Текст книги "Открытие сезона"

Автор книги: Джойс Данвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Глава вторая

Возможно, некоторые удивятся тому, что мы не разошлись тогда. Но так уж сложилось, и я стараюсь быть точной и объяснить, почему я не осталась в Лондоне, в нашей айлингтонском доме, который столько значил для меня, и не позволила Дэвиду одному отправиться в Хирфорд.

Эти причины, корыстные и бескорыстные, были так ясны мне, что было сложно разделить их на пункты и подпункты. По корыстным соображениям я боялась остаться одной с детьми и нянькой; боялась публичного провала; боялась одиночества. Эти же причины можно было отнести и к бескорыстным, рассматриваемым в более мягком свете. Я не хотела лишать детей отца; мне не хотелось, чтобы Дэвида осуждали за то, что он оставил меня; не хотела, чтобы Дэвид оказался в одиночестве в Хирфорде. И не только потому, что знала: он может никогда не вернуться, но и потому, что была уверена – ему тоже будет одиноко.

И все же, несмотря на все эти пункты и подпункты – анатомию нашего брака, – оставалось кое-что, не поддающееся разделению, что все еще было единым целым. Мне правится упорядоченность, мне не по душе сумятица и неразбериха в браке: почему я должна поступать, как и он, но на самом деле так и произошло. Он сказал, что едет в Хирфорд, и я, решительная Эмма Эванс, добровольно согласилась следовать за ним.

Когда я думаю о фамилии – Эванс, – которую он мне дал, я понимаю: следовало бы с самого начала предвидеть, что из этого выйдет. Это было нелепое, комичное имя для женщины, которая всегда хотела оставаться только собой. Но, несмотря на всю свою образованность, во мне еще сильно было невежество.

Я встретила Дэвида Эванса четыре года назад в Телецентре в Уайт Сити. Тогда ему было двадцать пять, а мне двадцать два. Мы встретились случайно, в лифте. Я собиралась навестить своего приятеля, с которым мы должны были пообедать, того самого Боба, который много позже добыл для меня работу. Я не знаю, куда Дэвид направлялся. Мы, естественно, не разговаривали, но глазели друг на друга, и я подумала: где-то я его уже видела. Это была ничего не значащая встреча.

Наша вторая встреча стала, однако, решающей. Она состоялась в последнем поезде, отправившемся с вокзала Чаринг-кросс в сторону Тонбриджа, несколько дней спустя нашего первого столкновения. За это время я успела посмотреть пьесу с его участием, над которой он, очевидно, работал в тот день, когда мы встретились в лифте. Это был один из устаревших поездов, где отсутствовали коридоры и каждое купе имело отдельный выход на перрон. Я вошла первой; он, идя по платформе, заметил меня и тоже вошел в это купе. Я была этому рада: я верю в предначертания судьбы. Мы рассматривали друг друга, а поезд тем временем тронулся и начал набирать скорость. Дэвид произнес с очаровательным уэльским акцентом:

– Мы, кажется, уже встречались?

– Да, – ответила я, – В лифте телецентра на прошлой неделе.

– Правда? И все? А у меня сложилось впечатление, что я знаю вас…

Я не ответила, просто взглянула на него. На нем была все та же темно-синяя, короткая куртка. Он излучал ту особую ауру, которая характерна для актера. Даже его напускная грубость была не обыкновенной грубостью, а культивируемой, отполированной до блеска.

– Вы актриса? – задал он следующий вопрос. – Уверен, что видел ваше лицо где-то раньше. До этой встречи в лифте.

– Я определенно не актриса, – сказала я, – хотя прекрасно знаю, что вы – актер, если вы это имеете в виду.

– О? – удивился он. – Что вы хотите этим сказать?

– Ну, я полагаю, ваше любопытство ко мне вызвано лишь целью развить мое любопытство к вам. То есть, вы как бы намекаете мне на свою профессию.

Он воспринял мои слова с улыбкой. Мы здорово сыграли бы в «догонялки».

– Вы ошибаетесь на этот счет, – сказал он, – Но раз уж вы об этом заговорили, я догадываюсь, что вы знаете, кто я такой.

