Текст книги "Путешествие в Лилипутию"

Автор книги: Джонатан Свифт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Солнце стояло уже довольно высоко. Море было спокойным. Моя лодчонка, влекомая неведомым течением, двигалась по водной поверхности. Меня мучила жажда, я достал из-под досок один из припасённых мною блефускуанских бочонков и отпил немного – воду нужно было беречь: кто знает, сколько ещё суждено носиться мне по этим безбрежным просторам.

Придя окончательно в себя и поняв, где нахожусь, я испытал облегчение: кошмар сновидения был гораздо хуже суровой реальности и даже возможной гибели в морской пучине. Но погибать я вовсе не собирался. Сориентировавшись по солнцу, я понял, что неведомое течение несёт меня на юго-запад, то есть именно в том направлении, в каком я и предполагал двигаться. Поэтому я решил не тратить сил, утруждая себя работой гребца, а предаться размышлениям о пережитом, подвести итоги моего многомесячного пребывания в земле маленьких людей, которые несмотря на свои размеры не уступают нам по накалу страстей, по умению любить и ненавидеть. Я и не догадывался, что подводить итоги рано, потому что мне ещё предстояло кое-что узнать о лилипутах.

Не знаю, доведётся ли кому-нибудь после меня оказаться в Лилипутии. Но если это случится (а к тому же при более благоприятных, чем мои, обстоятельствах), то я прошу передать этому маленькому народу глубокое уважение Куинбуса Флестрина, память о котором наверняка сохранится и в новых поколениях, – слишком уж заметным событием в лилипутской истории я стал. Позволю себе сравнить моё пребывание в Лилипутии с падением огромного небесного камня, след от которого долго, если не навсегда, остаётся на земле. Не менее глубокий след остался и в моем сердце, которое до сего дня кровоточит, когда я вспоминаю о тех весёлых и одновременно печальных днях, что я провёл в этой стране.

Предаваясь этим мыслям, я скользил взглядом по бескрайней морской глади – ничто не нарушало её однообразия. Меня вдруг охватило отчаяние ввиду безбрежности этого простора и моей собственной ничтожности перед этим огромным пространством. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этой безграничности и немного прийти в себя. Перед моим мысленным взором возникли потерявшиеся теперь в морских просторах островки, на которых расположились Лилипутия и Блефуску, я снова видел крохотные фигурки, слышал тонкие голоса. «Куинбус Флестрин, ах, Куинбус Флестрин, какой же ты большой и глупый!» – слышал я голосок моей милой Кульбюль. «Бедная моя Кульбюль», – подумал я и снова услышал её голос: «Да открой же ты глаза и посмотри на меня!». Я вздрогнул и открыл глаза. Передо мной на днище лодки стояла маленькая фигурка – такая знакомая и такая желанная. Я протёр глаза, полагая, что галлюцинирую, – такое нередко случается с моряками, долго не видевшими берега. Видимо и я стал жертвой такого болезненного состояния. Но фигурка передо мной улыбалась, махала мне рукой и даже разговаривала. «Подставь мне ладошку, Куинбус Флестрин, и поднеси к себе поближе».

Нет, это был не мираж, не сон наяву – на днище стояла живая Кульбюль, неведомо каким образом оказавшаяся со мной в лодке. Я протянул руку, ощутил на своей ладони её босые ножки, и только после этого у меня не осталось никаких сомнений в том, что я не сплю. Тем не менее, я пребывал в полном недоумении, рассеявшемся лишь после рассказа Кульбюль, который был прост и очевиден; как же я, спрашивал я себя, зная Кульбюль, не предугадал, что она, решившаяся ради меня преодолеть пролив между Лилипутией и Блефуску, не остановится перед тем, чтобы последовать за мной и в края для неё неизвестные. А она, предчувствуя мои возражения, не стала спрашивать моего согласия, а, поняв, что день пришёл и я собираюсь навсегда оставить её, просто пробралась в лодку, решив отправиться со мной в неизвестность, и если будет суждено, то и погибнуть. Я не мог не восхищаться беззаветной любовью этой отважной маленькой крохи, которая бросила все – дом, родителей, отечество ради неопределённого будущего со мной.

