Текст книги "Королева пустыни"
Автор книги: Джорджина Хауэлл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Рождество у нее прошло почти незамеченным. 27 декабря Гертруда написала домой об одном любопытном явлении, которое стало предметом городского интереса:
«Я слышала, что на Рождество воцарился почти мир Божий. Едва ли хоть один выстрел был слышен. Люди выходили из окопов и общались, в одном месте даже в футбол сыграли с противником… Странно, не правда ли… Иногда мы отвоевываем потерянную территорию и находим наших раненых перевязанными и в укрытии, а иногда они заколоты штыками – зависит от полка или от характера момента – как знать? Но день за днем мысли становятся все мрачнее».
Сесил наконец сумел добиться от военного министерства разрешения установить связь с фронтом. Майора Фабиана Вейра и его группу назначили новыми получателями списков запросов от Красного Креста: была надежда, что они смогут добыть информацию, отделу раненых и пропавших без вести недоступную. Один из членов группы, некто мистер Казалет, прибыл в Булонь накануне Нового года и привез с собой пачку списков и смятых писем, вынутых из карманов мертвецов. На некоторых были пятна крови.
Свежая информация, прибывающая с фронта, оказалась очень ценной, с оговоркой, что все проверки должны быть выполнены в течение суток, после чего Казалет вернется на фронт. Там он отдаст эти письма для возврата родным вместе с прочим личным имуществом. В офисе накануне Нового года находились только Гертруда и Диана. Они тут же сели разбирать и проверять письма, занося результаты в гроссбух. Работали они весь день, после ужина снова вернулись в офис и продолжали работу до двух часов ночи. «Ночью мы на несколько минут прервались, пожелали друг другу, чтобы новый год оказался лучше прошедшего, и съели по паре шоколадок».
Гертруда вернулась в офис в 8.15 утра, и работа была закончена к 12.30, еще час оставался в запасе. На майора Вейра это произвело впечатление, и через некоторое время он снова навестил офис. Он долго разговаривал с Гертрудой и обещал ей, что в будущем станет присылать ей все подробности, которые только сможет выяснить. Потом, в январе, Сесил впервые прислал ей ежемесячный список пропавших без вести, чтобы она его прокомментировала. «Там было полно ошибок, и лишние, и пропущенные», – сообщала она Чиролу. Поскольку отдел знал о пропавших без вести намного больше военного министерства, она написала в ответ: почему бы просто не поручить эту работу ей?
Но при всей своей неограниченной работоспособности она почти выдохлась. Теперь Морис был на фронте и Дик склонялся к тому, чтобы вернуться на войну, поэтому на Гертруду навалилась депрессия. Мерзкая погода стала метафорой постоянно кровоточащей жизни и бесполезного хода войны. Что необычно, Гертруда призналась Чиролу в душевной подавленности: «Ощущение усталости… слишком я близко к этой жуткой борьбе в грязи. Инфернальная страна, она вся под водой… грязь не дает двинуться с места».
Число раненых и пропавших без вести росло, и военное министерство передало свои обязанности эффективно действующему Красному Кресту в Булони. Гертруда впряглась в лямку – и все аспекты работы теперь стекались в ее умелые руки. Она попросила и получила согласие на то, чтобы составление ответов на запросы, где надо было извещать семьи о смерти их родственника, доверили ей. Ее стиль резко контрастировал с этим пугалом – формой B101-82, рассылаемой военным министерством.
«Мадам,
мой печальный долг – информировать Вас, что в сегодняшнем докладе военного министерства сообщается о смерти рядового Вильямса Дж. Д., личный номер 15296, произошедшей в неуказанном пункте 13 ноября 1915 года. Причина смерти – гибель в бою».
«Телеграмма страха» была еще более лаконичной:
«С глубоким прискорбием извещаю Вас, что Е. Р. Кук из полка Британских гренадеров был убит в бою 26 апреля. Лорд Китченер выражает свое сочувствие. Секретарь военного министерства».
