355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джордж Шаллер » Год под знаком гориллы » Текст книги (страница 17)
Год под знаком гориллы
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 11:24

Текст книги "Год под знаком гориллы"


Автор книги: Джордж Шаллер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Неоднократно было замечено, что человекообразные и низшие обезьяны, содержащиеся в неволе, могут подобрать палку и ею пододвинуть к себе пищу, лежащую в отдалении. Зоопсихолог В. Келер наблюдал, как один шимпанзе воткнул тонкую бамбуковую палочку в более толстую, чтобы удлинить ее и достать бананы. Это простейшая форма изготовления орудий. Существует очень мало наблюдений такого рода над приматами, живущими в природных условиях. Я никогда не видел, чтобы гориллы, живущие на воле, употребляли орудия. Такого рода наблюдения достоверны лишь в отношении шимпанзе. В Либерии Битти видел, как живущие на воле дикие шимпанзе раскалывают орехи: «Он взял камень и принялся ударять им по ореху, предварительно положив его на другой, плоский камень». Охотник Мерфильд видел, как несколько шимпанзе собрались у отверстия норки, ведущей к гнезду земляных пчел: «Каждая обезьяна держала длинную ветку, совала ее в пчелиный ход и вынимала покрытую медом. Ход был один, и, хотя в большинстве случаев обезьяны совали в него ветви по очереди, то и дело вспыхивали ссоры, а те, которые слизали свой мед, старались отнять только что обмакнутые веточки». Джейн Гудолл во время изучения шимпанзе в Танганьике видела, как они втыкают веточки в гнезда термитов и поедают прилипших насекомых.

Но как некогда заметил Паскаль, «опасно позволить человеку увидеть, сколь близко он напоминает зверя, если одновременно не указать ему, как он велик». Хотя некоторые животные, подобно человеку, умеют употреблять орудия и даже, в малой степени, их делать, существует настоящая умственная пропасть между способностью взять простую ветку для непосредственного употребления и обработкой камня, который потребуется для какой-то определенной цели через день или два. Это же самое было подчеркнуто антропологом Оукли, когда он писал: «Возможно, есть градации между двумя крайностями: перцептивным (воспринимающим) мышлением у обезьян и умозрительным – у человека. Но необходимо подчеркнуть разницу между ними, потому что способность человекообразных обезьян иногда создавать орудия производит настолько сильное впечатление, что возникает опасность преуменьшить пропасть между качеством мышления, необходимого для создания таких орудий, и определенным замыслом, который несут в себе даже самые примитивные орудия первобытного человека».

Наиболее интересным археологическим открытием за последние годы было установление связи между определенными каменными орудиями и австралопитековыми обезьянолюдьми Африки (Australopithecinae). В Олдовайском ущелье в Танганьике доктор Л. С. Б. Лики и его жена обнаружили череп обезьяночеловека и вместе с ним примитивные, обитые галечные орудия (чопперы), относящиеся к нижнему плейстоцену, то есть сделанные более шестисот тысяч лет назад. Подобные орудия были найдены в Южной Африке в отложениях, где находились также и кости древних обезьянолюдей. В Африке известны два основных типа ископаемых обезьянолюдей: австралопитек, который был примерно четырех футов ростом и весил около пятидесяти фунтов, и парантроп, который был несколько выше австралопитека и весил, вероятно, раза в два больше. Оба ходили на двух ногах, совершенно выпрямившись, по саваннам, где они обитали. Видимо, они употребляли свои примитивные орудия, чтобы убивать попадавшихся им мелких животных и разрезать их на части. В отложениях Олдовайского ущелья были найдены кости лягушек, крыс, молодых свиней и антилоп. Самое замечательное в этих обезьянолюдях, умевших изготовлять орудия, это то, что их черепа и черепа человекообразных обезьян во многих отношениях сходны и что объем мозга у них только от четырехсот пятидесяти до семисот пятидесяти кубических сантиметров, то есть не больше, чем у гориллы. Разумеется, один лишь объем мозга не может точно свидетельствовать об умственных способностях. И если судить по тому, что эти ископаемые обезъянолюди систематически употребляли орудия, можно смело сказать, что их умственные способности были значительно выше, чем у горилл.

