Текст книги "Блондинка. Том I"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

Глэдис закурила сигарету, выпустила длинный и роскошный столб дыма. Курила она «Честерфилд», любимые сигареты Деллы (хотя сама Делла считала курение очень вредной и некрасивой привычкой и твердо намеревалась от нее избавиться). Глэдис закурила и протянула дрожащим голоском:

– Знаешь, как трудно было достать такую куклу, Норма Джин? Надеюсь, ты будешь относиться к ней ответственно.

Ответственно…Довольно странное применительно к кукле слово, оно так и повисло в воздухе.

Как же Норма Джин будет любить эту белокурую куклу! То будет главная любовь ее детства.

За исключением одного «но». Ее смущало, что ножки и ручки у куклы какие-то слишком мягкие, точно без костей. И как-то странно болтаются и шлепают. Если положить куклу на спину, у нее тут же – шлеп! – и опускались ножки.

– А как ее зовут, м-мама? – запинаясь, пробормотала Норма Джин.

Глэдис нашла пузырек с аспирином, высыпала в ладонь несколько таблеток и проглотила, не запивая. А затем протянула голоском Джин Харлоу, приподняв подрисованные брови:

– Ну, это тебе решать, детка! Теперь она твоя!

И Норма Джин стала придумывать кукле имя. Уж как она старалась придумать, но ничего не получалось. В голове будто что-то заело, ни одно имя просто не приходило на ум. Она забеспокоилась, сунула палец в рот и стала сосать. Ведь имя – это страшно важная штука! Если у кого-то нет имени, то его вроде бы и не существует вовсе. Если бы люди не знали, к примеру, твоего имени, где бы ты тогда была?

И Норма Джин закричала:

– Мама, нет, правда, как зовут эту к-куклу?! Ну пожалуйста!

И Глэдис, скорее удивленная, чем рассерженная, заорала в ответ из другого угла комнаты:

– Черт! Назови эту куклу Нормой Джин! Она даже немножко похожа на тебя, нет, ей-богу!..

* * *

Слишком много волнений и впечатлений выпало на долю Нормы Джин в тот день. И она устала. Ей не мешало бы поспать.

Но телефон звонил. И день плавно перешел в вечер. И девочка с тревогой подумала: Почему это мама не подходит к телефону? Что, если это звонит папа? Или она точно знает, что это не папа?.. Но как она может знать, если не снимает трубку?

В одной из сказок братьев Гримм, что иногда читала Норме Джин бабушка Делла, случались вещи, которые могли только присниться. Странные и жуткие, какими бывают только сны. Но то были вовсе не сны. И ты все время хочешь проснуться, но не можешь.

О, как же Норме Джин хотелось спать! Проголодавшись, она съела слишком много торта. Просто нажралась, как маленькая свинка. Ничего себе завтрак, именинный торт! И теперь ее тошнило, и болели зубы, и, может, Глэдис подлила ей в виноградный сок «лечебной водички» – «так, всего наперсток, чтобы было веселее». И у нее прямо глазки закрывались, и она все время клевала носом, и голова казалась ужасно тяжелой и какой-то деревянной, и Глэдис пришлось отвести ее в жаркую душную спальню и уложить на провалившуюся от старости кровать. Прямо на покрывало из синели. Она стащила с Нормы Джин туфли и, будучи весьма брезглива в таких вещах, подложила под голову дочери полотенце. «Это чтобы слюней не напустила мне на подушку!» Норма Джин сразу же узнала покрывало цвета спелой тыквы, она видела его раньше, в других квартирах Глэдис, но цвет немного потускнел, оно было все в дырках от сигарет, каких-то странных пятнах и разводах, ржавых, оттенка замытых пятен крови.

Со стены, что рядом с бюро, смотрел на Норму Джин отец. Она тоже какое-то время смотрела на него сквозь полуопущенные веки. А потом прошептала: «Пап– па…»

Впервые! В день, когда ей исполнилось шесть.

Впервые произнесла она это слово, «папа».