– Конечно. Я видела вас в воскресенье вечером, по телевизору. Кажется, Дэвид Эванс.

– Теперь скажите мне скорее, что вы думаете о моей игре, и я угощу вас сигаретой.

И он достал пачку из кармана.

– С фильтром не курю, – сказала я, рассматривая предмет сделки.

– Правда? Я думал иначе. У меня еще есть «Голуаз». – Он порылся в карманах и предложил мне смятую пачку с двумя последними сигаретами. Не успела я протянуть руку, он отодвинулся и сказал:

– Нет, нет, вы еще не сказали, как я хорошо играл.

– Почему вы думаете, что я досмотрела передачу до конца? Может, я выключила телевизор через десять минут? Может, я была занята чем-то более важным?

– Например?

– Многое можно делать при включенном для фона телевизоре.

– Ладно, – он убирал пачку в карман. – Нет похвалы, нет и сигарет.

Мы смотрели друг на друга, мрачно улыбаясь, установив за эти несколько быстрых минут дух провокации и торговли за превосходство. Наше сходство встревожило меня.

Через некоторое время я заметила, что он уже был готов сдаться, да и мысль о сигарете становилась все более соблазнительной. Он не мог больше смотреть мне в глаза и перевел взгляд на мои колени. В этот момент мы остановились на Лондонском мосту. Когда поезд снова тронулся, я сказала:

– Ладно уж, думаю, вы играли неплохо. Во всяком случае, сносно. Пьеса, конечно, дрянь, да и та девица просто ужас, но вы хорошо смотрелись. Вы были украшением этой пьесы, если можно так выразиться. Ну, можно мне теперь сигаретку?

Он снова полез в карман и достал сигарету. Я принялась искать спички, но он поднес мне зажигалку. Он держал ее таким образом, что мне пришлось наклониться вперед: наши колени соприкоснулись, а руки встретились. Я смутилась.

Оставшуюся часть пути мы болтали о том, о сем. Как оказалось, я должна была выходить раньше него. Он предложил мне последнюю «Голуаз», а сам закурил сигарету с фильтром, сказав, что не любит без фильтра. Я удивилась, зачем же он тогда таскает их с собой, и он ответил, что бережет их для женщины, с которой встречается. Он еще не знал моего имени и кто я такая, и мне стало грустно. Я прикрыла глаза и прикорнула в углу, сложив руки на коленях.

– Вы что-то затихли, – сказал Дэвид, когда мы подъехали к моей станции.

– Я очень устала, – ответила я.

Поезд замедлил ход; когда он совсем остановился, я почувствовала, будто что-то умерло во мне. Совершенно подавленная, я открыла дверь купе. Он не двинулся, чтобы помочь мне, не такой он человек.

– Ну, до свиданья, – сказала я холодным и вежливым тоном, тоном говорящего манекена, и вышла. Захлопнув за собой дверь и не оборачиваясь, я направилась к выходу и уже протянула свой билет, когда он догнал меня и взял под руку, словно делал это уже не один десяток раз.

– Что это вы себе позволяете? – спросила я, стряхивая его руку.

– Это-то я у себя и спрашиваю, – ответил Дэвид, протягивая билет контролеру. Тот заметил, что пассажир вышел не на своей станции. Дэвид что-то буркнул. Потом мы пошли к старой стоянке такси возле вокзала и остановились у ограждения под уличным фонарем. Тогда я сказала:

– Это был последний поезд до Тонбриджа.

– Я пойду пешком, – ответил Дэвид.

Мы долго стояли под фонарем, не глядя друг на друга. Я не могу до сих пор без волнения вспоминать об этих минутах. Сама я внешне излучала спокойствие, была неестественно бледна, а внутри меня все дрожало. Я еще никогда не была так испугана и старалась скрыть этот страх.

– Я так и не спросил вашего имени.

– Могли бы узнать в поезде.

– Мог. Но не узнал.

– У вас больше не осталось сигарет.

– Я куплю вам утром сколько хотите.

Мне это было приятно слышать, и я прямо сказала:

– Меня зовут Эмма Лоуренс.

