Текст книги "За стенами собачьего музея"

Автор книги: Джонатан Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Когда Аввад подкатил ко входу, из дверей появились двое мужчин в темно-зеленой форме и с автоматами. Я снова был исключен из их оживленной дискуссии с послом на немецком, но в ходе разговора оба то и дело поглядывали в мою сторону, как бы дружно давая понять: «Смотри, приятель, не вздумай рыпаться».

Я вытащил из багажника свои вещи и, подхватив Кумпола с заднего сиденья, поставил его на тротуар. Оказавшись снаружи, он отчаянно отряхнулся и зевнул. Мы с ним не привыкли бодрствовать в такую рань, но, в отличие от него, благодаря бурлящему у меня в крови адреналину, я был необычайно свеж и бодр. Дожидаясь, пока Аввад закончит разговор, я представлял себе рекламный ролик к фильму о моей жизни: «Приключения! Опасности! Ночной полет в Сару. Его отправили навстречу неизвестности, и он был счастлив!» Следующий кадр – древний винтовой самолет, я поднимаюсь по трапу, лопасти уже крутятся, впереди темнеет влажная от росы взлетная полоса. Взлет в ночное небо. Затем карта во весь экран и палец, указывающий маршрут полета – в обход южного выступа Восточного блока, на юг через Турцию, Иран…

– К самолету пойдем пешком. Так быстрее. Пошли, Радклифф. – Аввад, не оборачиваясь, прошел через раздвижные двери внутрь здания. Мы последовали за ним.

Внутри полицейских оказалось еще больше. Я, обращаясь к спине шествующего впереди посла, громко спросил:

– Что происходит, посол? Зачем здесь этот военный лагерь?

Однажды на аэропорт уже было совершено нападение, и было много жертв. После гибели султана его враги неоднократно угрожали всему правительству Сару. Было известно, что самолет принца прилетит сегодня, поэтому австрийцы приняли меры предосторожности.

– Значит, поэтому я должен лететь в три тридцать ночи?

– Не только вы. Кстати, обернитесь и посмотрите на мою машину.

Там снаружи оба встречавших нас военных, лежа на земле осматривали днище «рэндж-ровера».

– Мины?

Не останавливаясь, Аввад классическим жестом «кто знает! « воздел руки и одновременно пожал плечами.

Вне себя от злости, я схватил его за локоть и попытался развернуть лицом к себе. Но это было так же бесполезно, как, к примеру, пытаться развернуть небольшое здание.

– И вы везли нас в такую даль, зная, что машина может быть заминирована?!

Из его глотки вдруг вырвались какие-то грубые гортанные звуки. Я даже не сразу понял, что это смех.

– Да ведь с вами же верз, милейший. – Он указал на Кумпола. – Думаете, он допустит, чтобы вы пострадали? Зачем же тогда, по-вашему, он нужен в Сару? И зачем, по-вашему, я держал его в машине все то время, пока вы были в отеле? Вы просто букашка, Радклифф. Но иногда Богу угодно защищать и букашку. Не будь вы почему-то важны для Него, вряд ли Он послал бы вам верза!

Мы дошли до паспортного контроля. Аввад, не задерживаясь, устремился вперед, совершенно не обращая внимания ни на предписывающие остановиться надписи, ни на инспекторов. В узеньком проходе Кумпол оказался впереди меня и неожиданно сунулся под ноги шагающему впереди послу. Аввад споткнулся об него и едва не упал.

Когда он обернулся, во взгляде его читалась самая настоящая ярость. Но, поняв что произошло, он наклонился и погладил собаку.

– Наверное, не следовало называть вас букашкой, а? Вашему верзу это явно не понравилось. Очень сожалею. Прошу прощения.

Надеюсь, понятно, что это извинение было обращено вовсе не ко мне. Сарийский посол обращался к бультерьеру, который, казалось, негодующе уставился на него.

