение, прошу, не стреляйте в мою дочь. Она останется сиротой. Она и без того уже сирота. Но мне не хотелось бы, чтобы она это знала. Даже если б я ее любила. Вернее, даже если б я не любила ее. Потому как всем известно – это вовсе не наша вина, что мы родилисьна свет.

– Вы в порядке, леди? Ну и прекрасно, поезжайте домой, о’кей?

Офицеры лос-анджелесской окружной полиции наблюдали за тем, как Глэдис пыталась развернуться в своем грязнозеленом «форде» на узкой горной дороге. Они сочувственно качали головами, смущенно прищелкивали языками, и вся эта сцена почему-то немного напоминала стриптиз. Глэдис вся так и кипела от злости под взглядами этих незнакомых мужчин:

– А в головах только грязные мужские мыслишки, все только об одном и думают!

Все же Глэдис удалось наконец развернуться, и они двинулись к югу, по Лаурел-Каньон, обратно к Сансет, к центру города. Лицо Глэдис блестело от грязи и жира, губы, намазанные алой помадой, дрожали от возмущения. Рядом с ней молча сидела сгорающая от недетского стыда и смущения Норма Джин. Она не расслышала, что говорила Глэдис помощнику шерифа. Она понимала, но не была до конца уверена в том, что Глэдис «играла» – как часто делала в воспалении чувств, когда не была собой. Но то был факт, неоспоримый факт, и все это напоминало сцену из фильма, и другие люди тоже видели все это, видели, как ее мать, Глэдис Мортенсен, гордая, независимая, ценящая свою работу на Студии, вознамерившаяся сделать себе карьеру, ни от кого не принимающая подачек, только что оказалась в таком положении. На нее пялились, ее жалели, она вела себя просто как сумасшедшая!Это было, было!

Норма Джин терла глаза, их щипало от дыма, слезы текли, но она не плакала, нет. Она была унижена сверх всякой меры, но не плакала, она пыталась сообразить: неужели ее отец действительно пригласил их к себе в дом? Неужели все эти годы он жил всего в нескольких милях от них? На вершине холма, в самом конце Лаурел-Каньон-драйв? Но почему тогда Глэдис хотела свернуть на Малхоллэнд-драйв? Неужели хотела обмануть, сбить со следа этих полицейских? (То было любимое и часто повторяемое Глэдис выражение – «сбить со следа».) Когда по воскресеньям Глэдис возила Норму Джин на прогулки и они проезжали мимо особняков звезд и других «занятых в киноиндустрии» людей, она иногда намекала, что ее отецмог бы жить здесь, поблизости, что ее отцавполне могли бы пригласить сюда на вечеринку; но этим Глэдис и ограничивалась, ничего больше не объясняла. А потому высказывания эти не следовало принимать всерьез.

Как, к примеру, не следовало принимать всерьез или вообще не обращать внимания на воркотню бабушки Деллы, все ее предсказания и предупреждения. То были лишь намеки, как бы игривое подмигивание, и тебе полагалось испытывать при этом лишь прилив легкого возбуждения, не более того. И Норме Джин оставалось лишь гадать, правда это или нет, и есть ли в том хотя бы доля той самой «правды». Ибо жизнь вовсе не походила на гигантскую мозаичную картинку-загадку, где каждый из фрагментов стоял на своем месте, аккуратно и идеально подходил к другому, образуя красивую и цельную картину; впрочем, не важно даже, что составленный из фрагментов пейзаж был прекрасен, словно некая волшебная страна, что картина эта была завершенной. Ты видел ее, ты мог любоваться ею, ты мог даже разрушить ее, но картина эта существовала.В жизни, как уже успела убедиться Норма Джин, когда ей еще не исполнилось и восьми, не было ничего подобного.