– Эмма, – повторил он со своим уэльским акцентом, и в это время свет у нас над головами погас. Должно быть, уже полночь, сообразила я, или во сколько они отключают уличное освещение. Неожиданная темнота произвела на нас очень странный эффект, словно мы оба погрузились в пучину. Мы взялись за руки…

Он той же ночью вернулся пешком в Тонбридж. Мы расстались через пять минут, тщательно переписав адреса, телефонные номера и имена. Меня не интересовали последствия. Когда он попытался рассказать о себе, я просто перестала слушать: мне не хотелось знать. Все, чего мне хотелось, это ощущать страх, который он внушал мне: рядом с ним я чувствовала себя, словно в неизвестном пугающем краю. Те черты характера, которые я обнаружила в нем, мне совершенно не понравились: он казался бесчувственным чурбаном, сварливым и погрязшим в выпивке и женщинах. И он был эгоистом, этот драматический актер. Я удивлялась нашей несхожести.

Начались ухаживания, вернее, интрижка, как мы оба ее называли. Мы ходили смотреть на горилл в зоопарке, что было популярно среди тогдашних интеллектуалов. Мы посещали кладбище Хайгейт Семетери, самое красивое место в Лондоне, и целовались среди надгробий и увядающих венков, а я пыталась объяснить ему всю прелесть окружающей обстановки. Мы гуляли в Баттерси-Парк. Пили кофе в его квартире в Челси. И в один прекрасный день решили пожениться. Я точно не помню, как именно мы пришли к этому решению, и снова мне пришлось восстановить хронологию событий, чтобы убедиться, что поженились мы не из-за Флоры. Это действительно так. Думаю, я вышла за Дэвида, потому что это казалось самым невероятным поступком, на который я была способна. Я не могла отчетливо вообразить, какая жизнь ожидает нас с ним, но явно неспокойная: я даже думала, что он так и пойдет по жизни со сжатыми кулаками и набычившись. Я не искала легкой жизни, мне хотелось чего-нибудь неожиданного, необычного.

Никто не поверил, когда мы сообщили о нашей женитьбе. И как правы они были в своем скептицизме! В конце концов все решили, что я забеременела, и принялись давать мне различные советы, лучший из которых исходил от моего отца. Лучше незаконнорожденный внук, сказал он мне после первой встречи с Дэвидом, чем неудачный брак. Я ответила, что он ошибается, и он промолчал. Отец был очень скромным человеком и не любил никого задевать. К счастью, родители Дэвида были слишком потрясены, чтобы высказывать свое мнение обо мне. Мы встретились на свадебной церемонии в Кэмбридже, родном городе моего отца. Он – богослов; на родителей Дэвида это сначала произвело впечатление, но вскоре они поняли, как мало это значило на деле. Они были удивлены, что мой отец может сочетать алкоголь и Бога, и проигнорировали шампанское. В конце вечеринки они просто негодовали. Для человека, говорящего о вере, сказали они моей тетке, не зная, что она моя тетка, он имеет слишком мало уважения к благопристойной жизни.

До свадьбы мы жили раздельно, подогревая инстинктивно наши сексуальные интересы. Поженившись, поддерживать дистанцию было невозможно. Вначале наша взаимная страсть коренилась в нашей несхожести: он – яркий, обаятельный, фотогеничный эгоист и я – профессионал и эксцентрическая особа. А в кровати и за завтраком эгоизм совсем не обаятелен, а эксцентричность вовсе не эксцентрична. Это общеизвестная история, я знаю. Страсть задыхается в рутине. Мы поженились в спешке и постепенно раскаялись в содеянном. Конечно, мы были целым скоплением всяких пороков, присущих женам и мужьям, которые и обязаны удерживать последних от брака. Но все равно, даже в самые худшие времена я никогда не жалела, что мы сделали это. Мы совершили отличную сделку, думая, что каждый из нас обладает той натурой, к которой захочется добровольно приковаться цепями навечно. Посредством этой церемонии мы хотели бы подмазать запылившиеся колеса карьеры. Я иногда чувствую, что мы потеряли друг друга, добившись столь многого. И не наша несхожесть висела камнем на моей душе, а именно сходство наших эгоистических натур. Подробности нашей совместной жизни вызывали во мне отвращение: я ненавидела то, как Дэвид разбрасывает свою одежду поверх аккуратно сложенной моей, готовясь ко сну. Мне было противно смотреть на раскиданное по всей комнате постельное белье. Когда я сплю одна, я почти не мну простыней. Кстати, я знаю, что мой образ жизни тоже раздражает его: он никогда не мог понять, почему мне необходимо так долго укладывать волосы, придумывая все новые прически, перед тем, как отправиться на вечеринку, и через несколько месяцев ему больше не казалась забавной моя привычка носить эксцентричные украшения, купленные на всяких развалах, и мое желание наполнять дом различной «викторианской рухлядью», как он говорил.