Вероятно, ни один аспект поведения человекообразных обезьян не вызывает такого всеобщего интереса, как способ общения членов группы между собой. Есть ли у обезьян какие-то зачатки языка? Или они кряхтят, ворчат и лают безо всякого смысла и цели? По мере того как я наблюдал горилл в течение сперва недель, а затем месяцев, произошла некоторая перемена в моей оценке человекообразных обезьян. Поначалу на меня произвели сильное впечатление их человеческие повадки, но потом я стал ощущать, что им недостает основного, чего не могут передать даже их выразительные карие глаза, то есть у них нет возможности сообщить друг другу о прошлом, о будущем и о том, что существует в настоящий момент, но не находится непосредственно в поле зрения. Иначе говоря, гориллам недоставало языка в подлинном широком значении этого слова.

Человекообразным обезьянам, видимо, несвойственно упражнять свои голосовые связки просто ради удовольствия; между тем эта черта очень характерна для человека. Детеныш гориллы никогда не лепечет, как это делает ребенок. Гориллы не подражают звукам и не практикуются в их различных сочетаниях. Голосовой аппарат гориллы и шимпанзе совершенно пригоден для воспроизведения слов. Тут дело не в анатомическом строении гортани, а в строении мозга. Только путем величайших усилий шимпанзе можно обучить произносить шепотом слова, напоминающие «мама», «папа» и «кап» (чашка) (Шаллер полагает, что голосовой аппарат гориллы (и шимпанзе) вполне пригоден для речевой функции и что дело здесь в различиях строения мозга человека и обезьяны. Однако заметные различия есть и в гортани, которая у человека находится глубже. И с великим трудом ученый Фарнесс (Furness) сумел добиться произнесения слов (по-английски) «папа» и «кап» (чашка), но не от шимпанзе, а от молоденькой самки орангутана.). У человекообразных обезьян есть какие-то зачатки абстрактного, умозрительного мышления, однако структура нервных связей у них такова, что мысль быстро гаснет в их мозгу. Таким образом, язык символов, становящийся возможным благодаря способности мыслить абстрактными категориями, присущ только человеку. В 1863 году Томас X. Гэксли писал в своей книге «Место человека в природе» следующее:

«Наше уважение к благородной породе человеческой не уменьшится от познания, что по строению своему человек тождествен со зверьми; ибо он один одарен дивной способностью осмысленной речи, посредством которой в течение долгих веков своего бытия медленно скопил он и привел в порядок запас опыта, почти совершенно утрачиваемого другими животными со смертью каждой особи; и вот теперь человек стоит на нем, как на вершине горы: далеко высится он над своими смиренными собратьями и грубая природа его уже преобразилась оттого, что ему удается по временам отразить на себе луч неисчерпаемого источника истины».

Или, как более кратко сказал Г. У. Корнер: «В конце концов, если он обезьяна, то единственная из всех, которая обсуждает, какой именно обезьяной он является».