Она не решилась объявиться сразу же по отбытию лодки от блефускуанского берега, так как опасалась, что я могу вернуться и высадить её, теперь же, когда и Блефуску, и Лилипутия остались далеко за горизонтом, она могла не опасаться, что я поверну назад.

Противоречивые чувства переполняли меня. С одной стороны, я был, конечно, счастлив, что Кульбюль жива. С другой стороны, я отчётливо понимал, что, если фортуна будет к нам благосклонна и мы доберёмся до моего отечества, судьба моей маленькой возлюбленной будет не самой сладкой – я на себе испытал, как непросто жить на чужбине. Но её положение будет несравнимо с моим: положение мышки в клетке со слонами, вынужденной каждую минуту беречься, чтобы её не растоптали ненароком. Не могло не тревожить меня и отношение моей жёнушки к возможному появлению в нашем доме малютки Кульбюль. Ах, если бы мы жили в мусульманской стране, где правят законы Магомета… Я, конечно же, не ратую за то, чтобы моя пуританская Англия встала под знамёна Аллаха, но, зная некоторые обычаи стран Востока, не могу не испытывать перед ними определённого восхищения.

Но думать об этом пока не имело смысла: отечество моё лежало далеко за бескрайними океанскими просторами, и доберёмся ли мы до него – о том ведомо было одному лишь Господу. А потому мне лишь оставалось радоваться счастливой судьбе, скрасившей моё одиночество столь чудесной спутницей, которая могла дать мне все, что требуется мужчине в расцвете сил, и в то же время не грозила моим скудным припасам – ведь затянись наше путешествие на две-три недели, нам придётся страдать от голода и жажды. Но более чем скромные потребности Кульбюль в еде и питьё ничуть не усугубляли тяжёлого положения.

Чувства переполняли меня – я испытал прилив желания, и мой порыв тут же сообщился малютке Кульбюль, которая, не мешкая, разоблачилась, и мы предались любовной игре.

Находясь в Лилипутии и Блефуску, я не раз испытывал сожаление в связи с тем, что не имею здесь возможности совокупляться с местными женщинами в позиции, которая более всего подобает мужчине. Но представить человека моей комплекции, взгромоздившимся на какую-нибудь пусть и самую рослую лилипутку было невозможно, а потому мне приходилось довольствоваться тем, что давала судьба. Должен отметить, однако, что ощущения, испытываемые мною во время любовных утех с Кульбюль, заставляли меня забыть обо всех слабых сторонах моего положения великана в стране малюток.

В своих скитаниях я слышал, что более всех преуспели в плотских утехах индийцы, однако после знакомства с Кульбюль я испытывал в этом большие сомнения, потому что не могу себе представить кого-нибудь более искушённого в любовных ласках, чем она. Ах, как её искусство скрашивало наше в остальном довольно безотрадное путешествие!

Так начался наш дрейф по океану, который в конечном счёте оказался благосклонен к нам, хотя и случались моменты, когда я думал, что, пустившись в сие путешествие от отчаяния, погубил не только себя, но и невинную душу Кульбюль. Несколько раз на море начинало штормить, и тогда я сворачивал свой самодельный парус из лоскутного одеяла и, сев за весла, старался держать нашу лодчонку по ветру, чтобы боковая волна не опрокинула нас, что было чревато неминуемой гибелью если не для меня, то уж для Кульбюль наверняка, поэтому я при первых признаках шторма привязывал мою ненаглядную к мачте и строго-настрого запрещал ей высовываться и отвязываться. Она отчаянно страдала морской болезнью, но хуже всего было то, что, перевернись лодка, Кульбюль была бы обречена. Держалась она неизменно мужественно и даже подбадривала меня, когда мои руки опускались. Однако Господь был милостив, и сильные шторма обошли нас стороной.