Солдаты и полиция, полиция и солдаты. Все то время, что мы двигались к самолету – сначала через здание аэропорта, затем на автобусе через выложенное бетонными плитами поле к ярко освещенному прожекторами небольшому реактивному «Лиру», возле которого теснились служебные автомобили, – нас окружали люди в военной форме с автоматами и мрачными внимательными взглядами. От всего этого я начал чувствовать себя важной персоной и в то же время слегка запаниковал. Во что я ввязываюсь? Что меня ждет?

Люк самолета распахнулся только после того, как мы вышли из автобуса и попрощались с провожающими.

Над полем то поднимался, то затихал игривый ветерок, то поднимался, то затихал. Я слышал, как он посвистывает в фюзеляже стоящего за нашими спинами самолета. Почему я обращаю внимание на подобные мелочи, почему они вообще что-то значат для меня, когда мы с минуты на минуту улетим отсюда? И ведь потом именно эти мелочи вспоминаются гораздо чаще, чем что-либо другое: этот посвист ночного ветерка, мирная зелень багажных бирок, восточного вида ребенок с булочкой в руке…

– Рады, что летите в Сару? – Я в первый раз увидел улыбку на лице приглаживающего ладонью взъерошенные ветром волосы Аввада.

– Даже не знаю. А как там?

Отрывистая фраза из динамика уоки-токи совсем рядом с нами. У трапа появился человек и жестом пригласил меня внутрь. Но я все ждал, надеясь, что Аввад все же ответит на мой глупый вопрос.

– Бог предоставляет пищу, а человек – поваров. В Сару очень хорошие повара, Радклифф. В детстве у меня была знакомая девочка со светлыми платинового оттенка волосами. Я уже много-много лет не вспоминал о ней и сейчас вряд ли вспомнил бы, но когда я проснулся и, выглянув в иллюминатор, увидел расстилающуюся внизу пустыню, первое, что мне вспомнилось, это именно цвет ее волос.

Далеко внизу, как неподвижно замерший океан, простирались залитые светом раннего утра бесконечные мили отливающих платиной песков. Но самым удивительным, прекрасным и чарующим зрелищем были бесчисленные полыхающие где-то далеко впереди у самого горизонта факелы горящих над сарийскими нефтяными скважинами огней. Оранжевые и желтые на фоне серебристо-голубоватой пустыни, они подмигивали и рвались в начинающее светлеть небо. Хоть и спросонья, но я все же почти сразу догадался, что это такое и, тем не менее, долго не мог оторвать от них взгляда, воображая их какими-то сказочными факелами, пылающими у входа в сказочный город из тысячи и одной ночи, где летают ковры, а прячущие под чадрами лица женщины носят в пупках самые настоящие рубины.

В салоне появился пилот и объявил, что посадка состоится через двадцать минут. Я протянул руку и погладил толстый белый бок уютно устроившегося в соседнем кресле Кумпола. Тот приоткрыл глаза и довольно заворчал.

Самолет нырнул вниз, потом еще раз и еще. Танцующие огни стали намного ближе.

– Неужели вы меня не узнаете? Я весь полет ждал, что вы меня вспомните! – Пилот стоял прямо передо мной, улыбаясь, как перебравшая амфетаминов обезьянка. Интересно, почему это в Сару столько странных людей?

– Я – Халед! Это я тогда в Лос-Анджелесе пилотировал вертолет. Спасал вас во время землетрясения. Неужели не помните?

– О, Господи, ну конечно же! Вертолет! Парень, который, слава тебе Господи, больше всего на свете любит самые опасные места! Как поживаешь?

Это ему понравилось. Улыбка стала еще на пару дюймов шире.

– Отлично! Но теперь мы с вами оба летим в Сару, где все не так здорово. Приходится лететь едва ли не над самой землей, потому что я еще не знаю, появились у банды Ктулу зенитные ракеты или нет. Если появились и нас подобьют, это будет похуже любого землетрясения! – Он громко и с энтузиазмом свистнул этаким понижающим тон свистом, каким дети обычно сопровождают падение своего игрушечного самолетика.

