Текст книги "Воспоминания о школе"

Автор книги: Джованни Моска

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

XVII. Свет в коробочке

До экзаменов осталось всего несколько дней. Сегодня мама Леонарди подошла ко мне рассказать, что ее сын не спал вчера до полуночи – учил важные даты Войны за независимость. Он и правда бледноват. Совсем коротышка, но уже в очках, сегодня он не шутит, не смеется: он полон дат. За партой сидит ровно-ровно, а когда встает из-за нее, то идет медленно, как будто боится: если он пойдет слишком быстро, из него посыплются все те даты, что каким-то чудом закрепились в голове. Но зато когда экзамены закончатся, он снова сможет бегать и однажды растеряет их, все до единой, где-нибудь на лугу. И потом, среди ромашек и маков, кто-нибудь, сильно удивившись, обнаружит 1849 год со спрятавшимся в девятке сверчком.

Спадони тоже ходит очень медленно – чтобы не потерять столицу Швеции и длину реки По.

Даже Мартинелли в эти дни занимается. Не ходит гулять. Обычно у него полные руки цветов и полное сердце бабочек, сейчас же в его глазах одно деление десятичных чисел – правда, пока еще с неправильным результатом.

Во двор выглянуть невозможно: стены напротив ослепляют белизной, как и гравий на дорожках. Все занавески на окнах опущены. Класс полон, но не слышно ни одного голоса. На гравии видны тени ласточек, беззвучно кружащих над школой. Очень жарко. Листья на дереве поникли от жары. Ни дуновения. В полдень начинает петь цикада, голос ее долетает до затемненного класса, глаза Мартинелли тут же распахиваются, и в них видны совсем уж неправильные десятичные числа.

Цикада завершила дневной концерт, сегодня вечером на лугу неподалеку ее песню подхватят сверчки и светлячки.

Светлячки – это детские звезды. Потому что дети еще слишком малы, чтобы смотреть высоко вверх: им хватает светлячков, которые то появляются, то исчезают, и можно бегать за ними и даже брать в руки. Звезды же слишком далеко.

Поймав светлячка, нужно посадить его в коробочку и положить туда цветок. И получится полная коробочка света.

Мальчишкой я тоже бродил по этим полянам. И не знал наверняка, точно ли светлячки насекомые или они все-таки звезды. Поймав одного, я сажал его в коробочку и нес домой, чтобы ночью у моей кровати горел маленький огонек. Ночник с серебристым светом. Время от времени я дул на него, чтобы он разгорался поярче.

Ради экзаменов Мартинелли отказался от дневных встреч с бабочками, но не от ночных со светлячками и сверчками.

Сразу после ужина он выходит из дома со своим младшим братом и двумя-тремя соседскими малышами. От их дома так близко до огромного луга, что видны зажженные окна и тень мамы на кухне.

Лучше, когда нет луны: светлячков легче заметить.

Усевшись на траве, они любуются этими маленькими звездочками, смотрят, как огоньки то гаснут, то снова зажигаются, пролетая так близко, что, кажется, их совсем несложно поймать. Но вот ты протягиваешь руку, а светлячок уже горит внизу, в траве, рядом со сверчком, которого совсем не видно, но зато хорошо слышно. Это должен быть очень маленький сверчок, из тех, что еще не решаются покинуть свои домики из земли и листьев, а стоят на пороге и смотрят на светлячков, которых они принимают за звезды. У детей и у сверчков небо одинаковой высоты.

Чуть дальше в траве спрятался сверчок побольше. Один из тех больших и черных, которым удается вырваться из рук, даже если посчастливится его поймать. Он высоко прыгает и приземляется на кучу погасших светлячков, а те, перепугавшись, разлетаются во все стороны, как искры.

Он такой большой, этот сверчок, что, прыгая, заставляет дрожать стебельки цветов, а если он сядет на сухой лист, то в тишине раздастся громкий треск.

Наверное, именно в такой тишине по ночам можно услышать, как растет трава, как раскрываются цветы и как шагают муравьи. Сидя на траве и держась за руки, дети слушают все эти звуки, под небом, низким-низким, как прыжок сверчка или как полет светлячка.