Гертруда изо всех сил старалась сообщать это известие как можно мягче и сочувственнее. Разбив на этой грустной работе пишущую машинку, она получила новую модель в качестве награды. Объединенный военный комитет в отчете отметил работу Гертруды, не назвав ее, но описав ее подход:
«От официальных форм и методов следует по возможности отказываться, чтобы автор каждого запроса ощущал, что к нему относятся с определенным личным интересом… И многократно было доказано: не бывает напрасным труд, затраченный на то, чтобы убедить родственников пропавшего без вести, что по их запросу проводился широкий и тщательный поиск».
12 января Гертруда написала Чиролу:
«Они всю корреспонденцию поручили мне – в Париж, Булонь и Руан. Я рада, поскольку форма, в которой мы передаем страшные известия – а это в основном нам и приходится передавать, – имеет огромное значение, и когда мне приходится это делать, я хотя бы понимаю, что это не делается спустя рукава… Я веду уединенное существование и ни о чем не думаю, кроме как о тех бедных людях, за чьей судьбой так болезненно следую…
Письма, которые я ежедневно получаю и на которые отвечаю, рвут сердце. Но даже если мы мало можем сообщить этим людям хорошего, их, я думаю, немного утешает, что было что-то сделано для выяснения судьбы их любимых. Часто я сама знаю, что никакого шанса для них нет, и стараюсь тогда отвечать как можно мягче и тщательно скрывать от них жуткие подробности, которые мне довелось узнать. И это ежедневная работа».
И тут, в момент самого глубокого упадка духа, Гертруда получила письмо, вернувшее ее к жизни. Она все время ждала его сообщения и поехала прямо туда его встречать.
Для коллег по офису это стало полной неожиданностью: начальница, никогда не бравшая выходных, даже на обед редко выходившая и остававшаяся в офисе после работы, вдруг уезжает, ни слова не сказав.
Эти четыре ночи и три дня Гертруда провела с любимым мужчиной перед его отъездом в Галлиполи. Она знала, что может никогда его больше не увидеть. Когда он уехал, она в проливной дождь села на пароход «Фолькстоуна», идущий в Булонь, и на сердце было тяжелее, чем когда бы то ни было. И без того угнетенная, она вступала в самый темный период своей жизни.
Иногда Гертруда, сидя в одиночестве за столом в пустом здании после ужина, рядом с переполненной пепельницей и вазой с весенними цветами из далекого солнечного мира, опускала голову на руки и плакала. Теперь в каждом списке убитых или раненых мог оказаться Дик или Морис. Она была твердо уверена, что никогда не будет знать счастья. В ее письмах домой звучит нота долгого страдания.
«Моя работа продолжается – постоянная, всепоглощающая и такая печальная, что иногда мне едва удается ее выносить. Как будто самое сокровенное досье войны проходит через мои руки. Рассказы, которые до меня доходят, незабываемы. Простые цифры, которые в них живут, населяют мои мысли, а их слова, возвращенные мне, звенят в моих в ушах. Все эти потери, вся эта скорбь…
Вот мы сидим, а жизнь утекает, как вода, и ничего не сделано. В то, что происходит на переднем крае, невозможно поверить. Люди в окопах по колено в воде, грязь непроходимая. Они вязнут по колена, по бедра. Из положения лежа невозможно стрелять, потому что локти уходят в грязь по запястья. Половина поступлений в госпитали – ревматизм и обморожения. И в траншеях они сидят по три недели, иногда по тридцать шесть дней – подумать страшно».
