Текст книги "Будь мудрым, человек!"

Автор книги: Джон Уиндэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Давайте, давайте поскорее.

Сиделки не заставили себя просить и принялись за дело. Я была уже совсем одета, когда дверь отворилась и в комнату стремительно вошла врач. Неодобрительно взглянув на девушек в униформе, она резко спросила:

– Что все это значит? Что вам здесь нужно?

Старшая из двух коротко объяснила.

– Арестовать? – недоуменно воскликнула врач. – Арестовать мамашу? Неслыханно! В чем ее обвиняют?

– В проповедовании реакционных мыслей, – растерянно сказала одна из девушек.

Врач сурово воззрилась на нее.

– Ага, следовательно, по-вашему, мамаша реакционерка. Что вы еще намерены придумать? Убирайтесь отсюда!

– У нас ордер на арест, доктор! – запротестовали девушки.

– Глупости! Никто не имеет на это права. Вы когда-нибудь слышали, чтобы арестовывали мамашу?

– Нет, доктор.

– Ну вот видите, а вы хотите создать прецедент. Уходите.

Вид у девушек был растерянный и несчастный. И тогда доктору пришла в голову счастливая мысль:

– Пожалуй, я дам вам расписку в том, что отказалась выдать мамашу. Вас это устраивает?

Девушки в униформе ушли, вполне удовлетворенные полученной распиской. Врач мрачно посмотрела на маленьких сиделок.

– Не можете без болтовни, услужливые сплетницы. Все, что доходит до ваших ушей, с быстротой пожара распространяется дальше. Ваш язык уже немало наделал бед. Услышу еще что-нибудь подобное, найду виноватого и покараю.

Наконец она повернулась ко мне:

– А вам, мамаша Оркис, отныне разрешается в присутствии младшего медперсонала говорить лишь два слова: да и нет. Я скоро вернусь. Нам необходимо задать вам несколько вопросов, – добавила она и вышла, оставив после себя гнетущее молчание.

Она вернулась, когда я уже съела свой завтрак, достойный самого Гаргантюа, и сиделки уносили подносы. Вернулась она не одна. Ее сопровождали четыре женщины такого же нормального, как и она, роста. За ними санитарки втащили стулья и расставили их вокруг моей постели. Когда сиделки вышли, женщины в белых докторских халатах уселись на стулья и уставились на меня, как на нечто доселе не виданное. Одной из них было столько же лет, сколько врачу, двум другим было на вид около пятидесяти, а самой старшей лет шестьдесят, если не больше.

– Итак, мамаша Оркис, – начала врач тоном председателя, открывающего важное заседание, – совершенно ясно, что произошло нечто чрезвычайное для нашего заведения. Разумеется, мы хотим знать, что именно произошло, как и почему. Забудьте о визите этих двух блюстительниц порядка. Это ошибка, ее не должно было быть. Сейчас мы спрашиваем вас из научного интереса. Мы хотим понять, что все-таки случилось.

– Я так же хочу это знать, как и вы, – воскликнула я, посмотрев сначала на них, потом на комнату, а затем на себя, горой возвышающуюся на постели. – Я допускаю, что у меня галлюцинации, но для них, насколько мне известно, существуют исключения. Хотя бы один из органов чувств может оказаться здоровым и не подверженным галлюцинациям. Я убеждена, что все мои органы чувств совершенно здоровы. Я сама – пленница плоти, которая тоже слишком реальна, вещественна и ощутима. Значит, вся беда в моей голове, в моем сознании, рождающем образы…

Четыре женщины с удивлением смотрели на меня. Врач бросила на них взгляд, в котором было многозначительное: «Что я вам говорила?» Она снова повернулась ко мне:

– Мы хотим вам задать несколько вопросов, – сказала она.

– Прежде чем вы это сделаете, – прервала я ее, – мне хотелось бы кое-что добавить к тому, что я рассказала вам вчера вечером. Я вспомнила.

– Видимо, помог ушиб от падения с лестницы, – заметила она, посмотрев на пластырь на моем лбу. – Кстати, как объяснить ваш поступок?

Я не собиралась ей объяснять.

– Лучше я расскажу вам то, что вспомнила. Это может помочь… хотя бы в какой-то степени.