И однако же Норма Джин помнила, как отец склонялся над ее колыбелькой. И колыбельку тоже помнила – белая, плетеная, с розовыми ленточками. Как-то Глэдис показала ей в витрине такую колыбельку: «Видишь? У тебя была в точности такая же, когда ты была младенцем. Помнишь?» Норма Джин молча мотала головой – нет, она не помнила. Но позднее к ней все чаще стало приходить это видение и ночью, во сне; грезила она и наяву, когда сидела на уроке в школе, рискуя получить замечание, что, как правило, и случалось (в той новой школе, в Голливуде, где ее никто не любил). Ей казалось, что она помнит колыбельку, но чаще всего вспоминала она отца, с улыбкой склонившегося над ней. А рядом Глэдис – опирается на его руку и тоже улыбается. Лицо у отца крупное, волевое, красивое, чуть ироничное, лицо, как у Кларка Гейбла. Черные волосы зачесаны со лба назад пышным коком, тоже как у Кларка Гейбла. И еще у него тонкие элегантные усики, и глубокий бархатный баритон, и он обещает ей: Я люблю тебя, Норма Джин. Настанет день, и я вернусь в Лос-Анджелес и заберу тебя с собой.А потом легонько так целует в лоб. И Глэдис, любящая мать, смотрит и улыбается.

Как живо все это в памяти!

Куда реальнее, чем все, что ее окружало.

Норма Джин решилась:

– А он все время был з-здесь? Отец? Все это время? Почему тогда не приходил к нам? Почему мы сейчас не с ним?

Глэдис, похоже, не слышала. Глэдис теряла свою, казавшуюся неиссякаемой, энергию. Она вся вспотела под тонким шелковым кимоно, и пахло от нее просто ужасно. И еще что-то случилось с фарами машины: то ли накал в лампах ослабел, то ли стекло фар было залеплено грязью. И ветровое стекло тоже было затянуто тонкой пленкой серого пепла. Горячие ветры дули навстречу, вокруг вздымались змееобразные спирали пыли. Над северной частью города громоздились зловещие подсвеченные пламенем облака. Повсюду стоял острый кислый запах чего-то горелого: паленых волос, жженого сахара, горящей помойки, гнилых овощей, разложения. Норма Джин чувствовала, что вот-вот закричит. Она не выдержит, это просто невыносимо!

Вместо этого Норма Джин повторила вопрос, на этот раз уже громче, настырным взволнованным и дрожащим детским голоском. Зная, что мать терпеть не может,когда она говорит таким голоском. Где отец? Неужели все время он жил совсем рядом с ними? Но почему…

– Ты! Заткнись! – Быстрым и точным, как у гремучей змеи, движением Глэдис оторвала руку от руля и тыльной стороной ладони влепила Норме Джин пощечину. Норма Джин взвизгнула, отпрянула, забилась в уголок, подтянула колени к животу.

В конце Лаурел-Каньон-драйв был объезд, и, проехав по этой дороге несколько кварталов, Глэдис наткнулась на второй объезд, а когда наконец, возмущенная, едва не плачущая выехала на более широкую улицу, не узнала ее, не поняла, то ли это Сансет-бульвар, то ли нет. И если да, если это Сансет-бульвар, то какое именно место, и как прикажете сворачивать с него на Хайленд-авеню? Было уже два часа ночи. Жуткой ночи, ночи отчаяния. И еще этот ребенок рядом, в слезах и соплях. И ей уже тридцать четыре. И уже ни один мужчина не смотрит на нее с вожделением. Всю свою юность и молодость она отдала Студии, и вот теперь – награда! Проезжает один перекресток за другим, по лицу струится пот, вертит головой направо и налево: «О Господи! Как же проехать к дому?»

2

Жили-были… На песчаном берегу великого Тихого океана.

Там была деревня, таинственное местечко. Где солнечный свет отливал золотом на воде. Где небо по ночам было чернильно-черным и все усыпано подмигивающими звездами. Где ветер был теплым и нежным, как ласка.

Где маленькая девочка вошла в Сад за Стеной. Стена была из камня, высотой в двадцать футов и вся увита изумительными пылающе-красными бугенвиллеями. Из Сада за Стеной всегда доносились пение птиц, и музыка, и шелест фонтана! И голоса каких-то незнакомых людей, и смех.