В предвидении удачного завершения нашего плавания, я решил, что если нам суждено достичь берегов цивилизации, то пора начинать знакомить Кульбюль с христианской верой (я уже имел случай заметить, что вероисповедание лилипутов наподобие языческого, и это немало меня удивляло – при столь значительных достижениях лилипутской мысли, этот народ продолжал пребывать во тьме в том, что касалось вечных истин). Кульбюль была девицей не только искушённой в плотских забавах, но и сообразительной и, несмотря на маленькую головку, быстро все схватывала. Обладая хорошей памятью, она через два-три дня уже знала назубок «Отче наш», хотя и не догадывалась, что кроется за неизвестными ей английскими словами, которые она произносит. Однако я рассчитывал, что мы уйдём дальше механического запоминания и кое-какие азы христианских истин она сумеет усвоить.

Дни шли за днями, запасы наши таяли, хотя мы и питались скудно, дабы растянуть имеющееся на как можно больший срок. Говоря «мы», я грешу против истины, потому что я не делал никаких ограничений для Кульбюль.

Но в чем мы воистину себя не ограничивали, так это в любви, которой предавались с упоением, будто предчувствуя, что наши счастливые дни сочтены.

Пёстрый парус был поднят на мачте, ветерок надувал его, неся нас в неизвестность, а мы пользовались этой блаженной возможностью и снова и снова сходились в амурной схватке, и мне даже иногда казалось, что моя возлюбленная превосходит меня в силе любовного напора. Воистину неисчерпаемым было её любвеобилие.

И вот в одно из таких мгновений, когда мы сошлись в очередном сластолюбивом исступлении, я вдруг услышал крик на чистом английском языке: «Эй, на лодке!». Поначалу я снова было решил, что галлюцинирую, но, посмотрев на Кульбюль, увидел, что она соскользнула с моего детородного органа, как бродячий акробат соскальзывает с шеста, и смотрит куда-то в том направлении, каковое было закрыто от меня парусом (что оказалось как нельзя кстати, так как с корабля – а это и в самом деле был корабль – не видно было ни меня, ни Кульбюль, и невозможно было догадаться и о занятии, которому мы предавались). Я оправился и, выглянув из-за паруса, увидел совсем рядом корабль, матросов, собравшихся у фальшборта и махавших мне руками.

Сердце моё восторженно забилось: значит, не напрасны были все перенесённые страдания – вот оно спасение, вот она долгожданная возможность вернуться домой! Вероятно, я ненадолго потерял самообладание, а придя в себя, слабо махнул рукой в ответ, попробовал было что-то сказать, но спазм сдавил мне горло. Я бросил взгляд на Кульбюль – на её лице отразился страх, к которому, правда, примешивалось и любопытство. Быстро спрятав мою милую в нагрудный карман, я побросал свои пожитки в мешок, сел за весла и подвёл лодку вплотную к кораблю. Мне тут же сбросили трап, я поднялся на борт, услышал родную речь и от избытка чувств чуть было не свалился на палубу, но сильные руки поддержали меня. Ко мне подошёл капитан и, признав соотечественника, любезно предложил мне занять каюту рядом со своей. Видя моё состояние, он отложил все расспросы, за что я был ему благодарен. Мне и самому хотелось задать ему немало вопросов, но не теперь. Теперь мне хотелось одного – прийти в себя после всех испытаний последних месяцев, осмыслить все со мной случившееся.

Капитан проводил меня в каюту и вышел, а я, вытащив из кармана Кульбюль, пристроил её в безопасном месте, свалился на койку и сразу же заснул мёртвым сном. Спал я без сновидений. Никто меня не разбудил – ни Кульбюль, которая и сама, наверное, после всех выпавших на её долю переживаний спала как убитая, ни капитан, ни кто-либо из членов команды. Проспал я не менее суток, а когда очнулся, первая моя мысль была о моей маленькой спутнице, которая словно ждала моего пробуждения, и как только я открыл глаза, была тут как тут. Проведя тоненькими пальчиками по моей щетине, она сказала: «Все будет хорошо, Куинбус Флестрин». Словно я, такой большой, рядом с ней, такой крохотной, нуждался в утешении. Я поднёс её к губам и, поцеловав в лобик, тоже сказал: «Все будет хорошо, Кульбюль».