И вот в таких совершенно сумасшедших условиях мы совершили посадку в Баззафе, столице страны. Пока самолет нырял все ниже и ниже, приближаясь к аэропорту, и делал заход на посадку, я то и дело поглядывал на Кумпола, пытаясь понять, не нервничает ли мой верз. Обычно, когда самолет касается земли, я с облегчением вздыхаю, но на сей раз я был слишком занят тем, что сквозь крошечный иллюминатор вглядывался в горизонт.

Ничего не случилось.

Самолет приземлился, быстро зарулил в самый дальний угол поля и заглушил двигатели. Еще на подлете я заметил возле здания аэровокзала люфтганзовский «Боинг-737». Это здорово приободрило меня – если уж немцы все еще возят своих бизнесменов и туристов в Сару, значит, дела здесь еще не так плохи.

Гораздо менее утешительным был вид выходящего из кабины пилота Халеда со здоровенным пистолетом в руке.

– Получается, у них все-таки нет ракет, верно, Гарри? Хотите, я и вам дам пистолет? Вот этот. Прошу вас, берите.

Я отрицательно помахал рукой – мол, не надо.

– А что дальше?

– Дальше за вами приедут, но мы должны быть очень-очень осторожны. Аэропорт после гибели султана то и дело обстреливают.

–А каково здесь теперь вообще положение, Халед? Чья берет?

Он нагнулся и бросил взгляд в мой иллюминатор.

– Как сказать… Они контролируют один город, а мы – Баззаф. У них горы, у нас– все остальное. Но наш вождь мертв, а их все еще жив. Поэтому трудно сказать. Знаю только одно – мы никак такого не ожидали. Они оказались гораздо сильнее, чем мы думали. По нашим данным выходило, что Ктулу не посмеет ничего предпринять, поскольку у него не хватит для этого ни людей, ни оружия. Теперь все наши данные можно бросить в печку. Остается только сражаться. Вот они. Приготовьтесь.

На поле показался «рэндж-ровер», как две капли воды похожий на тот, который был у посла Аввада в Вене, и помчался в нашу сторону. Я был почти уверен, что сейчас на него обрушится вражеский огонь, но ничего такого не произошло, и он резко затормозил в нескольких футах от самолета.

– Наденьте-ка вот это, Гарри. На всякий случай. Оторвавшись от иллюминатора, я увидел, что Халед держит в руках коричневый бронежилет, причем точно так же, как обычно продавец в магазине одежды держит пиджак, который вы собираетесь примерить.

– Это нисколько не прибавляет мне уверенности. Что, здесь так опасно?

– Наденьте, и никакая опасность вам угрожать не будет, друг мой. Им придется стрелять вам в голову, а попасть в нее довольно трудно.

– Да, но ведь именно это и произошло с султаном, не так ли? – возразил я, просовывая руки в проймы жилета.

– Он не слишком берегся. К смерти он был равнодушен. Его интересовала только жизнь.

Дверцы джипа одновременно распахнулись. С одной стороны из него появился принц Хассан, а с другой – здоровенный детина, очевидно, его телохранитель. Оба в военной форме. Детина был вооружен десантным АК-47 и двумя ручными гранатами, висящими на поясе.

Второй пилот открыл люк и, протянув руку, помог Хассану забраться в самолет.

Принц выглядел усталым, но спокойным и уверенным в себе. Боже, сколько же ему лет? Двадцать пять? Двадцать восемь? И какая жизнь у него впереди! Очень скоро его либо убьют, либо он станет правителем одной из важнейших арабских стран. Ему предстоит война с родным дядей, убившим его отца. Все это напоминает миф. По пути сюда огни баззафских нефтепромыслов казались мне вратами какого-то волшебного града. Теперь же, размышляя о судьбе Хассана, я вдруг понял, что был не так уж далек от истины. «Давным-давно в далекой стране Сару жили-были три брата-наследника…»

– Принц, примите мои самые искренние соболезнования. – Он мрачно пожал протянутую мной руку. – Ваш отец спас мне жизнь. Мы с ним не были близко знакомы, но он мне очень нравился… и он спас мне жизнь.

