Текст книги "Год под знаком гориллы"

Автор книги: Джордж Шаллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Радио у нас в Кабаре не было: мы не хотели нарушать покой нашей жизни шумами, долетающими из внешнего мира. От сотрудников Национального Парка никаких новостей никогда не поступало. Только раз в три недели, когда сменялся сторож заповедника, нам доставляли почту.

День почты! Когда наступал этот долгожданный день, Кей поминутно выглядывала из домика в надежде увидеть на опушке леса нового сторожа, пришедшего на смену. Иногда его присылали с опозданием на несколько дней, но рано или поздно он появлялся в сопровождении местного жителя, который тащил на себе его трехнедельный паек бобов, риса, сушеной рыбы и пива. Мы всегда с волнением открывали письма из дома и читали «Тайм» и «Ньюсуик», желая узнать, что же произошло за это время. Но через несколько часов внешний мир снова отступал далеко на задний план до следующего почтового дня.

Сторожа считали пребывание в Кабаре сущим наказанием. Они ненавидели такую жизнь: здесь было холодно и сыро, за исключением Андреа им было не с кем поболтать и выпить пива. Кей всегда беспокоилась, когда я в одиночку бродил по лесу целыми днями, а иногда оставался там и на ночь. Если она сама не шла со мной, то настаивала, чтобы со мной шел сторож. Для ее успокоения, я иногда брал его в поход, но, если гориллы были близко, оставлял в каком-нибудь месте ожидать моего возвращения. Вполне понятно, что большинство сторожей терпеть не могли эти прогулки: крапива обжигала им ноги, а лесные животные вызывали у них слепой ужас, который нисколько не уменьшался от того, что животные эти были им не в новинку. Однажды со мной был сторож Донати, рослый самоуверенный парень. Буйвол, чей сон мы, очевидно, потревожили, шумно выскочил из зарослей прямо на нас. Я встал за дерево, а Донати, громко вопя, пустился бежать по тропе, словно буйвол за ним гнался. Между тем животное просто пронеслось мимо нас и исчезло в лесу. Подобное происшествие случилось и с Десмосом, худым, мускулистым сторожем, в котором чувствовалась примесь крови батутси. Он шел прямо за мной, когда мы неожиданно наткнулись на группу горилл. Самец поднялся из зарослей и несколько раз оглушительно взревел. Десмос кинулся бежать вниз по откосу, и я увидел его только несколько часов спустя, когда он появился хромая, с вывихнутым коленом, которое он повредил во время своего поспешного «отступления». Судя по тому как они себя вели, мне начинало казаться, что «парковый сторож», или «сторож заповедника», совсем не должность, а почетное звание, не имеющее отношения к их прямым обязанностям.

Только раз в несколько недель или даже месяцев случались дни, когда наблюдения за гориллами не велись, например в сочельник. Накануне мы отправили Андреа и сторожа в их деревню и остались одни. Погода стояла отвратительная, густой туман волнами накатывался на луг, и в этой серой мгле лес то появлялся, то исчезал, как во сне. Протоптанная буйволами тропа вела от пруда вверх, на склоны Микено. Я пошел по ней в поисках рождественской «елки».

Высоко на горе, там, где уже не росли хагении, я нашел деревья, которые искал. Заросли вереска покрывали гребень горы, и, побродив немного, я нашел вересковое деревцо футов пяти вышиной, с довольно симметрично расположенными ветками, срезал его ножом и отправился домой, вскинув деревцо на плечо. Я бегом спускался с горы сквозь темные заросли деревьев, сквозь туман и свистящий вокруг ветер, а ветви хлестали меня по лицу; в эти минуты я от всей души надеялся, что не столкнусь с буйволом. Так я мчался под гору, почти летел в состоянии какого-то упоения, пока не достиг нашего пруда. Кей меня ждала. Мы украсили деревцо желтыми цветами, собранными в лесу, и серебряными звездами, вырезанными из оберточной фольги. Чтобы сделать Кей сюрприз, я еще из дому захватил нашу любимую игрушку – маленькую птичку гаичку, вырезанную из дерева. Мы вынули ее из бумаги и повесили на ветку. Под «елочкой» были разложены подарки – книги и другие вещи, на столе стояла миска с апельсинами и орехами, ее венчал ананас.