– Пойдем домой?

Самым маленьким страшно.

В траве то и дело что-нибудь да зашуршит, или пролетит мимо какой-нибудь заблудившийся шершень, или сверчок прыгнет прямо на руку….

Они смотрят на зажженные окна дома, и только мамина тень немного их успокаивает.

– Пойдем домой, а?

Нет, еще рано. Мартинелли хочет поймать светлячка. Ты учи себе до полуночи, Леонарди, свои важные даты Войны за независимость. Зато у Мартинелли есть коробочка, в которую он посадит светлячка. А ты, Спадони, держи внутри свою столицу Швеции и длину реки По, смотри не расплескай. А Мартинелли сейчас положит в коробочку листочек, чтобы светлячку было что есть. А пить?

– Светлячки вообще пьют?

Откуда же им это знать, Мартинелли, – этим трем малышам в школьных передничках, малышам, которые боятся шершня и с надеждой смотрят в сторону мамы?

Под небом, низким, как прыжок сверчка или полет светлячка, продолжают шагать муравьи и расти цветы, и малюсенький сверчок продолжает смотреть на мир с порога своего домика.

Сегодня утром Спадони ходит еще медленнее: он еще кое-что выучил за прошедшую ночь, и теперь, вдобавок к длине По и столице Швеции, он должен следить за тем, чтобы не потерять столицы Норвегии и Литвы.

Бедные дети, с головами, полными странных названий… Но какой учитель способен устоять и не спросить на экзамене в пятом классе столицу Литвы? Это месть взрослых малышам.

«Ты веселишься, да? Играешь, ни о чем не думаешь, твоя жизнь прекрасна, полна сверчков и цветов? А ну-ка назови мне столицу Литвы».

И вот уже в этой жизни, полной цветов и сверчков, проливается первая слеза.

Леонарди, до краев набитый датами, сидит не шевелясь. Достаточно одного резкого движения, чтобы все эти даты высыпались из него и покатились в разные стороны, как шестеренки часов.

От Манили, и без того бледного и худого, остались одни глаза. Он сидит молча, не открывая рта: открой он его хоть на секунду, из него тут же вылетят, один за другим, все неправильные глаголы. И больше не вернутся. Так что – рот на замок, до экзаменов.

Неправильный глагол ведь как птичка: ты за ним ухаживал, кормил его, гладил, но стоит тебе открыть клетку, как он выпорхнет, не раздумывая. Ты пытаешься заманить его назад, называя ласковыми именами, но он лишь летает вокруг тебя, дразнит и не думает возвращаться обратно в клетку.

А что же Мартинелли?

Эх, боюсь я, Мартинелли не сдаст эти экзамены… Он смотрит на меня, и в глазах у него я не вижу, как вчера, ни одного десятичного числа.

Вместо чисел в них свет.

Тот самый, которым горит светлячок, спрятанный у него в коробочке.

– Синьор учитель, а светлячки пьют?

Даже я этого не знаю. Это посложнее, чем назвать столицу Литвы.

– Мартинелли, тебе нужно учиться, а не терять время на все эти забавы… Готов поспорить, что ты весь вечер провел вчера на поляне…

– Ага, там был один сверчок, синьор учитель, который все время стоял на одном месте. Наверное, он просто был еще маленький и боялся прыгать…

Ну почему я не запрещаю Мартинелли говорить на эти темы? Почему я не отправляю его на место, хорошенько на него прикрикнув? Потому что мне на самом деле очень интересно узнать про сверчка и потому что я хочу заглянуть в коробочку и посмотреть на светлячка, которого Мартинелли поймал вчера на лугу.

Я, видимо, не самый лучший учитель. Но эта коробочка притягивает меня, как магнит.

Леонарди тоже, хоть и полон датами под завязку, не может не смотреть на коробочку, ему страшно хочется в нее заглянуть. А Манили – представляю, каких усилий ему стоит не открывать рот, чтобы попросить:

– Мартинелли, дашь заглянуть?

Но если он откроет рот, из него, словно птички, вылетят все неправильные глаголы.