Хассан по-прежнему стоял, не поднимая головы и как будто ожидая продолжения, но мне почему-то больше ничего не приходило в голову.

– Вы очень нравились отцу, и, по его мнению, именно вы были способны воплотить в жизнь его самую заветную мечту. Теперь он мертв, поэтому лучшее, что я могу для него сделать, – это завершить начатое им. А наш с вами разговор в Вене больше не имеет никакого значения: Мы построим для него этот собачий музей, и именно таким, каким он хотел его видеть. – Он перевел взгляд с меня на пилота, затем на своего телохранителя. – А пока вы занимаетесь этим, я убью Ктулу. И сделаю это лично.

Шоссе, ведущее из баззафского аэропорта в столицу, больше всего походило на черную асфальтовую линейку, брошенную прямо посреди пустыни и заполненную самыми невероятными транспортными средствами из всех, что мне когда-либо приходилось видеть. Через несколько дней я понял, что основными механическими средствами передвижения в Сару являются мопеды и мотороллеры. Впрочем, это вполне объяснимо, так как и те, и другие сравнительно дешевы и просты в обслуживании. Но с их помощью решались просто немыслимые задачи, свидетельствовавшие об исключительно богатом воображении их владельцев. Самым обычным зрелищем здесь, например, были четверо едущих на одном небольшом итальянском мотороллере: папа, мама и двое детей, под которыми практически полностью скрывался самоотверженно ползущий по дороге экипаж. Французский мопед мог с натугой тащить за собой самодельный – прицеп доверху нагруженный рулонами материи или навозом, или овощами.

Тогда же, в этот первый день моего пребывания в Сару, Королевская автострада представляла собой сплошную унылую вереницу этих несчастных двухколесных мучеников, медленно движущущихся по самой середине великолепного шоссе и совершенно игнорирующих тех, кто позади. Добавьте к этому разношерстные древние грузовички и легковушки, плюющиеся таким густым выхлопом, что от него щиплет глаза, лошадей и запряженных в тележки ослов, только тогда вы получите представление о здешнем транспортном потоке.

Пока не начали проявляться хоть какие-то признаки цивилизации, мимо нас улетали назад мили и мили безводной пустыни, становища кочевников и огромные козьи стада. За пять или шесть миль до городской черты на обочинах по обеим сторонам дороги стали появляться огромные рекламные щиты на арабском и английском, например «Саринские Авиалинии» – «Прямые рейсы в Катар и Джидду дважды в день», или баззафский отель «Конкорд» – «Казино, олимпийский плавательный бассейн, великолепные залы для любых торжеств».

Особенно врезались мне в память две увиденные по дороге сценки. Первая – это маленький мальчик с верблюдом на веревке, стоящий на фоне рекламы сименсовских телекоммуникаций. На рекламном щите был изображен космический спутник, испускающий шербетово-зеленый луч света на сексуально красную телефонную трубку в сексуально белой европейской руке. Что мог значить спутник для этого мальчишки? Или телефон? Когда мы проносились мимо, верблюд повернул голову и проводил нас взглядом.

Картинка номер два представляла собой рекламу кока-колы, встретившуюся нам через несколько миль после первой. Она была мне хорошо знакома, поскольку точно такие же красуются и у нас в Калифорнии. Только здесь в самом центре плаката зияла дыра с обугленными краями – как раз на том месте, где должно было быть хорошенькое женское личико. Осталась в живых лишь рука, сжимающая покрытую инеем бутылочку самого популярного в мире напитка.

– Что здесь произошло? – спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Выстрел из гранатомета, – хором ответили Хассан и его телохранитель.

– Но зачем кому-то понадобилось стрелять в рекламу?

– Потому что кока-кола не просто напиток, Радклифф. Это Америка. Вы хоть представляете, сколько народу в этой части света ненавидит вашу страну?