Идя по пляжу под проливным дождем, Гертруда думала об этих солдатах, брошенных в неразбериху войны, а ведь каждый из них – чей-то возлюбленный, брат, муж или сын. Еще она думала об энтузиазме начала войны, о возможной судьбе тех молодых йоркширцев, которых она побудила идти воевать. За эти три месяца в Булони Гертруда постигла окопную войну так, как мало кто из штатских. Каждый день в ее голове звучала артподготовка, предшествующая атаке пехоты, мелькали картины, как выскакивают из окопов люди, бегут по полю и ныряют в воронки от снарядов, устанавливают пулеметы, а за ними еще три-четыре человеческих волны перелезают через бруствер и бегут в сторону немецких позиций. Гертруда видела, как они быстрым шагом движутся вперед, а потом вспыхивают сигнальные ракеты, и цепи прорываются сквозь ураган снарядов немецкой артиллерии. Она видела, как взлетают в воздух тела, разлетаются в разные стороны конечности. Видела упавших неподвижно на землю, слышала вскрики раненых, бьющихся в агонии. Видела, как перестраиваются смешавшиеся цепи и снова короткими перебежками подступают к немецким траншеям. Слышала командные выкрики, пронзительный клич наступающих британцев, взрывы гранат и треск пулеметов. И слышала стоны и крики оставшихся, когда снова откатывались отбитые британские цепи. Убитые, раненые, пропавшие без вести – все они, вся эта грязь и кровь ужимались до фамилий в списках на письменном столе в Булони. «Среднее время пребывания офицера на фронте до ранения оценивается примерно в месяц, – писала она Чиролу 2 февраля. – Захват, потеря и повторный захват траншеи дают именно такой результат, и за последние шесть недель потеряно 4000 жизней. Горькая и напрасная утрата».
24 апреля Морис отличился на фронте. Подполковник Гринховардского полка, он сыграл одну из главных ролей в атаке на деревню Фортейн, за бельгийской границей к северо-западу от Лилля, где немцы прорвали фронт. Когда был убит подполковник Г. Х. Шоу, командовавший четвертым батальоном Восточно-Йоркширского полка, сражавшегося рядом, Морис принял на себя командование обоими батальонами и атаковал немцев, отогнав их больше чем на милю. Его ранили в марте следующего года, он долго оправлялся от последующей операции, но через несколько месяцев вернулся на фронт. Снова был выведен из строя в июне семнадцатого года, оглохнув почти полностью.
Британская общественность в основном не подозревала об истинных цифрах потерь, в то время как у Гертруды была ясная картина реальности и продолжающейся лжи. Она знала, что целые батальоны до последнего человека могут быть истреблены за день, подчиняясь приказам штабных офицеров, никогда, возможно, не бывавших на переднем крае. Это было начало разочарования в правительстве и власти вообще, для открытого выражения которого она все же оставалась слишком лояльной. Сформировавшееся отношение ей предстояло пронести через всю жизнь. «Пиррова победа при Нев-Шапель показала еще яснее прежнего, что прорвать фронт мы не можем. Почему скрывают наши потери – трудно догадаться. Они близки к 20 тысячам, а немецкие потери – от 8 до 10 тысяч».
К концу марта Гертруда вернулась в Лондон. Сесил открыл новый офис отдела раненых и пропавших без вести на Пэлл-Мэлл – из-за огромного числа незарегистрированных раненых, лежавших в британских госпиталях по всей стране. Главный офис должен был служить распределительным центром для всех запросов от родственников, пересылать эти запросы в соответствующие заграничные представительства Красного Креста – включая Юго-Восточный фронт. Теперь должна была существовать одна центральная запись, одна точка сбора информации от всех источников и один офис, из которого расходятся ответы родственникам. Не оставалось причин располагать этот центр операций где-либо вне Лондона – кроме той, что женщина, управляющая всей этой системой, находилась в Булони. Видя, чего Гертруда достигла во Франции, Сесил сказал ей, что она нужна для управления новым офисом. У нее появится штат из двадцати человек плюс четыре машинистки, и он будет под рукой, в том же офисе, всегда доступный для обсуждения и совета.