Мартинелли же весь сияет от счастья – тем самым светом, который – он знает – горит у него в коробочке.

Я не могу спросить его:

– Мартинелли, дашь заглянуть?

Но ни одному счастливому существу не удается устоять перед тем, чтобы не поделиться своим счастьем.

И Мартинелли протягивает мне коробочку:

– Синьор учитель, хотите посмотреть?

– Ты уверен, что хочешь, чтобы я посмотрел? – спрашиваю я с видом серьезным, но не слишком, чтобы не спугнуть Мартинелли.

– Так и быть, поглядим на это прекрасное сияние, – говорю я снисходительным тоном, но сердце у меня бьется сильно-сильно, пока я поднимаю крышку коробочки – осторожно, чтобы светлячок не улетел.

Пока я тихонько поднимаю крышку, Мартинелли смотрит на меня улыбаясь.

В классе почти темно. Так лучше будет видно свет.

Но где он? Почему-то его нет.

В свернувшемся листочке лежит мертвый светлячок, кверху брюшком.

Коробочка напоминает малюсенькую комнату с голыми холодными стенами и кроватью.

– Синьор учитель, – спрашивает Мартинелли, настолько уверенный в своем счастье, что ему даже не приходит в голову подойти и заглянуть в коробочку, – синьор учитель, ярко он светит?

Ну зачем я буду говорить ему, что нет?

Все равно ведь достаточно верить в счастье, чтобы им обладать.

Я опускаю крышку на место.

– Очень ярко, Мартинелли. А сейчас возвращайся за парту и учи десятичные числа, только на этот раз как следует.

Мартинелли пишет и пишет в тетради, переполненный радостью.

Время от времени он смотрит на свою коробочку, после чего принимается писать с двойным усердием.

Светлячок умер, но он этого не знает. Внутри коробочки темно, но он-то думает, что там свет.

И это то же самое, как если бы он и вправду там был.

Так что он пишет, делит, и, кто знает, может, именно благодаря маленькому светлячку, лежащему на свернутом листе, и его свету, в который Мартинелли верит, он научится наконец делить десятичные числа и сдаст экзамены.

XVIII. Последний день школы

Совсем скоро прозвенит звонок, и для нас с вами, ребята, настанет время прощаться.

Мы прожили бок о бок почти два года. Когда мы встретились впервые, Манили был совсем маленького роста, в новом передничке, который доходил ему почти до пят. Сейчас полинявший передник ему до колена. А сам Манили уже маленький мужчина. Как жаль, что мама не может отправить его в среднюю школу. Каждое утро я встречаю ее на рынке с сумкой, которая кажется пустой, хотя на самом деле туда поместились покупки на пятерых.

Я раздал ребятам табели с оценками. Мартинелли переведен. Он смотрит в табель и сам не верит тому, что там видит. Сегодня утром мама тщательно его причесала и надела на него новый галстук, напоминающий огромную белую бабочку.

Криппа тоже переведен – высоченный тринадцатилетний лоботряс с волосатыми ногами, который вечно спит на уроках, а в следующем году будет спать в средней школе.

Не переведен только Антонелли, мальчик, который весь год вырезал перочинным ножиком на парте свою фамилию. Но делал это так неспешно, что вырезал пока только «Антон-». В следующем году, под присмотром другого учителя, он вырежет «-елли», и тогда, скорее всего, его переведут в среднюю школу.

Давайте попрощаемся, ребята, с нашим деревом: мы целых два раза видели, как на нем распускаются первые листочки и первые цветы, а сейчас, в полдень, на нем, как всегда, полно цикад, которые своим пением так раздражают директрису. Но цикадам не понять всей важности этой синьоры, одним только движением указательного пальца заставляющей дрожать от страха детей и учителей, и они продолжают себе спокойно петь. Уже зимой они умрут: коротка жизнь у тех, кто только и знает, что петь, длинна же у тех, кто трудится в мудрости и тишине. Но я не учил своих ребят тому, чему принято учить в начальных школах: уважать муравьев и презирать цикад. Я не научил их восхвалять Ахиллеса, противного вояку, – еще неизвестно, бросался бы он так охотно врукопашную, если бы не был абсолютно неуязвимым. И если они пишут мне в сочинениях про глупого мальчика, который, получив от мамы пять лир на игрушки и сласти, отдает их все нищему старику, которого он встречает на углу, я тут же ставлю низкую оценку.