Глэдис опустила жалюзи на окне до самого подоконника. Но жалюзи были старые, растрескались и все равно пропускали лучи яростного летнего солнца. Сверкающий глаз Бога! Гнев Господень. Впоследствии бабушка Делла разочаровалась в Эйми Семпл Макферсон и ее церкви Святого Евангелия, однако все равно продолжала верить в то, что называла «Словом Божи-им», в Святую Библию. «Ее трудно читать и учить. И все мы по большей части глухи к ее мудрости, но это все, что у нас есть».(Так ли это? У Глэдис были свои книги, она никогда не упоминала о Библии. Единственное, о чем со страстью и трепетом говорила Глэдис, так это Кино.)

Солнце, проделав свой путь по небу, уже клонилось к западу, когда Норму Джин разбудил звонок телефона в соседней комнате. Этот дребезжащий звук, в котором звучала насмешка, этот сердитый и взрослый звук, в котором слышался мужской упрек. Я знаю, что ты дома, Глэдис, знаю, что слышишь, тебе от меня не спрятаться!Потом наконец Глэдис схватила трубку и заговорила – высоким невнятным почти умоляющим голосом: Нет, не могу! Только не сегодня, я же тебе говорила! Сегодня день рождения у моей маленькой дочурки, и я хочу побыть с ней одна!.. – Затем – пауза, и снова, уже более напряженно, она почти что визжала, выла, как раненое животное: – Нет, говорила! Я тебе говорила, что у меня есть маленькая дочь, мне плевать, веришь ты или нет! Нет, я нормальный человек, нормальная мать! Я тебе говорила, что у меня есть маленькие дети, я нормальная женщина, и мне не нужны твои вонючие деньги, нет, я сказала, сегодня не могу, мы не увидимся сегодня, ни сегодня, ни завтра, оставь меня в покое, иначе пожалеешь. И если посмеешь явиться сюда с ключом, я вывозу полицию, так и знай, ублюдок!

6

Когда 1 июня 1926 года я родилась в палате для бедных лос-анджелесской окружной больницы, моей матери там не было.

И где она была, моя мать, никто не знал!

Позже выяснилось, что она просто спряталась. Ее нашли и долго и укоризненно выговаривали: У вас такой красивый ребенок, миссис Мортенсен, не хотите подержать этого чудесного младенца? Это девочка, да, девочка, и ее пора бы покормить.Но мать лежала, отвернувшись лицом к стене. Из сосков ее, точно гной, сочилось молоко, но она не хотела давать его мне.

Какая-то совершенно чужая женщина, нянька, научила мать, как правильно брать младенца на руки и держать. Как, сгибая ладонь чашечкой, подкладывать ее под голову ребенка, а другой рукой поддерживать спинку.

А если я ее уроню.

Не уроните!

Она такая тяжелая и горячая. Она… брыкается.

Нормальный здоровый ребенок. Красавица! Вы только посмотрите на эти глазки!

На Студии, где с девятнадцати лет работала Глэдис Мортенсен, существовало только два мира: тот, который ты видишь своими глазами, и тот, который видишь через камеру. Первый был ничем, второй – всем. Со временем мать научилась видеть меня в зеркале. Даже улыбаться мне (но только не в глаза! Нет, никогда!). В зеркале ты отражаешься почти как в объективе камеры, и тебя почти что можно любить.

Отца этого ребенка я обожала. Он назвался чужим именем, такого имени нет в природе. Дал мне 225 долларов и номер телефона – чтобы я ИЗБАВИЛАСЬ ОТ ЭТОГО. Неужели я действительно мать? Иногда мне просто не верится.

Мы все научились смотреть в зеркала.

И у меня появился Друг в Зеркале. Как только я подросла немножко и научилась его видеть.

Мой Волшебный Друг.

В этом была какая-то чистота. Я никогда не ощущала свое лицо и тело изнутри (оно было немо и глухо, словно во сне); только в зеркале отражалось оно со всей ясностью и остротой. Только в нем могла я видеть себя.

Глэдис засмеялась. Черт, а эта малышка и правда славненькая! Пожалуй, придется ее оставить.

То было решение под влиянием момента. И никакого постоянства тут не предполагалось.

Меня передавали из рук в руки, время пролетало, точно в каком-то дымном голубоватом тумане. Вот мне уже три недели. Я завернута в одеяло. Какая-то женщина кричит пьяным голосом: Ее голова! Осторожней! Подложи ей руку под головку!А голос другой ей отвечает: Господи! Ну и накурено же здесь! Где Глэдис?Мужчины смотрели, щурясь и усмехаясь. Совсем маленькая девочка. Лежит себе, как шелковый кошелечек. Вся такая гла-а-денькая!..