Весь первый день рождества сеял мелкий дождик. К полудню я вдруг почувствовал, что очень хочу навестить моих горилл, и отправился к Бишитси. Несмотря на накидку из пластика, я промок до костей. Проходив час по следам, я увидел группу VII, очень медленно двигающуюся под дождем. Животные почти не обратили на меня внимания. Я влез на низкую развилку дерева и лег на большой горизонтальный сук. Клочья тумана вились между деревьями; мелкий дождь перешел в ливень. Гориллы не торопясь двинулись в мою сторону и укрылись от дождя у ствола большого дерева, соседнего с тем, на котором я лежал. Длинные волосы на телах обезьян намокли от дождя; от животных шел слабый запах, как будто от мокрого одеяла. Они неподвижно сидели под деревом, прижимаясь друг к другу, видимо, чтобы согреться. Шли часы. Дождь хлестал меня по спине, гориллы сидели в своем убежище и молчаливо наблюдали за мной. Существует поверье, что в ночь под рождество люди и звери забывают вражду и разговаривают между собой, как равные. Временами гориллы говорили со мной своими выразительными глазами. Я чувствовал, что мы понимаем друг друга, хотя с наших губ не срывалось ни звука. В лесу незаметно темнело, и я вдруг обнаружил, что уже пять часов. Покинув горилл, я заспешил домой, а когда вышел из лесу на дальний край поляны, увидел Кей, стоящую на пригорке у хижины, – такую одинокую в этом тумане и надвигающихся сумерках. Слезы струились по ее лицу. Когда, обняв, я прижал ее к себе, она сказала, что уже очень поздно, что сегодня рождество, что она думала, что со мной что-нибудь случилось, так как я все не шел и не шел домой. В тот вечер у нас был роскошный ужин: курица (наша последняя), спаржа, кукурузные коржики, рис и миндальный кекс. Мы даже выпили вина, а на этой высоте одного стакана достаточно, чтобы почувствовать его действие.

Еще до рождества, 11 декабря, я пошел к Бишитси и по обыкновению стоял там, разглядывая расстилавшуюся передо мной равнину. Я увидел бродившие стада, краали и хижины скотоводов батутси там, где всего лишь неделю тому назад тянулся сплошной кустарник. Почему произошло это внезапное вторжение в заповедный район? Почему администрация парка ничего не предприняла – а ведь они наверняка знают, что случилось? Домашний скот и дикие животные не могут подолгу жить бок о бок в этих горах, так как скотина съедает и вытаптывает растительность до такой степени, что другим животным, например буйволам и гориллам, уже нечем питаться. Я слышал о постоянных стычках между администрацией парка и воинственными батутси, которые все время нуждаются в новых пастбищах для своих обширных стад.

Однако на этот раз причина появления здесь батутси была совсем другая. Это были беженцы, которые вместе со своим стадом прятались в лесу. У подножия нашей горы вспыхнула междоусобная война: племя хути восстало против своих бывших господ – батутси. Тысячи батутси спасалось бегством в Уганду…

Мы впервые узнали об этом не от администрации парка, а прочли сообщение в журнале «Тайм», который был нам доставлен с опозданием на несколько недель. Сторожа выгнали стада из Бишитси обратно, в сторону Руанды; я же думал о том, сколько еще других стад бродит в этой местности в стороне от обычных маршрутов обхода парковых патрулей.

Я еще не был на горе Високе высотой в двенадцать тысяч двести футов и решил обследовать эту часть парка, посмотреть, есть ли там гориллы и скот.

Сторож и я вышли из Кабары утром 5 января; каждый из нас нес трехдневный запас еды. Первая часть путешествия на север от Бишитси прошла быстро, но потом мы повернули на восток, пересекая местность, густо заросшую крапивой. Тут было мало протоптанных буйволами троп, и мы с проклятиями прорубались сквозь заросли, а часа два спустя выбрались на широкую, проложенную скотом тропу, ведущую к границе Руанды.

У подножия горы Високе мы вышли на луг и тут, под деревьями, расположились на нашу первую ночевку. Внезапно совсем близко я услышал позвякивание коровьих колокольчиков; два батутси, одетые в долгополые куртки и вооруженные копьями, выгнали стадо в двадцать пять голов на участок, поросший травой. Когда я сказал моему сторожу о появлении батутси, он, понятно, испугался, и мы до вечера молча просидели в кустарнике. Только когда поднялся туман, мы отважились развести костер и сварить еду.

С первыми лучами солнца мы свернули лагерь и двинулись прямо вверх по склону горы Високе. Под нами, на краю луга, горели два костра, около него сидело на корточках несколько батутси. С нашей безопасной высоты я крикнул по-французски и на суахили, якобы давая команду солдатам: «Эй! Ребята! Окружай! Быстро, быстро!»