– В таком случае, принц, и я могу открыть вам один секрет. В Америке тоже не слишком обожают ваш Средний Восток. Я уже устал слушать, как мою страну смешивают с дерьмом. Если уж мы и впрямь такое дерьмо, то почему же весь остальной мир столь во многом пытается нам подражать? Как получается, что террористы в Бейруте носят футболки с изображением Майкла Джексона? А японцы составляют свои прогнозы погоды с помощью наших компьютеров «Крэй»? Почему вы сами, если так нас презираете, получали образование в нашей стране?

В машине воцарилось гробовое молчание. Правда, сидящий впереди Хассан не стал оборачиваться, чтобы смерить меня гневным взглядом, зато водитель то и дело поглядывал в зеркальце заднего вида, пронзая меня лазерами своих глаз. Думаю, он хотел испепелить меня, но, однако, каждый раз, встречаясь с ним взглядом, я широко улыбался. А один раз даже произнес:

– Кстати, а вы знаете, что в Финляндии треть всех архитекторов – женщины?

То немногое, что я успел в тот первый день разглядеть в Баззафе, не произвело на меня впечатления и даже разочаровало. Современного вида город, выстроенный на холмистой местности и в основном состоящий из безликих сляпанных на скорую руку бетонных коробок. Воздух пах кардамоном, пылью и жарящимся мясом. В центре города посреди потока машин и записанных на пленку призывов к молитве, разносящихся из динамиков на минаретах, раскинулся обширный живописный рынок под открытым небом. Только он и мог дать представление о том, какова была здешняя жизнь много-много лет назад. Неподалеку от него виднелись развалины греческого амфитеатра, над которыми будто насмехались торчащие вокруг рекламы сигарет «Мальборо», джинсов «Джимми» и уродливые, в пятнах, многоквартирные дома с развешанным на балконах бельем. Древний театр вызывал, скорее, сочувствие, чем благоговение или восторг перед той красотой, которая в нем еще сохранилась. Читайте статью Гарри Радклиффа на эту тему под названием: «Донкихотствующий Колизей и кинотеатр для автомобилистов».

Судя по тому, как шофер гнал машину через город, экскурсия по столице мне явно не светила.

– К чему такая спешка? – наконец не выдержал я, видя, как машина проносится мимо женщин в чадрах и запряженных волами повозок, невероятно грязных мерседесов-такси среди гвалта, который дал бы сто очков вперед даже самой Таймс-сквер.

– Нельзя терять ни минуты. В Сару вы можете пробыть не более трех, максимум четырех дней – до тех пор, пока люди Ктулу не пронюхают о вашем присутствии.

После этого они непременно попытаются убить вас, поскольку знают, что вы работали с моим отцом. Впрочем, вы, конечно, можете оставаться столько, сколько вашей душе будет угодно, но я бы вам не советовал. – Хассан в первый раз за всю дорогу обернулся ко мне и улыбнулся. – Я, конечно, ровным счетом ничего против вашей гибели не имею, Радклифф, но все же предпочел бы, чтобы вы прожили достаточно долго и закончили свой проект.

– Очень великодушно с вашей стороны, принц. Но я все равно не понимаю, как вы можете вот так запросто разъезжать по городу без всякой охраны? Люди Ктулу наверняка хотят покончить с вами гораздо больше чем со мной. Ведь я всего-навсего архитектор.

– Нас хорошо охраняют, хотя вы, возможно, этого и не замечаете. – Он едва заметно кивнул в сторону Кумпола. – Кстати, ваш верз тоже является частью охраны.

– И куда же мы направляемся?

– В Налим. Это то место, где отец хотел построить музей.

Стоило нам миновать царящую в центре города сутолоку, как машина понеслась по узким извилистым улочкам, обсаженным кипарисами и кедрами, по обеим сторонам которых тянулись скромные домики на одну семью. По словам Хассана, это был самый фешенебельный район города, где жило большинство дипломатов и иностранных бизнесменов.

– Немного напоминает Хайфу.

– Не могу сказать. Никогда там не был.

Эге-ге! Стоило мне не побыть на Среднем Востоке несколько месяцев, как у меня совершенно вылетело из головы, что в здешних местах кое-с-чем упоминать не принято, в частности – об Израиле.

– И сколько отсюда До Налима?