Через эту стену ни за что не перелезть, тебе просто не хватит сил; девочки вообще не слишком сильные; тело у них хрупкое и ломкое, как у куклы; твое тело и есть тело куклы; твое тело для других – чтобы любовались им, нянчились; твоим телом пользовались другие, не ты; твое тело было точно соблазнительный плод, в который хотелось вонзить зубы и наслаждаться его вкусом; твое тело – для других, не для тебя.

Маленькая девочка заплакала. Сердце маленькой девочки было разбито.

Затем появилась ее добрая фея, волшебница, и сказала:

– Есть тайный путь в Сад за Стеной!

Потайная дверца в стене, но ты должна ждать, как все другие маленькие девочки, когда тебе ее откроют. Должна ждать терпеливо, ждать тихо. Нельзя ломиться и стучаться в эту дверцу, как какой-нибудь гадкий мальчишка. Нельзя кричать и плакать. Ты должна перехитрить стража – старого безобразного гнома с зеленоватой кожей. Ты должна сделать так, чтобы он заметил тебя. Должна сделать так, чтобы он тобой восхищался. Чтобы возжелал тебя. И тогда он полюбит тебя и исполнит любое твое желание. Улыбайся! Улыбайся и будь счастлива! Улыбайся и снимай одежду! И тут твой Волшебный Друг в Зеркале поможет тебе. Потому что твой Волшебный Друг в Зеркале – существо особенное. Старый безобразный гном с зеленоватой кожей влюбится в тебя, и тогда потайная дверца в Сад для тебя отворится, и ты войдешь в него, смеясь от счастья. А в Саду за Стеной цветут роскошные розы, и порхают колибри, и еще там музыка, и шумит фонтан, и ты широко раскроешь глаза при виде всех этих чудес. А старый безобразный гном с зеленоватой кожей окажется заколдованным Принцем, и злые чары развеются, и он упадет перед тобой на колени и попросит твоей руки, и женится на тебе, и вы будете жить с ним счастливо и вечно в этом царстве Сада; и ты никогда, никогда больше не будешь одинокой и несчастной маленькой девочкой.

Если останешься со своим Принцем в этом Саду за Стеной.

3

– Норма Джи-и-ин! Домой, быстро!

Так прошлым летом часто звала Норму Джин бабушка Делла, очень часто, с крыльца своего дома. Прикладывала рупором руки ко рту и кричала что есть мочи. Похоже, старая женщина все больше и больше беспокоилась о своей маленькой внучке. Точно знала, что на них надвигается несчастье. Знала и понимала то, чего не желали видеть другие.

Но я спряталась. Я была плохой девочкой. Я не знала, что бабушка зовет меня в последний раз.

Тот день ничем не отличался от всех остальных. Почти не отличался. Норма Джин играла на пляже с двумя своими маленькими подружками; и тут точно гром среди ясного неба, точно крик птицы с небес донесся до нее этот голос:

– Норма Джин! НОРМА ДЖИ-И-ИН!

Две маленькие девочки взглянули на Норму Джин и захихикали – может, просто жалели ее. Норма Джин капризно выпятила нижнюю губку и продолжала рыться в песке. Не пойду! Она меня не заставит.

Все в районе знали Деллу Монро, женщину с характером, женщину по прозвищу Буксир. Особенно те, кто посещал вместе с ней церковь Святого Евангелия, – очевидцы клялись и божились, что, когда Делла пела в хоре, ее очки с толстыми стеклами запотевали от старания. А после этого бесстыдно проталкивала она вперед свою внучку, Норму Джин – чтобы моложавый светловолосый священник мог восхититься кудряшками девочки (в точности, как у Ширли Темпл!), ее ханжески скромным воскресным платьицем. Что он всякий раз и делал. Улыбался и говорил:

– Да благослови тебя Бог, Делла Монро! Ты должна быть благодарна Ему за такую внучку.

В ответ Делла смеялась и вздыхала. Она всегда с изрядной долей недоверия воспринимала самые, казалось бы, сердечные комплименты.

–  Я-тоблагодарна. А уж как там ее мамаша – не знаю.