Все это отнюдь не означает, что гориллы не могут общаться между собой. Доступные им средства связи вполне достаточны для их простого образа жизни. Все же способность одной гориллы передавать информацию другой строго ограничена существующей в данную минуту ситуацией. Они не могут сообщить о чем-то, что случилось вчера. В целом их система сигналов не на много сложнее той, которой пользуются собаки и другие млекопитающие. В пределах группы гориллы координируют поведение, главным образом при помощи движений и поз. Например, вожак, с решительным видом покидающий место отдыха группы, дает знать не только, что он уходит, но и направление, в котором он намерен двигаться. Горилла, желающая, чтобы ее почистили, просто подставляет нужную часть тела другому животному. Каждая горилла все время следит за остальными членами группы и делает то же, что и они. Применение голоса для связи, играющее столь важную роль в нашем обществе, у горилл является чем-то второстепенным. В течение целого дня животные на редкость молчаливы. За все время наблюдений я насчитал у горилл всего двадцать один более или менее характерный звук; из них часто употреблялось только восемь. Обезьяны ворчат и кряхтят, когда им хорошо; издают серию отрывистых похрюкиваний, когда группа разбредается в густых зарослях. Если их что-то раздражает, они хрипло ворчат или лают, а будучи рассерженны, они визжат и ревут. Все эти и другие звуки, видимо, служат просто выражением эмоций; они не издаются с целью сообщить что-то. Это не символы. Но члены группы знают, что те или иные ситуации вызывают определенные звуки, и в результате многие из них играют уже роль сигналов. Например, если самец-вожак вдруг взревет, остальные животные понимают, что поблизости есть какая-то опасность, и собираются вокруг него. Вообще, звуки привлекают внимание к тому, кто их издает, и тогда он может передать дальнейшую информацию позами и жестами.

Хотя число основных звуков, издаваемых гориллами, очень невелико, они существенно разнятся по тональности, силе и порядку, в котором они следуют один за другим. Эти вариации очень расширяют звуковой репертуар горилл. Реакция обезьян зависит не только от самого звука, но и от обстоятельств, при которых он издается, а также от того, кто его издал. Никто в группе не ошибется и не примет низкое, глубокое ворчание самца за ворчание самки. У одной самки была привычка пронзительно визжать всякий раз, когда я приближался к группе. Другие животные совершенно игнорировали ее предупреждения, даже тогда, когда ее не было видно; это указывает на то, что они узнают ее голос. Она явно слишком часто поднимала ложную тревогу. Один и тот же звук может иметь два разных значения, в зависимости от ситуации. Когда самки ссорятся, хриплое, отрывистое ворчание, издаваемое вожаком, заставляет их утихнуть. Однако, если самец издает такое же ворчание без явных на то причин, все на него оглядываются, а потом смотрят туда же, куда и он.

Отличительной чертой человека считается отсутствие у него точных инстинктивных реакций на определенные ситуации; именно отсутствие их позволило ему выйти из-под жесткого биологического контроля, под которым находится большинство животных, и в какой-то мере позволило ему самому управлять своей судьбой. Антрополог Эшли Монтегю выражает эту мысль следующим образом:

«Развитие умственных способностей все больше и больше освобождало человека от уз биологически предопределенных ответных реакций, от ограничивающего действия, производимого ими на его поведение. В процессе эволюции человека выигрывали не те особи, которые наилучшим или наиболее удачным образом инстинктивно реагировали на условия, в какие попали. Лучший шанс преуспеть и оставить после себя потомство был у тех, кто мог реагировать на данное положение разумно. Единственно, в чем мы можем быть по-настоящему уверены, это в высокой приспособительной ценности интеллекта как фактора физической и умственной эволюции человека. В процессе очеловечения значение инстинктивных импульсов постепенно отмирало и человек утратил почти все свои инстинкты. Из немногих оставшихся можно назвать автоматическую реакцию на внезапный шум и на неожиданно исчезнувшую опору; в остальном у человека нет инстинктов».

Думаю, никто не будет оспаривать того положения, что поведение человека во многом обусловлено той культурой, в которой он родился, что в результате образования, общественной наследственности он мыслит, ведет себя и совершает действия, которые в течение многих поколений считались правильными. Однако способность человека учиться у других, учиться на собственном опыте и модифицировать свои поступки таким образом, чтобы они соответствовали набору уже существующих правил, всего лишь маскирует врожденные качества его поведения. У человека еще сохранилось много инстинктов; причем один из самых примечательных и своеобразных – это способность улыбаться. Ребенок часто начинает улыбаться в месячном возрасте, если щекотать уголок его рта или когда он слышит различные звуки. На втором месяце жизни улыбающееся лицо вызовет у него улыбку.4 Реакция ребенка обычно вызывает ответную улыбку матери, что поощряет ребенка вновь улыбнуться. Этот самоподкрепляющийся механизм, очень важен для установления общения, связи между матерью и ребенком. Даже слепорожденные дети улыбаются в ответ на некоторые раздражители. Хотя улыбка как важный элемент общения свойственна только человеку, однако многие другие врожденные типы поведения общи и для человека и для человекообразных обезьян. Например, стремление швырять предметы или бить по ним в момент возбуждения; покорно съеживаться при угрозе; в определенном возрасте испытывать страх перед незнакомыми предметами.