Последнее письмо Гертруды из Булони было адресовано Флоренс. Ее мысли были заняты Диком и работой, и она чувствовала себя слишком ранимой для какой-либо светской жизни. «Никому не надо знать, что я приезжаю. У меня не будет времени, и я не хочу, чтобы мне докучали».
Но это была хотя бы перемена. Гертруда выбралась из грязи и неуюта Булони и вернулась в девяносто пятый дом по Слоун-стрит, к заботам Мари Делэр. Она четыре раза в день проходила через Гайд-парк, возвращаясь на ленч и потом снова на Арлингтон-стрит, где вскоре разместился расширяющийся офис. Эта физическая нагрузка и вернувшийся уют домашней жизни несколько улучшили состояние ее духа, но неразбериха в офисе превосходила даже ту, что Гертруда застала в Булони. К ней отчасти возвратилось чувство юмора, и письма к Чиролу стали менее мрачными:
«Лорд Роберт – просто прелесть. Он похож на очень большого эльфа, а эльфы, как знает любой читатель волшебных сказок, отличные коллеги для трудной работы… но это работа для Геркулеса. Я до сих пор не знала значения слова “хаос”.
Никуда не хожу, никого не вижу, потому что сижу в офисе с девяти утра до семи вечера. У меня под началом 20 дам, 4 машинистки (и близко недостаточно) и 2 бойскаута – неисчерпаемые источники веселья».
Вопреки изматывающим часам работы Гертруда очень старалась держаться стоически и сохранять хорошее настроение, каково бы ни было внешнее напряжение. Под давлением она всегда демонстрировала непринужденность – по крайней мере своим родным. Но тут ее миру пришел конец.
Исполнилось мучительное предчувствие – она услышала о геройской гибели Дика в Галлиполи. Ее сестра Молли писала: «Это был конец ее жизни – ей стало незачем продолжать то, что ранее было дорого».
На какое-то время она исчезла из виду, а потом, худая и бледная, вернулась на работу. Гертруда всегда работала дольше и усерднее, чем все остальные, но сейчас у нее просто не было другой жизни. «Я к концу недели сильно устаю. Но воскресное затишье в офисе помогает восстановиться».
Напрасно Флоренс старалась заманить ее на отдых, боясь последствий личной трагедии в сочетании со страшной нагрузкой. Ее спонтанный юмор и привычка быстро сходиться с людьми полностью исчезли под этими тяжкими ударами, и недоумевающий персонал уже наверняка начал относиться к ней настороженно, если не со страхом. Но Гертруда не сломалась, а продолжала работу – ради таких людей, как ее возлюбленный и ее брат. Она стала вспыльчива и нетерпелива даже с Флоренс, с необычным для себя раздражением возражая на попытки мачехи отвлечь ее: «Я вряд ли смогу выбраться на следующей неделе. У меня жуткое время, полно новых людей, всех надо обучать и все время ловить за ними ошибки. Мне не на кого оставить офис даже на один день. Все вместе это становится невыносимым. Терпеть не могу процесс перемен и их результат».
Страдая так, что часто забывая щадить чужие чувства, Гертруда грустно признавала свои недостатки. Через три месяца после гибели Даути-Уайли Флоренс написала ей из Раунтона и спросила, не приехать ли ей, чтобы в это грустное время побыть с падчерицей. Гертруда ответила: «Ты меня очень тронула… но не надо. Никто мне лучше сделать не может… ничто мне лучше сделать не может». А сейчас еще больше работы обрушилось на нее из министерства иностранных дел, попросившего отдел справок по раненым и пропавшим без вести взять на себя сбор и занесение в таблицы всех сведений по лагерям военнопленных в Германии. Гертруда написала домой 20 августа:
«Жизненно важно, чтобы эти сведения у нас были правильно организованы, потому что тогда мы увидим, как лучше помочь нашим солдатам в плену, которым это больше всего нужно. Но это значит получить новые папки, новые архивы и новых работников, этим занимающихся.