А еще один, чуть позже, помогал маме купать меня. А потом купался сам, вместе с мамой. Сколько было визга и смеха среди белых кафельных стен! Лужи воды на полу. Пахучие соли для ванны. Мистер Эдди был богач! Владел тремя «крутыми забегаловками» в Л.А. [11]11
  Сокращенно от Лос-Анджелес.


[Закрыть], где обедали и танцевали звезды. Мистер Эдди выступал по радио. Мистер Эдди был заядлым шутником, сорил двадцатидолларовыми купюрами, совал их в разные неподходящие места – в морозилку холодильника, в щелку в жалюзи, среди истрепанных страниц «Маленькой сокровищницы американской поэзии», прилеплял изнутри к грязной крышке унитаза.

Смех матери – визгливый и режущий, как осколки стекла.

7

– Но сперва надо искупаться.

Слово «искупаться» произносилось так медленно, чувственно.

Глэдис пила свою «лечебную водичку», ей не сиделось на месте. Из проигрывателя доносился «Цвет индиго». Руки и личико Нормы Джин были липкими от торта. Уже почти совсем стемнело. Норме Джин исполнилось шесть. А потом настала ночь. Вода с шумом хлестала из обоих кранов – в старую, всю в ржавых пятнах ванну на ножках в виде когтистых лап.

С холодильника взирала на все происходящее белокурая красавица кукла. Стеклянно-синие глаза широко распахнуты, рот-бутон того гляди расплывется в улыбке. Если ее потрясти, глаза раскрываются еще шире. А вот розовый ротик не меняется. Крохотные ножки в белых пинетках вывернуты и торчат под нелепым углом.

Мама учила Норму Джин словам песни. Раскачивалась и мурлыкала под нос:

 
Пока ты еще не в тоске.
Нет, нет, нет!
Пока ты еще не в тоске.
О, нет, нет!..
Пока не пришло настроение цвета индиго…
 

Потом маме надоела музыка, и она стала искать какую-то книгу. Коробки с книгами стояли не распакованные. Некогда Глэдис брала на Студии уроки дикции. Норме Джин нравилось, когда Глэдис что-то читала ей, потому что в доме сразу становилось тише и спокойнее. Не было ни внезапных взрывов смеха, ни ругани, ни слез. Музыка тоже иногда помогала. И вот Глэдис с благоговейным выражением на лице начала перелистывать свою любимую книгу, «Маленькую сокровищницу американской поэзии». А потом, приподняв худенькие плечи и запрокинув голову, начала читать голосом настоящей киноактрисы:

 
Сама я Смерти не звала,
Но Смерть была ко мне добра —
Приехала и увезла в карете;
Втроем в карете – я, Она
И, кажется, Бессмертие…
 

Норма Джин впитывала каждое слово. Закончив читать, Глэдис обернулась к дочери, глаза ее сверкали.

– О чем это, а, Норма Джин? – Норма Джин не знала. Тогда Глэдис сказала: – Придет день, и твоей мамочки не будет больше рядом. И никто не сможет тебя спасти. Так и знай! – И она подлила себе в чашку бесцветной крепкой жидкости и выпила.

Норма Джин надеялась, что мама прочтет еще какое-нибудь стихотворение. Стихи с рифмой, стихи, которые можно понять. Но похоже, поэзии на сегодня для Глэдис было достаточно. Не стала она читать ни из «Машины времени», ни из «Войны миров». То были «пророческие» книги, все описанное в них «скоро сбудется» – так иногда говорила она дрожащим от волнения голосом.

– А теперь, малышка, пора в ва-а-анну!

Сцена из фильма. Вода хлещет из кранов, и шум ее смешивается со звуками музыки. Которую почти слышно.

Глэдис подошла к Норме Джин, раздеть. Но Норма Джин умела раздеваться сама! Ей уже шесть! Глэдис торопилась, отталкивала руки Нормы Джин. « Стыд и позор!Вся в торте!» Потом стала ждать, пока наполнится ванна, а наполнялась она страшно медленно. Очень уж была большая. Глэдис сняла бордовое креповое платье, стянула его через голову, отчего мелко завитые волосы встали дыбом. Бледная кожа блестела от пота. На мамино тело смотреть нельзя – оно тайна. Бледная веснушчатая кожа, выпирающие косточки, маленькие твердые груди, точно сжатые кулачки, натягивают кружево комбинации. Норме Джин казалось: от волос Глэдис, заряженных электричеством, разлетаются искры. Искры сверкали и в ее глазах.