И все же человекообразные обезьяны, как и другие животные, не полностью подвластны своим инстинктам. Ознакомление с новым и привычки играют важную роль в их жизни, в природных условиях значение этого трудно оценить с точностью, так как молодняк незаметно и постепенно обучается тому, что помогает ему приспособиться к своей группе и к окружающим условиям. Умение узнавать съедобные растения, знание путей передвижения группы, правильная реакция на звуки и жесты – все это, как и многое другое, несомненно, составляет часть групповых традиций горилл, основанных на опыте отдельных особей, передаваемом из поколения в поколение и образовавшем примитивную форму культуры (Слово «культура» здесь, как и по отношению к другим, пусть даже самым высокоразвитым животным, звучит неудачно, тем более что уже вскоре, говоря об австралопитеке, который, по мнению Шаллера, делал каменные орудия, он пишет, что, следовательно, тот уже был существом, обладавшим культурой в человеческом смысле этого слова.). Значение привычек для сообщества животных часто становится очевидным лишь при появлении каких-то новых черточек в поведении. Например, несколько лет тому назад синица лазоревка, европейская птица, родственная американской гаичке, выработала замечательный навык – умение открывать бутылки с молоком, оставленные у дверей, и пить сливки. Этот полезный навык был, видимо, приобретен несколькими синицами в разных местах и очень скоро распространился по всей Западной Европе.

Мозг высших животных все время усложнялся; работал все лучше и лучше, все успешнее осваивал полученную информацию, все яснее воспринимал окружающую действительность. Мозг человекообразных обезьян, видимо, как раз дошел в развитии своих функций до порога интуитивного поведения или чуть выше, но так и не перешел той грани, которая отделяет уровень его деятельности от подлинно человеческого. Чем объяснить, что австралопитек, объем мозга которого соответствует объему мозга гориллы, делал каменные орудия, был существом, обладавшим культурой в человеческом смысле этого слова, а живущая на воле горилла ничем не проявляет, казалось бы, превосходные возможности своего мозга? Я подозреваю, что прекращение дальнейшего развития гориллы находится в прямой связи с тем, что она вполне легко удовлетворяет все свои потребности в лесу. В ее владениях, где царит полное изобилие, нет нужды совершенствовать и развивать различные навыки, например в изготовлении орудий, либо предаваться умственной деятельности в направлении, характерном для эволюции человека.

У гориллы нет причин для изготовления орудий, ношения их с собой и применения, ведь растительная пища имеется всегда и везде в изобилии и ее не надо готовить, достаточно лишь очистить от кожуры и разорвать на кусочки, а это можно сделать зубами и пальцами. Здесь нет естественного отбора, диктующего необходимость пробовать что-то новое или усовершенствовать уже известное. Нужда в орудиях и в новых добавлениях к обычной диете, например мышах, антилопах и другой мясной пище, может скорее возникнуть там, где условия существования более суровы, где ценится быстрый ум и новые способы удовлетворения потребностей организма. Австралопитек жил как раз в таких условиях; надо полагать, что и человек продолжал эволюционировать по тем же причинам. Но сам образ жизни горилл, при котором они не знают ни в чем нужды и не встречают трудностей, неизбежно заводит их в смысле умственной деятельности в тупик эволюции.