– Около получаса. Это на окраине города. Отец хотел, чтобы музей располагался неподалеку и люди могли бы запросто его посещать. Сейчас все изменилось, но, тем не менее, здание должно быть возведено.

За пригородами показался неизбежный спортивный комплекс с его футбольным стадионом на семьдесят тысяч мест, плавательным бассейном, таким большим, что в нем могли бы одновременно искупаться все слоны Ганнибала, современный трек. Во всех государствах Залива, которые мне довелось посетить, сколь бы отсталыми или бедными они ни были, столица непременно располагала подобным чудовищем. Стадионы использовались в лучшем случае раз десять за год, бассейны были платными, и это в странах, где доход на душу населения порой был менее ста пятидесяти долларов в год… Но все компенсировалось гордостью за обладание подобным чудом. Именно эти спорткомплексы вам показывали в первую очередь во время экскурсии по городу: большие яркие цветки в петлицах изрядно потрепанных костюмов этих стран.

– Отец ненавидел спорт. А этот комплекс – особенно. Он всегда говорил, что он напоминает ему о Гитлере и о гитлерюгенде.

– Зачем же тогда он его выстроил?

– Это не он – деньги дали две нефтяные компании, которые боялись, что он выкинет их из страны и завладеет скважинами. На этом месте он первоначально хотел построить музей, но потом, узнав, что комплекс построят бесплатно, уступил. Сооружение, конечно, уродливое, но пользу приносит. Он распорядился, чтобы любая команда, какая бы маленькая она ни была, могла тренироваться на стадионе, да и бассейн работает ежедневно.

– И сколько стоит там попалавать?

– Нисколько. Даже занятия бесплатные.

Задолго до того, как мы добрались до Налима, я, наконец, начал понимать, насколько приличным человеком и исключительным правителем был покойный султан Сару. Больницы и школы, фабрики, где брали на работу инвалидов… Человек, которого я знал по лос-анджелесскому отелю теперь представал передо мной совершенно в ином свете – как очень прагматичный мечтатель.

Мохаммед Идрис Гарадани задумал проложить своей стране путь в конец двадцатого века решительно и практично. Сару, даже несмотря на свои запасы нефти, все еще бедствовала, но если бы султану удалось продолжить начатое, думаю, его страна в конце концов стала бы наиболее динамично развивающимся государством Среднего Востока – ничем не хуже остальных, состоявшихся.

Налим оказался просто ничем – несколько домишек, несколько коз, лавчонка, настолько убогая и темная, что вполне сошла бы за пещеру. Одним словом, через селение мы пронеслись секунд за восемь, не больше. Еще через несколько минут езды местность начала выравниваться и превратилась в сухую красноватую равнину. В высоком голубом небе сверкнула серебристая искорка самолета, оставляющего за собой тонкий белый след. Посреди раскинувшейся вокруг нас пустыни это показалось мне ужасно безнадежным и милым.

Наконец, машина свернула с шоссе на узенькую грунтовую дорогу. Мы медленно ковыляли по ней минут десять, пока не увидели перед собой, как ни странно, высокую сетчатую ограду. За ней высился пологий холм, на вершине которого виднелось что-то вроде развалин.

Водитель заглушил мотор и надавил на клаксон. И он и его хозяин сидели, глядя прямо перед собой и не говоря ни слова. Тишину нарушало только потрескивание остывающего металла.

– Что дальше?

– Ждем сторожа.

Я обвел взглядом окрестности.

– И где же он?

– Он живет по ту сторону холма.

– Так, может, нам просто перелезть через ограду? Зачем ему тащиться сюда в такую даль?

– Потому, Радклифф, что в этом смысл его жизни. Пять или шесть раз в год кто-нибудь приезжает посмотреть на развалины, и старику выпадает редкая радость почувствовать себя важной персоной. Он спускается с холма со своим единственным ключом, отпирает ворота, хотя через ограду легко мог бы перелезть кто угодно, а потом, когда прибывшие пройдут, он снова закрывает ворота. То же самое повторяется когда посетители уезжают. После этого ему есть, о чем поговорить с самим собой, поскольку с тех пор, как умерла его жена, здесь не осталось ни единой живой души. За все это государство платит ему жалованье, и жизнь его имеет хоть какой-то смысл.