– Хорошо, – согласилась она. – Вы мне сказали, что были… хм… замужем и ваш… муж вскоре погиб. – Она посмотрела на своих коллег; их лица ничего не выражали, кроме прилежного внимания. – Что было дальше, вы уже не помнили…

– Да, – сказала я. – Мой муж был летчиком-испытателем, – пояснила я им. – Он погиб спустя полгода после того, как мы поженились, за месяц до того, как истекал срок его контракта с фирмой… Тетка увезла меня к себе. На несколько недель. Боюсь, что уже не вспомню, что было в эти недели. Я ничего не видела и не замечала вокруг. А потом в одно прекрасное утро поняла, что дальше так продолжаться не может. Надо вернуться к работе, заняться чем-нибудь. Доктор Хелльер – он заведует Врэйчестерской больницей, где я работала до того, как вышла замуж, – сказал мне, что будет рад, если я вернусь. Я вернулась, начала работать. Работала много, не щадя себя. У меня не оставалось времени ни на мысли, ни на раздумья… Это было восемь месяцев назад. И вдруг однажды доктор Хелльер рассказал мне о препарате, который удалось синтезировать его другу. Не думаю, чтобы он уже тогда искал добровольцев, готовых испробовать его на себе, но я проявила интерес. Из того, что рассказывал доктор Хелльер, явствовало, что препарат обладает весьма перспективными возможностями. Мне показалось, что я могу быть полезной. Рано или поздно кому-то надо испробовать, а я одинока, не обременена родственными связями, меня не очень тревожат последствия. Почему бы мне не быть первой?

– Это был галлюциноген? – перебила меня врач.

– Чуинхуатин. Вы знаете о нем?

Она отрицательно покачала головой, но кто-то из них сказал:

– Знакомое название. Что это такое?

– Наркотическое зелье, – объяснила я. – Добывается из листьев дерева, растущего на юге Венесуэлы. Племя местных индейцев открыло его, как когда-то другие открыли хинин и мескалин. Пользуются им во время ритуальных действий. Жуют листья. Требуется не менее шести унций для желаемого эффекта. Наступает состояние транса, которое длится три-четыре дня. В это время человек беспомощен, как ребенок, и не способен даже на самые простые самостоятельные действия. За ним необходим уход. Это делают специально приставленные члены племени. Они оберегают и охраняют людей, впавших в такое состояние. Это совершенно необходимо, ибо по поверьям, бытующим у племени, зелье освобождает дух из плена тела и дух блуждает во времени и пространстве. Приставленные охранять должны следить, чтобы в покинутое тело не вселился чужой бродячий дух. Когда потом люди приходят в себя, они утверждают, что изведали нечто мистическое и великое. Применение зелья не оставляет последствий, к нему не привыкают. А пережитые в состоянии сна или забытья ощущения настолько сильны, что не исчезают из памяти. Друг доктора Хелльера испробовал препарат в лаборатории на животных, определил дозу, переносимость и прочее, но, разумеется, не мог проверить верность утверждений относительно мистических видений. Видимо, они следствие воздействия препарата на нервную систему, но каковы они – радость, экстаз, страх, кошмары или десятки любых других ощущений – об этом морские свинки не могли поведать…

Я умолкла и посмотрела на серьезные и удивленные лица моих слушательниц, на гору розовых одеял, прикрывавших мое тело.

– По сути, – добавила я, – тут и начинается абсурдное, необъяснимое, невероятное…

Моим собеседницам было, бесспорно, присуще высокое чувство профессиональной ответственности. Они столкнулись со случаем явной аномалии, и в нем следовало добросовестно разобраться.

– Понимаю, – сказала, видимо, старшая из них тоном человека, который при всех условиях предпочитает оставаться на позициях трезвого разума. Она заглянула в блокнот, в который во время беседы то и дело что-то записывала. – Вы можете назвать дату и время, когда был произведен эксперимент?

Разумеется, я могла, и немедленно сделала это. После этого они забросали меня вопросами… Увы, это была игра в одни ворота – на каждый свой вопрос они тут же получали от меня исчерпывающий ответ, на мои вопросы отвечали либо уклончиво, либо так, что эти ответы практически ничего мне не давали.

Наша беседа продолжалась до самого обеда. Когда они наконец ушли, я поняла, что не стала умнее. Я по-прежнему не знала главного. Я ждала, что они вернутся, но этого не произошло.