Четырнадцать месяцев спустя у нас уже была Флора. Я просто взбесилась: это произошло благодаря беззаботности Дэвида. Я была подавлена всеми отрицательными сторонами беременности, и последние два месяца перед родами почти не разговаривала с ним от отчаяния. Но, несмотря ни на что, она родилась, и это тоже всем известная история, я даже горжусь ее общеизвестностью. Мы изменились. Теперь я вижу: мы просто изменились. Вопреки ожиданиям, я сильно привязалась к Флоре, и всякий раз при виде нее, меня наполняло чувство восторга и удивительного облегчения. То, чего я боялась больше всего в своей жизни, стало самой огромной радостью. Дэвид тоже был очень внимателен к ребенку, и, к нашему взаимному удивлению, на этой стадии отношений мы снова оказались в объятиях друг друга. И так продолжалось около трех лет, мы плыли по течению, удовлетворенные, с ощущением счастья и покоя; единственное, что было мной навсегда утрачено, это мой первоначальный благоговейный страх. Самое удивительное, что мы совсем не изменяли друг другу. Я не понимаю, почему Дэвид хранил мне верность: он говорил, что сбился со счета, скольких девушек уложил в постель до нашей женитьбы, и я верю ему, хотя эти заявления не производят на меня такого впечатления, как раньше. Но истинные причины, почему он не компенсировал себе мои периодические недомогания, остаются скрытыми. Я же не изменяла ему по совершенно очевидным мотивам: отсутствие времени и, кроме того, мне не удалось встретить человека, который бы мне понравился. Все очень просто. Да, никого, кроме Дэвида. И хотя я не чувствовала себя слишком ему обязанной, я и никому другому тоже не была ничем обязана.

Вот таково было положение вещей перед нашим отъездом в Хирфорд.

Глава третья

Однажды в феврале, вскоре после того спора, когда Дэвид пробил кулаком стену в спальне, он взял меня в Хирфорд, чтобы осмотреться. Как оказалось, это был мудрый шаг. Он арендовал машину на целый день: у нас не было своей. Мы могли позволить себе нанимать машины, не заботясь о плате, но купить собственную были не в состоянии – наш доход, как и у многих актеров, часто соседствовал с непомерными расходами. Этот арендованный автомобиль был милым и элегантным, его красные пластиковые сиденья были аккуратно обтянуты прозрачными целлофановыми чехлами, печка работала отменно, и я сидела в тепле и с благодушной улыбкой любовалась сельским пейзажем. Был солнечный холодный день, и Джо спал у меня на коленях. Флору мы оставили дома: ее укачивало в машине. Боюсь, она очень нервный ребенок.

Прошлой ночью я читала о Гаррике. Кажется, он родился в Хирфорде, как Кембл, миссис Сиддонс и Нелл Гуинн, хотя из всей четверки наибольший интерес для меня представлял именно Гаррик. В честь него даже назвали новый театр – театр Гаррика. Старый же, давно позабытый, носил имя Кембла. Мне понравилась эта идея с Гарриком: он представлялся мне счастливым человеком. Вот что сказал о нем Сэмюэль Джонсон: «Сэр, – сказал он Босвеллу (или кому-то еще), когда тот пожаловался на излишнюю веселость Гаррика, – человек, заставляющий всю нацию восхищаться собой каждый день, имеет причину для хорошего настроения». А когда он умер, Джонсон сказал, что померкла радость мира. Отличные высказывания и вполне заслуженные. Я также прочла о собственном фестивале Гаррика, проводимом в Стратфорде в честь двухсотлетия Шекспира, и ставшем настоящей катастрофой: Эйвон вышел из берегов и смыл все павильоны, столы с закусками и все остальное, за исключением зрителей и организаторов фестиваля. Интересно, не ожидается ли чего-нибудь подобного в этом году, благодаря усилиям Виндхэма Фаррара.