Я весь этот месяц горько одинока. Невыносимо – быть одной так долго, как я, но не могу отвлечься от своих мыслей, а они пока еще более невыносимы».
Джанет Кортни – Джанет Хогарт ее оксфордских дней – среди прочих пришла помогать в ее лондонский офис. Джанет потом написала об этом периоде: «Я была весьма поражена ее умственной усталостью и унынием, хотя она практически не позволяла ни тому, ни другому мешать работе. Но отдыхать она не будет – сказала, не может. Гертруда была одержима войной до исключения из рассмотрения всего прочего… Она не давала личному горю испортить себе работоспособность. Скорбь она встретила лицом к лицу – и оставила за спиной».
Брат Джанет Дэвид повидал Гертруду незадолго до отъезда в Каир, где помогал организовать филиал разведки Адмиралтейства, занимающийся арабскими народами. Он предложил ей поехать вслед за ним, но она едва ли его слушала, поглощенная работой на Красный Крест. Из Каира Дэвид написал ей снова. На этот раз он фактически настаивал, чтобы она приехала с ним работать.
Как-то раз Джанет, как обычно, пришла на работу в Норфолк-Хаус на Сент-Джеймс-сквер (здание предоставил постоянно расширяющемуся отделу герцог Норфолкский), и тут же Гертруда схватила ее за руку – в своем прежнем, импульсивном стиле – и отвела в сторону. «Я получила весть от Дэвида. Он говорит, что разыскивать пропавших может кто угодно, но начертить карту северной Аравии способна только я. На следующей неделе я еду».
Закрывая эту главу своей жизни со всеми ее трудами и горестями, Гертруда могла с удовлетворением оглянуться на тот вклад в военные труды, который внесла лично она. Сотням тысяч семей она сумела помочь и осветить для них тьму. Ее работа в отделе была официально признана неоценимой ее королевским высочеством принцессой Кристиан и другими членами военного исполнительного комитета.
Сейчас же начиналась самая интересная и самая благодарная часть ее жизни.
Глава 11
Каир, Дели, Басра
В десятых годах XX века Ближний Восток бурлил сбором разведданных и тайной дипломатией. До 1908 года, когда у Британии появились подозрения по поводу амбиций Германии в этом регионе, международного бюро секретной службы в Лондоне еще не существовало. Министерство иностранных дел рутинно использовало бесплатных любителей и авантюристов, которые докладывали о своих экспедициях. Таких немного было на Ближнем Востоке, где рискованное путешествие требовало лингвистических способностей и знания этикета пустыни, где на ненаселенные места зачастую не имелось карт, где не было дорог и где в случае аварийной ситуации ни на какую помощь рассчитывать не приходилось. Гертруда же отличалась наблюдательностью, и ее тянуло к горячим точкам – достаточные условия для того, чтобы стать добровольным информатором. Она состояла на службе, хотя и бесплатной, у разведотдела Адмиралтейства, а в ноябре пятнадцатого года директор военно-морской разведки капитан Хилл послал за ней в Лондон и сообщил, что Каир вызывает ее телеграммой.
Гертруда хорошо изучила просторы Аравии и различные ее народы, и таких знаний не имелось больше ни у кого – они были не только энциклопедические, но еще и совсем свежие. Только год и четыре месяца прошло с тех пор, как она вернулась из Хаиля, а в общем провела в аравийских пустынях почти два года. В своих семи экспедициях она отмечала слабости Османской империи – сперва как богатая туристка, потом как исследователь, археолог и собиратель информации для британского правительства.