Усталая, я погрузилась в дремоту. Меня разбудила шумная стайка сиделок, появившихся в палате. Они привезли с собой каталку и вскоре меня опять куда-то везли по незнакомым коридорам. Снова спуск по пандусу к санитарной машине, ждущей у крыльца. Когда меня погрузили в нее, вслед за мной в машине разместились три сиделки, чтобы сопровождать меня. Они не переставая болтали, перескакивая с одной темы на другую; большей частью их болтовня была мне непонятна. Наше путешествие длилось часа полтора.

Пейзаж за окном мало чем отличался от того, что был мне уже знаком: аккуратные поля, похожие одна на другую фермы, редкие небольшие населенные пункты, стандартные дома, стоящие вблизи дорог. Я заметила, что все дороги, по которым мы ехали, были в плачевном состоянии.

На полях то здесь, то там виднелись группки работающих амазонок или изредка одна или две одинокие фигуры. Редко встречались грузовики, иногда автобусы, но ни разу я не видела обыкновенного автомобиля. Мои видения на редкость последовательны в деталях, думала я, встречаемые нами амазонки ни разу не позабыли поднять руку и поприветствовать розовую санитарную машину.

Когда мы проезжали мост, я глянула вниз, решив, что под нами высохшее русло реки, однако увидела странно покосившийся столб, бурные заросли травы и сорняков. Строения, что когда-то стояли здесь, видимо, давно рухнули, но кое-где все же сохранились приметы существовавшей здесь некогда железнодорожной станции.

Мы пересекли поселок, который по количеству одинаковых домов, пожалуй, можно было бы считать довольно большим городом, а через две-три мили наша машина въехала через украшенные замысловатым орнаментом ворота в парк.

Поместье было похоже на то, из которого меня увезли, – те же ухоженные клумбы, бархатные лужайки, весенние цветы, но здания здесь были совсем другими: небольшие дома разного стиля, иные напоминали просторные коттеджи. Мои болтливые спутницы притихли и с опаской смотрели по сторонам.

Машина на мгновение остановилась, и малютка-водитель справилась у амазонки, одетой в комбинезон, с лотком для кирпичей на плече, куда нам ехать. Та указала дорогу и, увидев меня в окно машины, доброжелательно и почтительно улыбнулась. Вскоре мы остановились перед крыльцом двухэтажного особняка в стиле эпохи регентства.

На этот раз никто не предложил мне больничную каталку. Малютки-санитарки, к которым присоединилась водитель машины, суетясь и подпирая меня со всех сторон, помогли мне преодолеть все препятствия и войти в дом.

С трудом протиснувшись в открытую дверь, я очутилась в красивой комнате, изысканно меблированной в стиле той же эпохи, где в кресле с высокой удобной спинкой перед горящим камином сидела седая женщина в пурпурного цвета шелковом платье. Лицо и руки свидетельствовали о том, что она очень стара, но ее живые глаза светились умом.

– Рада приветствовать вас, дорогая, – произнесла она отнюдь не старческим голосом.

Она указала глазами мне на стул, но потом, еще раз окинув меня взглядом, произнесла:

– Я думаю, на диване вам будет удобней.

Я с сомнением и опаской посмотрела на диван – прекрасный образчик салонной мебели восемнадцатого века.

– Он выдержит такую тяжесть? – с сомнением спросила я.

– О, конечно, – сказала она не очень уверенно.

Моя свита осторожно усадила меня на диван и в испуганном ожидании замерла. Когда диван, жалобно скрипнув, однако же, выдержал мой вес, старая леди отпустила санитарок и, взяв в руки серебряный колокольчик, позвонила. В комнату вошла хоть и крохотная, но самая настоящая горничная.

– Принесите вина, Милдред, – распорядилась, старая леди. – Вы пьете вино, дорогая?

– Д-да, да, благодарю вас, – сказала я каким-то ослабевшим голосом. – Простите, миссис… мисс…

– О, мне следовало бы сначала представиться. Меня зовут Лаура. Не мисс и не миссис, а просто Лаура. А вы, я знаю, Оркис, мамаша Оркис.

– Так они зовут меня здесь, – с отвращением согласилась я.

Глаза наши встретились. Впервые за все это время я прочла в чьих-то глазах сочувствие, даже жалость. Я обвела взором комнату, с удивлением отмечая реальность всех предметов в ней.

– Значит, я не сошла с ума, нет? – спросила я.