Мое первое впечатление от Хирфорда было вполне благоприятным. День клонился к вечеру. Мы ехали довольно долго, и я не знала, как далеко на запад мы еще будем продвигаться. Дэвид повез нас прямо по Броад-стрит и там, напротив собора, остановил машину. Джо сразу же проснулся, но я не обратила на это внимания, глядя во все глаза на огромные арки, розовые в угасающем свете. Вдоволь налюбовавшись, мы медленно двинулись по улице, и я заметила гаргулий на здании публичной библиотеки, и темные серо-зеленые колонны в коринфском стиле у входа в театр Кембла, и удивительную кованую колоннаду отеля «Зеленый дракон». Я была потрясена: вечернее освещение, сама широкая улица источали праздничный незнакомый аромат.

Потом мы увидели новый театр, оказавшийся очень близко, сразу за мостом через реку: это было слишком утонченно для моего вкуса, но здание красиво отражалось в воде, а архитектура не была полностью уничтожена. Дэвид пожелал войти внутрь и осмотреться, но я решила, что для ребенка слишком холодно на улице, и он пошел один. Я сидела в машине и ждала, глядя на плещущую под мостом воду; когда он вернулся, я сказала:

– Ну, нам остается только найти дом.

– Ты шутишь, – ответил Дэвид, касаясь моей щеки тыльной стороной руки. – Тебе понравилось только потому, что сегодня хорошая погода. Если бы шел дождь, ты снова завела бы речь о Лондоне. Верно?

– Естественно. Ты не понимаешь, в жизни всем правит случай.

– Только в твоей.

– Это ты так думаешь. А как насчет знакомства с Виндхэмом Фарраром на той вечеринке? До этого тебе подобная мысль не пришла бы в голову.

– Это все равно случилось бы, рано или поздно. Другой подходящей кандидатуры просто нет.

– Мания величия. – Я прикусила его пальцы, которые все еще были у моего лица, словно так он поддерживал со мной контакт.

– Серьезно, Эмма, тебе будет здесь хорошо? Ты не станешь жаловаться? Сможешь ли ты найти себе здесь какое-то развлечение?

– Сразу скажу, – заговорила я, пока он заводил мотор, – что жаловаться я буду. Я перееду сюда и стану жаловаться. И еще, если здесь и есть что-нибудь интересное, то именно я обнаружу это.

Так и было: хотя, конечно, предвидеть эти жалобы и развлечения было намного спокойнее и легче, чем переживать их. В этом-то все и дело. Подводные камни, предвиденные мной, я обрела на самом деле.