Вот почему все мои мальчишки такие славные и мне жаль расставаться с ними.

Спадони два года назад, когда я только пришел в школу, был ябедой. Сейчас ему стыдно об этом вспоминать. Маринуччи плакал, когда его колотили, а поскольку его колотили каждый день, он плакал каждый день. Теперь же никто его и пальцем не тронет, потому что он научился вести себя так, чтобы его уважали, и это куда важней, чем уметь извлекать квадратный корень.

Скоро зазвенит звонок, и вы, ребята, уйдете отсюда, и мы с вами не встретимся больше даже на улице, потому что я бросаю преподавание и переезжаю в другой город… Я открываю ящик стола и раздаю все то, что конфисковал у них за год: Джордани возвращаю водяной пистолет, Спадони – коробочку с пистонами, Манили – волчок, а Даниэли – пять швейцарских марок, самых обыкновенных, но о которых он самого высокого мнения. Он очень их ждал, потому что должен отдать их одному парню, который обещал ему за них щегла.

Во дворе уже, должно быть, полно родителей и родственников. Шум долетает до класса. Где-то среди родственников стоит и бабушка Спадони, которая каждый раз, завидев меня, кидается в ноги и начинает благодарить. У ее внука огромный размер ноги, и в январе, когда в школе на Крещение всем раздавали подарки, ему не подошла ни одна пара ботинок.

– Синьор учитель, позаботьтесь о нем, умоляю, он все время ходит простуженный…

Мне пришлось отдать Спадони собственные ботинки, которые оказались ему как раз впору, и простуда быстро отступила.

Во дворе должен быть и отец Джордани, низенький и коренастый, который в начале года, когда я сказал ему, что сын плохо учится, взял того за ухо и держал так целых пять минут, пока разговаривал со мной. Теперь, поскольку сын и не думает исправляться, он уже не ждет, чтобы я сказал ему об этом, – каждый день ровно в полдень он сразу же берет его за ухо и тащит так до самого дома. Но сегодня утром Джордани сияет от счастья – он переведен, и в первый раз за девять месяцев отец не оттаскает его за уши.

Сегодня солнце светит не слишком ярко, через распахнутое окно в класс на золотых крылышках влетает майский жук.

– Майский жук! Майский жук!

Все пытаются его поймать. Единственный, кто едва смотрит в его сторону, – Мартинелли.

Как же так? Мартинелли видит жука и не бежит за ним с песенкой, которая помогает ловить майских жуков!

Раз Мартинелли спокойно сидит за партой, это может означать только одно – ему грустно от того, что школа заканчивается, и от того, что я ухожу…

– Прощайте, ребята.

В классе воцаряется тишина.

Жук с золотыми крылышками, покружив еще немного, вылетает из класса совершенно обескураженный.

Тут же перестают петь цикады, спрятавшиеся под неподвижными листьями дерева во дворе. Тишина становится еще более отчетливой.

– Прощайте, ребята. Мы с вами провели вместе так много времени. Но сейчас прозвенит звонок, и мы разойдемся: я отправлюсь в одну сторону, вы – в другую. Кто знает, когда мы снова встретимся и встретимся ли. Может быть, много лет спустя мы пройдем мимо, даже не узнав друг друга, и вы забудете своего учителя начальной школы…

– Нет, мы не забудем, синьор учитель!

– Тише, тише, дайте я скажу. Ведите себя как надо, продолжайте учиться – теперь, в средней школе, у вас будут учителя построже. Тебе, Мартинелли, уже никто не разрешит приносить в класс ни цветы, ни бабочек, ни светлячков в коробке. Давайте сейчас попрощаемся с вами, потому что потом, внизу, будет слишком много народу. Прощайте, мальчишки, я всегда буду о вас помнить. То, чему я учил вас, было от чистого сердца. Не забывайте этого. И если я бывал к вам несправедлив…

Мартинелли, с глазами, полными слез, выходит из-за парты и подходит к моему столу. То же самое делают все остальные.