Ах, если бы знать, что наши поцелуи уже сочтены! Хотя чем бы нам помогло это знание – что мы можем против судьбы, которая распоряжается нами по своему усмотрению, не спрашивая нашего желания? Колесо судьбы все равно не остановило бы свой скрежещущий ход, зато мы с Кульбюль провели оставшиеся нам несколько дней в атмосфере блаженства и покоя, хотя теперь, в отличие от дней в лодке, нам и приходилось таиться от чужих ушей и глаз.

Приведя себя в порядок после столь долгого сна, я вышел на палубу, оставив Кульбюль в каюте и строго-настрого наказав ей сидеть тихо, а если кто войдёт без моего ведома, затаиться в самом дальнем углу и ни под каким видом не выдавать себя.

На палубе я сразу же столкнулся с капитаном, который радостно приветствовал меня и поздравил с чудесным спасением. Он пригласил меня в свою каюту, чтобы расспросить о моих приключениях и рассказать о своих планах – ведь я даже не знал, куда держит курс его корабль. Мы уселись за стол в его каюте, и капитан для начала предложил мне рома, который после лёгкого лилипутского вина показался мне обжигающим, как огонь. Однако подействовал он на меня благотворно, язык у меня развязался, и я впервые за столько месяцев заговорил на своём родном английском. Капитан слушал меня с недоверчивым выражением на лице, на котором время от времени появлялась ироническая улыбка. Но я продолжал рассказ о своих похождениях, о моем пленении доблестным лилипутским воинством, о моем житии-бытии в лилипутской столице (из соображений скромности о моих амурных впечатлениях я по большей части умолчал), о моем похищении блефускуанского флота…

Наконец капитан перебил меня. Он сказал, что, конечно же, не сомневается в достоверности моего рассказа, но ему кажется, что мне нужно ещё немного отдохнуть от всего пережитого – столько дней, проведённых в одиночестве на море, видимо, неблагоприятно сказались на моем душевном состоянии, и я ещё не успел полностью восстановиться. Я возразил, сказав, что чувствую себя отменно, и стал было продолжать свой рассказ, но капитан опять прервал меня: он, мол, рад меня слушать, потому что история, которую я излагаю, довольно интересная и из неё мог бы получиться неплохой роман, но он умеет отличать роман от действительности, он старый морской волк (капитану по виду было не больше тридцати) и много повидал на своём морском веку, но страна людей-коротышек – это уж слишком.

Его слова задели меня за живое, и я спросил, что он скажет, если я предъявлю ему доказательства. Он ответил, усмехнувшись, что доказательства, чтобы он поверил, должны быть весьма вескими. Тогда я попросил его подождать минуту. Когда я вернулся, капитан ещё раз наполнил наши кубки крепчайшим ромом. Я сделал глоток и, заглянув капитану в глаза, спросил, готов ли он познакомиться с доказательствами? Он ответил, что готов, и тогда я извлёк из кармана костюм блефускуанского гвардейца, который купил по случаю незадолго до моего отплытия. Капитан недоверчиво разглядывал крохотный мундирчик, сверкавший серебристыми погонами, потом перевёл взгляд на меня и сказал, что сам он давно уже не играет в солдатиков, а потому это доказательство для него неубедительно. Ну что ж, сказал я, тогда мне придётся предъявить что-нибудь более весомое. С этими словами я сунул руку в нагрудный карман и вытащил оттуда не какую-то чахлую блефускуанскую лошадку (как сообщалось о том в сфальсифицированных моими издателями записках), я предъявил капитану то, что наш великий соотечественник назвал когда-то «венцом творения» ^[5] – живую лилипутскую женщину, которая вежливо поклонилась нашему гостеприимному хозяину и произнесла своим тоненьким голоском на английском языке приветствие, выученное ею специально для такого случая днями ранее.

Надо было видеть лицо капитана! Теперь пришёл мой черёд поглядывать на него с усмешкой, потому что зрелище он и в самом деле являл собой комическое: брови упёрлись чуть не в затылок, глаза вылезли на лоб, рот раскрылся до самых ушей. Он не мог произнести ни слова, лишь делал какие-то невнятные движения руками, словно немой, пытающийся что-то объяснить своему собеседнику на пальцах. К тому же с его лица ещё не успело исчезнуть скептическое выражение, что делало весь его вид ещё более нелепым. Ему казалось, что глаза его обманывают, потому что такое, на его взгляд (а как я уже говорил, это был взгляд человека немало повидавшего, всеми морями битого и к любым неожиданностям готового), было невозможно. Недоумение, любопытство, испуг, неверие – все это одновременно отражалось на его лице.

Наконец он овладел собой и, словно желая проверить – не обманывают ли его глаза, протянул руку к Кульбюль, которую я поставил на стол. Кульбюль прикоснулась своим пальчиком к его ладони и повторила заученное приветствие. Дабы она не стояла неглиже перед посторонним мужчиной, я одёрнул на ней платьице, которое вызывающе задралось, покуда она пребывала в моем кармане. Капитан при этом сглотнул и перевёл дыхание.

– Это невероятно, – сказал он, взглянув на меня. – Прошу меня простить за сомнения, но я и представить себе такого не мог! Неужели где-то в океане и в самом деле есть такая страна?

Мне оставалось только продолжить рассказ, прерванный недоверчивым капитаном, который остальную часть моей истории дослушал, затаив дыхание. Кульбюль при этом присутствовала и даже смешно поддакивала мне, когда чувствовала в этом необходимость: «Опледеленно», – говорила она и улыбалась во весь рот. Моей плутовке не давался английский звук «р».

Наконец моя история, включая и последние дни отчаяния и надежды, проведённые нами в океане, была закончена. Я смотрел на капитана – прежнее недоверчивое выражение навсегда ушло с его лица. Теперь он окончательно пришёл в себя, хотя что-то словно мешало ему – он все время косил взглядом на Кульбюль, одаривая её какой-то нарочито-неестественной улыбкой. Наконец он тяжело вздохнул, перевёл глаза на меня и сказал: «Только Бога ради не показывайте её команде».

Я опытный моряк, и меня можно было не предупреждать на сей счёт: я и сам прекрасно понимал, что команде, давно не сходившей на берег, лучше не знать о маленькой пассажирке. Непреложный морской закон даже запрещает женщинам подниматься на борт судна, дабы не вводить в искушение команду, которая месяцами не видит прекрасного пола. Известно, что моряк может долго терпеть одиночество, но стоит ему увидеть женщину – и он становится невменяемым и неуправляемым. Известны даже случаи, когда жертвами их необузданного вожделения становились вполне невинные животные, волею провидения оказавшиеся на корабле. Не могу понять и осуждаю сию извращённую похоть, хотя и сам, случалось, немало страдал от одиночества во время своих долгих морских странствий, но, спешу заверить читателя, до скотоложества никогда не опускался.

Я поблагодарил капитана за внимание и любезность, и спросил, куда направляется его корабль. Капитан ответил, что держит путь в Англию (сердце моё радостно забилось), а в трюме у него драгоценный груз – ведь перед этим он побывал на Молуккских островах ^[6]. Выяснилось, что подобрал он мою лодчонку неподалёку от мыса Доброй Надежды, который теперь уже остался у нас за кормой, и мы направлялись на север вдоль африканского побережья.

Я попросил у капитана навигационную карту, и мы после недолгого её изучения пришли к выводу, что Лилипутия и Блефуску лежат к северо-востоку от Мадагаскара в безбрежных просторах Индийского океана. Точнее определить координаты сей маленькой земли не представлялось возможным. Капитан показал мне точку, в которой мы находились теперь, и сообщил, что, по его расчётам, если ветра и погода будут нам благоприятствовать, мы через три недели должны добраться до Англии.

До конца дней буду я благодарен этому отважному покорителю морей за его доброту и благосклонность ко мне и моей милой незабвенной Кульбюль.

Мне осталось рассказать совсем немногое. Моё злосчастное путешествие подходило к концу. Я уже видел в своём воображении меловые скалы близ Дувра, рисовал себе встречу с любезной моей жёнушкой, представлял себе наш тихий дом. Все это случилось, вот только Кульбюль не суждено было увидеть той земли, ради которой она оставила свой дом. Я так до сего дня и не знаю, что случилось с ней. То ли её сожрали корабельные крысы, то ли она задремала у меня в брючном кармане, а мне приспичило справить нужду и… В горле у меня встаёт комок, когда я думаю об этом. Тот, кто когда-либо бывал на наших торговых судах и заходил в эту пахучую кабинку по нужде, вполне поймёт, что я имею в виду – заведения сии сообщаются напрямую с морем, и если мои догадки на её счёт верны, то судьба моей бедняжки была ужасна.

Слезы душат меня. Я обрываю рукопись на этой трагической ноте, рассчитывая встретиться с моим любезным читателем в следующей части, в которой намереваюсь рассказать о моих приключениях в стране, не похожей на ту, из которой я возвратился, как ночь может быть не похожа на день, как гора – на бездну.

Однако заключая рассказ о своих похождениях в Лилипутии, мне бы хотелось сделать несколько замечаний.

Не могу не сказать о языке лилипутов и блефускуанцев, предваряя тем самым вопросы, которые могут возникнуть у любознательного читателя.

Собираясь перебраться из Лилипутии в Блефуску, я был готов к трудностям, с которыми мне придётся столкнуться на первом этапе моего пребывания в этом соседнем государстве, однако мои способности к языкам давали мне все основания к тому, чтобы не испытывать на сей счёт особого беспокойства. Но, как выяснилось, блефускуанский язык не представляет никаких трудностей для тех, кто сумел овладеть лилипутским. Так, скажем, на блефускуанском Куинбус Флестрин звучало как Хуынбус Флестрын. Однако блефускуанцы с такими же напористостью и яростью, с какими лилипуты настаивали на противном, утверждали, что между двумя языками нет ничего общего. Лилипуты же упорствовали, говоря, что блефускуанский – это всего лишь испорченный лилипутский, блефускуанцы же гнули своё, приводя в ответ самый убийственный аргумент: «Вы на себя лучше посмотрите!». Мне трудно судить, кто из них прав, но я повторюсь, сказав, что, очутившись в Блефуску, испытывал трудности в общении с местным народом, ничуть не большие, чем лондонец, попавший в Эдинбург.

Не могу не высказаться и на следующий счёт. С моей лёгкой руки после публикации искажённого варианта моих записок названия Лилипутия и лилипуты стали нарицательными, утвердившись за предметами мелкими как по размерам, так и по существу восприятия. Однако же восстанавливая справедливость и будучи, по всей вероятности, единственным в Англии (если не во всей Европе) знатоком лилипутского, должен внести ясность в этот вопрос и довести до читателя истинное значение, которое вкладывают сами лилипуты в своё самоназвание. «Ли» на древнелилипутском означает «великий», удвоение же слова в лилипутском используется для называния высшей степени качества; таким образом «лили» означает «величайший из великих; великий в высшей степени». Что же касается второй части слова, то хотя кое-кому она может показаться происходящей от английского глагола put, должен сказать, что такая трактовка абсолютно неверна. «Пут» – это имя легендарного лилипутского вождя, сведения о котором сохранились только в народных преданиях, и, судя по древним лилипутским толковникам, имя это означает «страх и ужас вселенной». Все вместе, таким образом, можно передать по-английски как «народ, обретший счастье в своём вожде». Чувствуя недоумение читателя, сообщаю, что я и сам недоумевал по поводу такого несоответствия составных частей и целого и неоднократно задавал этот вопрос самым авторитетным представителям лилипутской науки, которая наиболее сильна в такой области, как знание языков. Учёные только разводили руками и поясняли, что таковы необъяснимые законы языка и нужно родиться лилипутом, чтобы понять, каким образом происходят столь сложные языковые трансформации. В подтверждение того, что мой перевод слова «лилипут» точно передаёт содержание последнего, привожу лилипутский первоисточник, записанный мной со слов Анука Акуна, который во время моего пребывания в Лилипутии исполнял должность Главного научного мужа Лилипутской академии двора Его Императорского Величества: «народ, обретший счастье в своём вожде» по-лилипутски звучит так: «турк блекос карим ум бранкос нитюк».

Завершая эту мысль, должен добавить, что это только на наш взгляд лилипут мал. На взгляд же лилипута он вполне велик и соразмерен, что лишний раз подтверждает относительность наших представлений о мире и о самих себе. Настраиваясь иногда на философский лад, я думаю, что, скажем, попади в Бробдингнег (о котором речь ещё впереди) не я, а какой-нибудь лилипут, то его, видимо, вообще не заметили бы, а если бы и заметили, то лишь через огромную лупу. И даже самая сладострастная лилипутка, которая приходила в восторг при виде моего естества, вряд ли вдохновилась бы зрелищем детородного органа какого-нибудь бробдингнежца, который в свою очередь, в отличие от меня, не смог бы воспламениться прелестями лилипутки. Точно так же как моя любезная бробдингнежка Глюмдальклич вряд ли смогла бы испытать все те удовольствия, что испытала со мной, окажись на моем месте не я, а какой-нибудь пусть и самый рослый и сильный лилипут. Природа распорядилась разумно, не сталкивая крайностей.

В подтверждение сказанного могу добавить, что, повествуя о своих похождениях в Лилипутии, я нередко пользуюсь эпитетами «огромный» и «гигантский» применительно к тому самому моему органу, определяя который в Бробдингнеге я пользуюсь атрибутами «крохотный» и «маленький», хотя сие орудие за время, прошедшее между двумя этими путешествиями, ничуть не изменилось в размерах.

Не могу в заключение не сказать о научных исследованиях, которые я, будучи патриотом любезной мне Англии, не мог не провести, вернувшись в родные края. Ведь если я мог эффективно лечить лилипутов, то, может быть, я смогу оказать такую же неоценимую услугу и моим соотечественникам – такая мысль не давала мне покоя. Иными словами, меня как врача интересовал целебный эффект, производимый моими семенными выделениями. Я ставил перед собой несколько вопросов, на которые пытался найти ответы. Вопрос первый: только моя ли семенная жидкость имеет целебные свойства или же выделения других лиц могут быть использованы в тех же целях? Вопрос второй: оказывает ли моя семенная жидкость целебный эффект только на лилипутов или и на людей моей породы? Я поставил обширный эксперимент по проверке сего тезиса. Из двух тысяч персон, обработанных мною названным целебным средством, выздоровлению подверглись пять десятков, судьба остальных мне не известна.

Читатель, конечно же, вправе спросить, как же мне удавалось добывать сие целебное средство в таких количествах. Ведь Англия – не Лилипутия, и англичане – не лилипуты. На этот вопрос я могу только развести руками и сказать, что нехватка сего средства была просто катастрофической, и нередко дальнейшее проведение моего эксперимента оказывалось под угрозой. В те времена я ещё не знал, что есть на свете страна, могучие жители которой могли бы в достатке снабдить меня нужной мне субстанцией. Но о них речь впереди.

^[1] фрейлины – И. К.

^[2] В оригиналеtoа Т. – Прим. перев

^[3] Отметим литературную перекличку двух великих английских писателейXVII-XVIIIвеков. Гулливер, герой Свифта, здесь в точности повторяет косноязычную речь персонажа романа Дефо – Пятницы в эпизоде, когда они с Робинзоном приходят на береги вдалеке в дымке возникают очертания острова. Приведём в оригинале слова Пятницы, подчеркнув ещё раз, что именно эти слова обнаружили переводчики в оригинальных записках Свифта: «Оjoy! Оglad! there see my country! there my nation!» – Прим.Ред.

^[4] Так в оригинале:milt. – Прим. перев

^[5] Шекспировская аллюзия, см. «Гамлет». АктII. – Прим. ред.

^[6] Молуккские острова – часть Малайского архипелага в современной Индонезии. ВXVIIвеке Молуккские острова были основным поставщиком пряностей в Европу. – Прим. ред.