Итак, нашей первой задачей было подыскать себе подходящее жилье. Репетиции начинались в конце марта, а сезон открывался в мае. Я решила сама заняться проблемой дома: Дэвид бесполезен в таких вещах и готов жить где угодно, только бы место отвечало его представлению о профессиональном статусе. Мне же было не все равно. Может, я предъявляла слишком высокие требования, но никогда не жила в доме, который считала некрасивым: я выросла в Кэмбридже, в одном из больших и притязательных домов на Мэдингли-роуд, со ставнями и цветущим садом, а по темным кирпичам вился плющ. Я ходила в дорогую и престижную школу для девочек, расположенную в сельском доме из желтого камня и со статуями в саду. После этого я жила целый год в Риме, в квартире прямо за Пьяцца Навона, и из окна спальни каждый вечер видела светящиеся фонтаны и древнюю арену. Затем я провела два года в квартире на Примроуз-хилл, хотя и не такой классической и аристократической, к которой привыкла, но тоже со своими особенностями. Когда мы с Дэвидом так бесцельно поженились, нам пришлось искать жилье: нам хотелось купить дом, желательно из кирпича, и укрепить таким образом тот абсурд, который мы совершили. Сама мысль о покупке сделала меня невероятно капризной. Я напрочь отказывалась смотреть что-нибудь на северо-западе или юго-западе из-за ассоциаций, которые эти слова у меня вызывали, а совершить покупку на западе нам было не по карману. Я таскала Дэвида по северу и юго-востоку, где его нога никогда не ступала, пытаясь найти решение проблемы. У меня не было на это права: счет принадлежал мне, но за дом предстояло выплачивать ему. Но, с другой стороны, ему было все равно, а мне нет. Поэтому я моталась по всему Лондону и получала от этого удовольствие; мне казалось, что я что-то узнаю, даже если это были лишь названия улиц. Я написала каждому агенту недвижимости, и по утрам наш почтовый ящик ломился от конвертов и брошюр. Я часами лежала в кровати, перечитывая их, потом вставала и проводила день в поисках. Я была словно одержимая. Дэвид называл меня сумасшедшей и, возможно, был прав.

Дом, который я нашла, был таким, как я искала. Как только я увидела его, мне показалось, что он воплотил созданный мной образ: обыкновенный дом XIX века, с террасой, и по обеим сторонам входной двери – по маленькому каменному льву. Внутри он был модернизирован молодой парой, сделавшей за это время много денег и переехавшей в более престижный район. Все довольно просто, за исключением оштукатуренного потолка и красивого камина. Но сад позади дома был под стать львам. Он был окружен высокой кирпичной стеной, но из окон верхних комнат можно было видеть и все другие сады на нашей улице, а настроение создавалось старым кирпичом, травой, зеленью и нарциссами. Наш сад весь зарос, но соседский, справа, поддерживался в почти идеальном состоянии стариком, живущем в районе с незапамятных времен, которые Диккенс вспоминает как «тенистый Пентонвилль». Он пережил превращение запущенной окраины в пыльное предместье, населяемое сейчас новым классом «золотой молодежи», который мы с Дэвидом в какой-то мере представляли. Его сад был источником постоянной радости: трава ровно подстрижена, цветущие растения во всех уголках, а стены покрыты многочисленными вьющимися лианами.

На улице перед домами не было ничего, кроме пыли, булыжной мостовой, машин и грязных детей. Никто бы не смог догадаться о том, что скрывается за этим каменным фасадом.

Знаю, что моя притягательность к таким вещам и та важность, которую они для меня представляли, граничили в глазах окружающих с безответственностью. Особого удовольствия это мнение мне не доставляет, но такова уж моя натура. Всю жизнь меня обвиняли в снобизме, в той или иной форме, и мне это не нравилось. У меня нет никакого желания выставляться, наоборот, я скорее скромна, и те случаи, за которые меня обвиняют, так редки. Я вообще сгибаюсь под тяжестью различных обвинений – это цена за мою непохожесть на других, но я буду и дальше нести этот груз, поэтому не стану рассуждать о невозможном.

Я носилась по Хирфорду так же, как носилась по Лондону: списывалась с агентами по недвижимости, помещала объявления в местных газетах, обзванивала театральную администрацию. Было невозможно вести переговоры на расстоянии, а постоянно разъезжать туда-сюда не могла из-за Флоры и кормлений Джо и транспорта. В конце концов, когда до нашего переезда оставалось чуть меньше двух недель, я приняла предложение посмотреть старинный дом в длинном ряду таких же старинных домов, в древней части города. Дом был небольшой, первый этаж (когда-то конюшня) переоборудован под гараж. Единственной альтернативой ему была модерновая и совершенно несуразная резиденция на тихой дорогой улице. Я знала, что старинный дом, возможно, скоро развалится, но была готова терпеть неудобства ради некоторого чувства достоинства. Кроме того, мне не нравятся блочные дома, меня больше прельщают террасы и апартаменты.

Вам, должно быть, интересно, спросила ли я мнения Дэвида? Нет, не спросила. Он всегда выбирал центральное отопление и маленький квадратный садик.