Вулканы

Я решил отправиться на четыре дня на действующие вулканы – горы Ньярагонго и Ньямураджира. Только двенадцать миль отделяют гору Микено, на которой в изобилии водятся гориллы, от горы Ньярагонго, на которой еще никто их не видел. В седловине, разделяющей вершины двух гор, лес тянется сплошной полосой, правда, на одном участке ширина его не превышает мили. Я не мог понять, почему в районе действующих вулканов в наше время горилл не было, хотя в прошлом, безусловно, они проходили здесь, чтобы добраться до тех мест, где вулканы бездействовали. Правильно ли высказанное кое-кем предположение, что горилл изгнали отсюда именно извержения? Почему гориллы не кочуют между горами Микено и Ньярагонго, как это, видимо, делают слоны? Я надеялся во время похода найти ответы на основной вопрос – почему там нет горилл, а кроме научных целей мне просто хотелось взобраться на эти две горы – манили раскаленная лава и клубящиеся испарения, которые, как говорили, можно было видеть на вершине.

5 августа я взял Андреа, двух носильщиков, паркового сторожа и мы двинулись вдоль хорошо протоптанной дорожки прямо к горе Ньямураджира. Эта часть парка открыта для туристов, за дополнительную плату получающих разрешение совершить подъем на горы, однако лишь при условии, что их будет сопровождать парковый сторож. Тропинки тут расчищены, хижины для отдыха отделены одна от другой небольшими переходами.

Солнце пекло немилосердно, под ногами у нас лежали острые обломки лавы. Почти все застывшие потоки ее, за исключением самых недавних, густо поросли колючим кустар-ником и ежевикой; дальше под навесом сплетающихся ветвей довольно хилых деревьев мы пошли по ковру травы. Нигде не было видно сочной растительности, столь любимой гориллами. После четырех часов ходьбы сперва по относительно ровной местности, потом по отлогим склонам Ньямураджиры мы добрались до туристского домика. На следующее утро парковый сторож и я продолжили подъем. Мы выбрались из зарослей гиперикума на обнаженные склоны вершины, покрытые жидкими пучками травы и карликового вереска, и подошли к краю кратера. Я сел, спустив ноги вниз. Футах в пятистах подо мной лежало дно кратера. Из трещин в пластах черной лавы, клубясь, вырывались испарения и столбом поднимались в прохладном утреннем воздухе. На расстоянии мили с четвертью виднелась противоположная сторона этой гигантской чаши.

Мы пошли по ее краю к югу, туда, где стена внезапно кончалась и можно было легко выйти на самое дно кратера. Мы осторожно прошли по лаве, обходя те места, под которыми, если постучать по ним, чувствовалась пустота. Скалы были изуродованы, словно их измяли руки обезумевшего великана. Серные испарения отравляли воздух, белый дым пробивался сквозь пепел и трещины в лаве. Тут и там виднелись темные отверстия, из которых выбивался пар, будто вздыхало само чрево земли. Если верить легенде, то под нами было жилище духов. По ночам им делалось холодно и они раздували огонь. Вокруг все было безмолвно и мертво так, как было в начале начал, когда Земля была молодой и жизнь на ней еще не зародилась. И вдруг на холмике лавы я увидел желтые цветы. Яркие, нежные венчики, полные жизни и красоты, растущие в этом мрачном запустении, остались для меня самым прекрасным воспоминанием о кратере.

Прежде чем свернуть к горе Ньярагонго, мы прошли часть дороги по своему вчерашнему пути и заночевали в туристской хижине у подножия горы. Слоны выпили всю воду из бочек, но мы отжали листья, которые накопились в бочонке, и добыли достаточно воды, чтобы сварить рис. Подъем на Ньярагонго был крутым. Тропинка вела нас сквозь довольно зеленые и сочные заросли. В одном месте нам пришлось пройти по краю старого кратера, густо заросшего хагениями. На склонах этой горы гориллы могли найти себе обильную пищу, но, чтобы попасть туда, им пришлось бы пересечь жидкие, низкорослые леса и участки голой обнаженной лавы, окружающие основание горы.

