Текст книги "Путешествие в Лилипутию"

Автор книги: Джонатан Свифт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Должен сказать, что моё пребывание в Лилипутии было полно подобных оказий. Мне уже и не припомнить всех моих случайных и неслучайных знакомых. Жаль, что я не вёл тогда дневника. Читатель узнал бы много презабавных историй.

Правда, далеко не все обстоятельства, в каковых я оказывался, были забавными. И если кто-то решил, что пребывание большого тела среди крошечных весьма забавно, поскольку большое тело якобы не испытывает больших неудобств, тот жестоко ошибается. Вообще-то человеку свойственно недооценивать мелкое – то, что у него под ногами. Поутру в саду ему ничего не стоит раздавить, даже не заметив, несколько десятков беззащитных улиток, по несчастью, оказавшихся на его пути. Если же он, сойдя с садовой дорожки, захочет прогуляться по сочной траве, ещё облитой росой, то, напитавшись свежестью, исполнившись благодарности сущему миру и испытав возвышенное чувство единения с ним, он едва ли осознает, что стал убийцей, причиной гибели многих и многих крохотуль, раздавленных его безжалостными башмаками. И не понесёт он за это никакого наказания, и даже сама мысль о попрании чьих-то интересов и посягательстве на чьи-то жизни покажется ему более чем абсурдной, потому что он просто не помнит о муравьях, жуках, кузнечиках, тех же улитках, не говоря уже о гусеницах и личинках… А взять, скажем, комаров, или их братьев москитов, разных там мошек и прочую мелюзгу… Задумывались ли мы хоть раз, сколько на протяжении своей жизни уничтожаем этих крошечных тварей, чья вина лишь в том, что Природе, которая есть Творец, было угодно сделать их кровососущими?… Причём уничтожаем бездумно, безоглядно, не отдавая себе отчёта в своих действиях, повинуясь лишь сиюминутному порыву гнева, вызванному укусом. В чем их вина? Почему нам не приходит в голову простая мысль, что если эти твари существуют вокруг нас, то, значит, они тоже часть божественного Промысла. Так имеем ли мы право своим грубым бездумным вмешательством искажать общую картину, в коей, по некоторым наблюдениям, занимаем весьма скромное место?

Подобные мысли не раз овладевали мною здесь, в Лилипутии, потому что как представитель очень большого я неизбежно наносил бы урон очень малому, если бы не удосуживался смотреть себе под ноги. Дабы не допустить действий, могущих иметь самые прискорбные последствия для окружающих, я обязал себя денно и нощно блюсти собственный закон, гласящий: береги других, и будешь сбережён сам. Это было непросто, ибо

нашей натуре зачастую хочется выскочить из собственного тела; она горазда на широкие или даже отчаянные жесты, на безотчётные порывы и необъяснимые поступки – а в них-то и таится смертельная угроза для очень малого. Взять те же прогулки по столице Лилипутии, стоившие мне немалых волнений, – настолько я должен был быть осторожен и собран, словно канатоходец.

Однако проблемы для лилипутских горожан создавали не только мои огромные башмаки, но и, прямо скажем, многое другое – в частности объёмы моих ежедневных выделений, день ото дня все больше и больше заполнявших выгребную яму.

Здесь мне придётся вернуться назад – к первым дням моего пребывания в Лилипутии, когда цепь на ноге ограничивала мою свободу, что, как оказалось, доставляло больше неудобств жителям, чем мне. Я уже имел случай рассказать о сей выгребной яме, приспособленной специально для удовлетворения моих естественных надобностей, – ведь в её отрытии я принимал самое непосредственное участие. Так вот эта выгребная яма спустя всего несколько дней после того, как я впервые отметился в ней, стала причиной больших споров и прений в Государственном совете, к членам которого обращались возмущённые жители соседних с ямой кварталов. Дело в том, что при южных и юго-западных направлениях ветра окрестные кварталы окутывались исходящими из неё миазмами, и спасения от этого зловония не было. Если же ветер дул с севера, то миазмы уносило в пригороды и от них страдали лишь две-три ближайшие деревушки. Благо, сельчане жили не столь кучно, сколь горожане, и к тому же были более терпимы к запаху, напоминавшему тот, что исходил от домашнего скота, содержавшегося в подворье.