Некоторые ее доклады были сделаны по запросам, некоторые по своей инициативе. Сперва Гертруда, видимо, передавала их через Чирола, впоследствии – лично заинтересованным чиновникам и дипломатам, с которыми была знакома. Вероятно, первым ее службой воспользовался министр иностранных дел сэр Эдуард Грей. Министерство попросило ее исследовать, насколько в турецкую империю проникло немецкое влияние в северной и восточной Аравии, и Гертруда нашла ответы с помощью многих путей, открытых для женщины, которую в шпионаже не подозревают. Она в дороге за чашкой кофе обменивалась сплетнями со всеми встреченными шейхами. Она надевала вечерние платья, присутствовала на торжественных обедах в городах и селениях и через свои многочисленные контакты выходила на каждого, кто имел социальный или политический вес. Гертруда фотографировала множество археологических раскопок и отмечала военные сооружения. Когда вход был затруднен, как в марте 1900 года в крепости крестоносцев у Керака, где немецкие офицеры переобучали турецких солдат, она призывала на помощь дерзость и просто входила – «с самым дружеским видом, вежливо здороваясь со всеми встреченными военными». Ее постоянно растущий список контактов, искусство ориентироваться на местности и составлять карты, тщательная методичность записей теперь принесли ей официальное звание.
Майор мисс Белл прибыла в Каир – первая женщина-офицер в истории британской военной разведки. Звание майора ей присвоили из любезности, но в официальной иерархии она сразу же заняла место офицера оперативно-разведывательной части штаба второго ранга. Если бы тогда существовала женская вспомогательная служба ВМФ, Гертруда носила бы ее бело-синий мундир с белыми звездочками политической службы. А так она надевала бело-синие полосатые хлопчатобумажные платья с цветами у пояса и большие соломенные шляпы, которые вешала рядом с остроконечными кепи и шлемами в офисном гардеробе. По вечерам она переодевалась в шелковые платья и подобранные под них кардиганы. «Военные очень беспокоились по поводу того, как с ней надо обращаться и к чему ей должен быть предоставлен доступ, – писал Хогарт, ныне лейтенант-коммандер в Королевском военно-морском добровольном резерве в Каире, своей жене как раз перед приездом Гертруды. – Я им сказал, что она сама все это определит и им не о чем волноваться!»
Гертруда написала домой 3 января 1916 года: «Начинаю себя чувствовать вполне в своей тарелке в роли штаб-офицера! Комично, правда?»
Сэр Гилберт Клейтон был главой военной разведки египетской армии до перевода в штат сэра Генри Макмагона, нового верховного комиссара и фактического правителя Египта. Лейтенант-коммандер Хогарт сменил галстук-бабочку и мятую полотняную куртку археолога на отутюженную морскую форму и вместе с Клейтоном создал «арабское бюро» – новую разведывательную организацию по арабским делам. Для своих сотрудников – обычно их было пятнадцать – Хогарт стал наставником и судьей, управлявшим громогласными дебатами и спорами, а Клейтон – спокойным центром, тихо излучавшим мощное влияние. Оно, по словам Лоуренса, было как масло, «бесшумно расползающееся и настойчиво проникающее всюду».
Штат бюро удачно расположился в каирском отеле «Континенталь», а его офисы – рядом с еще более шикарным «Савоем». В потолке гудели вентиляторы, звонили звонки, служители в длинных халатах до пола приносили кофе и мятный чай. Хогарт и майор Лоуренс – его мундир был сильно помят и вымазан машинным маслом от любимого мопеда «Триумф» – уже уставили стены полками со справочниками по всем темам, относящимся к Ближнему Востоку. Несмотря на веранды с плетеными стульями и купающиеся в полуденном солнце пальмовые рощи, атмосфера, пропитанная трубочным дымом, скорее напоминала обшитые панелями комнаты на Оксфорд-стрит, нежели североафриканскую роскошь. Для Гертруды, после ее тяжелой утраты и отхода от социальной жизни, в здешней атмосфере было слишком много общения. День, проведенный у леди Анны Блант, стал «оазисом мира и тишины после шума и толп Каира. Как я ненавижу отели и неизбежную в них жизнь на публике! Они становятся еще отвратительнее после месяцев отшельничества».