Бабушка Делла не верила в то, что ребенка можно избаловать. Зато верила, что полезно приучать его к работе с самого раннего возраста, – наверное, потому, что сама проработала всю свою жизнь. Даже теперь, после того как муж ее умер, а пенсия была «мизерной» – «сущие крохи», – Делла продолжала работать. «Ни счастья, ни покоя нам, грешным!» Подрабатывала профессиональной гладильщицей в прачечной на Оушн-авеню, профессиональной портнихой в маленьком местном ателье, а когда и этой работы не перепадало, просто сидела с маленькими детьми: короче говоря, справлялась.Она была из первопоселенцев, совсем не то что какая-нибудь там глупая кисейная барышня,каких показывают в кино и на которых так стремилась походить ее психопатка дочь.

О, Делла Монро просто терпеть не могла эту «возлюбленную Америки», Мэри Пикфорд! В свое время она рьяно поддерживала девятнадцатую поправку, дающую женщинам право голоса и Участия в выборах с осени 1920 года. Она была проницательна, остра на язык и вспыльчива. Она принципиально ненавидела кино, говорила, что все это фальшивка, не стоящая ломаного гроша, но при этом восхищалась Джеймсом Кэгни в фильме «Враг общества», который смотрела раза три, – этот маленький крепыш и задира лихо расправлялся со всеми врагами и мужественно встретил свою судьбу. Весь в бинтах, совсем как мумия, покорно принял смерть на ступеньках дома, когда понял, что ему пришел конец. Еще она страшно восхищалась мальчиком-убийцей из фильма «Маленький Цезарь» с Эдвардом Дж. Робинсоном в главной роли, который тоже очень лихо произносил разные непристойности маленьким девичьим ротиком. То были люди, готовые достойно встретить свою смерть, когда понимали, что песенка их спета.

А раз твоя песенка спета, значит, спета.И бабушка Делла воспринимала этот факт с веселым самообладанием.

Иногда, после того как Норма Джин все утро помогала бабушке убирать квартиру, мыть и вытирать посуду, Делла брала ее с собой на важное мероприятие – кормить птиц. Норма Джин бывала просто счастлива! Они с бабушкой выбирали какой-нибудь укромный уголок и бросали крошки хлеба на песок, а потом стояли и смотрели, как отовсюду слетаются на это угощение птицы. Голодные, но осторожные, они шумно хлопали крыльями и быстро-быстро подбирали крошки своими маленькими острыми клювами. Голуби, африканские горлицы, иволги, шумливые хохлатые сойки. Целые стайки воробьев в черных шапочках. А в кустах гнездились и порхали среди ветвей камсиса колибри, совсем маленькие птички, величиной не больше шмеля. Делла узнавала эту крохотную птичку по уникальной способности летать не только вперед, но и назад, и в стороны в отличие от всех других птиц. «Хитрая маленькая чертовка», почти ручная, но не ест ни хлебных крошек, ни семян. Норма Джин была совершенно очарована этими птичками с радужным малиново-зеленым оперением, отливающим металлическим блеском под солнцем, которые так быстро махали крылышками, что те сливались в туманное пятно. И еще они опускали длинные и тонкие, как иголки, клювы в трубкообразные цветки и высасывали из них нектар, продолжая мелко трепетать в воздухе крылышками. И носились они быстро, как стрелы!

– Ой, бабушка, а куда они летят?

Бабушка Делла пожимала плечами. Настроение развлекать внучку у нее пропадало.

– Как знать, куда они там летают, эти птицы.

Позднее, уже после похорон, люди говорили, что Делла Монро сильно состарилась со дня смерти мужа. Когда он был жив, Делла жаловалась на него любому, кто был готов выслушать ее: на его пьянство, «слабые легкие», «дурные привычки». Делла была грузной женщиной, лицо ее часто краснело – от высокого давления, о своем здоровье она никогда не заботилась.

Подобно туче песка, вздымаемого ветром, носилась она по округе в поисках своей внучки. Только разрешала Норме Джин выйти поиграть на улицу и тут же звала ее обратно. Часто говорила, что спасает девочку от матери – «от той, что разбила сердце собственной матери».