Поначалу для решения этой проблемы два десятка плотников сколотили огромную деревянную крышку – по специальному императорскому указу я обязан был немедленно закрывать ею выгребную яму после совершения своих естественных отправлений. На самую же важную с точки зрения здоровья процедуру мне в связи с вышеназванными обстоятельствами отводилось не более трех минут, что иногда представляло для меня определённые трудности, так как скорость очищения моего кишечника напрямую зависела от состава и качества поглощённой и переваренной пищи… Твёрдые фракции, формировавшиеся грубой пищей, могли бы сослужить мне скверную службу, превратив меня в хронического и злостного нарушителя императорского указа. Вот почему мне пришлось серьёзно пересмотреть свой ежедневный рацион (в чем мне помогло моё медицинское образование). Так я постепенно все больше отказывался от мяса, некоторых крепящих, вроде риса, круп и мучных изделий, и в основном налегал на овощи и фрукты, которые при многих недостатках имели то важнейшее для меня достоинство, что выходили быстро, пусть сам их выход и сопровождался пушечными для местного уха выстрелами, производимыми накапливающимися в кишечнике избыточными газами.

Однако наступил момент, когда и добротная крышка, которую, к счастью, в Лилипутии мог поднять лишь я один, перестала удерживать миазмы в положенном им месте, и стоило мне её приоткрыть, как по всей округе подобием дурной вести разносилось зловоние, означавшее, что Куинбус Флестрин сел опростаться. Я не оговорился, сказав «к счастью», ибо первая же попытка очистить выгребную яму окончилась смертельным исходом для восьми из пятидесяти пяти мусорщиков, отряженных для исполнения этой обязанности, – четверо упали в неё и утонули, а четверо умерли от удушья прямо на краю ямы.

Это, кстати, и ускорило принятие мудрого решения – освободить меня от цепи, дабы я отправлял свои потребности вдали от города, то есть в трехстах моих шагах от места моего постоянного проживания. Подчас эти триста ежедневных шагов становились для меня поистине испытанием, если моя естественная нужда опережала мой торопливый шаг. Бывало, я не добегал до песчаного карьера, который мне определили для освобождения кишечника, или же добегал, но без специально сделанной для меня лопаты, которую мне надлежало каждый раз иметь при себе, – и тогда Его Величеству непременно приходила жалоба на меня. Избавление от продуктов жизнедеятельности человеческого организма в Лилипутии решалось иным способом, чем, скажем, в родной мне Англии, и только для меня из-за моих размеров было сделано исключение. Читатель, путешествовавший по Старому Свету, конечно, знает, какое зловоние царит у нас на городских улицах, особенно в кварталах бедноты, которая зачастую справляет свои естественные нужды прямо на мостовой. Но много ли отличаются от бедняков зажиточные горожане, имеющие средства для поддержания в надлежащем порядке своих выгребных ям? Ведь тому, что находится в последних, свойственны те же самые дурные ароматы, разве что скрываемые до поры, пока золотарь не остановит подле злополучной крышки своего запряжённого в телегу с бочкой битюга. Да, мы чуть не забыли про лошадей, которые роняют на улицах и площадях наших городов груды навоза без всякого пиетета к нашим чувствам, руководствуясь лишь своими собственными животными побуждениями. Вот кто воистину свободен в исполнении требований своего кишечника. Иногда, застигнутый на улице Лондона или Бристоля спазмами в животе или коликами в кишечнике, я искренне жалел, что я не лошадь…

В Лилипутии же, повторяю, все было устроено совсем иначе – что у нас загонялось под землю, у них уносилось в небеса. Для этого в доме каждого лилипута было несколько десятков ночных ваз, во всяком случае, на одну персону их приходилось никак не менее дюжины. Вазы не опорожнялись, а закрывались плотно крышкой и выставлялись на балкон или на крышу под лучи солнца, которое в этих широтах было куда как щедро. То, что содержалось в вазах, быстро подсыхало, и к моменту, когда последние вазы в доме заполнялись до краёв, первые были готовы к повторному употреблению, так как их содержимое уже представляло собой сухую консистенцию, которой можно было топить печи и камины. Этим здесь убивали сразу трех зайцев – обогрев жилищ в сравнительно холодное ночное время, поддержание в чистоте окружающего мира, а также превращение ненужного в полезное. А если кто и страдал от дыма, образовавшегося в результате сжигания лилипутских экскрементов, так лишь я один, поскольку таковой дым подхватывался воздушными потоками и проносился как раз на уровне моей головы, вернее – моего весьма восприимчивого носа. По этой причине во время прогулок по городу я старался не выпрямляться в полный рост, а слегка пригибался к земле, что горожане трактовали в свою пользу – как мою заботу о них, моих подножных ближних.

А вот история, которую вполне можно было бы отнести к разряду презабавных, хотя она и оставила в душе моей неприятный осадок.

Тот день ничем не отличался от предыдущих, да и вечер начался, как обычно, разве что число моих маленьких визитёрок оказалось чуть больше, чем всегда, на что я поначалу не обратил внимание, а когда обратил, было уже поздно, потому что, разместившись в рядок на моем естестве, они довели его до состояния, из которого нет пути назад. И вот в такой момент мне бросилась в глаза некая странность – в ряду длинноволосых головок, чьи обладательницы устроили пляски на моем скакуне, обнаружилась одна коротковолосая. Я сразу же понял, что голова сия принадлежит лилипутскому мужчине, разбирательство с которым мне пришлось отложить на некоторое время.

Не буду утомлять читателя рассказом о нахлобучке, какую я учинил сему маленькому бедолаге, а поделюсь соображениями, на какие навёл меня этот случай.

Явление лилипута-мужчины среди моих прелестниц шокировало меня до такой степени, что после этого в течение нескольких дней моё естество отказывалось принимать требуемые прелестницами размеры, ибо я вместо того, чтобы наслаждаться, поневоле со страхом искал среди обнажённых красоток какого-нибудь лукавого самозванца.

О существовании в Лилипутии того явления, которым более всего были отмечены наши мужские монастыри, мне, как помнит читатель, было известно и ранее. О нравах, царивших среди монахов, я был достаточно наслышан, и в связи с этим не раз задавался настоятельным вопросом – угодно ли Всевышнему укрощение естественных запросов нашей плоти ради безропотного служения ему? И что сильнее в нас – плоть или дух? И почему в нас ропщет то одно, то другое, будто мы не одно целое, а, по крайней мере, два? И кому тогда выгодно такое наше неравновесное несовершенство? Разумно ли убиение плотских желаний в постах и молитвах? И кто кого породил – плоть ли дух или наоборот? Правда лишь то, что дух, испускаемый плотью, едва ли можно считать животворящим… Но и дух без плоти – что сие такое? И можно ли доказать его присутствие иначе, как запахом? Но тот ли это тогда дух, о котором столько разговоров вокруг?

Говорят, что плоть тленна, а дух бессмертен, и, казалось бы, это хорошо и утешительно, потому что во плоти мы все равно умираем, как бы ни возвышали свой дух. Стало быть, при нашей жизни дух все-таки вторичен, коль скоро не может обеспечить нам бессмертие, и только после того, как мы исчезаем, он якобы берет своё. Жаль, что это нельзя проверить, и что с того света никто ни разу не вернулся, чтобы подтвердить, что это так, – ни святой Августин, ни один из римских пап, ни… я уже не говорю о Платоне, который разбирался в сём вопросе никак не хуже нас с вами… Одно только знаю я досконально: если чересчур рьяно заниматься усмирением плоти, то она зачастую демонстрирует удивительные результаты

живучести, при этом выворачиваясь наизнанку или принимая новые изощрённые формы, далеко не сразу постигаемые нашим разумом. Это относится и к нравам в наших мужских и – смею сказать – женских монастырях, где человеческая тварь, лишённая, вопреки замыслу Творца, своей пары, обращается с плотскими притязаниями к себе подобной твари…

Сравнивая поведение человека с поведением всех остальных особей тварного мира, живущих вокруг нас, нельзя не заметить, что они не производят над собой подобных экспериментов, не укрощают плоть и не возвышают дух, даже не ходят в церковь и не соблюдают постов, а живут себе в счастье и довольстве, разводя потомство и не думая о бессмертии. Только человек ищет путь к Богу, будто земля ему не дом родной, и будто именно его плоть – главное препятствие на этом пути.

А ведь так было далеко не всегда – плоть воспевали, плотью гордились и в некотором смысле сделали её бессмертной. Я имею в виду многочисленные образцы греко-римской скульптуры, дошедшей до наших дней. И разве не восхищались наши пращуры, населявшие солнечные берега Средиземноморья, одновременно и мужским и женским, активно любя и то и другое в зависимости от настроения и из душевной прихоти, возникающей по закону контраста… Разве не украшает наши дворцы и гостиные символ мужеской красоты – бюст юноши Антиноя, не того, что верховодил женихами Пенелопы и был убит первой же стрелою вернувшегося Одиссея, а другого, что был любимцем царя Адриана и по слухам утонул в реке Нил?

Впрочем, я отвлёкся…

Дни мои проходили довольно однообразно (полагаю, что читатель уже догадывается, что я имею в виду под словом «однообразно»), если не считать редких праздников, которые устраивали Их Императорские Величества. Об одном из них я и хочу рассказать.

Лилипутские праздники – давняя традиция. Их не так уж много – три-четыре на каждые двенадцать лун. Праздники эти установлены в честь памятных дат лилипутской истории. Тот, о котором пойдёт речь, знаменует событие многолунной давности, когда Великий Основатель учредил могущественное лилипутское государство. Лилипуты в этот день толпами выходят на улицы, а власти устраивают зрелища и бесплатные раздачи.

Я был приглашён лично Его Императорским Величеством и заранее явился на центральную площадь, образованную с одной стороны императорским дворцом, а с другой – зданием, где проходили заседания Государственного совета, который должен был сыграть немаловажную роль во всей истории моего пребывания в Лилипутии.

Проводя время в ожидании, я сидел на специально для меня приготовленном сиденье, представлявшем собой несколько сколоченных воедино стволов самого распространённого лилипутского дерева.

Я сидел, ведя светскую беседу с фрейлинами, которые расположились поблизости от меня на специально по случаю праздника сооружённых подмостках. Время от времени я вставал и осторожно (дабы никому не причинить вреда) делал несколько шагов, чтобы размять ноги, потом снова садился и снова с удовольствием предавался беседе с прелестницами, многих из которых я имел счастье знать лично.

Я встал, когда появились император с императрицей, и отвесил им почтительный поклон. Император махнул мне в ответ пальчиком, а императрица метнула в мою сторону взгляд, каким она могла бы смерить бегемота, неожиданно ввалившегося к ней в спальню. Понять не могу, чем я так насолил императрице, которая прежде вроде бы питала ко мне материнские чувства, как то и долженствует монархине по отношению ко всем её верным подданным.

Как бы то ни было, но наконец все расселись на отведённые им места, толпа простых горожан разместилась чуть поодаль, и заиграла музыка.

Праздник начался с парада императорского войска. Прошли, чеканя шаг, гвардейцы Его Величества, затем проскакала кавалерия, оставив за собой облако пыли, потом промаршировали моряки – самое привилегированное сословие лилипутских военных, потому что флоту император уделял особое внимание, ввиду болезненности этого вопроса для Лилипутии, о чем я уже имел случай сообщить читателю.

Потом начались выступления артистов – главным образом это были танцы, исполнявшиеся хорошенькими лилипуточками под музыку, и оживлённые комментарии мужской части общества, которая, ничуть не стесняясь своих жён, обсуждала достоинства исполнительниц. Впрочем, я уже достаточно знал о нравах, царящих в лилипутском обществе, а потому вовсе не был удивлён происходившим.

Ближе к вечеру устроили фейерверк, который и стал причиной несчастья. Одна из хлопушек угодила в окно императорского дворца – прямо в супружескую постель Их Величеств. Вскоре запахло гарью, потом в окнах появились клубы дыма, взметнулось вверх пламя.

Надо сказать, что при обустройстве дворца архитекторы не озаботились проведением к нему от морского берега канала, который в таких ситуациях стал бы спасительным средством. В реальности же ближайший водоём располагался на расстоянии ста шлипунгов (около пятидесяти ярдов), что для лилипутов является немалой дистанцией. Слава Богу, что я оказался поблизости.

Я принял единственно верное в той ситуации решение, пусть многие потом и осуждали меня за него. В тот день я выпил немало лилипутского эля, а потому давно уже ощущал давление на свой мочевой пузырь. Не хочу сказать, что этот пожар оказался как нельзя для меня кстати, но я одним выстрелом убил двух зайцев: во-первых, облегчился, а во-вторых, предотвратил катастрофу, грозившую уничтожить весь императорский дворец.

Правда, при этом произошла одна неприятность, вину за которую приписывают мне. При виде моего естества на площади раздался словно бы вздох, и все бывшие в поле зрения лилипутки попадали в обморок. (Хотя я и полагал, что мой детородный орган в невозбуждённом состоянии не окажет на них такого воздействия. Правда, потом мои враги утверждали, что он был возбуждён, а я, таким образом, явился злостной причиной возникшей паники и давки. Но это ложь чистейшей воды. Сомневающихся приглашаю попробовать помочиться – а именно для этого я ведь извлёк свой детородный орган из штанов – в возбуждённом состоянии. Должен к сему добавить, что среди попадавших было немало и лилипутов мужеского пола, однако я не стал бы объяснять их реакцию принадлежностью к лилипутскому племени старадипов: просто зрелище, которому они были свидетелями, многим из них, владеющим всего лишь тонюсенькой соломинкой, могло показаться устрашающим.) Вся площадь на несколько мгновений превратилась в некое подобие поля битвы – всюду лежали бездвижные – и в основном женские – тела, а бывшие при них лилипуты-мужчины пребывали в не менее жалком состоянии, поскольку, с одной стороны, при виде того, что им открылось, прониклись сознанием собственного ничтожества, а с другой, – не знали, как привести в чувство своих любезных жён и подружек.

Здесь я должен оговориться. Сказав чуть выше «все бывшие в поле зрения лилипутки попадали в обморок», я погрешил против истины. Были и такие, кто остался стоять на ногах и даже не изменился в цвете лица. Такое разделение прекрасного лилипутского пола на падающих в обморок и не падающих в обморок имело только одно объяснение. И я полагаю, вдумчивый читатель уже догадался, в чем оно состоит. Какие неожиданные (но, тем не менее, вполне предсказуемые) последствия это имело для меня и для оставшихся на ногах читатель вскорости узнает. А пока нам пора вернуться на площадь.

…Через несколько мгновений упавшие начали открывать глаза, но тут – новая беда. Я уже говорил о чувствительности лилипутского племени к разного рода резким запахам и звукам, которые, с нашей точки зрения, отнюдь не столь ужасающие, какими их воспринимают нежные лилипутские носы или уши.

Я тем временем продолжал действия по тушению разбушевавшегося огня, и к зрелищу, которое только что произвело на толпу столь удручающее воздействие, добавилось шипение заливаемого струёй огня и зловоние, которое даже мне ударило в нос, хотя я и был отдалён от его источника на расстояние в двенадцать раз большее, чем все остальные присутствовавшие. Император и императрица со свитой на своём помосте напротив дворца подоставали надушённые платки и заткнули ими носы.

Тем временем разбушевавшееся пламя было моими стараниями укрощено, и в пришедшей в себя толпе даже раздались аплодисменты. Я, правда, не знал, то ли отнести их на свой счёт, вернее, на счёт моего причинного места, которое произвело столь сильное впечатление, то ли на счёт моих эффективных действий по пресечению разбушевавшейся стихии. Я раскланялся, заправляя в штаны тот орган, который помог мне победить огненную стихию, и испытывая некоторую неловкость, вполне объяснимую при моем застенчивом характере.

Я хотел было вернуться на своё седалище близ императорских подмостков, но тут понял, что последние гудят, как растревоженный улей.

Присмотревшись, я увидел картину, по зрелому размышлению совершенно естественную (если бы ситуация с пожаром не требовала от меня немедленных действий, а дала бы возможность поразмыслить и не принимать решения импульсивно, то я вряд ли бы сделал то, что сделал, именно потому, что реакция публики была вполне предсказуемой и с головой выдавала её): часть благородных дам, хотя и весьма незначительная, все ещё пребывала в обмороке, а другая – гораздо более многочисленная – хотя и в добром здравии, имела вид довольно экстраординарный, поскольку им приходилось выслушивать своих мужей, которые, вращая глазами и вытягивая шеи так, что, казалось, вот-вот готовы выскочить из своих мундиров, что-то грозно им выговаривали.

Жены реагировали по-разному. Некоторые – весьма агрессивно, давая отпор своим гневающимся мужьям, другие, потупясь, внимали с виноватыми лицами, третьи стояли подбоченясь и молча мерили презрительным взглядом своих благоверных. Не сразу, но я в этом пчелином жужжании все же разобрал отдельные гневные голоса (один и тот же вопрос повторялся с разными интонациями и с разной степенью желания услышать правдивый ответ: «Куру бытал Куинбус Флестрина дрюк?» – вопрошали мужья).