За окном шумел в пальмовых ветвях ветер. Голоса мертвых, так называла Глэдис этот шум. Хотят войти в дом.

– В насхотят войти, – объяснила Глэдис. – Потому что тел им не хватает. Случаются такие моменты в истории, когда живыхтел особенно не хватает. А после войны – ты, конечно, не помнишь войну, тебя тогда еще на свете не было, но я-то помню. Я, твоя мать, прекрасно помню ту войну, потому что появилась на свет раньше тебя… Так вот, во время войны погибло столько мужчин, женщин, даже детей, что тел стало очень сильно не хватать. И все эти бедные души умерших хотят в нихпробраться.

Норма Джин испугалась. Как пробраться, где?..

Глэдис расхаживала по комнате, ждала, когда наполнится ванна. Нет, пьяна она не была, и под кайфом – тоже. Сняла перчатку с правой руки. И теперь обе ее длинные изящные руки были обнажены, и Норма Джин увидела, что они в красных шелушащихся пятнах. Глэдис не хотела признаваться, что это результат ее работы на Студии, иногда – по целых шестьдесят часов в неделю. Вся кожа пропиталась химикатами, даже резиновые перчатки не помогали. Да, химикаты впитались и в кожу, и в волосы, до самых корней волос, и в легкие, о, она просто умирает, эта Америка убивает ее, а начав кашлять, никак не может остановиться. Да, но зачем тогда еще и курить? Господи, да в Голливуде все курят, все, кто работает в кино, курят. Сигарета успокаивает нервы. Зато Глэдис перестала баловаться марихуаной, которую в газетах называют коноплей; черт побери, она хочет, чтобы Делла знала: никакая она не пьянь и не наркоманка!Никакая не вертихвосткаи, черт побери, никогда не делала это за деньги.Или почти никогда.

И лишь один раз потеряла работу на Студии. После Краха, в октябре 1929.

– Знаешь, что это такое? Крах?

Норма Джин недоуменно покачала головой. Нет. А что?

– Тогда тебе было всего три годика, малышка. Я была просто в отчаянии. Все, что я делала, Норма Джин, я делала только ради тебя.

С кряхтеньем подхватив Норму Джин на руки – руки у нее были жилистые, мускулистые, – Глэдис опустила барахтающуюся девочку в воду, от которой так и валил пар. Норма Джин тихонько взвизгнула, заорать во весь голос она просто не осмелилась. Вода была такая горячая! Обжигающе горячая! Просто кипяток! Вода продолжала бить из крана, который забыла завернуть Глэдис, она забыла завернуть оба крана, забыла измерить температуру воды. Норма Джин порывалась выскочить из ванны, но Глэдис толчком послала ее обратно.

– Сиди смирно! Я тоже к тебе иду. Где мыло? Боже, какая же ты грязная! – Глэдис развернулась спиной к хныкающей Норме Джин и быстро скинула с себя остатки одежды, комбинацию, лифчик, трусики, весело бросая их на пол, будто какая-нибудь стиптизерша. Оставшись нагишом, она полезла в большую старую ванну на когтистых лапах, поскользнулась, чтобы удержать равновесие, ухватилась за край и погрузила узкие бедра в воду, от которой остро пахло хвойными солями. А потом уселась напротив испуганной девочки, широко раздвинув колени, словно пыталась ими зажать, обнять, обхватить или защитить своего ребенка, которому шесть лет назад дала жизнь в агонии отчаяния и упреков. Где ты? Зачем оставил меня?Слова эти были адресованы мужчине, который был ее любовником, имени которого она ни за что бы не выдала, даже под пытками, даже в родовых муках. Как неуклюже возились в ванне мать и дочь, вода мелкими волночками перехлестывала через край; Норма Джин, подталкиваемая коленом матери, погрузилась в нее с головой, потом вынырнула, давясь и кашляя, а Глэдис, ухватив ее за волосы, бранилась:

– Прекрати сейчас же, Норма Джин! Прекрати!

Потом Глэдис поймала кусок мыла и начала энергично намыливать руки. Странно, что она, всегда уклонявшаяся от объятий и прикосновений дочери, сейчас сидела с ней в ванне голая; странным было и сосредоточенное экстатическое выражение ее лица, раскрасневшегося от пара и горячей воды.

И снова Норма Джин пискнула что-то на тему того, что вода слишком горячая, пожалуйста, мама, вода слишком горячая, такая горячая, что кожа уже почти ничего не чувствует, а Глэдис ответила строго:

– Она и должна быть горячая, слишком уж много грязи. И снаружи, и внутринас!

Откуда-то издалека, из другой комнаты, донесся заглушаемый плеском воды и визгливым голосом Глэдис звук ключа, поворачиваемого в замочной скважине.

То было не в первый раз. И не в последний.

Город из песка

1

– Норма Джин, просыпайся! Быстро!

Сезон пожаров. Осень 1934-го. В голосе, то был голос Глэдис, звенели возбуждение и тревога.

Среди ночи этот запах дыма – и пепла! – запах, какой бывает, когда горят мусорные баки за старым домом Деллы Монро, что на Венис-бульвар, но только то был не Венис-бульвар. То был Голливуд, Хайленд-авеню в Голливуде, где мать с дочерью наконец поселились вместе, вдвоем, только ты да я, как и полагалось, пока он нас не позовет;и тут послышался вой сирен, и этот запах, ужасный запах паленых волос, горящего на сковородке жира, сырой одежды, нечаянно прожженной утюгом. Зря оставили окно в спальне открытым, потому что теперь этот запах просочился в комнату: удушливый, царапающий горло, разъедающий глаза, словно попавший в них песок.

Такой запах появлялся, когда Глэдис, поставив чайник на плиту, забывала о нем, вода выкипала, и дно чайника вплавлялось в горелку. Запах, похожий на вонь от пепла бесконечных сигарет Глэдис, от прожженных ими дырок – в линолеуме, в ковре с орнаментом из роз, в двуспальной кровати с медными шишечками изголовья, в набитых гусиным пером подушках, на которых спали мать и дочь. Тот безошибочно и сразу узнаваемый паленый запах постельного белья, ощущаемый ребенком даже во сне; вонь сигареты «Честерфилд», выпавшей из руки матери, когда та зачитывалась допоздна в постели. Страсть к чтению обуревала Глэдис порывами и всегда сопровождалась бессонницей, и она засыпала за книгой, а потом вдруг просыпалась, разбуженная грубо и резко и, как ей казалось, таинственно и несправедливо, искрой, упавшей на подушку, от которой загорались сама подушка, простыни, стеганое ватное одеяло.

Иногда совсем рядом с головой начинали плясать маленькие язычки пламени, и она отчаянно колотила по ним книжкой или журналом, пытаясь загасить. Как-то раз пришлось даже сорвать со стены календарь «Наш оркестр» и действовать им или же просто молотить кулачками, а если пламя все же не желало сдаваться, Глэдис, чертыхаясь, бросалась в ванную, где набирала стакан воды и заливала пламя, и матрас, и постельное белье становились мокрыми. «Черт побери! Только этогоне хватало!» Норма Джин, спавшая с Глэдис, тут же просыпалась и скатывалась с кровати, сон у нее был чуткий, как у дикого зверька, привыкшего бороться за выживание; и очень часто именно она, девочка, первой бросалась в ванную за водой. И эти подъемы по тревоге среди ночи, происшествие для других исключительное, давно уже стали привычными, превратились в ритуал, и на эти случаи был даже разработан специальный план действий. Мы привыкли спасаться, чтобы не сгореть заживо в постели. Мы научились с этим справляться.

– Я даже и не спала! Как-то не получалось. Разные мысли. Голова ясная, как днем. Знаешь, наверное, просто пальцы занемели. Такое последнее время часто бывает. Буквально вчера вечером села поиграть на пианино, и ничего не вышло!..И в лаборатории никогда не работаю без перчаток, просто, наверное, химикаты стали сильнее. И это очень и очень чувствуется. Вот посмотри, нервные окончания пальцев как мертвые, даже рука не дрожит.

И Глэдис протягивала провинившуюся правую руку дочери – чтобы та сама убедилась. И действительно, как ни странно, но после всех треволнений ночи, дымящихся простыней, внезапного пробуждения изящная рука Глэдис ничуть не дрожала. Просто свисала безвольно, точно и не принадлежала ей вовсе, покоилась вверх раскрытой ладонью с нечеткими линиями; бледная, но загрубевшая и покрасневшая кожа; ладонь такой изящной формы, совсем пустая.

Были и другие подобные загадочные происшествия в жизни Глэдис, и было их слишком много, чтобы перечислять. И для того чтобы хоть как-то справляться с ними, требовалась постоянная бдительность и, сколь ни покажется парадоксальным, – почти мистическая отрешенность. «Этому учили все философы, от Платона до Джона Дьюи, – не лезь, пока не выкликнули твой номер. А когда его выкликнули – полный вперед!» Глэдис улыбнулась и прищелкнула пальцами. У нее это называлось оптимизмом.

Вот почему я фаталистка. И с логикой не поспоришь!

Вот почему я всегда готова к неожиданностям. Или была готова.

Я не смогу сыграть роль только в одном фильме – о нормальной, повседневной жизни.

Но в ту ночь пожар был настоящим.

Не миниатюрные язычки пламени в постели, которые легко затушить книжкой или залить стаканом воды. Нет, по всей Калифорнии после пяти месяцев засухи и жары бушевали пожары. Лесные пожары представляли «серьезную опасность для жизни и собственности людей» и подбирались уже к окраинам Лос-Анджелеса. Виной тому были ветры Санта-Ана [12]12
  Сухие горячие ветры, дующие с востока на Лос-Анджелес из близлежащей пустыни.


[Закрыть], они проносились над пустыней Мохаве, но там прикосновение их было еще нежным, почти ласковым. Однако постепенно они набирали силу, расширялись, несли с собой удушливую жару, и через несколько часов начинали поступать сообщения о пожарах – сначала у подножия гор и в каньонах Сан-Габриэль, потом все западнее, ближе к Тихоокеанскому побережью. Уже через двадцать четыре часа повсюду бушевали сотни пожаров. То были совершенно бешеные ветры, дующие со скоростью сотни миль в час и сметающие все на своем пути в долинах Сан-Фернандо и Сими. Очевидцы сообщали о стенах пламени высотой до двадцати футов, перепрыгивающих через тянущиеся вдоль побережья автомагистрали, – точь-в-точь как какие-то хищные дикие звери. В нескольких милях от Санта-Моники наблюдались целые поля пламени, каньоны пламени, летали, как кометы, огненные шары. Искры, разносимые ветром, словно ядовитые семена, превращались в огненную бурю, которая стирала с лица земли целые поселки в Саузенд-Оукс, Малибу, Пасифик-Пэлисэйдс, Топанге. Рассказывали совершенно фантастические истории о птицах, которые будто бы воспламенялись и заживо сгорали в воздухе. Ходили слухи об объятых пламенем стадах крупного рогатого скота, о том, как несчастные животные с криками ужаса мчались куда глаза глядят, пока не обгорали, как головешки. Огромные столетние деревья вспыхивали за секунду и сгорали за минуту. Загорались даже облитые водой крыши домов, от них тут же занимались все соседние постройки и взрывались в пламени, точно бомбы.

Несмотря на все усилия тысяч пожарных, лесные пожары никак не удавалось «взять под контроль», и тяжелые, вонючие бело-серые клубы дыма затягивали небо на сотни миль вокруг. Видя день за днем это потемневшее небо, это солнце, сократившееся до мутного тоненького полумесяца, можно было подумать, что наблюдаешь за каким-то бесконечным затмением. Можно было подумать, так мать говорила дочери, что наступил обещанный в Библии, в Откровении Иоанна, конец света: «И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение… и город великий рассыпался на три части… и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града». Но то было наказание Божье нам,людям.

Зловещие ветры Санта-Ана дули двадцать дней и двадцать ночей подряд, неся с собой пыль, песок, пепел и удушающую вонь дыма, и когда наконец с началом дождей пожары стали стихать, выяснилось, что семьдесят тысяч акров в округе Лос-Анджелеса просто опустошены.

К этому времени Глэдис Мортенсен уже почти три недели находилась в психиатрической больнице в Норуолке.