В Баруте, на высоте около десяти тысяч футов, стоят два металлических «рондавеля» – домики для привалов. Почти дойдя до них, мы увидели шесть слонов, роющих землю у пробивающегося родника. Почти час мы смотрели, как они пили воду, которая была нужна нам самим для ужина. Наконец я закричал и они ушли. В одной из хижин были кровати и одеяла, предназначавшиеся для туристов; в хижине для африканцев ничего не было. Я сказал африканцам, чтобы они располагались там, где кровати; сам я все равно собирался провести ночь один на самой вершине.

Тропа привела меня к рощице древовидного вереска, а дальше пошла петлять сквозь лабиринт, образованный глыбами лавы, беспорядочно усеивающими весь склон. Я ускорил шаги, стремясь вперед, горя нетерпением узнать, что ждет меня там. И вот я уже стою на краю кратера и смотрю на огромный провал в земле, на белые пары, вздымающиеся вверх в виде гигантского гриба. Со всех сторон неслись звуки, напоминающие ворчание чудовищной собаки. Мой разум был не в состоянии воспринимать отдельные впечатления. Спустив рюкзак с плеч, я сел на камень и уставился в глубину провала.

У моих ног темные стены падали отвесно на четыреста футов, до широкого выступа, потом опять шла отвесная стена, под ней снова выступ и так еще и еще как бы гигантские ступени. Примерно в тысяче двухстах футах подо мной кипело и булькало озеро лавы, временами его затягивало клубами пара, вырывающегося из двух отверстий в стенах над самым озером. Его темная поверхность то вспухала, то опадала, словно какое-то плененное существо ворочалось в волчьей яме – западне диаметром в три четверти мили. На черной поверхности озера временами открывались красные трещины, зияющие, словно раны, и фонтанчики расплавленной лавы взлетали в воздух.

Вид на вулканы Вирунга. У горы Сабинио зубчатая, неровная вершина. Вершина горы Мухавура окутана облаком. У горы Високе вершина плоская. На переднем плане небольшие вересковые деревья и хелихризум с белыми цветами

Теперь я побывал на вершинах всех восьми вулканов Вирунга. Насколько мне было известно, я был вторым человеком, который это проделал. Эрл Денман, известный главным образом тем, что пытался в одиночку взойти на Джомолунгму (Эверест), был первым, кто побывал на всех этих вершинах в 1946 году.

Когда спустились сумерки, я забрался в свой спальный мешок, постелив его на ровном местечке у края кратера, поужинал сардинами и галетами, а потом, утомленный восхождением на гору, задремал. Проснулся уже после наступления темноты. Неяркое красное зарево заливало небо; я подполз на четвереньках к самому краю обрыва. Лежа там, я смотрел на зрелище столь прекрасное, что хотелось кричать от переполнявших меня чувств, а по спине бегали мурашки. Глубоко внизу озеро лавы светилось ярким, красно-оранжевым цветом. Сияние, поднимаясь и растекаясь по стенам, постепенно становилось нежно-пурпурным. Я был здесь пришельцем, который под покровом темноты украдкой заглядывает в огненный водоворот, в самую сердцевину Земли, лежащей перед ним обнаженной, раскрывшую все свое тайное тайных.

Ночь была холодной. Дрожа от стужи, я залез обратно в свой мешок и лежал, глядя на небосвод. Потом поднялся ледяной ветер. Он пронизывал до костей, жалобно завывал между камней и в расщелинах. Взошла полная луна и залила голые откосы серебристым светом. Она катилась по небу все ближе и ближе, и все отчетливее стали вырисовываться темные пучины. На другой стороне долины поднималась к звездам гора Микено, черная и неподвижная. Я был здесь один перед лицом Вселенной. Никогда я еще не чувствовал так остро собственную ничтожность. С одной стороны, меня заливало яростное красное зарево, свидетельствуя, что земля совсем не такое надежное и непоколебимое место, а с другой – из безграничных просторов космоса лила на меня свой свет луна.