– У тебя, Манили, я отобрал волчок, а у тебя, Даниэли, твои швейцарские марки… Джордани, прости, что из-за меня твой отец таскал тебя за уши.

У Джордани тоже в глазах слезы.

– Ничего страшного, синьор учитель, я уже не чувствую, у меня давно там мозоль.

Он подходит ко мне близко-близко и дает потрогать ухо.

– У меня тоже на ухе мозоль, – говорит Спадони и подходит ко мне поближе.

Да нет у него никакой мозоли. Просто он тоже хочет, чтобы я погладил его по уху, прежде чем мы простимся.

Весь класс плотно сжимается вокруг моего стола.

Каждый хочет что-то мне показать, все находят какую-нибудь причину, чтобы подойти ко мне поближе: поцарапанный палец, ожог, шрам под волосами…

– У тебя я солдатиков отобрал, Мартинелли…

– А я… синьор учитель, – всхлипывает Мартинелли, – это я вам в ящик стола подложил ящерицу.

– Синьор учитель! – поднимает руку Спадони. – Помните, вы никак не могли понять, кто это трубит на последней парте? Ну, вот… в общем… это я трубил.

– Давай-ка покажи, Спадони, а то я что-то тебе не верю.

И Спадони, надув полосатые от слез щеки, издает тот самый загадочный звук, который сводил меня с ума весь год.

– Молодец, Спадони! – я похлопываю его по плечу.

В последний раз я слышу этот звук.

– Я тоже, я тоже умею так делать!

– И я!

– И я тоже, синьор учитель!

– Тогда давайте все вместе.

И все мальчишки, обступив со всех сторон учительский стол и прижавшись ко мне, будто младшие братишки, с серьезным и ответственным видом надувают щеки и трубят изо всех сил, трубят мне на прощание.

– А вы умеете так делать, синьор учитель?

Гм, ну да ладно, все равно сегодня последний день. Мне сегодня тоже можно.

Я надуваю щеки, и дежурный по этажу, заглянувший в класс, чтобы сообщить, что пора спускаться, застает нас врасплох. Он тоже надувает щеки, но звук трубы никак у него не выходит.

Но вот звенит последний звонок. Звон начинается со двора, облетает все классы, поднимается вверх по лестнице и рассыпается по коридорам…

Шум с улицы слышится все сильнее.

– Прощайте, прощайте, ребята!

Тут Мартинелли подпрыгивает, обхватывает меня руками и целует в щеку, испачкав ее лакрицей.

– Прощайте, синьор учитель! До свидания!

Они хватают меня за руки, за карманы пиджака, Даниэли засовывает в них свои швейцарские марки, Спадони – пачку пистонов, Манили просит дать ему мой адрес, и все тут же хотят мой адрес, чтобы отправить мне открытку или письмо.

Звонок все звенит. Остальные классы уже на выходе.

– Пора, ребята, нам надо идти.

Мне бы нужно построить их в ряд, но это утопия: мы чуть ли не выбегаем из класса, я в окружении мальчишек, и всей гурьбой спускаемся по лестнице. Но как только мы оказываемся на улице, мои мальчишки исчезают, как по мановению волшебной палочки. Их быстренько разбирают мамы, папы, бабушки и старшие сестры: я остаюсь стоять на пороге один, с взъерошенными волосами, без одной пуговицы на пиджаке (кто, интересно, ее оторвал?) и с щекой, перепачканной лакрицей.

Издалека все еще слышатся голоса:

– До свидания, синьор учитель!

– Синьор учитель, я пришлю вам открытку!

Где-то вдалеке я вижу отца Джордани, который машет мне шляпой. Он, видно, еще не заглядывал в табель своего сына, потому что, как всегда, тащит его по дороге за ухо.

– До свидания, синьор учитель!

– Прощайте, ребята!

Постепенно дорога пустеет.