Думая, что на них сейчас нападут, батутси метнулись в лес, побросав у костров свои жалкие пожитки. Я был доволен, но сторож стал отчаянно показывать мне знаками, чтобы я скорее лез за ним в гору. Подъем на Високе был легкий. Скоро лес сменился растущими тут и там гигантскими сенецио. Наконец мы достигли плоской вершины, на которую впервые совершил подъем геолог Кирштейн в 1908 году. Гориллы побывали здесь до нас, но мы их там не видели, да и вообще мало что можно было разглядеть в густом тумане. В лицо хлестал резкий ветер. Время от времени облака на мгновение расходились, тогда внизу, под нами, в кратере, блестело озеро диаметром примерно в милю. Идя сквозь клубы тумана, мы обошли кратер по краю и начали спуск с горы с противоположной стороны. Плато, обращенное к горе Сабинио, усеивали, словно коричневые точки, сотни коров. Седловина между горами Високе и Сабинио покрыта травянистыми лугами и кое-где зарослями бамбука, к сожалению, это идеальное пастбище. Я был в этой местности в июле 1959 года, в самый разгар засушливого сезона, но нашел здесь очень мало следов пребывания горилл, которые предпочитают леса с их более сочной растительностью. Слишком много батутси бродило по лесам, вокруг горы Високе, и поэтому путешествовать там было небезопасно. Мы решили вернуться в Кабару, куда прибыли в тот же вечер совершенно измученные.

После пяти месяцев, проведенных в Кабаре, наши припасы почти совсем истощились. 16 января за нами пришли носильщики. Чтобы присматривать за нашим имуществом, пока мы не вернемся, остались два сторожа. После этого целых две недели мы путешествовали и общались с людьми. Однако потребность в уединении успела незаметно стать привычкой, и после нескольких дней «культурной жизни» мы с тоской вспоминали наше горное убежище. Привыкнув сосредоточиваться в себе, мы уже не нуждались в развлечениях. Даже обильные и разнообразные обеды в гостиницах – предмет наших мечтаний – быстро приелись. 1 февраля, в проливной дождь, мы вернулись в Кабару. Славно было снова очутиться дома.

Впоследствии мы еще дважды спускались с гор – первый раз в конце февраля, чтобы увидеться с доктором Фэйрфильдом Осборном, президентом Нью-Йоркского зоологического общества (которое взяло на себя организацию нашей экспедиции), и его женой, а второй раз – в середине мая, чтобы провести несколько дней с матерью Кей, совершавшей кругосветное путешествие. Возвращаясь в Кабару после этой второй вылазки одни, без провожатых, Кей и я набрели на стадо слонов, совершенно неподвижно стоявших вразброд среди тесных рядов бамбуковых стволов. Мы почуяли их запах, услышали бурчание желудков, одно животное затрубило, но мы их так и не видели. Чтобы обойти слонов, пришлось спуститься в каньон Каньямагуфа, а потом подняться вдоль каменистого ложа ручья. Там, под нависшей скалой, был костер и остатки антилопы дукера, – видимо, браконьеры услышали наше приближение и удрали. Наконец после тяжелого подъема по стене каньона мы добрались до нашей тропы и тут почти столкнулись со слоном, который стоял за поворотом тропинки. Сделав еще один крюк, мы с радостью убедились, что отделались наконец от этих грозных лесных великанов.

В самом начале жизни в горах Кей вполне естественно тревожила мысль о слонах. «Они никогда не поднимаются в Кабару», – уверял я, потому что во время первого посещения этих мест в марте 1959 года ни разу не встречал здесь слоновьих следов. Но когда мы приехали в августе, прямо перед хижиной лежала огромная куча навоза, оставленная, несомненно, каким-то отставшим от стада слоном. В дальнейшем, пока мы там жили, ни один из них не поднимался на такую высоту.

После каждой поездки вниз, в долину, жизнь легко входила опять в прежнее русло, и день за днем сведений о гориллах собиралось все больше. Многие записи были очень объемисты, но практически являлись повторными описаниями одних и тех же фактов поведения животных. Порой казалось, что не стоит тратить времени и сил Для того, чтобы вновь и вновь наблюдать, как гориллы едят и отдыхают. Однако только благодаря постоянным повторениям можно было обнаружить и истолковать некоторые малозаметные действия, которые я сначала проглядел.

Увидев впервые гору Микено, я почувствовал, что должен взобраться на ее вершину. Но похоже было, что это нелегкое дело, да и все это подтверждали. Первые попытки достичь вершины кончались неудачей. В 1908 году герцог Мекленбургский дошел до основания огромной скальной стены, которая вздымалась к вершине. Дершайд, член экспедиции Экли, был в двухстах футах от вершины в 1926 году, но ужасные метеорологические условия заставили его отступить. Такая же участь постигла орнитолога Дж. Чапина и двух миссионеров. Наконец в августе того же года отец Ва-Хёф и отец Деплюи вместе с господином Леонардом из Бельгии и его женой добрались до обнаженной вершины. С тех пор подъем был повторен несколько раз.