Более всего выделялись в этом хоре голоса главного казначея Его Императорского Величества (и, как выяснилось, моего главного врага) и министра двора Его Величества. Эти двое с упорством невыспавшихся ослов добивались ответа на свой вопрос, а их жены имели наиболее плачевный вид. Их милые личики были мне знакомы, поскольку… Впрочем, из соображений деликатности я должен поставить здесь точку и перейти к объяснению сей досадной оказии.

Я уже вскользь успел заметить, что мой дражайший Тоссек, которого я до поры до времени считал своим преданным другом, оказался матёрым шпионом: обо всем происходившем в моей скромной обители он докладывал не только Его Величеству, но и всему Государственному совету, а тот в свою очередь по таким случаям устраивал специальные слушания (не премину сообщить читателю, что и мне тоже пришлось обзавестись шпионом, исправно докладывавшим мне обо всем происходящем за дверями Государственного совета, почему я с такой уверенностью и могу говорить теперь о том, чему не был прямым свидетелем, а узнал благодаря стараниям преданного друга; по понятным соображениям имени его я назвать, конечно, не могу). Таким образом, члены Государственного совета имели представление не только о том, что происходило вечерами (а нередко и днями) в моей башне, но и о том, как оно происходило. А именно: для них не было секретом, что все без исключения посетительницы, приходившие ко мне впервые, лишались сознания при виде моего естества то ли от испуга, то ли в предвкушении возможностей сладострастия, которые им сулила встреча со столь мощным орудием.

Теперь читателю, надеюсь, стало понятно, что случилось на подмостках: ревнивые и неревнивые мужья, видя, что их жён ничуть не обескураживают размеры моего естества, вполне обоснованно сделали вывод: их прекрасным половинам уже не впервой приходится встречаться с сиим инструментом. Этим и был обусловлен тот вопрос, который они задавали своим жёнам и который я счёл возможным не переводить на английский язык.

Слушая сие скандальное брожение, я ещё не представлял, какими последствиями такое ничтожное событие, как тушение пожара в лилипутском императорском дворце, чревато для меня лично. Некоторые прозрения на сей счёт у меня появились, когда я увидел императорскую чету.

Его Величество не опустился до пошлых вопросов, однако выражение на его лице не сулило ничего хорошего императрице, дававшей обычным своим высокомерным видом понять, что ей, мол, не вполне ясно, какие претензии могут быть у кого бы то ни было, включая и Его Императорское Величество, к ней – монархине с незапятнанной репутацией?! Однако, судя по всему, это не было убедительным для Его Императорского Величества, только что получившего довольно веский аргумент, свидетельствующий о неверности его жены, – аргумент в виде неупадения в обморок Её Величества, тогда как все благонравные жены лежали без чувств на сиденьях и под ними.

Когда багровость лица Его Величества достигла такой степени, что, казалось, не миновать второго пожара, император поднялся со своего места и, тяжело ступая (я уже знал, что такая тяжёлая походка императора – знак надвигающейся бури), направился прочь. Праздник закончился. Перед тем как удалиться, император смерил испепеляющим взглядом и меня, на что я только и нашёлся сказать:

– Ваше Величество, не лишайте меня своих милостей.

Впоследствии я пришёл к выводу, что только навредил себе сим скороспелым высказыванием, однако слово, как говорится, не воробей – поймать его было уже невозможно. По ещё больше утяжелившейся походке императора я понял, что лучше мне было бы держать язык за зубами.

Мне (из уже названного мною источника) стало известно, что император тем же вечером учинил пристрастный допрос императрице. Почему, мол, настаивал император, зрелище, которое повергло на землю сотни достойных лилипуток, её оставило равнодушной. Императрица же отвечала в том смысле, что и у неё подкашивались коленки, а на ногах её удержало только крайнее возмущение моим поведением. Императору и этот довод показался не очень убедительным, а потому он распространил свой гнев не только на свою дражайшую супругу, но и на меня, своего верного слугу, чьей вины или злого умысла в случившемся не было.