Прощайте, ребята, и прощай, школа!

С этого момента я больше не учитель.

Прощай, школа, в которой я был и учеником, и учителем, и куда я никогда больше не войду ни как ученик, ни как учитель. И когда через несколько лет я вернусь в Рим, я застану здесь других учителей, другую директрису или директора, который меня не знает, и под каким предлогом я смогу тогда снова войти в свой класс, снова заглянуть в свой ящик, куда Мартинелли подбросил мне однажды ящерицу?

Прощай навсегда и по-настоящему, школа.

Но кое-что мне все-таки осталось: швейцарские марки Даниэли и пистоны Спадони. И кое-что осталось у Мартинелли, потому что никто другой не мог оторвать пуговицу от моего пиджака. И когда я вернусь домой, мне нелегко будет сделать одну вещь… смыть со щеки лакрицу.

Дорогой читатель, мне хочется поделиться с тобой этими, пусть и чуть менее прочувствованными, слишком уж они недавние, воспоминаниями о гимназии и лицее. Уверен, они найдут отклик в твоей душе и напомнят тебе тебя самого: потому-то я и пишу их, не опасаясь тебе наскучить.

XIX. Цветы в теореме Пифагора

Я долго не мог решиться, но все-таки заглянул вчера в свой лицей: медленно поднялся по тем самым ступенькам, которые когда-то бегом преодолевал за несколько секунд, снова встретился с серыми стенами прохладного внутреннего дворика, похожего на монастырский, и остановился у вывешенных снаружи, за тоненькой железной решеткой, списков с результатами экзаменов. На этот раз, правда, я рассматривал их без малейшего волнения и сердце у меня билось спокойно, а не выпрыгивало из груди, как когда-то.

Абатекола Ринальдо: 6, 6, 7, 6, 6, 7, 8, 6, 6, переведен.

Бальдини Джулио: 6, 5, 6, 4, 3, 6, 5, 7, 6, не переведен.

Бузио Джованни: 7, 5, 5, 6, 6, 7, 7, 6, 7, направлен на пересдачу экзаменов по итальянскому языку и латыни в осеннюю сессию…

Бедный Бальдини Джулио…

Хотя меня, если честно, мало волнует его судьба.

Эти имена не говорят мне ровным счетом ничего. Бузио Джованни… маленького ли ты роста или высокий? Носит ли Ринальдо Абатекола очки, так же, как пятнадцать лет назад их носил Луиджи Абатекола, мой одноклассник? В каждом классе любой гимназии или лицея обязательно есть парень по фамилии Абатекола.

Пятнадцать лет назад я как сумасшедший мчался по этим ступенькам, но последние десять шагов, остававшихся до списков, делал медленно-медленно, с почти остановившимся сердцем – совсем не так, как сегодня. Ведь в тех списках было написано мое имя и имена моих друзей.

Абатекола Луиджи. Тот, что в очках. Переведен.

Адзолини Фри. С ним мы приятели по сей день, хотя и живем далеко друг от друга. Тоже переведен.

Карелли Адриано. У этого была стрижка ежиком и волосатые ноги. Переведен.

Яковаччи Ренато. Домашние задания за него делал я. Не переведен.

Судьба Джулио Бальдини меня не волнует, а вот Ренато Яковаччи мне было очень жаль. Его не перевели в лицей, и он так и остался гимназистом. Мы его потеряли. Больше я его не видел. Помню, он был очень высокого роста и худющий – нам приходилось вставать на цыпочки, чтобы посмотреть оценки, а ему, наоборот, наклоняться…

Неужели мы тоже были такими смешными пятнадцать лет назад? С такими же стрижками ежиком, прыщавыми лбами, в брюках несуразной длины с торчащими из-под них волосатыми икрами, с детскими еще лицами и почти мужскими голосами?

Самим себе мы казались уже совсем взрослыми. Вовсю поглядывали на девушек…

Внутренний дворик постепенно заполняется.

Папы, мамы, мальчишки с детскими лицами и мужскими голосами, семинаристы, которые приходят сюда сдавать экзамены экстерном, одетые в сутаны.