После такой заслуженной отповеди, я откинулся на спинку сидения в ожидании этого привратника Годо. Он появился минут через пять, тащась так медленно, будто сила притяжения действовала только на него лично. Одетый в бывшую когда-то черной, но выцветшую до какого-то неописуемого цвета хламиду человек оказался морщинистым и практически беззубым старцем. Но Хассан был прав – еще спускаясь по склону холма этот тип так взахлеб и радостно что-то лопотал, что не оставалось сомнений: мы для его слезящихся глаз самое счастливое зрелище.

Даже открывание ворот оказалось самой настоящей церемонией. После продолжительных приветствий старик вытащил откуда-то из недр своего одеяния ключ и через окно машины показал Хассану. Принц одобрительно кивнул. Сторож прижал ключ ко лбу в знак, как я предположил, преданности. Отперев наконец замок, он медленно развел створки в стороны и жестом пригласил нас въезжать. Когда он оказался напротив моего окна, я обратил внимание на выражение его лица – полное блаженство. Он помахал мне рукой. Я помахал в ответ.

– Его зовут Махди. Трое его сыновей погибли, сражаясь вместе с отцом против Ктулу.

– А дочери у него есть?

– Нет, все его дети умерли. И жена тоже.

Мы остановились футах в пятидесяти от развалин. Хотя, интересно, можно ли кучу камней назвать развалинами?

– Когда-то здесь была крепость. Одна из пустынных крепостей моих предков. Они приезжали сюда поохотиться.

– Когда это было? Как давно?

– Этого, Радклифф, я вам сказать не могу. Отец запретил.

Воздух вокруг нас был наполнен стрекотанием каких-то насекомых, возможно цикад. Других звуков не было. Где-то далеко, очень далеко, виднелись черные шатры и пасущиеся животные бедуинов. Мне казалось, что я даже могу различить фигуры двух пастухов, но уверен я в этом не был, поскольку они были очень далеко.

– Интересно, почему? Это что – секрет?

Хассан нагнулся, взял пригоршню земли и просеял ее через пальцы.

– Когда отец еще был жив и задумал выстроить здесь музей, он запретил мне рассказывать вам о нашей стране, о ее истории. Все это, по его мнению, вы должны были узнать сами. Он говорил, что, если вы действительно хороший и вдумчивый архитектор, вы сами выясните о Сару все необходимое. Будете читать книги, ездить, расспрашивать местных жителей… Он считал, что только так вы сможете выстроить наш музей, как надо.

– Послушайте, принц, вы начинаете действовать мне на нервы. Если я и возьмусь строить этот музей, а ведь я еще не сказал, что возьмусь, то буду делать это по-своему.

При всем уважении к вашему отцу, должен заметить: то, что он от меня хотел, является примерно лишь третьим пунктом из доброй сотни вещей. Из всего того, что я обычно делаю до того, как по-настоящему приступить к работе. Я всегда читаю книги, разговариваю с людьми и стараюсь понять страну. Но это еще просто детский сад. Знаете, что я должен выяснить помимо этого? Например, откуда здесь чаще всего дует ветер? Какого цвета становится земля в сумерках? Каков будет средний возраст приходящих сюда людей? Предвидите ли вы, когда будут застроены окружающие земли, и если да, то каким образом? Будут здесь промышленные предприятия или жилые кварталы? Хотите ли вы, чтобы музей сразу бросался в глаза, или лучше пусть он естественно вписывается в окружающую местность…

– Ладно, Радклифф, я все понимаю. Я просто передал вам слова отца. Но теперь это не имеет значения, поскольку мы все равно не сможем строить музей здесь, в Налиме. Тут стало слишком опасно. Ктулу обязательно нападет, что бы мы ни начали строить в Сару. Любой объект будет для него символизировать моего отца.

– И где же вы тогда собираетесь строить музей?

– В Целль-ам-Зее. В Австрии.

– В Австрии? Собачий музей султана Сару в Австрии?

– Да, таково было желание отца. Для этого есть две причины. Во-первых, с музеем ничего не случится, если он будет построен за пределами Сару, пусть даже идея строительства и принадлежит отцу. Ктулу интересует только то, что происходит здесь. Насколько я его знаю, если мы построим музей где-то в другом месте, он, скорее всего, сочтет это своей победой. Но гораздо более важной причиной…

Не знаю, что я услышал раньше – рычание или грохот выстрела. Все это время Кумпол неподалеку от нас нюхал землю. Я не смотрел на него, но краем уха слышал знакомые посапывание и похрюкивание. Потом они неожиданно оборвались, и он зарычал так громко, что я мгновенно обернулся.

Стоящий у подножия холма привратник целился в нас из пистолета. Первая пуля ушла куда-то влево, зато следующая, не подпрыгни пес на месте, угодила бы прямо в меня. Не подпрыгни он прямо передо мной. Пуля разнесла ему голову. Большущую замечательную голову, которую я столько раз похлопывал и гладил. С глубоким «ух» Кумпол рухнул мне на ногу.

Хассан и его телохранитель стреляли в привратника так быстро и так долго, что возможность, вздрагивая, простоять на ногах еще несколько секунд дала ему не жизнь, а удары их пуль.

Я услышал свой собственный крик:

– Ты же верз, не умирай! Ты же верз, не умирай!

Но, оказывается, верзы тоже умирают. У них дергаются задние лапы, а то, что осталось от челюстей, клацает разбитыми зубами, и из их голов вытекает так много крови, что даже непонятно, откуда ее столько берется. А потом они оказываются мертвы, и вы кладете их голову себе на колени и, прижимаясь к ней лицом, умоляете: «Посмотри на меня! Посмотри! Ну посмотри же, черт тебя побери». Но один глаз выбит пулей, а второй уже никогда ни на что не посмотрит. Моя щека лежала на его мокрой морде и, крепко прижимая его к себе, я раскачивался вместе с ним из стороны в сторону.

Другие двое что-то говорили по-арабски, но я не обращал на них внимания. Поднял я голову, только когда услышал громкое глухое «вух». Телохранитель стоял возле мертвого старика с металлической канистрой из-под бензина. Труп полыхал, в небо рвался высоченный столб пламени резко отдающего бензином. И еще кое-чем. До тех пор мне еще ни разу не доводилось слышать запах горящей человеческой плоти, но сейчас я явственно чувствовал этот смрад, перебивающий химическую вонь. Я даже не представлял, что смогу узнать этот запах, но когда ощутил, то безошибочно определил его. Горящая плоть. Мертвый пес. Пустыня.

В Сару сожжение – величайший позор для человека. Согласно бытующему здесь поверью в огне сгорает не только тело, но и душа, не оставляя таким образом человеку никакой надежды на спасение.

В этот день перед тем, как покинуть развалины, мы втроем некоторое время стояли над обугленными дымящимися останками и плевали на них. Еще один сарийский обычай.

«Если тот, кто последним видел человека живым, плюнет на него, то покойный предстает перед Богом с оплеванным лицом. Это первое, что увидит Господь».

Я на руках донес Кумпола до машины. Мертвый, он показался мне гораздо тяжелее, чем живой. Я всю дорогу прижимал его к груди. Вся моя одежда была в его крови, но я об этом не думал. Я вспоминал, как он медленно хрумкал картофельными чипсами в патио в Санта-Барбаре; как он появился в отеле во время землетрясения. Венаск очень любил этого пса, и ему никогда не надоедало говорить о нем.

«Кумпол не то чтобы очень умен, просто иногда у него бывают просветления. В этом вы с ним очень похожи. По правде говоря, вы с ним вообще очень во многом похожи.

– Интересно, в чем же? – В другой ситуации я мог бы обидеться, что меня сравнивают с каким-то бультерьером, но пес шамана – совсем другое дело.