Она была маленькой девочкой, а маленьким девочкам не полагается думать много.Особенно таким хорошеньким кудрявым девочкам. Им не к лицу тревожиться, переживать, размышлять;тем не менее у нее выработалась манера, по-взрослому насупив брови, задаваться такими, к примеру, вопросами: как начинаетсяпожар? С какой-то одной-единственной искры, первой искры, взявшейся неизвестно откуда?Не от спички или зажигалки, а просто из ниоткуда?Но как и почему?

– Потому, что он от солнца. Огонь от солнца. Само солнце – огонь. И Бог есть не что иное, как огонь.Только поверь в Него, и обратишься в пепел. И никакого «Бога Отца» не существует. Да я скорее поверю в У. К. Филдса [13]13
  Филдс, Уильям Клод, настоящая фамилия Дюкенфилд – актер. Автор и соавтор сценариев ко многим фильмам 1920–1930-х гг.


[Закрыть]. Уж он-то по крайней мере действительно существует. Да, я была крещена в христианской церкви – лишь потому, что мать моя была заблудшей душой, но я же не дура.Я антагонистка. Верю, что наука спасет человечество. Возможно. Лекарство против туберкулеза, лекарство против рака, евгеника с целью улучшения человеческой расы, легкий уход из жизни для самых безнадежных. Но моя вера не слишком крепка. И твоя, Норма Джин, тоже. Просто нам не следовало жить здесь, в южной Калифорнии, это факт. Мы сделали ошибку, поселившись здесь. Твой отец, – тут хрипловатый голос Глэдис смягчался и звучал приглушенно, как бывало всегда, когда она заговаривала об отсутствующем отце Нормы Джин, словно он витал где-то совсем рядом, прислушивался, о чем это они говорят, – всегда называл Лос-Анджелес «городом из песка». Построен на песке и сампесок. Это же пустыня. Дождя выпадает не больше двадцати дюймов в год. Или же наоборот – уж если дождь, так просто потоп какой-то! Люди не должны селиться в таких местах. Вот нам и наказание. За нашу гордыню и глупость. Землетрясения, пожары, этот чудовищный воздух. Правда, некоторые родились тут, и кое-кому из них суждено здесь умереть. Мы заключили пакт с дьяволом. – Глэдис умолкла, перевести дух. Как часто бывало, когда она вела машину, чем занималась и сейчас, в данный момент. Ведя машину, она быстро выдыхалась, словно сама бежала по дороге, словно то были непомерные физические усилия, хотя говорила спокойно, даже как-то слишком умиротворенно.

Они ехали по погруженной во тьму Колдуотер-Каньон-драйв, что пролегала над Сансет-бульвар, и было час пятнадцать ночи, первой ночи, когда в Лос-Анджелесе начались массовые пожары. Глэдис закричала, разбудила Норму Джин, вытолкала в пижаме и босиком из бунгало, затолкала в свой «форд» выпуска 1929 года, поторапливая, приговаривая: живей, живей, живей, – и все это шепотом, чтобы не услышали соседи. Сама Глэдис была в черной шелковой ночной сорочке, поверх которой второпях накинула полинялое и тоже шелковое зеленое кимоно, давнишний подарок мистера Эдди. Она тоже была босиком, встрепанные волосы замотаны шарфом. Худенькое личико напоминало маску и казалось царственно суровым: перед сном она намазала его кольдкремом, и теперь кожа начала приобретать грязно-серый оттенок – от принесенных ветром пыли и пепла. Ужас что за ветер, сухой, горячий, он злым неукротимым потоком тек по каньону! Норма Джин так испугалась, что даже не могла плакать. А эти сирены! Эти людские крики! Странные визгливые крики, они напоминали голоса птиц или животных. (Может, это койоты?)

Норма Джин видела коричневатые всполохи огня, отражавшиеся в облаках, в небе над горизонтом за Сансет-стрип, в небе над тем, что Глэдис называла «целебными водами океана», – далеко-далеко; пальмы, трепещущие от ветра, вырисовывались на фоне этого грозного неба. А все небо во всполохах пламени, и все деревья с иссушенной пожелтевшей листвой; и она чувствовала запах дыма (о, совсем не то,что вонь от прожженных сигаретами простыней Глэдис). Но до нее не дошло, пока еще не дошло – я ведь не какой-то там приставучий ребенок, все время задающий вопросы, можно даже сказать, я очень послушный ребенок, ребенок, подающий надежды, —что мать ведет машину совсем не в том направлении.