Те, кто уже сдал, толпятся у списков с результатами, а те, кому еще предстоит сдавать, – под дверьми аудиторий.

Вот этот парень наверняка и есть Ринальдо Абатекола – единственный, кого перевели в лицей из гимназии: он уже полчаса стоит, глядя на свою фамилию, не двигаясь с места, чтобы все могли им полюбоваться. А вот тот – видимо, Джулио Бальдини, которого завалили: белый как мел, он водит пальцем по списку в надежде на то, что ему все-таки показалось; дрожащий палец на секунду попадает на строку с оценками Абатеколы, но в конце концов все равно оказывается у слов «не переведен»…

А я, спрашивается, что здесь делаю? Я же не имею больше никакого отношения ни к экзаменам, ни к оценкам. Вообще жестоко, наверное, стоять здесь и смотреть на дрожащий палец Джулио Бальдини и на юных семинаристов, одетых в черные рясы и оттого еще более бледных.

Интересно, носят ли они брюки под рясами?

Может, и носят, такие же дурацкие брючки, как и остальные ребята. И такой же страх в сердце, и те же имена в голове: Кир, Камбиз, Ликург, Солон…

Я помню, что у нас в пятом классе гимназии лекции по истории Востока и Греции были почему-то днем, в дополнительные часы. Прекрасно помню учебник с зеленой обложкой: Луиджи Ринальди, «История Востока и Греции».

Профессор Эмильяни из Назаретского колледжа все рассказывал что-то, называл какие-то имена, даты, но мы его не слушали… Кир, Камбиз, Ликург, Солон… Было слишком жарко. Мы просыпались только со звонком.

Так, что-то там держит под мышкой этот парень? Не может быть… Все та же книга?

Значит, ничего не изменилось, значит, все осталось таким же, как пятнадцать лет назад… А по «Морфологии латинского языка» Дзенони вы тоже еще занимаетесь? По Дзенони, как мы говорили когда-то и как вы, конечно же, говорите сейчас. По замусоленному и потрепанному Дзенони, заученному чуть ли не наизусть, давно лишившемуся обложки, с разошедшимся переплетом и выпадающими страницами, которые потом полчаса собираешь? И вы тоже, небось, разукрашиваете Дзенони неприличными картинками, а? Вы тоже за день до экзамена расчеркиваете его весь чернильным карандашом?

Да, всё как пятнадцать лет назад.

Мы были точно такими же, как вы сейчас: так же входили на цыпочках в аудиторию, где проходил экзамен, так же набивались за первые парты, чтобы послушать, о чем спрашивает профессор, и если знали ответ на какой-нибудь вопрос, то ужасно расстраивались.

«Ну вот, – думали мы, – больше он, значит, этого не спросит».

А те вопросы, ответов на которые мы не знали, приводили нас в ужас.

– Когда родился Саллюстий? Когда он родился? Господи, когда же он родился?

И все начинают лихорадочно шарить глазами по учебнику античной литературы, листая страницы дрожащими руками…

– Родился в 86 году до нашей эры, в сабинянском городе Амитерне…

Так, хорошо, это нашли, но тут же в голову лезут сомнения: а в каком году родился Цезарь? В каком году Гораций совершил путешествие в Бриндизи? Сколько комедий написал Плавт? А самые главные какие?

И кажется, что не помнишь вообще ничего, и лоб покрывается мелкими капельками холодного пота, и хочешь выйти из аудитории и сбежать куда-нибудь – все равно все бесполезно, я ни-че-го-шеньки не помню…

А в голове тем временем вертятся даты, имена, географические названия, названия книг и комедий: 37 год до нашей эры, сорок комедий согласно Варрону и двадцать одна согласно Элию Стилону, «Амфитрион», «Ослы», «Вакхиды», «Привидения», «Клад», «Два Менехма», в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, явнобрачные растения – это растения, имеющие цветки, пестики и тычинки, чашечку и венчик, «легкий корабль по Эгейскому морю с парусом алым стремится за богом» [4]4
  Пер. А. Ахматовой.