Тем августовским днем жара стояла страшная, солнце палило, и почти все дети сидели по домам. И у бабушки Деллы вдруг появилось предчувствие – должно что-то случиться, что-то очень плохое. И она выбежала из дома на жару и стала звать:

– Норма Джин! Норма Джи-и-ин! – Сначала с крыльца, потом с улицы перед входом в дом, потом из аллейки за домом, потом побежала туда, где они кормили птиц, а Норма Джин с подружками с хихиканьем убегали и прятались, ни за что не откликнусь, ей меня не заставить!И это несмотря на то что Норма Джин любила свою бабушку, единственного на всем свете человека, который по-настоящему любил ее, никогда не обижал, хотел только защитить. Соседские мальчишки обзывали Деллу Монро «толстой старой слонихой», и, когда Норма Джин слышала это, ей становилось стыдно.

И вот Норма Джин спряталась от бабушки. Прошло какое-то время, и она уже больше не слышала ее криков, и тогда Норма Джин решила, что лучше все же пойти домой. И она помчалась с пляжа, дикая, встрепанная, и кровь стучала у нее в ушах, и какая-то соседка в возрасте Деллы успела выбранить ее по дороге: Эх ты! А бабушка тебя звала, звала!Норма Джин влетела в подъезд, взлетела вверх по ступенькам на третий этаж, как делала много раз; и вдруг поняла, что на этот раз все будет по-другому. Потому что уж очень тихо было в доме, а тишина, это известно еще из кино, всегда преподносит какие-то неприятные сюрпризы, от которых можно и закричать, именно потому, что не готова, что тебя застали врасплох. О Господи – дверь в бабушкину квартиру распахнута настежь. Чего прежде никогда не бывало. И Норма Джин поняла: что-то случилось Что-то очень нехорошее. И уже знала, что увидит внутри.

Бабушка упала прежде, чем я вернулась. Потеряла равновесие, голова у нее вдруг закружилась. Я нашла ее на полу, на кухне. Она лежала и тихонько стонала, и так тяжело дышала, и не понимала, что случилось. И я помогла ей подняться и сесть в кресло, а потом принесла ей таблетки и еще завернутый в тряпку лед и стала прикладывать его к лицу бабушки. А лицо у нее было такое горячее и испуганное, но чуть погодя она вдруг засмеялась, и я поняла, что все в порядке.

Но только на самом деле все было совсем не так. Бабушка лежала на полу в ванной, огромное потное тело, зажатое между ванной и туалетным бачком, на том самом полу, который они вдвоем так тщательно драили сегодня утром. В ванной сильно пахло дезинфицирующим средством, неудивительно, что у бабушки закружилась голова. И она лежала на боку, словно выброшенная на песок рыба, с красным и каким-то вздутым лицом, глаза приоткрыты, но, похоже, не видят, дыхание вырывается со свистом.

– Бабушка! Бабушка!

То была сцена из кино, и в то же время – реальность.

Бабушка Делла слепо ухватилась за руку Нормы Джин, словно хотела, чтобы та помогла ей подняться. Потом вдруг издала странный сдавленный звук, поначалу совершенно неразличимый. Нет, она не сердилась и не бранила ее. Что-то не так! Норма Джин поняла это тотчас же. Опустилась на колени рядом с бабушкой, вдыхая тошнотворный запах больной плоти, запах пота, газов, и тут же безошибочно распознала в нем запах смерти и закричала:

– Бабушка! Не умирай, только не умирай!

А старая женщина конвульсивно сжала ладошку Нормы Джин, так сильно, что едва не сломала ей пальцы, и с трудом, низким и грозным голосом выдавила, стараясь произносить каждое слово раздельно и внятно:

–  Благослови тебя Бог, детка, я люблю тебя.

4

Это я виновата! Я виновата, что бабушка умерла.

Не болтай глупостей. Никто не виноват.

Она меня звала, а я все не приходила! Я плохая!..

Ничего подобного. Это Бог виноват. Давай, спи.

Мама, а она нас слышит? Скажи, бабушка сейчас нас слышит? О Боже! Надеюсь, что нет.

Это я виновата в том, что случилось с бабушкой. О, мамочка… Никакая я тебе не мамочка, идиотка! Просто пришел ее час, вот и все.

И она острым локотком оттолкнула от себя девочку. Давать ей пощечину не хотелось, очень уж чесались и ныли покрасневшие руки.