Итак, после увлекательного занятия упаковкой и отправкой вещей, утвари и тщательно подобранного китайского фарфора, вышитых покрывал, каменных голов и так далее, любовно уложенных мной, мы наконец прибыли на Паддингтонский вокзал около полудня. Мы с Дэвидом (с легким чемоданчиком в руках), Паскаль, Флора (с большой пластмассовой игрушечной лодкой) и Джо в переносной кроватке. Естественно, мы прибыли на полчаса раньше и зарезервировали купе. Оставив в нем Паскаль и Джо, я, Дэвид и Флора отправились прогуляться по вокзалу. Должна признаться, – я была в крайнем возбуждении: мне нравятся путешествия, вокзалы. Не то, чтобы я была полна надежд, но меня легко охватывало какое-то чувство ожидания, которое вполне могло не оправдаться.

Флора тоже была возбуждена. Она шла между нами, держа нас за руки. Как я помню, на ней в тот день были красные брючки и коричневое вельветовое пальтишко. Мы осмотрели военный мемориал и блестящие доски на платформах с изображениями военных мундиров всех западных стран. Дэвид показал мне форму графства Уэльс, где он родился и вырос. Я никогда там не бывала.

– Мы съездим туда, – сказал он. – Выберем время и съездим в Уэльс. – Мы улыбнулись друг другу над темной головкой Флоры: как детей, нас обоих легко развеселить или соблазнить обещанием экскурсии.

Потом мы зашли в аптеку купить пачку одноразовых носовых платков «Клинекс»; они вообще-то были мне не очень нужны, но я всегда должна быть во всеоружии в общественных местах. По дороге назад, на нашу платформу, мы миновали плакат с рекламой Хирфордского фестиваля: прекрасный дизайн. Очень большими буквами на нем было написано: Виндхэм Фаррар, и почти такими же – имена актеров: Натали Винтер, Питер Йитс, Фелисити Уайт, Дэвид Эванс, Невиль Гриерсон, все с восклицательными знаками. Мы стояли и смотрели: Дэвид был доволен, хотя, как всегда, старался скрыть это от меня. Чуть ниже располагался список пьес, название которых мне мало что говорило: «Тайный брак», «Белый Дьявол», «Клен». Когда мы наконец сели в поезд, я спросила у Дэвида о них:

– О чем пьеса «Белый Дьявол»?

– Понятия не имею, – ответил он. – Не читал.

– Здесь нечем гордиться.

– Я и не горжусь. Просто говорю, что еще не читал ее.

– Что же там у тебя за роль?

– Лучшая.

– Откуда ты знаешь, если не читал пьесу?

– Она самая длинная. И Виндхэм сказал, что самая лучшая.

– Не будь таким самонадеянным, он, очевидно, каждому это говорит.

– В любом случае, это очень хорошая роль. Я играю брата Натали Винтер.

– Как мило. Персонаж положительный или отрицательный?

– Совершенно отрицательный. Грязный ублюдок, карьерист и негодяй.

– Тебе подходит.

– И великолепная сцена смерти.

– Правда?

– Я умираю на сцене.

– Как это, должно быть, сладостно, – сказала я, а Флора, внимательно нас слушавшая, подхватила с неожиданной настойчивостью:

– Сладко, сладко, – естественным образом выделив из общего потока фраз одно слово, которое, как она считала, могло относиться к ней. Мне не хотелось, чтобы наше путешествие началось с трудностей, но вид ее просящего личика, приготовившегося к трагедии, если ей откажут, заставил меня поискать в сумочке мятные конфеты. Я порчу ребенка, потому что не могу поверить, что ее пристрастие к сладостям и игрушкам надуманное и поверхностное, а не такое искреннее, как мне кажется. Я слишком серьезно отношусь к своей дочери, как и ко всем остальным людям.