Не от запятнанных вспышками пламени холмов, а наоборот – к ним.

Не от вонючих удушливых клубов дыма, но прямиком к ним.

И все же Норме Джин следовало бы догадаться, все признаки были налицо: Глэдис говорила очень спокойно. Слишком спокойно. Рассудительно, вежливо.

Когда Глэдис была, что называется, собой, истинно собой, то говорила ровным и плоским безжизненным голосом, из которого, казалось, были выжаты все эмоции, как выжимают с силой последние капли воды из махровой мочалки. В такие моменты она избегала смотреть вам в глаза; она обладала властью видеть сквозь вас – так мог бы смотреть сквозь вас арифмометр, имей он глаза. Когда Глэдис не была собой, или притворялась, что не в себе, она начинала говорить быстро, какими-то обрывками слов, не поспевавшими за ее бурлящей поспешной мыслью. Или же говорила как-то особенно спокойно, логично, как одна из учительниц Нормы Джин, объяснявшая всем известные вещи.

– Мы заключили пакт с дьяволом. Даже те из нас, кто не верит в дьявола.

И Глэдис обернулась и взглянула на Норму Джин, убедиться, слушает ли она ее.

– Д-да, мама.

С дьяволом? Пакт? Как это?

У обочины дороги валялся какой-то бледный блестящий предмет, нет, не человеческое тело, возможно, кукла, просто выброшенная на помойку кукла. Но первой панической мыслью было, что это именноребенок, забытый впопыхах, когда начался пожар, нет, конечно, никакая это не кукла!.. Глэдис, похоже, не заметила его, машина промчалась мимо, но Норму Джин вдруг пронзил ужас – она вспомнила, что оставила свою куклу дома, на постели! В этой панике и спешке, разбуженная возбужденной матерью, которая затолкала ее в машину, среди воя сирен, сполохов огня, запаха дыма, она забыла свою куклу-златовласку, и теперь она сгорит!.. Правда, последнее время кукла была уже не та – золотые волосы потускнели, розовая резиновая кожа уже не была столь безупречна, кружевной чепчик давно потерялся, а халатик в цветочек и белые пинетки были безнадежно испачканы. Но Норма Джин все равно очень любила свою куклу, свою единственную куклу, куклу, так и оставшуюся безымянной, подаренную ей в день рождения, которую она называла не иначе, как просто «Кукла». Но чаще, в приливе нежности, – просто «Ты». Так обращается человек к своему отражению в зеркале, ведь когда он видит себя, имена не нужны. И Норма Джин вскрикнула:

– Ой, м-мама, а что, если наш дом сгорит? Я там забыла куклу!

Глэдис презрительно фыркнула:

– Кукла! И очень хорошо, если сгорит! Для тебя же лучше. Какая-то нездоровая привязанность.

Глэдис надо было следить за дорогой. Тускло-зеленый «форд» 1929 года выпуска, прошедший уже через несколько рук, она купила за 75 долларов у какого-то знакомого другого знакомого, «симпатизировавшего» Глэдис как разведенной матери-одиночке. Машина не слишком надежная, тормоза у нее барахлили, за руль приходилось держаться крепко, обеими руками, причем в самой верхней его части, и еще сильно наклоняться вперед, к лобовому стеклу, чтобы разглядеть дорогу, поскольку все стекло покрывали мелкие паутинообразные трещинки. И капот тоже был весь в таких же трещинках. Глэдис сохраняла полнейшее спокойствие, была даже как-то чересчур спокойна, она успела выпить полстакана крепкого напитка, успокаивающего напитка, напитка, вселяющего уверенность, – нет, неджина, невиски и неводки. Но вождение по горной дороге, когда мимо с воем сирен пролетают пожарные машины и слепят фарами, когда на Колдуотер-Каньон-драйв, на этой узкой дороге, полно других машин, едущих навстречу… о, они тоже слепили ее фарами, и Глэдис чертыхалась и сетовала на то, что не надела темные очки. А Норма Джин, прикрывая глаза ладонью, видела сквозь пальцы пролетавшие навстречу бледные встревоженные лица за ветровыми стеклами других автомобилей. Зачем мы едем наверх, в горы, зачем нам туда, в горы, где бушует пожар?