Каир был безопасным сердцем британского протектората, которым тогда являлся Египет, центром управления. Номинально хедив, или король, все еще подчинялся туркам, но когда он обанкротился в 1875 году, британцы его выкупили и потребовали взамен своего представительства. После этого они внедрились в администрацию примерно так, как это делали турки по всему Ближнему Востоку.
Письма Гертруды из Каира стали короче и тусклее прежних. Она не описывала умных людей, которые ее теперь окружали, – офис, в конце концов, был секретный. С военной точки зрения это было элитарное и, возможно, занимающееся подрывной деятельностью отделение, персонал которого имел экстраординарную свободу преследовать свои собственные цели. Обсуждаемые этими людьми далеко идущие международные интриги и аура закрытости вокруг их размышлений рождали многочисленные подозрения, исходящие от персонала разведки в Индии и передаваемые в Лондон самим вице-королем.
Оправившись от первого потрясения по прибытии, Гертруда быстро втянулась в этот новый и увлекательный мир. По должности и на обедах она познакомилась с важными персонами этого мира, элементом которого сейчас стала сама. «Гертруда, – замечает Хогарт перед короткой поездкой в Лондон, – начинает заполнять это место собой». У нее было очень много общего с археологом Леонардом Вулли, заменившим Хогарта как директора по работам в Каркемише, который был раскопан в 1911 году, когда Гертруда познакомилась с Лоуренсом. Сейчас Вулли был главой разведки в Порт-Саиде и человеком, первым приветствовавшим Гертруду в Египте. Он сидел у себя в офисе и писал, говоря словами Лоуренса, «многословные сокрытия истины для прессы».
Для сэра Марка Сайкса этот первый год оказался прост. Помпезный католик-землевладелец и почти сосед Беллов в Йоркшире, он был легковозбудимым и самоуверенным путешественником, публиковавшим книжки о своих экспедициях по Ближнему Востоку. Гертруда познакомилась с ним в Хайфе в 1905 году, но они поссорились на обеде, на котором он назвал арабов «животными» и охарактеризовал их как «трусливых», «больных» и «ленивых». В это время и она, и Сайкс были намерены посетить Джебел-Друз, и позже Сайкс обвинял ее, что она ввела его в заблуждение с целью добраться туда первой. Он писал своей жене Эдит: «Будь проклята эта глупая пустая трещотка, надутый самодовольный пузырь, фонтан чепухи, плоскогрудая баба-мужик, топчущая земной шар и виляющая курдюком болтливая задница!» Вероятно, его злость была оправданна. Гертруда все-таки добралась туда первой и вполне могла проделать какой-нибудь трюк, чтобы его задержать. Предполагается, что она для верности, чтобы Сайксу не дали разрешения идти в пустыню, солгала вали в Дамаске (сделав вид, что проговорилась), будто Сайкс – «зять премьер-министра Египта».
Как-то они смогли наладить свои непростые отношения, и Гертруда написала Флоренс: «Мне приходится много с ним видеться». Поскольку Сайкс теперь был главным советником британского правительства по отношениям с арабами во время войны, его груз предрассудков не мог не омрачать их будущее и портить шансы и перспективы всюду, где он вмешивался.
Также пробегал там Джордж Ллойд из известной банкирской семьи. Это был нахальный тип, эксперт по финансам, политике и торговле, твердо веривший в доблесть британского империализма. В Каире он оставался недолго.
Близорукий и богемный Обри Герберт в 1907 году пересек Синай. Его идеальное владение турецким стало для бюро полезным инструментом. Потом был восточный секретарь сэр Рональд Сторрс, который служил по очереди сэру Элдону Горсту и Китченеру, бывшим резидентами до Макмагона. Насмешливый эрудит Сторрс казался самой забавной личностью во всем блестящем кругу арабского бюро. До Лоуренса он был самым блестящим англичанином на Ближнем Востоке, несравненным лингвистом, способным любого человека за несколько минут довести до состояния беспомощного хихиканья. Еще он являлся знатоком и завзятым коллекционером восточных древностей.