Когда поезд тронулся, я ощутила, несмотря на раздражение из-за своей уступчивости Флоре, неожиданное предвкушение чего-то приятного. Движение поезда успокаивало, его мягкий повторяющийся ритм покачивал меня, словно я была тряпичной куклой, вся настороженность, с которой я воспринимала окружающий мир, исчезла. Я следила за Флорой, пока мы проезжали пригороды Лондона: она ерзала на краешке сиденья, такая же напряженная и подвижная, как всегда. Ничто не могло успокоить ее: ни поезд, ни кресло-качалка, ни мои руки, пока она совсем не обессилевала. Бедная Флора, как я могла лишать ее сладостей?

Через полчаса мы все отправились на ланч. Я попыталась уговорить Паскаль остаться вместе с Джо и дать нам с Дэвидом уйти, но была вынуждена взять его с собой, и мы все устроились: Джо сидел у меня на коленях, а Флора рядом. Может, удобнее было взять еду с собой, но бутерброды меня не прельщали, я всегда исходила больше из собственных удобств в этом вопросе, чем из детских капризов. Не знаю, дало ли это свои плоды, но одно точно: Флора прекрасно ведет себя в таких общественных местах, как гостиницы, чайные и рестораны. Мы как раз изучали меню, когда вошли девушка и мужчина и сели за двухместный столик в другом конце прохода. Мужчина заметил Дэвида и громко приветствовал его:

– Хэлло, Дэйв, – прокричал он на весь вагон-ресторан, – завтракаешь с семьей?

– Верно, – Дэйв обвел взглядом нашу компанию, с которой он автоматически ассоциировал себя последние четыре года. Я увидела удивление на его лице, но не испытала к нему жалости.

– Эмма, – сказал он, – ты знакома с Майклом Фенвиком? Майкл, это моя жена Эмма. Все остальные – дети и иностранцы.

Паскаль, продолжавшая после семи месяцев проживания с нами находить грубость Дэвида притягательной, улыбнулась и кивнула. Флора продолжала читать меню: она не сочла Майкла Фенвика достойным внимания. И в общем-то она была права. Я сама всего один раз видела его на какой-то вечеринке: человек среднего возраста, возможно, немного за сорок, с такой аурой инфантильности, что меня это даже пугало. Мне он не нравился: то, как он с усилием протягивал безвольную, слабую руку, ожидая рукопожатия, раздражало меня. Мне было приятно осознавать, что мои слова или жесты будут ясно поняты окружающими, но человека, вроде Майкла, понять было сложно. На сцене он всегда играл роль больших, сильных мужчин и справлялся совсем неплохо, но тем горше был контраст с реальностью.

Майкл сидел с девушкой, которая на первый взгляд заслуживала более пристального изучения. Он представил ее, и имя девушки тут же прозвенело для меня тревожным колокольчиком.

– Это – Софи Брент, – сказал он. – Софи, это Дэвид и Эмма Эванс. Дэвид играет Браша в «Тайном браке», ты ведь об этом знаешь?

– А вы, конечно, играете Фанни, – откликнулся Дэвид со своей обычной грубоватой лестью. И мне не в чем было его обвинить: я сама не могла отвести от нее глаз. На ней был белый платок и светло-серый макинтош, из-под которого виднелось великолепное коричневое джерси. Под платком ее волосы были уложены густыми темными блестящими волнами. Лицо ее было идеальной формы: огромные карие глаза, высокие скулы, очень полные губы, накрашенные яркой оранжевой помадой. Красивое, нежное, соблазнительное личико, но почему-то оно казалось глуповатым. Не могу вспомнить, почему я вдруг так уверилась в ее недалекости, но определенно не из-за старинного утверждения, что красота и ум редко соседствуют друг с другом, что очень часто не соответствует истине. Одежда ее была очень дорогой и изысканной: не припомню, чтобы на Софи было хоть раз что-нибудь отталкивающее, разве что цветастая рубашка, которую она примерила однажды, но тут же сняла. Может, я уловила что-то подозрительное в ее напускном радушии, яркой внешности и ослепительном лаке на ногтях, или, возможно, она была лишь отображением того типа девушек, заполонивших театр, считающих себя актрисами, потому что они слишком красивы, чтобы сидеть дома. Софи хорошо одевается, ее акцент и голос соответствуют внешнему виду, и все же что-то было в ней неуместное и абсурдное, что выдавало в ней непрофессионала.