Мое излюбленное местечко находилось на высоте тринадцати тысяч футов, на гребне горы, который резко обрывался в направлении луга Кабары. Мне нравилось валяться на мягком ковре из манжетки, блуждая взглядом по дальним холмам, по лесу и небу, ощущая мир и спокойствие окружающих гор. Когда я уходил из дому, чтоб туда забраться, раздосадованная Кей всегда упрекала меня: «Ты и так проводишь целые дни наедине со своими гориллами, а вернешься домой и говоришь, что тебе надо побыть одному!» Действительно, по непонятной причине день, проведенный с гориллами, часто производил на меня такое же действие, как пребывание в толпе людей; мне бывало просто необходимо побыть в одиночестве. Много часов, сидя в моем подоблачном убежище, я рассматривал скалистую стену горы Микено. Я изучил все гребни и расщелины и нашел наилучший путь к вершине. Дело было в марте, погода стояла довольно хорошая (по крайней мере часть дня), и я понял, что если совершать подъем, то надо делать это без промедления, 13 марта. Солнце еще не встало, температура была около нуля, когда сторож и я вышли из Кабары и начали подъем. Через час мы прошли лес и вышли в полосу сенацио, обливаясь потом от ходьбы в гору. Мы пошли по буйволовой тропе вверх, к подножию огромной скалистой стены, которая отвесно поднималась к острой вершине, возвышающейся на полторы тысячи футов над нами. Небо было ясное, но вдалеке, за Гомой, над озером Киву, кучились белые облака. Дальше я отправился один, а сторож остался на горке ждать моего возвращения. Я шел вдоль скальной стены до тех пор, пока в одном месте откос, поросший мхом и карликовыми сенецио, не стал более отлогим. Я погрузил руки в ледяной мох, ища, за что бы зацепиться, и начал медленно, фут за футом взбираться вверх. Пальцы скоро онемели от холода. Поверхность горы превратилась в лабиринт обрывистых ущелий, блестевших от покрывавшего их золотистого мха, каскадами спадавшего со стен. Это был предательский мох – он нет-нет да и обрывался, не выдерживая тяжести моего тела. Но я продолжал медленно подтягиваться, карабкаться по скалистой стене и наконец достиг ровного плато, покрытого осокой. Земля бугрилась голыми, скользкими кочками, повсюду лежали градины, вокруг поднимался легкий туман. Было совершенно тихо.

Прошло уже три с половиной часа после выхода из Кабары. Одолевая последний подъем к скалистой вершине, я не видел никаких следов млекопитающих или птиц. На самой верхней точке я нашел разбитую бутылку и крышку от железной банки, но никаких заметок или пирамидки, сложенной из камней, там не было. Мне хотелось помедлить на горе и насладиться видом Ньярагонго, над которым гигантским грибом вставали клубы пара, и синими холмами Руанды, простиравшимися до самого горизонта. Однако сплошная масса облаков уже докатилась до подножия вулканов Вирунга. Я торопливо двинулся обратно под гору, по собственным следам, радуясь, что их еще можно различить в густом тумане, окутавшем меня со всех сторон. Спустя шесть часов после того как сторож и я вышли из Кабары, мы уже были дома, а на вершине горы грохотали раскаты грома.

В сумерки я любил постоять на пригорке у хижины. Андреа и сторож болтали, сидя в сарае. Дымок из очага выползал из двери, повисая над лужайкой, как первый, робкий призрак ночи. Из окна падал мягкий свет керосинового фонаря. Слышно было, как по дому ходит Кей, стряпая ужин. Вокруг возвышался лес, молчаливый, потому что дневные птицы уже умолкли. Только оливковые дрозды продолжали ссориться. Иногда турач нарушал тишину громким, настойчивым криком «цикове, цикове». Эти рыжеватые, похожие на куропаток пугливые птицы любят уединение. Мне редко удавалось их видеть, так как при приближении они не взлетают, а убегают в заросли. Когда турачи и дрозды наконец совсем затихли, из леса уже не доносилось ни звука, ни шороха. Только иногда стремительно проносилась маленькая летучая мышь, да мягко покачивался свисающий с ветвей лишайник.