Т. Э. Лоуренс был сам себе закон, что случается нечасто, и постоянной досадой для военных. Блестящий и самодостаточный, он вел себя одновременно и приветливо, и вызывающе – точно такой, каким его впервые увидела Гертруда в Каркемише, и тогда он ей понравился. Его привычка усмехаться про себя будто одному ему известной шутке все так же смущала окружающих, но Гертруда, или «Герти», как он ее называл, смущалась редко. Его собственные долгие странствия сосредоточились вокруг замков крестоносцев Сирии и северной Месопотамии. У него была привычка вне службы носить вышитые жилеты и плащи или одеваться в арабскую одежду, но по-арабски Лоуренс и близко не говорил так хорошо, как она. Лишенный ее богатства, а потому и того статуса среди шейхов пустыни, он не был принят ими как равный. Лоуренс к моменту приезда Гертруды уже прослужил в бюро несколько месяцев, собирая «клочки информации» и снисходительно относясь к составлению карт. Как он признал в одном письме, посвященном своей карте дорог и колодцев Синая: «Что-то точно, а остальное я взял из головы». Он опасался, что когда-нибудь Немезида его подстережет: ему будет велено найти путь через пустыню, имея лишь экземпляр собственной карты.
Таковы были люди, с которыми теперь работала Гертруда. За первым же обедом с участием Хогарта и Лоуренса она ознакомилась с вопросом, который сейчас раскалывал общество британских сотрудников в Каире: не может ли восстание арабов – возможно, поддерживаемое Англией – добиться того, чего не сумело сделать трехтысячное войско в Дарданеллах? И военные, и старомодные колониалисты были твердо уверены, что все, что в принципе могло быть сделано, уже сделали. По их мнению, воины племен – удостоенные в офицерских собраниях общего названия «халаты» – не способны на дисциплинированную современную войну. На этот аргумент бюро язвительно отвечало, что «дисциплинированная современная война» провалилась уже на трех фронтах.
Год 1914-й стал первым годом, когда проявились определенные признаки арабского восстания, сперва в поведении сообразительного хашимитского шерифа Мекки, святейшего из городов Хиджаза – региона, протянувшегося вдоль восточного берега Красного моря. Титул «шериф» подразумевал потомка Мухаммада от его дочери Фатимы. Нынешний шериф, семидесятилетний Хусейн, был «почетным» пленником в Константинополе в течение восемнадцати лет, до свержения старой султанской бюрократии в 1908 году, после чего новое правительство, известное под именем младотурок, опрометчиво отправило его в Мекку эмиром, как самого старшего из шерифов. Двое из его сыновей, образованные и опытные Абдулла и Фейсал, оставались в Константинополе и держали его в курсе политических событий до 1914 года, когда порвали с турками и двинулись в Мекку. Разразившаяся война изолировала Хиджаз. Паломничество прекратилось, и поставки продовольствия в этот засушливый регион стали зависеть от доброй воли турок и их жизненно важной железной дороги. В случае восстания ключевую роль играли бы британские суда с продовольствием.
Накануне мировой войны Абдулла как посланник своего отца нанес неожиданный визит восточному секретарю. Сэр Рональд Сторрс в тот момент исполнял обязанности генерального консула в Каире. Макиавеллист Абдулла, любитель доисламской поэзии и мастер шутливых игр, стал рассказывать древние легенды и читать «Семь од и плачей». Восхищенно слушающий Сторрс был тронут и поражен глубиной и количеством стихов, которые держал в памяти Абдулла, и впечатление оказалось настолько сильным, что он уже задумался, не совершает ли ошибку, но тут пробудился от мечты из-за диссонансного слова «пулеметы». Абдулла, перешедший наконец к цели своего визита, хотел знать, поставит ли британская армия пулеметы для «защиты» от нападения турок, если отец Абдуллы бросит им вызов.