(Руки Глэдис! Она постоянно пребывала в страхе, что в костях у нее поселился рак от всех этих химикатов.)

И не смей ко мне прикасаться, черт бы тебя побрал! Ведь знаешь, я этого не переношу.

То были трудные времена для всех рожденных под знаком Близнецов. Трагическая парочка.

Когда Глэдис вдруг позвонили со Студии, из монтажной, ее пришлось чуть ли не волоком тащить к телефону – так она испугалась. Ее начальник, мистер Икс, – некогда он был влюблен в нее, да, и умолял выйти за него замуж, даже был готов бросить ради нее семью, тогда, в 29-м, она работала его ассистенткой, а потом заболела, и ее перевели на более низкую должность, но то ведь вовсе не ее вина, верно? – молча протянул ей трубку. Резиновый шнур скрутился, как змея. Эта штука точно живая, однако Глэдис стоически отказывалась признать это. Глаза у нее слезились от едких химикатов, с которыми она работала (все в той же лаборатории, только на более низкой должности, но Глэдис никогда не жаловалась мистеру Икс, не желала доставлять ему такую радость). В ушах постоянно шумело, будто там поселились какие-то голоса из фильмов, твердящие: Сейчас! сейчас! сейчас! сейчас! – но она и на них старалась не обращать внимания. Она уже научилась, лет с двадцати шести, после рождения ее последней дочери, не слышать, отфильтровывать эти многочисленные назойливые голоса в голове. Ведь она понимала, они не реальны; но порой, когда особенно уставала, голоса все же прорезались сквозь шумы, как это бывает с радио, и становились ужасно громкими. Ей сказали, что звонок срочный и дело касается дочери, Нормы Джин. (Две другие дочери, жившие с отцом в Кентукки, давным-давно исчезли из ее жизни. Отец просто забрал их у нее. Сказал, что она «больная», что ж, может, так оно и было.) Что-то случилось. Ваша девочка. Нам очень жаль. Такое несчастье.

Но она услышала совсем другую новость. Мать Глэдис! Делла! Делла Монро! С ней что-то случилось. С вашей матерью. Такое несчастье. Не могли бы вы приехать и как можно скорее?

Глэдис выпустила трубку из рук, она повисла на перекрученном, как змея, шнуре. И мистеру Икс пришлось подхватить женщину, потому что та едва не потеряла сознание.

О Господи, она же совершенно забыла о Делле! О своей матери, Делле Монро. Просто как-то само собой получилось, что она выкинула ее из головы. И тем самым сделала уязвимой. Делла Монро родилась под знаком Быка. (Отец Глэдис умер прошлой зимой. Тогда у Глэдис как раз случился страшный приступ мигрени, и она не смогла приехать на похороны, даже до Венис-Бич была не в состоянии доехать, чтобы повидать мать. И она умудрилась выбросить отца из головы, рассудив, что Делла вполне способна оплакать его за двоих. И если Делла будет на нее злиться, это только поможет ей перенести утрату. «Мой бедный отец погиб в Аргонне. Был отравлен газами в Аргонне, – так на протяжении нескольких лет говорила Глэдис своим друзьям. – Я толком его и не знала».)

И все последние годы у Глэдис как-то не получалось любить Деллу. Ведь любовь – штука страшно утомительная, требующая много сил. И еще она почему-то считала, что Делла ее переживет. Переживет и дочку-сиротку, Норму Джин, оставленную на ее попечение. Глэдис не любила Деллу Монро, может, просто потому, что боялась суждений этой старой женщины. Око за око и зуб за зуб. Ни одной матери на свете, бросившей свое дитя, не сойдет это с рук.А если даже она и любила Деллу, то любовь эта носила какой-то куцый характер. Она совершенно не заботилась о матери, не могла защитить ее от несчастий.

А что есть любовь, как не защита от несчастий?

И если несчастье случилось, значит, то была неадекватная любовь.

Во всяком случае, девочке по имени Норма Джин, которую нельзя было винить в том, что произошло, и которая нашла бабушку умирающей на полу в ванной, никакие несчастья пока что не грозили.