В сумерках черные буйволы становились особенно деятельными. На лугу Рукуми и в бамбуковых зарослях, где паслись эти животные, их стада в отдельных случаях достигали двадцати голов, но в зарослях хагении они держались маленькими группами – от двух до пяти животных, часто встречались одинокие быки. На нашем лугу трава была сочная, зеленая. Почти каждый день один-два буйвола забредали к нам и паслись вокруг хижины. Если их что-нибудь пугало, они замирали, нагнув голову, потом резко поворачивались и уносились прочь. Под их блестящей шкурой играли мускулы, а хвост был напряженно вытянут. Громко топая копытами, издавая хриплый, раскатистый рев «брууу», они устремлялись под прикрытие леса. Эти буйволы были миролюбивыми животными и никогда первыми не нападали. Но их размер и изгиб рогов невольно внушали уважение, и по ночам мы выходили из дому с опаской, чтобы невзначай не наткнуться на пасущееся животное. С наступлением темноты я обычно выходил по необходимости из нашего домика и тем самым создал «солончак». Буйволы быстро нашли место, где земля была пропитана солью. И с тех пор почти каждую ночь мы слышали, как какое-нибудь из этих громадных животных рыло землю копытом, фыркало, лизало, чмокало губами и наконец терлось о стену хижины.

Вечерняя трапеза была самым торжественным событием всего дня. Сидя у печки, стараясь согреться сам и не дать остыть еде, я с наслаждением уничтожал все, что приготовила Кей. После ужина Андреа мыл посуду – этим завершался его рабочий день. Андреа всегда двигался так, будто парил в мечтах, – медленно, словно изнемогая от усталости. Вытирая посуду, он то и дело застывал в неподвижности, устремив взор прямо перед собой, в дощатую стену, как бы пораженный красотой раскинувшейся перед ним картины. Андреа был медлительный, но зато симпатичный парень и честный; мы были рады, что он согласился остаться с нами в Кабаре.

С наступлением темноты мы с Кей выходили на луг. Небо было ясным, свет луны и звезд нежно серебрил все вокруг. Иногда в отдалении ухала сова. Однажды Кей откликнулась на ее печальное «у-ху». Они начали перекликаться, сова перелетала все ближе и ближе и наконец беззвучно опустилась на дерево над самыми нашими головами. Маленькая сплюшка немигающими желтыми глазами уставилась на свет электрического фонарика, на ее серо-коричневатой головке стояли торчком два «рожка» из перьев.

Иногда лес по ночам оглашался наводящими жуть воплями древесных даманов. Эти вопли напоминали кваканье гигантских лягушек, смех гиен, крики женщины, которую душат. Даманы (в Библии они называются «зайцами») – животные размером с кролика, покрытые мягким, серо-коричневым мехом, у них маленькие бархатистые ушки и тупой носик, похожий на блестящий трюфель. На каждой лапке только по три пальца, на конце каждого пальца – коготь. Даманы в лесу ведут довольно уединенный образ жизни, у них повадки |грызунов; они гнездятся в дуплах деревьев и в норах под обломками лавы. Их ближайшие родственники – слоны. Этому трудно поверить, если не сравнивать их черепа и любопытной формы передние верхние зубы, которые представляют собой два миниатюрных трехгранных «бивня». Говорят, что вопли издают самцы, чтобы привлечь самок. Обычно одно животное начинает стонать и хрипеть между восьмью и одиннадцатью часами вечера; к нему присоединяются другие, и скоро горы содрогаются от их воплей. Через час опять наступает тишина, а от часу до четырех утра даманы возобновляют свой концерт. Я не мог проследить закономерности этих криков; они раздавались после неравномерных перерывов, иногда в течение двух или трех ночей подряд, и в дождливую и в ясную погоду. Мы слышали их в августе и в сентябре, редко – в октябре. В течение четырех месяцев, от ноября до февраля, не крикнул ни один даман, зато в марте и апреле они снова принялись за свое пение, а в мае их вопли раздавались особенно часто.

Перед сном мы садились поближе к печке и выпивали по чашке горячего какао. В чайнике кипела вода, над головами сушилась промокшая одежда. Мы сидели молча, наслаждаясь теплом до тех пор, пока ночной холод не начинал проникать в хижину. Тогда, обычно около восьми часов вечера, мы стелили постели и умывались не слишком тщательно – ведь, живя на лоне дикой природы, просто не успеваешь испачкаться. Изредка, раз в несколько недель, мы купались в ванне из оцинкованного железа. После этого мы поспешно забирались в спальные мешки и лежали в них, не шевелясь, дрожа от холода, пока не прогревали их собственным телом, и только тогда засыпали.