Она медленно покачала головой, но не успела мне ответить, ибо в комнату вошла маленькая горничная с серебряным подносом – на нем стояли хрустальный графин и два бокала. Пока она наливала вино в бокалы, я отметила про себя, что старая леди несколько раз перевела взгляд с нее на меня и обратно, словно бы сравнивала нас. Лицо ее приняло странное, даже загадочное выражение.

Тогда я отважилась.

– Это мадера? – спросила я.

Старая леди удивленно посмотрела на меня, затем улыбнулась и ободряюще кивнула головой.

– Мне кажется, этим вопросом вы уже почти решили задачу вашего визита сюда.

Горничная ушла, и мы подняли бокалы. Старая леди отпила глоток и поставила бокал на столик рядом с креслом.

– И тем не менее, – произнесла она, – нам предстоит побеседовать. Вам сказали, зачем вас послали ко мне, дорогая?

– Нет, – покачала я головой.

– Потому что я историк, – пояснила она. – Быть историком – это огромная привилегия. Не многим она предоставляется в наши дни, да и то это делается крайне неохотно. Но профессия, к счастью, все еще существует – из боязни, что эта отрасль науки может исчезнуть совсем. Однако многие из историков подвергаются гонениям – якобы за политическую неблагонадежность. – Она неодобрительно улыбнулась. – Но в таких случаях, как ваш, требуется заключение специалиста. Вам дали выписку о диагнозе?

Я снова отрицательно покачала головой.

– Я так и думала. Это похоже на них. Хорошо, я сообщу вам, что сказали мне по телефону из Центра, тогда нам легче будет разобраться во всем. Мне сообщили, что с вами беседовали несколько врачей, чем-то вы заинтересовали их, чем-то привели в недоумение, но, я подозреваю, вы порядком сбили с толку бедняжек. Их знания истории чрезвычайно поверхностны. Две из них уверены, что вы страдаете бредовыми иллюзиями шизофренического типа, три других считают, что это характерный случай трансверсивной личности. Состояние, как мы знаем, чрезвычайно редко встречающееся в практике. Известно не более трех зарегистрированных случаев, один из них спорный, как мне сказали. Два достоверных связаны с принятием галлюциногена чуинхуатина, третий – его аналога. Три врача из беседовавших с вами считают, что ваши ответы в большинстве разумны и, как им показалось, достаточно обстоятельны и правдоподобны. Ничто явно не противоречит тому, что им уже известно. Но поскольку они весьма мало осведомлены о чем-либо, кроме того, что касается их профессии, многое показалось им невероятным и не поддающимся проверке. Поэтому они обратились ко мне, поскольку я располагаю большими возможностями.

Она умолкла и задумчиво посмотрела на меня.

– Мне кажется, – добавила она, – что это, пожалуй, самый интересный случай за всю мою долгую жизнь. Ваш бокал совсем пустой, дорогая…

– Перемещение личности, переселение души… – удивленно повторила я и протянула ей свой бокал. – Если такое возможно…

– Ну в этом уже нет никаких сомнений. Три случая это подтверждают.

– Может быть, в известной степени это и так… – задумчиво согласилась я. – Но лишь в известной степени. Видения?.. Вы мне кажетесь совершенно реальным и нормальным человеком. Однако посмотрите на меня или на вашу крохотную горничную!.. Это явления внебредового порядка. Я нахожусь здесь, я разговариваю с вами, и вместе с тем этого не может быть. Где же я?

– Я больше, чем кто-либо, понимаю, каким нереальным все это должно вам казаться. Я так погружена в науку, книги, что часто мне самой все это кажется нереальным, словно я попала сюда случайно. А теперь скажите мне, когда вы родились.

Я сказала. Она на минуту задумалась.

– Гм, Георг Шестой[2]2
  Георг VI (1895–1952) – английский король с 1936 г.


[Закрыть]. Значит, вы не помните вторую великую войну?

– Нет, – согласилась я.

– В таком случае вы должны помнить коронацию следующего монарха.

– Да, Елизаветы. Елизаветы Второй[3]3
  Елизавета II (p. 1926). Королева Великобритании с 1952 г., Дочь Георга VI.


[Закрыть]. Моя мать взяла меня с собой посмотреть на торжества.

– Вы помните что-нибудь?

– Не очень много. Помню, что тогда весь день шел дождь.

Так мы беседовали еще некоторое время. Наконец она посмотрела на меня с ободряющей улыбкой.

