Текст книги "За стенами собачьего музея"

Автор книги: Джонатан Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Я купил двести пятьдесят штук.

Когда» мой разум с разгона летит в пропасть безумия, не слышно ни визга тормозов, ни криков, ни оглушительного грохота падения – но я отличаюсь от других людей. Кроме того, все мы видели слишком много паршивых фильмов, герои которых, дабы убедить зрителя, что они окончательно и бесповоротно чокнулись, начинают либо раздирать ногтями лицо, либо же хохотать, как гиены.

Со мной все не так. Еще секунду назад я был знаменитым, удачливым, самоуверенным Гарри Радклиффом, зашедшим в игрушечный магазинчик за вдохновением. А уже в следующий миг я превратился в тихо, но серьезно помешанного человека, завладевшего двумястами пятидесятые разноцветными точилками для карандашей. Не знаю, как там сходят с ума другие, но мой способ по крайней мере весьма необычен.

Мелроуз-авеню – не такое уж подходящее место для потери рассудка. Улица просто изобилует магазинами, способными удовлетворить самые невероятные прихоти. Разумеется, если у вас есть деньги. У меня деньги были.

Кому нужен серый африканский попугай по кличке Куфти-дурак? Это имя он получил от меня на обратном пути в Санта-Барбару. Куфти тихо сидел в своей огромной черной клетке, а окружали его такие штуковины, что при одном воспоминании о них меня начинает тошнить. Итак, место действия: задник моего мерседесовского пикапа. Действующие лица и исполнители: перепуганный попугай; три цветастые трехфутовые фигурки садовых гномиков, сжимающих в ручонках по большому золоченому кольцу; пять альбомов Конуэя Твитти note 22Note22
  Конуэй Твитти (р. 1933) – популярный исполнитель кантри-музыки из штата Арканзас. Музыкальную карьеру начал в конце пятидесятых с исполнения поп-баллад, однако в 1965 г. переключился на кантри, и за двадцать последующих лет его песни 61 раз входили в верхнюю десятку хит-парада, причем 31 раз добирались до первого места.


[Закрыть], за которые с меня содрали по двадцать долларов за экземпляр под предлогом того, что они, мол, «классические»; три одинаковых альбома «Обманщика Сэма и Фараонов» note 23Note23
  «Обманщик Сэм и Фараоны»– Sam the Sham and the Pharaons – техасская группа шестидесятых годов; в начале шестидесятых записывалась в Мемфисе. Исполняла, в основном, рок-н-ролльные стандарты и текущие хиты. «Обманщик Сэм» (настоящее имя Доминго Самудио) с 1970 г. занимался сольной карьерой, а также снимался в кино. На саундтрэке Рая Кудера к фильму Тони Ричардсона «Граница» (1981; с Джеком Николсоном и Харви Кейтелем) исполнял песни на испанском.


[Закрыть], тоже «классических», но уже по двадцать пять долларов; ящик кафельной плитки с каким-то совершенно отталкивающим дешевым узором; огромный настенный плакат с изображением южноафриканского бабуина, скрючившегося в позе роденовского «Мыслителя». .. ну и еще кое-что в том же духе. Надеюсь, общее представление вы получили.

Мой пикап был так загружен, что можно было подумать, будто я перевозил мешки с цементом. На самом же деле единственным грузом были тревожные свидетельства моего безумия.

Почему так случилось? Как я оказался за рулем пикапа, полного пластиковых садовых карликов и альбомов Конуэя Твитти? Я, человек, находящийся на вершине успеха? Загадка загадок. Я раздумываю над ней с тех самых пор, как оправился – а оправился я довольно давно. Тут, конечно, можно обойтись самыми простыми, стандартными объяснениями – мол, переработал, не выдержал постоянного напряжения, наш брак с Сидни пошел трещинами и угрожающе шипел и плевался…

Но есть и совсем другое объяснение.

После того как Венаск познакомил меня с дневниками Кокто, я наткнулся в них на один фрагмент, который очень глубоко меня затронул:

«И тут я понял, что моя жизнь во сне исполнена воспоминаний ничуть не меньше, нежели моя реальная жизнь, – в сущности, она и есть моя реальная жизнь, причем гораздо более насыщенная, богатая событиями и самыми разнообразными подробностями, несравненно более отчетливая. Я понял, что мне становится все труднее понять, к какой из моих жизней относятся те или иные воспоминания, они накладываются друг на друга, множатся и сливаются, превращаясь в какую-то спаренную жизнь, вдвое обширнее и вдвое продолжительнее моей реальной».

Когда я показал этот отрывок Венаску, он похлопал меня по плечу:

– Вот именно, Гарри. Похоже, ты нашел ответ на свой вопрос. Ты просто обязан был спятить, тебе это было нужно. Большинство людей сходят с ума потому, что хотят укрыться от мира или не в силах справиться с обстоятельствами. Но ты – ты искренне считал, что поступаешь правильно, а это было не так. И какая-то частичка внутри тебя всегда это сознавала.

Все происходящее можно представить следующим образом: часть тебя, живущая во сне, решила, что и тебе, и ей пора отдохнуть от твоей бодрствующей в реальном мире половины. Недолго думая, она купила билеты, упаковала чемоданы для вас обоих, и вы с ней снялись с места, оставив вторую половину бодрствовать дома.

Старик называл их «живущая во сне» и «бодрствующая» половинки – очень любезно с его стороны, так как мы оба прекрасно понимали, что он имеет в виду Гарри Безумного и Гарри Разумного. Тем не менее, по мере того как этот смутный период моей жизни тонет в прошлом, слова Венаска кажутся мне все более и более справедливыми. Должно быть, некоторым людям и впрямь крайне необходимо тронуться умом. Полноценно прожить некоторое время «во сне» означает примерно то же самое, что перенести вес своего тела на левую ногу, когда смертельно устала правая. Я был безумен не так уж и долго, но – некоторым особенным образом – эти проведенные в стране Ку-Ку месяцы подарили мне две самые важные в жизни вещи; более полное, уравновешенное видение мира и Венаска, человека, который оказал мне неоценимую помощь, стал для меня незаменим.

Но, пожалуй, я забегаю вперед. Вернем-ка пленку к тому месту, где мы с Куфти и нашими неодушевленными приятелями, захватившими задник моего «мерседеса», летим по шоссе вдоль тихоокеанского побережья. Кое-кто из нас только что лишился разума, кое-кто никогда оным и не обладал, но все мы без исключения наслаждаемся закатом первого дня моего безумия.

На полдороге меня вдруг осенило: Боже, какие чудесные, замечательные вещи я сегодня приобрел. Надо срочно поделиться с кем-нибудь своей радостью. И я свернул к ближайшей телефонной будке, откуда позвонил Бронз Сидни.

Потом она рассказывала, что говорил я, как вокзальный диспетчер, оповещающий пассажиров об отправлении и прибытии поездов. Моя речь, казавшаяся мне восторженной, пропитанной энтузиазмом, звучала как-то «полумертво».

– Ты просто перечислил мне все, что сделал. Этаким неживым, монотонным голосом, – вспоминала она. – «Я-был-в-магазине-игрушек. Я-купил-разных-точилок. Я-очень-счастлив… « Что-то вроде того.

– Так ужасно?

– Ну да. Я вообще подумала, что ты решил меня разыграть и специально изменил голос.

– А каким я был, когда приехал домой?

– Очень милым и дружелюбным. Почти таким же, как раньше. Ты же наверняка помнишь – самое неприятное началось не сразу.

Попугай Сидни очень понравился, а все остальное она сочла частью моего очередного, фантастического плана, понятного одному лишь мне. Она давным-давно привыкла к тому, что я постоянно появляюсь дома с какими-то совершенно невообразимыми вскрикивающими подушечками, трещотками или наборами солдатиков, которые сразу утаскиваю к себе в кабинет и там играю с ними или просто рассматриваю до тех пор, пока они не вознаградят меня искомой мыслью. Вообще, нужно отдать этой женщине должное – однажды, когда я провел целый вечер, тихо склеивая хлопушки в виде разных животных, она даже глазом не моргнула.

От того первого дня в памяти у меня застряла только спина моей жены, уносящей под мышками двух садовых гномов. На Сидни было черное платье и яркие оранжевые чулки. Эти цвета почему-то вызвали у меня ассоциацию с праздником Хеллоуин.

Сидни помогла мне перетащить барахло из машины в кабинет и снова погрузилась в книгу, в то время как я, подбоченившись на манер капитана Флинта, рассматривал свои сокровища.

Мое «рабочее место» – это самый обычный круглый обеденный стол, вечно заваленный всяким барахлом. В тот вечер я впервые за многие годы расчистил его и, уложив все аккуратными стопками на полу, принялся за создание мира.

Вскоре все мои двести пятьдесят точилок для карандашей были расставлены на столешнице красного дерева. Но такая расстановка показалась мне неинтересной, поэтому я взял одного из гномов и водрузил его посреди экспозиции – этакий гигантский инопланетянин в центре мира.

Несколько часов спустя я снова вынырнул на поверхность – вернувшись на свет и в страну нормальных людей, чтобы выяснить, нет ли в доме чего-нибудь съестного. Мы с Сидни терпеть не могли готовить. В результате еда у Радклиффов была либо отвратительной, либо более чем странной, либо вовсе отсутствовала. Но в тот раз выяснилось, что на кухне все же имеется упаковка жареных цыплят.

Потом миссис Радклифф говорила, что впервые заподозрила неладное, когда увидела меня выходящим из кухни в переднике до пят и с длинными вилками для барбекю в каждой руке.

– Ты как их больше любишь? Хорошо прожаренными?

– Что ты имеешь в виду?

– Как их приготовить?

– Но, Гарри, это же «Жареные цыплята из Кентукки»! Они уже готовы.

В ответ я лишь загадочно улыбнулся и снова исчез на кухне.

Минут через десять комнату стал медленно заполнять дымный запашок. Сидни двинулась выяснять, чем я занят, и обнаружила меня во дворике, где я старательно переворачивал лежащие на жаровне куски цыплят.

– Что ты делаешь?

– Как тебе их зажарить?

Она пристально посмотрела на меня. Это я помню. Сидни изучала меня так долго, что, в конце концов, ощутив некое смутное беспокойство, я предпочел вернуться к моим цыплятам.

– Гарри, ты хорошо себя чувствуешь?

– Отлично. Правда, немного устал. Просто я сегодня почти ничего не ел.

– Тогда, может, тебе лучше пойти полежать? А я их сама дожарю и принесу тебе. Договорились?

– Не беспокойся. Сид, они почти готовы. – Я указал на то, что некогда было цыплячьим крылышком, а теперь превратилось в черную обугленную головешку.

– Все ясно.

Она отправилась к телефону и вызвала нашего врача, соседа Билла Розенберга.

Некоторое время после я чувствовал себя вполне нормально. Билл сказал, что я, должно быть, просто переработал, прописал какие-то таблетки и посоветовал на несколько дней съездить в Сан-Франциско, отдохнуть. Так мы и сделали. Поселились в отеле «Марк Хоп-кинс», с удовольствием уплетали спагетти на Гирарделли-сквер, у старого Филлмор-Уэст note 24Note24
  Филлмор-Уэст – концертный зал в Сан-Франциско (Филлмор-Ист находится в Нью-Йорке). Знаменитая блюзовая певица Дженис Джоплин (1943-1970) выступала в Филлмор-Уэст в марте 1969 г. и в апреле 1970 г.


[Закрыть] беседовали о Дженис Джоплин… чудесная поездка – романтическая и целительная.

Если вам вдруг захочется (тайком от своих знакомых и близких) хоть ненадолго представить, что вы живете не в Америке, а в Европе, я посоветовал бы побывать в следующих городах: в Сан-Франциско, Новом Орлеане и Сиэттле. Их отличает причудливая, оригинальная застройка, в булочных продаются длинные французские батоны, а из маленьких окошечек домов открывается прекрасный вид на гавань.

И еще мосты. О, как же я люблю мосты! В них есть какие-то суровые точность и властность, чего не встретишь больше нигде. В отличие от зданий, у них одно единственное назначение. Их форма строжайше ограничена этим назначением. Малейшая ошибка в проекте – и тебе тут же голову оторвут.

После нашей третьей поездки к мосту «Золотые ворота» на который я каждый раз взирал, как Моисей на горящий куст, моя жена наконец не выдержала и осведомилась, что со мной такое происходит.

– Мне нужны зубочистки!

Ошибка Сидни заключалась в том, что она прямо тогда не сдала меня в дурдом. Тогда – или чуть позже, в супермаркете, где я накупил тридцать коробок зубочисток и семь тюбиков клея. Или уже потом, в отеле, где я, высунув от старательности язык, немедленно принялся за сооружение моста из зубочисток.

Меру надо знать. Сидни, конечно, привыкла к тому, что я покупаю всякое барахло типа пластмассовых садовых гномов и пластинки «Обманщика Сэма» – но ведь я уже начал жарить и так жаренных цыплят. И кто, как не я, заставил весь стол разноцветными точилками для карандашей?

Знаете, что заметил Кокто по поводу такого рода ситуаций? «Достойно вести себя в отчаянных ситуациях – не так уж и трудно. Это вопрос воспитания: гораздо труднее вести себя достойно, когда все хорошо – именно это и является подлинным проявлением характера».

В общем, вы наверняка уже поняли, что к тому времени я больше походил на перепуганного спаниеля, который, задрав голову, отчаянно нюхает насыщенный запахами воздух. Но безумие было моей проблемой. Сидни же обязана была обратить внимание на мою высоко поднятую голову, на горящие глаза, на механический голос…

Потом она утверждала, что в моих поступках, в общем-то, не было ничего необычного, но я с ней не согласен. К примеру, вы всегда знаете, где находятся ваши дети. Так неужели вы не заметите, что разум близкого вам человека явно где-то заплутал и отсутствует дома слишком уж долго? Я абсолютно свихнулся – и это было видно невооруженным глазом. Случись такое с Бронвин Сидни, уж я бы не сидел и не смотрел спокойно телевизор, в то время как она, ползая на коленках по полу, сооружала бы подобие паутины, сотканной обкушавшимся ЛСД пауком.

Но экс-миссис Радклифф с моими утверждениями категорически не согласна. Это как раз и есть одна из причин того, что мы больше с ней не живем, только работаем вместе.

Как бы там ни было, когда мы вернулись домой, в Санта-Барбару, до Сидни наконец дошло, что я парю где-то за краем реального мира и нужно срочно принимать меры.

Когда вы богаты или знамениты, никто не придет к вам со смирительной рубашкой или огромными шприцами, чтобы утихомирить вас, а потом надежно упрятать в палату с мягкими стенами. Что касается меня, то в редкие секунды просветления, которые, подобно шустрым колибри, мелькали в моем сознании, я помню лишь, как всякие типы с серьезными лицами спрашивали меня: «хорошо ли» я себя чувствую. Ну разумеется, великолепно – ведь из моего-то окна вид открывался преинтереснейший!

Именно тогда, в приливе озарения, Сидни совершила то, за что я ей буду обязан по гроб жизни. Каждый из осматривавших меня врачей ставил свой, совершенно отличный от предыдущих, диагноз. Самыми обличаемыми злодеями были переутомление и стресс, хотя лично мне больше всего понравилось предположение, выдвинутое одним стриженым под бобрик немцем – мол, у меня нарушение «kreislauf'a».

Но вот о чем я по-настоящему жалею, так это что не нашлось никого, кто сфотографировал бы немыслимое нечто, сооруженное мной из чайничков, точилок, китайского казанка, черной птичьей клетки (с птицей) и ластиков… Эту композицию я воздвиг прямо посреди нашей гостиной и примерно за неделю.

Насколько я припоминаю (крайне, крайне смутно), у меня получилось нечто среднее между Всемирной нью-йоркской выставкой note 25Note25
  Нью-йоркская всемирная выставка 1939 г. примечательна во многих отношениях. Проводилась под девизом «Мир будущего» и отличалась подчеркнуто футуристическим дизайном. К ней был приурочен первый «Уорлдкон» (The World Science Fiction Convention, т. е. Всемирный – на деле преимущественно американский-научно-фантастический съезд), каковое мероприятие проводится до сих пор и ежегодно собирает до 8000 писателей, издателей, фэнов; именно на «Уорлдконе» происходит присуждение премии «Хьюго» – голосованием официально аккредитованных участников. (И последнее лирическое отступление: дебютом в печати небезызвестного Александра Казанцева явился масштабный отчет о Нью-йоркской всемирной выставке, опубликованный в 1939 г. в журнале «Новый мир».) Наибольшее впечатление на современников производили «Футурама» фирмы «Дженерал электрик» и модель «Города будущего», а эмблемой выставки служили павильоны «Трилон» и «Перисфера», спроектированные фирмой «Гаррисон и Абрамович». Павильон аэронавтики был спроектирован Уильямом Лескейзом (1896-1969), павильон «Форда»– Альбертом Каном (1869-1942), бразильский павильон – Оскаром Нимейером (р. 1907) и Ле Корбюзье (1887-1965), бельгийский павильон– Анри ван де Вельде (1863-1957), польский павильон– Мэтью Новицким (1910-1951). Когда осенью выставка завершилась, некоторые представленные на ней государства уже были оккупированы Германией (Чехословакия, Голландия).


[Закрыть] 1939 года и одним из затерянных городов инков. С превеликим сожалением должен констатировать, что это, пожалуй, было самым выразительным моим творением, но, как на грех, сам я почти ничего не помню – за исключением той радости, которую доставляла мне работа над ним. По словам же Сидни, я создал идиотскую, безвкусную солянку из всякой всячины и самых крупных предметов нашей кухонной утвари. Но я что-то сомневаюсь в ее правоте. Однажды я спросил Сидни, почему она хотя бы не сфотографировала мое творение, и она ответила мне: «Гарри, милый, думаешь, с тобой в то время было легко? Да ты больше всего походил на героя какого-то ужастика, который вдруг увидел ходячий труп. Я и так натерпелась выше крыши! Знаешь, у меня как-то не возникло желания возиться с камерой. Можно подумать, это был отпуск!

Уж не знаю кто как, но я тогда совершенно определенно взял отпуск. Несколько лет назад в Пакистане, где строили здание по моему проекту, я пару раз видел на улицах Исламабада бредущих куда-то абсолютно голых людей. И никто не обращал на них ни малейшего внимания. Потом мне объяснили, что сумасшедших считают здесь избранными, «которых коснулась десница Аллаха», поэтому их никто не трогает.

Хотел бы я, чтобы и меня вот так же оставили в покое. Но тем временем, совсем в другом мире, добрые люди посоветовали Сидни отправить меня в некое специальное заведение для «избранных», где я отлично отдохну в компании таких же «переутомленных и сбившихся с пути истинного» душ, могущих позволить себе платить за это удовольствие по нескольку тысяч долларов в неделю. Хотя меня лично чудесненько устраивал родной дом – я был до поросячьего визга счастлив, самозабвенно строя на полу гостиной свой город.

Однако моя супруга, будучи женщиной большой внутренней доброты и широкой души, слава Господу, не вняла совету «экспертов». Как раз в тот период по лос-анджелесскому радио шла одна замечательная ежедневная передача, которая нам обоим страшно нравилась. Называлась она «За гранью», и ее название говорит само за себя.

Пять вечеров в неделю ведущий беседовал с самыми разными придурками, религиозными фанатиками и просто стопроцентными психами со всей округи. Больше всего мне понравилась передача с участием одной группки из Пасадены, члены которой утверждали, что они и есть потерянное Колено Израилево note 26Note26
  Потерянное Колено Израилево – В 722 г. до н. э. ассирийский царь Саргон II увел в рабство десять древнеизраильских племен («колен»), которые, как принято считать, никогда больше не вернулись в Палестину. Крайне популярная тема для всевозможных спекуляций. Например, согласно мормонскому вероучению к потерянным коленам относятся американские индейцы.


[Закрыть].

Так вот, однажды, когда мы с Сидни, только-только отзанимавшись любовью, пребывали в состоянии, напоминающем медленный спуск к земле на парашюте, я включил радио и нарвался на очень интересный выпуск. Ведущий, Ингрем Йорк, задавал вопросы какому-то человеку, в чьей речи явственно звучал европейский акцент.

– Неужели вы действительно учили людей летать, мистер Венаск? Или это лишь метафора?

– А вы когда-нибудь задумывались над тем, сколько раз вы слышали «Собачий вальс» в плохом исполнении? Это, наверное, самая легкая на свете вещица для фортепиано, и, тем не менее, люди играют ее неверно. Чаще всего. Потом они, конечно, смеются: мол, подумаешь, что с того, если я сыграл эту дурацкую мелодию неправильно? Но, понимаете, Ингрем, ведь мы точно так же пренебрежительно обращаемся и с собой. В каждом из нас скрывается ангел. И мы должны быть его хранителями.

Да, я действительно учил людей летать. Но только потому, что эта способность и так в них присутствовала. Они всю жизнь играли свой внутренний «Собачий вальс» – играли и фальшивили, но не хотели себе в этом признаваться.

– Ну, а например, меня вы могли бы научить, как стать птицей?

– Нет. – Венаск некоторое время помолчал, а затем продолжал: – Потому что в вас этого нет.

– А что бы вы сделали, обратись я к вам за помощью?

– Приготовил бы вам обед и посмотрел, как вы будете его есть.

Мы с Сидни переглянулись и дружно придвинулись поближе к приемнику, не желая пропустить ни слова из того, что вещал сей странный тип.

– И какие же сведения обо мне вы извлечете из того, как я ем?

– Кое-что мне подскажут ваши любимые продукты. Далее, очень показательно, в каком виде вы их любите. То, как вы вообще едите. Понимаете, Ингрем, как правило, люди ищут чудесное и пытаются обрести себя совсем не там, где надо, в церкви, в смерти, в рождении ребенка… Но все это чересчур сильные переживания. Когда наша жизнь сосредотачивается только на них, когда нами полностью завладевает какое-то мгновение или событие, мелочи жизни ускользают от нас. Хотите – верьте, хотите – нет, но я абсолютно убежден, что самое главное для нас – именно в мелочах.

Этот самый Венаск продолжал в том же духе. Нас с Сидни он буквально заворожил. Мимоходом он упомянул, что родился в семье французских циркачей, рассказал про своих четвероногих любимцах и о том, как ему нравится смотреть телевизор и готовить. Зато он почти ничего не говорил о своих «магических силах» и вообще производил впечатление образованного и мудрого человека. Нам он страшно понравился. Слушая его, можно было подумать, будто он просто наш добрый сосед.

И вот, после того как у всех самых лучших врачей дружно опустились руки и эти достойные эскулапы пришли к единодушному выводу, что не остается ничего иного, кроме как отправить знаменитого архитектора в дурдом, Сидни связалась с продюсером «За гранью» и попросила у него телефон Венаска.

Первый раз я увидел своего спасителя как раз в тот момент, когда возился с любимыми игрушками. Представьте себе просторную гостиную с захватывающим, невероятным видом на океан. А потом представьте на полу этой комнаты меня, увлеченно занимающегося строительством Небесного града, нового Иерусалима, который становится все выше и обширнее. К тому времени я уже собрал несколько масштабных моделей знаменитых зданий – здания компании Ллойда, построенного Ричардом Роджерсом в Лондоне, венского Музея Независимости note 27Note27
  Музей «Сецессиона» (1897-1898)– музей выставочного объединения «Сецессион», построенный Йозефом Марией Ольбрихом (1867-1908), одним из основателей, наряду с Густавом Климтом (1862-1918), венского «Сецессиона» (также был берлинский). Здание сочетает элементы раннего «югендштиля» (немецкое название стиля модерн) и древней ближневосточной символики.


[Закрыть] и Бранденбургских ворот – и водрузил их посреди своего рукотворного хаоса.

Внезапно, в гостиной на несколько мгновений посветлело. Потом входная дверь хлопнула, и из холла донеслись голоса. Я поднял голову как раз в тот момент, когда в комнату трусцой вбежала большая щетинистая серая свинья. Похрюкивая, проскочила, топча и расшвыривая во все стороны мои здания, точилки, кастрюли… Целью ее был едва надкушенный мной сэндвич, лежащий на краю стола, как раз на уровне головы наглой хавроньи. Один большой «чавк!» – и моего ланча как не бывало.

– С чем он был, Конни, с ореховым маслом? – Это были первые слова, услышанные мной непосредственно из уст Венаска. – Та-а-ак, а здесь у нас что такое? – продолжал он, входя в гостиную и подбочениваясь. – Знаешь, Гарри, по-моему, хватит с тебя архитектуры. Давай-ка лучше купим тебе кларнет.

Так Венаск, вместе со своей хрюшкой («вьетнамской свиньей») и собакой, поселился в нашем домике для гостей на заднем дворе. Бедная Бронз Сидни: спятивший муж, шаман, свинья и бультерьер по кличке Кумпол, – и все это под крышей ее дома.

Кумпол и свинка Конни были просто неразлучны. Большую часть времени они торчали на кухне в надежде полакомиться чем-нибудь вкусненьким. И не напрасно, поскольку готовил в основном Венаск – с точки зрения моей супруги, один из немногих плюсов присутствия в доме всей этой честной компании. А какие восхитительные блюда он создавал! Даже пребывая в сумеречном состоянии сознания, я прекрасно сознавал, что Венаск – настоящий Моцарт кулинарии. Уже много позже выяснилось, что на протяжении долгих лет Венаск с женой (давно покойной) держали в Лос-Анджелесе довольно популярную закусочную.

Мой новый знакомый принялся за дело весьма решительно. Поговорив со мной несколько минут, он составил перечень необходимых продуктов и попросил Сидни немедленно съездить за ними в магазин. Когда она вернулась, он приготовил нам «настоящий обед», после чего отправился к своей машине выгружать пожитки.

Животные, естественно, не отходили от него ни на шаг. Я спросил Сидни, уж не собирается ли Венаск остаться у нас жить. Очень похоже на то, ответила она.

Следующие два дня он просидел вместе со мной на полу гостиной, и мы мало-помалу разбирали мой город. Время от времени он спрашивал меня: а что это такое, а что такое вон то. Я отвечал ему: «Вилка». Или: «Шариковая ручка». И он кивал – так, будто слышал эти слова впервые в жизни.

– Ты, Гарри, был совершенно не в себе. Один раз я показал тебе апельсин, а ты заявил, что это книга. Честное слово, я чуть не расцеловал тебя. Твои знания о мире и то, как ты его воспринимал, были совершенно особенными и уникальными. Я бы и за миллион лет не сумел увидеть в том апельсине книгу, а для тебя это оказалось парой пустяков. Пришлось даже подержать этот апельсин у себя на тумбочке. Очень хотелось понять, посчастливится ли мне когда-нибудь разглядеть в нем книгу.

– Венаск, ты сейчас повторяешь то, что утверждает Р. Д. Лэйнг note 28Note28
  Рональд Дэвид Лэйнг (1927-1989) – английский психиатр, известный нетрадиционным подходом к лечению шизофрении. В первой книге, «Разделенное Я» (1960; рус. пер. 1995), утверждал, что онтологическое сомнение (сомнение в собственном существовании) вызывает защитную реакцию: «я» разделяется на несколько компонентов, что порождает симптомы, характерные для шизофрении. Выступал против традиционных методов лечения шизофрении (госпитализация, электрошок). В «Политике опыта» (1967) рассматривал безумие как форму трансценденции нормального состояния отчуждения. Впоследствии частично пересмотрел наиболее радикальные из своих ранних взглядов.


[Закрыть] в своей «Политике опыта»: «Разумны только безумцы». Очень типично для шестидесятых.

– Настоящее чудо не уместится ни в одной книге, Гарри. Слишком оно велико.

Я ведь, вроде бы, еще не описывал внешность Венаска? Мне почему-то всегда кажется, что люди, хорошо знакомые мне, столь же хорошо знакомы и всем остальным.

Так вот, Венаск был пожилым, довольно полным человеком с коротко стрижеными седыми волосами и широким всегда гладко выбритым лицом, которое сразу располагало к себе. Глаза у него были зеленые, но однажды Венаск обмолвился, что с возрастом они изменили цвет. Ходить он предпочитал в комбинезоне, поскольку терпеть не мог ни поясов, ни подтяжек. В комбинезоне и кроссовках. Ему очень нравились кроссовки: их у него было пар двадцать, не меньше.

Когда Небесный град был наконец разобран, снова разложен по надлежащим ящикам (правда, часть его сразу отправилась в мусорное ведро) и пол в гостиной освободился, старик вывел меня на улицу.

Мы сидели около бассейна и ели шоколадные «Эмэн-дэмз» – любимое лакомство его четвероногих друзей. Венаск, не говоря ни слова, запустил руку в объемистый пакет с драже, отсыпал пригоршню мне и угостил своих питомцев. Я не имел ничего против, чтобы вот так просто сидеть, смотреть на неподвижную голубую воду и наслаждаться прикосновениями горячих солнечных лучей к своим ногам. Единственными нарушающими тишину звуками были похрюкивание свиньи и чавканье собаки, уплетавших лакомство.

Старик поднялся и, сделав пару шагов, оказался на бортике, над самой водой. Тут он перевернул пакет и высыпал остатки драже в бассейн. Шоколадные шарики плюхались как дробь, с плеском, напоминающим звук падения дождевых капель. Однако перед выходом из дома я принял таблетку валиума, поэтому его странный поступок не произвел на меня ни малейшего впечатления.

– Давай-ка, Гарри, поднимайся. Сейчас мы с тобой немножко поплаваем.

Мы были в плавках, поэтому Венаску оставалось только взять меня за руку и подвести к более мелкой части бассейна. Животные опередили нас и, бесстрашно спустившись по ступенькам, вместе поплыли вперед. Две больших башки – белая и шетинисто-серая.

Я левой ногой попробовал холодную воду. Свинья к этому времени уже доплыла до середины бассейна, по ходу дела вылавливая плавающие на поверхности шоколадные шарики.

– Конни, а ну-ка оставь конфеты в покое!

Венаск, по-прежнему держа меня за руку, потянул за собой в воду. Мы то и дело натыкались на драже, которые под воздействием растворенной в воде хлорки уже начали терять цвет– возле каждой конфетки тихонько расползалось яркое облачко.

– Так. Пожалуй, хватит.

Венаск остановился и положил руку мне на лицо. Сквозь плотную бархатистую завесу валиума и безумия я почувствовал, как во мне открывается нечто совершенно новое и жизненно важное.

– Сейчас мы опустимся на дно, Гарри, и некоторое время пробудем под водой. Не бойся, потому что ты и там сможешь дышать. Ну, вперед.

Мы камнем ушли под воду и расположились на дне. Он указал вверх. Кроме зыбкого мерцания яркого мира по эту сторону водной поверхности, я видел множество темных точек – плавающих в бассейне драже, до которых не успела добраться Конни.

– Посмотри на эти конфеты, Гарри. Постарайся уловить порядок в их расположении. А потом расскажи мне, что ты видишь.

Я совершенно ясно и отчетливо слышал слова Венаска, как будто мы сидели около бассейна, а не в нем.

То, что предстало моим глазам, было музыкой. Нотами, которые я, оказывается, мог читать, хотя никогда этому не учился. Темно-коричневые шарики стали нотными знаками на подернутой рябью «нотной бумаге», и я вдруг совершенно ясно услышал записанную ими мелодию. Возвышенную музыку, исполненную величайшего смысла. Позднее Венаск объяснил, что это была не музыка, это был я сам, только правильно записанный.

– Но ведь это действительно отдает шестидесятыми! Кто же так расположил их, пока мы сидели на дне бассейна?

– Не надо все время умничать, Гарри. Это ведь как клетчатый пиджак – к чему-то он идет, а с другой рубашкой выглядит сущим дерьмом. Хочешь задать важный для себя вопрос – задавай. Не прячься ты под этот пиджак.

– Извини. Так кто же написал на воде эту музыку?

– Бог.

– Прости, но в Бога я не верю.

– Тогда кто? Мантовани note 29Note29
  Аннунцио Паоло Мантовани (1905-1980) – знаменитый дирижер, руководитель эстрадного оркестра; в течение 30 лет являлся столпом жанра easy-listening. Родился в Венеции (его отец играл первую скрипку в оркестре миланского оперного театра Ла Скала, дирижировал которым Артуро Тосканини (1867-1957)), но с семи лет жил в Англии. Перед Второй мировой войной приобрел известность концертными выступлениями и на Би-би-си, после войны сосредоточился на записи – сначала преимущественно, а вскоре и окончательно. Уже в первом своем суперхите, «Шармен» (1951), Мантовани использовал характерный звуковой эффект «каскада струнных», с которым его имя, главным образом, и ассоциируется. «Говорят, Ричард Никсон любил слушать Мантовани, решая мировые проблемы» (Дж. Кэрролл, из интервью). По инициативе детей Мантовани, через три года после смерти маэстро был организован оркестр его имени, который продолжает выступать и записываться до сих пор.


[Закрыть]?

– Ты, Венаск. Ты для меня самое близкое подобие Бога, хотя раньше я всегда считал, что Бог – это огромное здание. Стоит встать рядом с «Сокровищницей» note 30Note30
  «Сокровищница» (Эль-Хазне Фара – «Сокровищница фараона») – название, данное бедуинами усыпальнице в Петре, вырубленной прямо в скале красно-розового песчаника. Усыпальница предназначалась для набатейского правителя и внешне напоминает греческий храм. Венчающая фасад урна (где, как полагали бедуины, хранятся сокровища фараона) – символ набатейских погребальных культов. Многие могли видеть данное сооружение в заключительной части фильма Стивена Спилберга «Индиана Джонс и последний крестовый поход» (1989), где оно выступает в роли храма, скрывающего Святой Грааль. Петра (греч., буквально «скала»; современный город Вади-Муса в мухафазе Маан, Иордания) – древний город к югу от Мертвого моря, по пути к Акабскому заливу. Окружен скалами и расположен на каменной террасе, прорезаемой с запада на восток «долиной Моисея» (Вади-Муса), где, по преданию, Моисей извлекал воду из скалы. Возник, вероятно, в конце II тысячелетия до н. э. В первой половине I тысячелетия до н. э. Петра являлась столицей государства Эдом, которое в 312 г. до н. э. было завоевано племенем набатеев. В греко-римское время Петра – один из основных перевалочных пунктов для товаров из Аравии и Индии; связана караванным путем с Вавилоном. В 106 г. н. э. завоевана Римом и включена в состав новой провинции Аравия. В конце III в. утратила торговое значение. В окрестностях Петры обнаружен комплекс (территория около 3 кв. км) из тысячи с лишним разновременно вырубленных в отвесных скалах усыпальниц, святилищ, храмов, жилых домов, общественных сооружений, амфитеатр римского времени (на 3 тыс. зрителей).


[Закрыть] в Петре или с мендельсоновской Башней Эйнштейна note 31Note31
  Башня Эйнштейна (1919-1921) – башня оптического телескопа Потсдамской обсерватории, шедевр архитектуры немецкого экспрессионизма. Построена Эрихом Мендельсоном (1887-1953), примыкавшим перед Первой мировой войной к мюнхенской художественной группе «Синий всадник». По проекту, башню предполагалось сделать целиком железобетонной, однако из-за нехватки материала пришлось ограничиться кирпичной конструкцией с бетонной облицовкой.


[Закрыть] и сразу чувствуешь – нет на свете ничего более вечного или близкого к Богу.

Он нетерпеливо дернул головой, словно разговаривал с умственно неполноценным.

– «Воображению легче совладать с архитектурой, нежели с человеком», сказал кто-то. А знаешь, почему так, Гарри? Потому что здание всегда определенной высоты. Каким бы высоким оно ни было, где-нибудь оно все равно кончается. Бог же не кончается никогда. И человек тоже, – особенно если развивается в правильном направлении. Бессмертие – это тебе не какие-нибудь там сто или двести этажей. Бессмертие – это вечность.

Определив, что спятил я вовсе не настолько безнадежно, как кажется, Венаск сразу повез меня в Санта-Барбару покупать кларнет.

– Видишь ли, Гарри, настоящие безумцы – люди исключительно целеустремленные. Они всегда прокладывают собственные пути, а потом день и ночь блуждают по ним. Ты же всего лишь ненадолго свернул с автострады, чтобы обследовать окрестности.

Никогда в жизни я не испытывал ни малейшего желания научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Правда, признаюсь честно, в колледже мне очень хотелось стать участником рок-группы – но и то в основном из-за девушек как бесплатного к тому приложения. А в остальном музыка обычно служила мне лишь в качестве фона во время работы – или как средство поднять настроение, когда я уединяюсь с женщиной либо переживаю упадок духа.

Венаск утверждал, что двадцатый век, в общем-то, не переносит тишины – мол, именно поэтому нас постоянно окружает столько раздражающего или бесполезного шума (и музыки).

– В прежние века люди наслаждались тишиной, любили вглядываться в небо. А в наше время люди взирают на небеса, думая только о том, чего бы этакого туда запустить.

Тишина ушла: у человека в распоряжении нет ни минутки, когда бы он мог поразмышлять или просто посидеть спокойно. Возьмем, к примеру, кабину лифта. Раньше лифт можно было остановить между этажами и несколько драгоценных мгновений посвятить мыслям о предстоящем разговоре или воспоминаниям о недавних событиях. Теперь же заходишь в лифт и оказываешься в тесном ящике, где тебя тут же оглушает какая-нибудь мелодия. А кнопка ожидания на телефоне? Что ты слышишь, пока твоего собеседника где-то ищут?

Что уж тут говорить о полной профанации самой идеи музыки, слушать которую сосредоточенно ты должен хотеть! Ты же ее терпишь, стараешься не обращать на нее внимания, ожидая, пока ответят на твой звонок.

Я научу тебя читать ноты, Гарри, научу тебя играть. Таким образом, ты больше узнаешь о себе. И самое главное – музыка станет тем, на чем ты сможешь сосредоточиться, когда почувствуешь, что снова теряешь разум.

– А что, я снова его потеряю?

– Только если сам того пожелаешь. Тут уж никто не в силах тебе помешать. Человеку доступна роскошь выбирать: хочет он лишаться рассудка или нет.

Несколько месяцев спустя мы с Венаском смотрели по телевизору фильм «Малыш карате». Ну и чушь! Мудрый старик с таинственного Востока (старик сей несмотря на возраст без труда ломает голыми руками толстенные доски) ведет подростка по Дороге Желтого Кирпича просвещения через афоризмы и апофегмы, которые звучат довольно неплохо до тех пор, пока не начинаешь осознавать – а это происходит минут через десять просмотра, – что и сам с легкостью мог бы придумать ничуть не хуже.