[Закрыть]…

Да что ж такое… Почему среди комедий Плавта спряталась теорема Пифагора, а из той вообще растут цветы, а потом исчезают, и на их месте появляется «Эллинская весна» [5]5
  Произведение Джозуэ Кардуччи – одного из величайших поэтов Италии XIX в., лауреата Нобелевской премии по литературе.


[Закрыть]?

Это все страх перед экзаменом проделывает такие шуточки, это он мешает в одну кучу даты рождения, смерти, корабли с цветами, европейские столицы с теоремой Пифагора и перетряхивает их хорошенько, как бочонки для лото… Но слава богу, в нужный момент все встает на свои места, и уже не страшно вместо теоремы Пифагора прочитать стихи Кардуччи. За дверью, во внутреннем дворике, мамы и папы ждут с нетерпением, смотрят на часы на стене и каждый раз, когда открывается дверь, надеются увидеть своего сыночка.

Отцы ходят из стороны в сторону.

Мамы разговаривают друг с другом.

– Мой так много занимался, но все равно очень нервничает, у него даже глаз дергается…

– А мой болел целый месяц, пришлось платить репетитору…

– А моему год за два засчитали, – говорит с торжествующим видом одна из мамаш, самая маленькая из всех.

Как год за два? Все смотрят на нее с завистью.

– Ну так, год за два. У него самый высокий средний балл, так что из четвертого класса гимназии его сразу переводят в первый лицея. Он у меня только и делает, что учится. Я его все время уговариваю оторваться хоть на минуту от книжек и пойти погулять с братьями.

Уникум просто. Покажите нам его.

В этот момент как раз открывается дверь и из нее появляется уникум.

Такой же маленький, как его мама, в пятнадцать лет ему не дашь больше двенадцати. На носу очки, волосы острижены так коротко, что издалека он кажется лысым. Омерзительный мальчишка. Такой мелкий, а того и гляди лопнет от гордости, как и его мамаша. Если бы у нее был хвост, как у павлина, она бы распушила его веером и удалилась бы, держа за руку своего сыночка и кулдыкая.

Из-за двери выходит семинарист. Он все успешно сдал, но рядом с ним нет мамы, которой он мог бы сообщить благую весть. Мамы семинаристов далеко, к ним нужно ехать сначала на поезде, а потом еще и на дилижансе.

Так что он скромно садится в уголок и спокойно листает учебники, которые пятнадцать минут назад не мог листать – так сильно у него дрожали руки. Он ждет своих друзей.

Аудитория потихоньку пустеет. Остались последние три студента, уже последние два… Профессора спешат, то и дело поглядывая на часы. Остался только один дрожащий и потеющий бедолага. Тоже из семинаристов. Сердце под сутаной бьется громко-громко.

Везет тебе, везет вам, мальчишки! Вы еще можете бояться таких вещей, таких мелочей, как, например, перепутать и сказать, что бабочка – насекомое из отряда сетчатокрылых, а не чешуйчатокрылых, что у сердца три, а не два предсердия или что цветок персикового дерева белый с шестью лепестками, а не розовый с пятью.

Такие маловажные мелочи, как бабочка или цветок, из-за которых мы уже не волнуемся, к сожалению. Нас не беспокоят и списки с результатами экзаменов.

Переведен, не переведен, направлен на пересдачу – какая нам разница? И кто такой Ринальдо Абатекола, нам совсем неважно. Мы читаем эти имена совершенно невозмутимо, и если у нас и бьется сердце, то лишь из-за того, что мы только что поднимались по ступенькам.

В аудитории никого не осталось.

Будущие священники возвращаются в колледж, все вместе. Им хотелось бы кричать от радости:

«Меня перевели! Меня перевели!» – но вместо этого они тихо, на цыпочках, возвращаются в свои комнаты и думают о своих матерях, которые далеко, там, куда нужно добираться на поезде, а потом на дилижансе.

А я?

А я вернусь сюда через несколько лет: снова бегом поднимусь по лестнице, дрожа, подойду к спискам допущенных к учебе в гимназии и буду водить пальцем по именам, другой рукой обнимая за плечо своего сына.