«Лучше бы уж этот дворец сгорел дотла», – таков был вердикт многих присутствовавших на празднике. Думал ли я, что мой порыв, мой поступок, совершенный исключительно из чувства преданности к их монаршим величествам, приведёт к столь печальному итогу?!

Впрочем, император, скрепя сердце, на следующий день вынужден был издать указ о назначении меня Главным пожарным императорского двора и награждении орденом «За преданное служение монарху», каковой я как великую драгоценность сохранил и по сей день.

Императору с его двором пришлось переехать в летнюю резиденцию, ничем, впрочем, не отличавшуюся от зимней, поскольку в Лилипутии нет таких резких переходов погоды, как в моем отечестве, – и лето, и зима всегда одинаково мягкие и ровные, если только не случается морозов или каких-либо других природных катаклизмов. Пострадавшее крыло дворца решено было снести, а на его месте построить новое, подтянув к дворцу морской канал.

Тот случай прибавил мне не друзей, а врагов. И теперь, спустя время, я иногда думаю, что лучше было бы и вправду мне остаться безучастным свидетелем пожара и дать императорскому дворцу целиком превратиться в пепел.

Дело осложнилось ещё и тем, что государыня оказалась беременной, а император, несколько лет страстно ждавший наследника, теперь якобы не испытывал абсолютной уверенности в том, что именно он (а не я) является отцом будущего ребёнка.

Мне доносили, что в покоях Их Величеств происходили шумные сцены: Его Величество грозно топал ногами, а Её Величество заламывала руки и падала без чувств на кровать, устланную пуховой периной. Приходя в себя, она принималась убеждать мужа в нелепости его подозрений, но Его Величество от этого только ещё больше свирепел и сильнее топал ногами, и тогда Её Величество снова теряла чувства. Наконец, когда оба утомлялись, император сообщал жене: он дождётся рождения ребёнка, а там уже скажет своё окончательное слово. Но если младенец окажется хоть немного похож на меня, заключал император, то лучше бы ему вообще не родиться. Да и императрице не поздоровится, со мною вместе.

Должен сообщить читателю, что мне доводилось видеть лилипутских грудных младенцев. Зрелище, на мой взгляд, они являют собой слишком уж личинкоподобное. Представьте себе крохотное существо размером с гусеницу – писклявое и краснокожее. Впрочем, звук голоса лилипутских деток настолько тонок, что сравним с комариным писком, напоминая последний и своей назойливостью. Как предполагал император, отличить своего наследника от моего (если только такое явление допускали законы природы; я имею в виду зачатие лилипутской женщиной от человека европейской комплекции) – ума не приложу. Впрочем, до рождения ребёнка оставалось ещё не менее шести-семи месяцев, так что пока я мог на сей счёт не беспокоиться.

Жизнь моя тем временем шла своим чередом, невзирая на все веяния, какие шли из высоких сфер. Гостьи мои меня не забывали, а я принимал их с удовольствием, к которому, правда, нередко теперь примешивалось чувство, сходное с тем, что я испытал во время первого моего плавания, когда разыгрался шторм и наш корабль стали качать океанские волны… Стыдно моряку признаваться в этом, но я поначалу страдал морской болезнью и нередко перевешивался через фальшборт, чтобы не пачкать палубу. Впрочем, я отвлёкся.

Не иссякал поток лилипуток, жаждущих поближе познакомиться с Человеком-Горой, как не иссякал и поток страждущих, надеющихся через меня обрести исцеление. Нередко по утрам, выглянув в окно, я покачивал головой при виде увечных и недужных – кто на костылях, кто ползком, кто поддерживаемый родными или друзьями, – все они с надеждой взирали на окна моей обители, что-то шепча себе под нос – то ли слова молитвы, то ли обращённые ко мне заклинания.

Я не знаю, как это все устраивалось. Видел только, что некоторые из моих посетительниц, жертвуя собственным удовольствием, стоят в готовности с напёрстками-ведёрками, а потом уносят произведённое мной добро, после чего страждущие приходят в движение, среди них наблюдается какое-то волнение, а через несколько минут все рассасывается, площадь пустеет и до следующего дня вокруг моей обители устанавливается спокойствие.

Я понимал, конечно, что долго так продолжаться не может, поскольку моя природа начинала противиться происходящему. К тому же сборища под моими окнами грозили в скором времени перерасти в волнения – ведь число страждущих не убывало, а количество потребного им целебного материала в силу естественных причин сокращалось.