10 сентября доктор Жак Вершурен и я в сопровождении Андреа, паркового сторожа Бон Анне и носильщиков вышли из Кибумбы в Кабару. И вот опять знакомые места – лес с его тропами и луг. Мы поселились в хижине. Последующие два дня я искал и наконец нашел моих горилл на крутом склоне и в зарослях крапивы. Эскимос был все еще в груп-пе V, а несравненный Младший в группе IV. Животные были так же дружелюбны, как и прежде, и я был уверен, что они меня помнят. Психолог Йеркс убедился в том, что одна из живущих в неволе горилл узнала его по прошествии года.

Как хорошо было мне сидеть неподалеку от горилл, прислонясь к стволу дерева. В лесу и на горах царила тишина. Обезьяны обращались друг с другом спокойно, с достоинством, а по отношению ко мне проявляли терпимость.

Мы прожили в Кабаре с 11 по 17 сентября, и я блаженствовал всю эту неделю, хотя погода была по обыкновению дождливая и низкие, влажные облака наползали на наш луг. Каждый день мы бродили по склонам Микено, Бишитси и Рукуми, прощаясь с местами, которые я так полюбил. Каждый день мы наблюдали горилл, фотографировали их, записывали на пленку их голоса.

По вечерам, сидя у печки, Жак рассказывал мне о своей работе в Парке Альберта в последние годы. Особенно интересным мне показался его рассказ о «мазуку». Примерно в десяти разных местах парка, обычно на краю застывшего потока лавы, из-под земли выходят ядовитые, смертельно опасные газы. Мазуку, как их называют африканцы, довольно мелкие, заросшие травой и осокой углубления в земле, окруженные деревьями и кустарником. На вид это совершенно безопасные места. Там выделяется углекислый газ такой большой концентрации (выше 40 %), что любое надышавшееся им животное пьянеет, отравляется и гибнет от кислородного голодания – аноксии. Привлеченные сочной растительностью мазуку, туда подходят слоны, бегемоты, павианы, буйволы, лесные свиньи и неизбежно погибают. За ними идут гиены и другие пожиратели падали, но и они гибнут, не успев наесться. Если верить рассказам местных жителей, около пятидесяти лет тому назад человек десять из племени варега проходили мимо мазуку. Их внимание привлек мертвый слон; они устроили пиршество, но отравленные газом погибли, увеличив число скелетов на этом устроенном самой природой кладбище.

Оставшиеся дни мы провели с гориллами из группы VII, наиболее мне знакомой. Я запомнил последний визит к ним: мы стояли на пригорке и смотрели на животных, которые разбрелись по противоположному откосу и неторопливо кормились. Я понимал, что как только я скроюсь из поля зрения, то навсегда исчезну из их сознания. Они будут, как всегда, кормиться, отдыхать и спать, жить только настоящим, без прошлого и будущего. И еще я понимал, что месяцы, проведенные с ними в горах, навсегда останутся счастливейшим временем и лучшим воспоминанием в моей жизни, что в последующие годы в моем сознании будут не раз возникать в самые неожиданные минуты образы великолепных самцов и толстеньких самок. Мне было грустно, что я не имел возможности на прощание сказать этим добродушным зверям, как я их люблю и уважаю. Хотелось поблагодарить их за все то, чему они меня научили, дав мне возможность познать их, жизнь леса и, наконец, самого себя. Я мог только пожелать им удачи и привольной жизни среди гор, ненарушаемой жадным человеком и его стадами. Когда я уходил, они, как и год тому назад, спокойно сидели мирные, довольные, провожая нас глазами, пока мы не скрылись за гребнем холма.

24 сентября я выехал из Румангабо. Мы проехали через Кисоро и там попрощались с Вальтером. Потом извилистая дорога пошла все выше и выше, до самой вершины крутого отрога. Там я остановился и, в последний раз взглянув на горы, перевалил через гребень и продолжал свой путь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю