Текст книги "Открытие сезона"

Автор книги: Джойс Данвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава пятая

На следующее утро я впервые дала Джозефу бутылочку коровьего молока. Он выпил ее с удовольствием, и я обрадовалась, что идея об искусственном вскармливании пришла мне в голову. Мне неожиданно захотелось поскорее привести свою грудь к обычной небольшой форме. Я выполнила свой материнский долг. Меня высосали до капельки.

Закончив с Джозефом, я оставила его и сестренку на попечение Паскаль и отправилась в город за покупками. Я договорилась встретиться с Дэвидом в театре во время ланча, а перед этим решила осмотреться на местности. Я была готова пройти мили, чтобы найти подходящего мясника и бакалейщика. Через час исследований, когда я покончила со всеми делами и мне оставалось купить только банку растительного масла, я неожиданно запаниковала от того, что в этом городке у меня не было никаких знакомых. Потерянная, я дошла до ближайшего «Вимпи Бар» и заказала чашку кофе. В таких местах и обстановка, и кофе всегда одинаковы, будь то в Хирфорде или в Лондоне, а может быть, кто знает, и в Буэнос-Айресе и в Бейруте. Там я почувствовала себя как дома, как и в «Марксе» и «Спенсерсе», незаметной, ничем не выделяющейся. Здесь же была маленькая компания актеров, пришедших сюда, подчиняясь своему «птичьему инстинкту».

Все те, кто в то утро не работал. Через пару недель они обнаружили другой кафе-бар, расположенный ближе к старым узким улочкам, где мы жили, и претендующий на звание своего рода актерского клуба, и захватили его. Просто въехали. Чужих они не прогоняли, потому что некоторые оставались посмотреть, но навсегда избавили этот бар от местных длинноволосых личностей.

Выпив кофе и купив банку масла, которое мне не могли доставить прямо на дом, я вернулась через мост к театру. У входа на сцену я не увидела Дэвида, поэтому я принялась читать записки на доске объявлений, решив, что актеры еще не разошлись на ланч. Я прочитала список действующих лиц – кто кого играл, и объявление о запрещении парковать машины на общественной стоянке, потом принялась собирать все свободные кнопки и вкалывать их в доску кружком. В это время кто-то остановился у меня за спиной. Я не обернулась, и через минуту этот человек спросил:

– Как вы думаете, могу ли я нарушить ваш милый узор и взять пару кнопок?

Я обернулась. Это был Виндхэм Фаррар с листком в руках, который он собирался пришпилить к доске.

– Конечно, – сказала я и, отковырнув две, предложила ему. – Они все равно не мои.

– Я тоже так думаю, – он взял кнопки, но не двинулся с места. – Вы не похожи на человека, имеющего отношение к этим кнопкам. Хотя к чему вы можете иметь отношение, не догадываюсь. Вы ведь не из моей труппы? Я едва ли принял бы актрису, не обратив внимания на ее внешность.

– Я не актриса! – с раздражением воскликнула я: в Лондоне никто не принимал меня ошибочно за актрису, но в этом городке я уже предвидела уготованную мне участь.

– Я так и думал, – ответил он. – Иначе мы бы знали друг друга.

– Вообще-то мы уже встречались, – заметила я. – Но, видимо, вы не помните.

– Уверен, что вы ошибаетесь. Мы никогда прежде не виделись.

Интересно, как далеко он может зайти, если ему позволить? Должно быть, это будет продолжаться довольно долго, поэтому я решила покончить с процедурой узнавания и представиться.

– О, я прекрасно помню, когда это было, – сказала я. – Но случай был, к сожалению, не самый подходящий. На вечеринке у Дэнни Оуэна, я была там со своим мужем.

– С вашим мужем?

– Да, с Дэвидом Эвансом.

– О… – удивился он. – Ах да, действительно. Дэвид Эванс. Я и не знал, что он женат. Он не похож на семьянина. Нас познакомили? Дэвид мне что-то говорил о жене и куче детей, когда обсуждался вопрос зарплаты. Но я не знал, что он женат на вас.

– Откуда вы могли знать? Это едва ли имело отношение к делу.

– О, не знаю. Большинство вещей происходят весьма кстати. Когда он рассказал мне о своей семье, я подумал, что, если это и правда, его жена, должно быть, домоседка. У таких людей это часто происходит.

– У каких людей?

– Вроде Дэвида. А почему вы говорите, что наша встреча, хотя я ее совершенно не припоминаю, была неудачной?

– Только по той причине, что если бы вы не встретили там Дэвида, вам не пришло бы в голову пригласить его в свою труппу, а сели бы вы его не пригласили, мы не приехали бы сюда.

– Значит, вам здесь не нравится?

– А почему мне должно здесь нравиться?

– Здесь очень здоровый климат. Свежий воздух. Коровы. Что еще нужно?

– Могу назвать кое-что.

– Во всяком случае, с вашей стороны крайне несправедливо говорить, что мысль о вашем муже никогда не пришла бы мне в голову, если бы не та встреча на вечеринке. Я думаю, что он очень хороший актер. А вы?

– Естественно.

– Знаете, миссис Эванс, – сказал Виндхэм Фаррар, употребляя это обращение с каким-то таинственным видом, – можете говорить, что угодно, но я уверен в том, что вы – актриса. Я точно видел ваше лицо где-то раньше. Нет, нет, не на вечеринке у Дэнни Оуэна, а где-то еще.

– Нет, этого не может быть. Я запомнила бы это. Я все запоминаю.

– И вы – не актриса?

– Уверяю вас, нет.

– Понять не могу, почему вы не актриса. У вас соответствующая внешность.

– Сцена не интересует меня, – сказала я. – Просто не входит в круг моих интересов. – Я собралась уходить: я чувствовала, что этот разговор не имеет смысла.

– Ну, Бог с вами и с вашими интересами, – сказал он. – Я надеюсь, что не раз встречусь с вами за эти несколько месяцев. Ведь в таком маленьком городке надо быть гостеприимными, правда?

– Можете считать так, – ответила я, непроизвольно отворачиваясь от доски и впервые встречаясь с его внимательным взглядом. Это была ошибка, моя первая настоящая ошибка, потому что в его глазах я прочла настойчивость, ту подавляющую, вызывающую мужскую настойчивость, от которой у меня все замерло внутри.

Встретившись со мной взглядом, он решил, что сказал достаточно. И принялся прикреплять свою записку. «Приглашаю Софи Брент в свой офис в 5.30 дня». В коридоре появились актеры труппы, отпущенные после собрания, проводимого одним из подчиненных Виндхэма. Я отправилась в пивную есть пироги со свининой вместе с Дэвидом, Невилем, Джулианом и еще несколькими людьми. Набив рот сухим слоеным тестом, я попыталась выстроить четкое отношение к происшедшему разговору. Что же могло так поразить меня, ведь я встречаюсь со многими людьми, а среди них есть и грубые, и галантные, и дерзкие, и обольстительные, не думающие о последствиях, и у меня не было оснований считать Виндхэма Фаррара чем-то отличающимся от свистящего мне вслед восхищенного юнца. И все же, зная это и ничего не ожидая, я чувствовала себя потрясенной, словно его слова относились к свободной женщине, а не к жене Дэвида Эванса.

Единственной странностью было то, что это наша вторая встреча, а не первая. Я всегда с большим вниманием относилась к хронологии, и теперь иногда думаю, не было ли чего-то примечательного в бессмысленности нашей первой встречи (в период моей беременности). Первые встречи всегда имеют особую значимость. Если быть точной, в первый раз я увидела Дэвида не в поезде и даже не в лифте, а за год до того, по телевизору, не зная, кто он, и не вспомнив об этом до того, как мы поженились. Однажды он начал рассказывать мне о пьесе, в которой играл в свое время, и вдруг я сообразила, что уже видела ее и даже подумала тогда, что Дэвид был мужчиной что надо. Когда я обнаружила, что все это время он и был моим идеалом мужчины, я ощутила одновременно и удовлетворение и разочарование: удовлетворение постоянством своего суждения и разочарование тем, что это был один и тот же человек, а не разные два, как мне казалось.

В этом нет ничего нового: в театре есть множество классических примеров влюбленности мужчин и женщин в актеров и актрис, вернее, в создаваемый ими на экране образ, бывало, они даже соединяли свои судьбы. Это нисколько не удивительно, потому что если актер всю свою жизнь изображает влюбленность в кого-то, то он должен быть готов к тому, что время от времени именно это будет вменяться ему в вину. А я поняла, где мог видеть меня Виндхэм Фаррар – не на вечеринке у Дэнни Оуэна, не у доски объявлений в театре Гаррика, а на обложке журнала, в коричневом шерстяном платье, на фоне Мемориала Альберта. Я отыскала журнал и убедилась, что оказалась права: в том же номере было помещено длинное хвалебное обозрение спектакля Виндхэма Фаррара «Прораб», поставленного в Гала.

Во время ленча в пивной, думая о Виндхэме, я разговаривала с Джулианом. Он говорил мне о том, что его роли не особенно хороши и что ему не хочется всю жизнь играть юных принцев и младших братьев.

– Просто я так молодо выгляжу, – сказал он. – Но я вовсе не такой уж зеленый. Это все мое лицо, – добавил он печально.

Я нашла его очень привлекательным. В его манерах проскальзывало что-то знакомое. Когда он случайно упомянул о своем отце, читающем лекции по английской литературе в Бристоле, я неожиданно поняла, что это было.

– Мой отец тоже преподаватель, – сказала я, и мы, взволнованно восклицая, начали делиться воспоминаниями о своем детстве, в котором преобладало хорошее воспитание, немного непоследовательное, но достаточно снисходительное.

– Кажется, мой отец просто не видит реальных проблем, – сказал печально Джулиан. – Он не понимает, что каждый человек создан, чтобы найти себя.

– Мой отец такой же, – сказала я, потому что у меня давно не было случая поделиться этим. – Я не знаю, в чем дело: в невежестве или в неведении.

– Вот именно, – подхватил Джулиан, – Я это и имею в виду. – И задумавшись на минуту, он взглянул на меня своими огромными детскими честными глазами и вдруг спросил: – Вы думаете, родители не понимают нас?

Мне понравился, этот изящный мальчик, почему у меня не могло быть такого любовника? Вернувшись домой, я обнаружила, что оставила банку с оливковым маслом у доски с объявлениями, и мне пришлось еще раз вернуться за ней. Не часто я забываю где-нибудь свои вещи.

Глава шестая

В течение первых двух недель в Хирфорде моя жизнь вошла в более или менее привычную калею. Магазины, прогулки по утрам с Флорой и Джозефом в парке, ленч с актерами в пабе, вечера – вновь с актерами или перед телевизором, иногда полчаса ожидания в театре, пока репетировал Дэвид. Он был очень занят: репетировали сразу две пьесы, одну для Виндхэма, а другую для какого-то неприметного, никак не проявившего себя режиссера по фамилии Селвин. Дэвид часто отсутствовал вечерами, работая или обсуждая репетиционные сложности. Я была рада видеть его таким занятым: какой бы эгоистичной я ни была, но знаю всю радость заниматься любимым делом. Я уже начинала жалеть, правда, пока не вслух, что мы не купили новый дом с садом, потому что Джозефа негде было оставить в коляске, кроме как внизу в гараже, выходившим прямо на улицу и занимавшим весь первый этаж нашего дома. Должна сразу пояснить, что вся жилая часть дома располагалась на втором этаже, т. е. наш дом как бы состоял из двух слепленных воедино частей: под нами на одной половине размещался гараж, а на другой – какое-то запертое, неизвестного назначения помещение, типа склада. Бедняжка Джозеф проводил все дни, глядя из своей коляски, стоявшей среди еще не распакованных чемоданов, на улицу.

Очень скоро я обнаружила, что меня одолевает скука. Жизнь, казалось, постоянно находится на грани угасания, и я была готова сделать все что угодно, лишь бы не умереть со скуки. Я стала скучать по Лондону: не то чтобы у меня осталось там много близких друзей, у меня их вообще не так уж много, но я скучала по разнообразию. Мои вкусы поверхностны, моя жизнь бесцветна, а я ведь предпочитаю перемены. Здесь, в Хирфорде, я была всего этого лишена: я была обречена заводить постоянные знакомства, которые мне было очень трудно поддерживать. В труппе не было, кажется, ни одного человека, которому бы я симпатизировала, а познакомиться с кем-то со стороны не было возможности, за исключением девушки, выдававшей мне книги в библиотеке. Это не означает, что мне неприятны люди, вроде Джулиана, но мое восприятие таких людей выходит за строгие эстетические рамки. Кроме того, я обнаружила, что и он, и все остальные живут в постоянном нервном напряжении, когда случайная похвала Виндхэма Фаррара во время репетиции может ввести в состояний радостной эйфории. Виндхэм Фаррар – другое дело, но и он был очень занят, а кроме того, он – работодатель моего мужа; его нечасто можно было встретить в «Бутс» или пабе. Однажды он проехал мимо в своей машине, в то время как я пересекала с коляской мост, собираясь погулять в садах около реки. Он притормозил, помахал рукой и что-то прокричал, но машина промчалась мимо слишком быстро, и мне не удалось разобрать его слова.

Я говорила себе, что все изменится к лучшему с началом сезона: люди будут приезжать сюда из Лондона навестить нас и посмотреть спектакли. Но это не очень утешало меня. Единственный раз я попыталась организовать что-то вроде маленького приема для нас с Дэвидом и потерпела фиаско. Однажды утром мы получили письмо от одного из уэльских приятелей Дэвида, в котором говорилось, что он приезжает в Оксфордский театр участвовать в шоу и в один из вечеров мог бы заглянуть к нам. Он был одним из самых беспокойных знакомых, и беседы с ним обычно заканчивались руганью и ссорами, но, чтобы угодить Дэвиду и самой немного развлечься, я сказала, что буду рада его видеть. Мы обговорили дату, Дэвид собрался пригласить также Невиля и еще одного или двух гостей. По мере приближения назначенного дня я начала чувствовать нетерпение: хотя он тоже был актером, он мог бы найти другие темы для беседы, кроме надоевших: «Белый Дьявол», «Тайный брак», Виндхэм Фаррар, оборудование гримуборных – и может ли хорошо играть Софи Брент? В день приема, когда я занималась отделением яичных белков от желтков для мусса, зазвонил телефон. Это была одна из театральных девушек-секретарш. Она попросила передать Дэвиду, чтобы тот не забыл захватить свои записи Доуленда на вечернюю репетицию. Не подумав, я сказала, что обязательно все передам, поскольку уже успела привыкнуть к подобным просьбам, и тут только до меня дошел смысл сказанного.

Когда я спросила ее, что именно будет вечером, она ответила, что, насколько ей известно, Виндхэм позвал несколько человек из труппы к себе домой обсудить музыку с представителем из Лондона. Оказывается, эта встреча была обговорена за несколько дней. Я перезвонила в театр, пытаясь найти Дэвида, но мне сказали, что он репетирует где-то в помещении церкви. Мне сказали нужный номер, но и там его не подозвали, поэтому я решила поехать и лично поговорить с ним. Я бросила делать мусс, тем более, что Флора успела, пока я разговаривала по телефону, разбить три яйца и уронить их вместе со скорлупой в миску с белками. Пришлось взять ее с собой, пока она не натворила чего-либо похуже. Когда мы добрались до церкви, Дэвид репетировал очередную сцену, и я решила подождать его. Я отвела Флору в маленькую соседнюю комнатку, набитую пыльными книгами. Ожидая Дэвида, я просматривала их названия: это была великолепная богословская коллекция, включавшая книги, начиная от «Значения Страдания» и «Тропинки к Богу» до жизнеописаний миссионеров. До меня доносились обрывки разговора:

– Ради Бога, – говорил мой муж, – если вы не объясняете мне, как надо играть, что я могу поделать? – В ответ прозвучал тонкий отдаленный голос Селвина:

– Мой дорогой Дэвид, поверь мне на слово: если я не говорю тебе, что что-то неправильно, значит, все в порядке.

– Все просто ужасно! – прокричал Дэвид. Селвину не хотелось продолжать этот спор, и они снова начали проходить ту же сцену. Когда все закончилось, я вышла и встала в дверях, пытаясь привлечь внимание Дэвида. Наконец, после переговоров с девушкой по имени Виола, он обернулся, увидел меня и подошел. Мы прошли в соседнюю комнату, и вместо того, чтобы спросить, что я здесь делаю, он обрушился с гневной критикой на Селвина.

– Его близко нельзя подпускать к театру, – продолжал твердить он, присев на маленький коричневый деревянный столик и взяв рассеянно Флору на руки. – У него нет ни малейшего представления, что должен делать режиссер. Мы без конца прогоняем одну и ту же сцену, а он сидит на задних рядах, улыбаясь, как идиот, и если кто-нибудь жалуется, он спрашивает: «А что вы предлагаете?»

Я как могла посочувствовала ему. Он успокоился и спросил:

– Не ожидал увидеть тебя здесь. Соскучилась?

– Нет. Просто хотела узнать твои планы на сегодняшний вечер.

– Сегодняшний вечер? Дай подумать. Мне надо заглянуть к Виндхэму и спеть песни, кажется, он кое-что хочет записать для той штучки Вебстера.

– Это обязательно должно быть сегодня вечером? – спросила я печально, и он неожиданно вспомнил.

– О, Боже, – воскликнул он, – Сегодня же приезжает Хью!

– Вот именно!

– Я совсем забыл об этом… Теперь я не могу отказать Виндхэму, он договорился с каждым в отдельности, и я – единственный, кто умеет петь. А во сколько Хью приезжает?

– Он сказал, что приедет поездом, значит, около семи.

– Тогда все еще не так плохо, – Дэвид спешно придумывал решение. – Он сможет пойти вместе со мной к Виндхэму, тот не станет возражать, он очень общительный парень. Тогда тебе даже не придется беспокоиться насчет ужина для нас, верно? Мы купим в пабе пирог или еще что-нибудь.

– Кажется, ты пригласил еще Невиля и Виолу?

– Да, действительно. Ничего, я все им сейчас объясню.

– Надеюсь.

– Ты ведь не возражаешь, Эмма?

– Не возражаю.

– Тебе Хью всегда не очень-то и нравился, так?

– Отчего же?

– Ладно, ничего, он еще приедет в другой раз, – сказал Дэвид, и когда я пыталась найти силы, чтобы холодно осведомиться: «А что же мне делать вечером?», появилась Виола и сообщила, что Дэвида ищет Селвин, чтобы снова прогнать сцену в коридоре.

– Проклятье, – застонал Дэвид, сунув Флору мне в руки. – Это уже пятнадцатый раз за утро.

И он снова убежал. Мы «встретились» только в постели в два часа ночи. Остаток дня я провела, размышляя, злюсь я или нет? Является ли его забывчивость серьезным супружеским проступком? В результате, съев три порции шоколадного мусса, я пришла к выводу, что совершенно не сержусь. Я не ждала от него, что он будет помнить, и не стала винить, когда он забыл. Мои чувства имели совсем иную природу; то, что я чувствовала, было завистью. Это более серьезно, чем раздражение, хотя, возможно, не настолько серьезно, как мое недоверие.

После этого я уже не пыталась продолжать свои искусственные попытки вести какую-то светскую жизнь. Я в себе замкнулась.

Однажды днем, спустя около трех недель с нашего приезда, когда я сидела одна дома, ко мне пришел посетитель. Флора и Джозеф ушли с Паскаль в парк при театре: она была просто влюблена в театр и часами крутилась в саду, здороваясь с входящими и выходящими из театра актерами. Они радостно отвечали ей: Паскаль была симпатичной девушкой. В их отсутствие я пыталась утолить свой духовный голод чтением итальянского романа и как раз искала словарь, когда в дверь позвонили. Я представить не могла, кто это мог быть, и взволнованно побежала открывать. На пороге стояла моя старая школьная подруга Мери Скотт. Мы долго неприязненно смотрели друг на друга, и затем она несколько нервозно сказала:

– Эмма, ты нисколько не изменилась.

– Мери, как приятно, какой сюрприз, – я не знала, как поздороваться с ней, поэтому мы так и стояли, глядя друг на друга, пока я не произнесла:

– Входи же, – и добавила: – ты тоже совсем не изменилась.

Она действительно не изменилась. Хотя за то время, что мы не виделись, все должно было стать другим. Я знала, почему она сказала, что я не изменилась: чтобы обезоружить меня, попытаться предотвратить проявление с моей стороны тревожных симптомов изменения. И ей это удалось: я вспомнила, что Скотты никогда ни с кем не целовались в знак приветствия. Когда она последовала за мной через захламленный гараж к узкой лестнице, я ощутила некоторую неловкость: это было так на меня похоже, жить наверху, когда другие живут внизу, а она никогда не одобряла моей склонности к экстравагантности, начавшей проявляться еще в школе. Мы были подругами, и тем не менее, тех задатков, которые должны были развиться у меня, она всегда чуралась. Например, она всегда не доверяла моему университетскому прошлому. Я иногда развлекала своих школьных подруг веселыми историями-анекдотами о молодых людях, с которыми была знакома, живших на одном хлебе месяцами и носивших деревянные башмаки, которые не могли по утрам вылезти из кровати, потому что читали Беркли и не были уверены, где находится пол. У меня обычно были хорошие слушатели, и я с энтузиазмом рассказывала об этих странностях, но меня очень обижало, что Мэри никогда не было среди них. Она не одобряла мои рассказы, мягко замечая, что, по ее мнению, по – настоящему интересные люди не ведут себя столь странно, что эти странности – всего лишь признак неуверенности, а настоящий интеллигент может найти удовлетворение общепринятыми способами. Я прекрасно знала, что она имела в виду. И вот снова я ощутила возрождение этих старых волнений и почувствовала, что все во мне: моя прическа, мебель, профессия мужа, моя временная безработица, даже тот факт, что моя гостиная находилась над гаражом, – дает ей широчайший простор для критики.

Мы поднялись по лестнице и я провела ее в гостиную, которая сразу же показалась мне убогой. Она села в одно из кресел от гарнитура из трех предметов, прилагавшегося, как говорится, к дому: мне нравилась эта мебель, но было жаль, что я не успела поменять обивку на красный бархат, который когда-то служил занавесями в кабинете моего отца. Мери выглядела так же, как всегда. У нее были светло-русые естественные вьющиеся волосы и мелкие черты улыбающегося лица, которое все находили прелестным и в школе, и в городе, и в стране; и у нее за это время не убавилось ни волосинки и не прибавилось ни морщинки. Слегка припудренный носик, светло-розовая, очень симпатичная помада, желто-серая клетчатая юбка и серый свитер.

– Мери, какой сюрприз, после всех этих лет!

– Кажется, мои родители намекали, что я могу заехать?

– Они говорили, но ты же знаешь, как это бывает. Давно же мы не встречались. Лет шесть?

– Наверное, так. – Она не стала восклицать по поводу этих шести лет, и сердце мое сжалось. Я заговорила:

– Я видела тебя на первом курсе университета. Помнишь тот день, когда мы встретились в Лондоне? Мы пошли посмотреть какой-то фильм, не помнишь названия? Кажется, «Гамлет» с Оливье? Помню, он показался мне очень мрачным.

– Понятия не имею. Я никогда особенно не запоминаю такие вещи. Это у тебя всегда была хорошая память.

– Да…

Я принялась потихоньку раскачиваться взад-вперед на своем кресле-каталке. Я чувствовала себя почти побежденной этим странным обвинением. Это было правдой: у меня всегда была хорошая память.

– А теперь ты замужем, – сказала я, не найдя ничего более подходящего. – Кажется, твои родители не говорили, как зовут твоего мужа.

– Саммерс. Генри Саммерс.

– Значит, ты – миссис Саммерс? Мери Саммерс. Очень милая фамилия. Намного лучше, чем моя – Эмма Эванс.

Я состроила гримасу, но она никогда не придавала особого значения именам и, возможно, не заметила неблагозвучие сочетания.

– В школе мы часто гадали, – сказала она. – Когда выйдем замуж? Если вообще выйдем. Ты помнишь? Кстати, мама сказала мне, что у тебя двое детей. Знаешь, я как-то не представляла, что у тебя будут дети.

– И я тоже, – подхватила я, оглядываясь по сторонам в поисках подтверждения существования моих детей и не найдя ничего, кроме «Сказки о Питере-Рэббите», валявшейся у меня под креслом. Я вытащила ее и намерено положила на подлокотник дивана. – Они на прогулке в парке. С няней.

– Наверное, ты давно замужем, – заметила она, а я засмеялась и сказала:

– Годы, годы и годы.

Потом мы снова замолчали и просто смотрели друг на друга. Я уже начинала беспокоиться, потому что к чаю в доме ничего не было, а разве не для такого случая в буфете всегда должен храниться кекс? Мы заговорили, о том, что каждая из нас делала после окончания школы. Мери поступила в Лондонский университет по настоянию отца и получила степень по истории, потом Диплом об образовании. Около двух лет она преподавала в женском пансионе на севере Англии. Я рассказала, что уехала в Италию, потом жила в Лондоне и вообще ничего не делала. Я не решилась рассказать ей о своих надеждах получить работу на телевидении. Теперь я видела в ее холодном рассудительном взгляде, как ничтожны, мелки и незначительны были, по ее мнению, подобные стремления. Она заметила:

– Я всегда думала, что ты поступишь в университет, после года, проведенного за границей: тебе всегда удавалось то, к чему ты стремилась.

Но я не могла объяснить, почему я этого не сделала. Пока мы говорили, мне пришло в голову, что наши жизни оказались совершенно противоположными нашим представлениям: она собиралась рано выйти замуж и завести детей, я же думала о независимости и интеллектуальной карьерой. Что же изменилось? Мы? Мир? Или это просто случай?

Пока я думала, что мне надо все-таки приготовить чай, Мери спросила о моей матери.

– Она умерла, – сказала я. – Четыре года назад, перед тем, как я вышла замуж.

– Прости. Как печально, – сказала Мери спокойно, но нежно и искренне. – Мне действительно очень жаль. Но после стольких лет это можно считать неким счастливым избавлением.

– Да, – резко отреагировала я. – Благословение Господне, без сомнения. – И тут же пожалела о своих словах, потому что она вспыхнула и смутилась:

– Ну, это только пустая фраза.

– Я серьезно, – повторила я. – Я действительно это имею в виду. Благословение. В ту ночь, когда она умерла, мой отец… не знаю… – я выискивала веское клише, – мой отец помолодел на десять лет. Правда-правда. Он бы сам умер, протянись все это дольше. А теперь я пойду приготовлю нам по чашечке чая.

– О, не стоит беспокоиться, я не хочу, – сказала она, но я вышла на кухню, пытаясь припомнить, что Скотты обычно подавали к чаю. Сэндвичи, кекс, печенье – кажется, у меня был пакет печенья, – тонко нарезанный хлеб с маслом и джем в стеклянных розетках. Я стала быстро нарезать хлеб и раскладывать джем по розеточкам, которых у меня было две, хотя Дэвид всегда использовал их под пепельницы. Вот они и пригодились. Я как раз отбрасывала слишком тонко отрезанный кусок хлеба без корочки, когда снова прозвенел дверной звонок. Еще раз мое сердце подпрыгнуло, потому что я ожидала только одного человека. Но опять это оказался не он, а Софи Брент.

– Привет, – сказала она. – Решила вот заглянуть к вам. Не возражаете? Вы ведь ничем сейчас не заняты? Мне нечего делать – репетиция закончилась. Я уже видела оба фильма, не хочу смотреть их еще раз. Элвис Пресли и «Переход Ганнибала». Вы видели «Ганнибала»? Очень веселая штучка, некоторые моменты просто уморительны, там, где слоны падают в пропасть, и потрясающая девчонка-итальянка с огромнейшей грудью, которую то ли взяли в плен, то ли еще что…, – взбежав по лестнице, она заметила Мери через открытую дверь, – О, Боже, я не знала, что у вас кто-то есть, я не помешаю?

– Нисколько. Это – Мери Саммерс, моя старая школьная подруга. Мери, это Софи Брент.

– Хэлло, – произнесли обе, а я извинилась и пошла готовить чай, слыша, как Софи вновь затараторила:

– Ненавижу встречаться со старыми школьными друзьями. Никогда не знаю, о чем с ними говорить, и никак не могу припомнить их имена…

После нескольких ничего не значащих фраз Мери высказала предположение, что Софи – актриса: впервые с момента своего прихода она упомянула о театре. Ободренная, Софи принялась рассказывать ей о «Тайном браке», о чае в зеленой комнате, о Виндхэме Фарраре, о драматической школе и о, как она выразилась, «великолепном, потрясающем супермуже Эммы». Когда я принесла поднос и стала официальным участником беседы, она обратилась ко мне со своим веселым уэльским акцентом:

– А кстати, где он, ваш муж-злодей? Я знаю, что не в театре, потому что я только что сама оттуда.

– Я думаю, он у Питера Йитса. Кажется, они собирались вместе пройтись по сценам Фламинео – Брахиано.

– Боже, – воскликнула Софи, – они прямо как с цепи сорвались.

И она продолжала в том же духе, не задумываясь о том, что Мэри может совершенно не находить эти сплетни занимательными. Я беспомощно наблюдала за ними, не в состоянии контролировать это светское событие, которое так неожиданно произошло со мной. Софи могла быть ходячим символом актрисы: яркая внешность, длинные распущенные волосы, красивая аккуратная одежда, толстый слой туши на ресницах, накрашенные ногти, стройная фигура и красивое лицо. А также – болтливость и глупость. В этом не было никаких сомнений, так она и шла по жизни – глупая и румяная, словно яблоко. Она так часто называла меня «дорогушей» и обращалась ко мне с такой фамильярностью, что Мери могла принять ее за мою ближайшую подругу. Но ее манеры мне казались более приемлемыми, чем сдержанность Мери. Я уже настолько привыкла к яркой и легкомысленной речи, что безо всяких усилий воспринимала ее. Я очень старалась не встать на сторону Софи: мне вообще не хотелось занимать чью-либо сторону, поэтому я пыталась балансировать посередине. Тут же мне пришла на ум басня Эзопа, в которой участвовали мальчик, его отец и осел, отправившиеся в дорогу. Ни один прохожий не мог равнодушно пройти мимо и не сделать им замечания: «О, бедный мальчик», – кричал один, если отец ехал верхом; «О, бедный старик», – кричал другой, если в седле сидел мальчик; «О, бедный осел», – кричал третий, если в седле сидели оба; «О, какие дураки – идут, вместо того, чтобы использовать осла», – кричал четвертый, если они спешивались. И эти крики с постоянной настойчивостью звучали у меня в ушах.

Софи, несомненно, «ехала верхом на осле»: она съела все в пределах видимости, намазывая намного больше джема на хлеб, чем полагалось в приличном обществе, роняя крошки и одновременно разговаривая, в основном о себе. С другой стороны, Мери казалась «бредущей понуро пешком»: она ела мало и мало говорила, и я вспомнила, что она всегда была хорошей слушательницей, которой остальные изливали душу. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы проявлять невнимание к кому-либо, кого человек калибра Софи даже не заметил бы. Мери будет нести апельсиновую кожуру много миль до урны, но никогда не бросит ее. Иногда я говорила ей, что эта кожура сгнила бы, а она упрекала меня, человек, заботящийся о природе, никогда не сказал бы такого.

Спустя полчаса я уже с нетерпением ожидала возвращения детей: они перевели бы разговор в другое русло. Но погода стояла прекрасная, и они этим воспользовались. Я чувствовала себя все более неловко, мой слух резала разница в стилях речи, словарном запасе, чувствах и предметах разговора, разделявшая моих гостей. Мне стало бросаться в глаза то, чего раньше я даже не заметила бы: Софи через слово поминала Христа, а самым любимым словечком Мери было «ужасно»; Софи говорила только с целью произвести впечатление, Мэри – единственно для поддержания разговора; представление Софи о юморе ограничивалось сексуальными намеками, и такие шуточки были неизменным атрибутом ее рассказов; Мери же и мысли не допускала, что беседа может носить шутливый характер. Провал моего импровизированного «приема» был уже близок, когда Софи принялась пересказывать эпизод с Майклом Фенвиком и Джулианом, происшедший накануне во время репетиции.