– Думаю, достаточно. О коронации я уже слышала, правда не от очевидцев. Было, должно быть, очень торжественно, особенно церемония в соборе. – Она задумалась и тихонько вздохнула. – Вы были со мной очень, очень терпеливы, дорогая. Вы заслужили свое право задавать вопросы. Боюсь, вам понадобиться большое мужество.

– Я получила хорошую закалку за эти тридцать шесть часов, или за тот отрезок времени, который мне показался здесь тридцатью шестью часами.

– Сомневаюсь, – сказала она, посерьезнев.

– Скажите мне все, – взмолилась я. – Пожалуйста, объясните мне все, если это возможно.

– Ваш бокал, дорогая. И я перейду к делу. – Она налила мне и себе и вдруг неожиданно спросила. – Что больше всего вас поразило здесь за это время?

Я задумалась.

– Сколько всего…

– Возможно то, что за все это время вы не увидели здесь ни одного мужчины? – подсказала она.

Я вспомнила, как одна из мамаш с удивлением спросила меня: «А что такое мужчина?»

– Да, и это тоже, – согласилась я. – Где они?

Она покачала головой, не спуская с меня глаз.

– Их здесь нет, дорогая. Больше нет. Ни одного.

Я ошеломленно смотрела на нее. Она была вполне серьезна, не пыталась отделаться шуткой или ввести в заблуждение. Она смотрела на меня с сочувствием, пока я переваривала эту новость. Наконец я совладала с собой.

– Но… это невозможно! Где-то должен же быть… Кто-то же должен… Я хочу сказать… – я сконфуженно умолкла.

Она покачала головой.

– Я понимаю ваше удивление, Джейн. Можно мне вас так называть? Но это правда. Я стара, мне почти восемьдесят, и за свою долгую жизнь я ни разу не видела ни одного мужчины – разве что на старых портретах или фотографиях. Выпейте, дорогая, вам это необходимо. – Она помолчала. – Я вижу, вы очень расстроены.

Я послушно выпила вино, слишком озадаченная, чтобы что-то говорить, внутренне протестуя и не веря, но вдруг вспомнила, что действительно не видела за это время ни одного мужчины или хотя бы признаков того, что они здесь есть. А она медленно продолжала говорить, давая мне время опомниться.

– Я понимаю ваше состояние. Я училась истории не только по книгам. Когда мне было шестнадцать, а может, семнадцать, я любила слушать рассказы бабушки о прежних временах. Ей было столько лет, сколько мне сейчас. Но она хорошо помнила свою молодость. Передо мной, как живые картины, вставало все, о чем она рассказывала, и это был совсем другой мир. Он был столь непохожий на тот, что окружал меня, что мне было трудно понять ее чувства. Когда она говорила о юноше, с которым была помолвлена, слезы катились по ее щекам. Она оплакивала не только его, но и весь тот мир, который был частью ее юности. Мне было жаль ее, хотя я ее не понимала. Как могла я? Но теперь, когда я стара, когда я прочла так много книг, мне стали ближе и понятнее, мне кажется, ее переживания.

Она с любопытством посмотрела на меня.

– А вы, дорогая? Возможно, вы тоже были обручены, собирались выйти замуж?

– Я была замужем… недолго, – сказала я.

Она какое-то время раздумывала над моими словами.

– Это, должно быть, странное состояние, когда ты кому-то принадлежишь, – сказала она задумчиво.

– Принадлежишь? – воскликнула я недоуменно.

– Подчиняешься мужу, – быстро сказала она и с сочувствием посмотрела на меня.

Я молча встретила ее взгляд.

– Но это совсем не так! Совсем не так, – запротестовала я. – Это…

Но я не могла говорить дальше. Слезы душили меня. Чтобы предупредить ее вопросы, я спросила:

– Но что случилось? Что произошло с мужчинами?

– Они вымерли, – сказала она. – Их выкосила болезнь. Никто не мог им помочь. В течение года их не стало, кроме, возможно, нескольких человек.

– Но это означало конец всему?!

– Да, так оно и было поначалу или почти так. Было очень плохо. Начался голод. Больше всего пострадали индустриальные районы мира. В отсталых странах и сельских районах женщины стали сами обрабатывать землю, чтобы спасти детей и себя от голодной смерти. Крупные организационные структуры развалились и постепенно исчезли. Вскоре перестал работать транспорт, прекратилась добыча нефти, угля. Положение было катастрофическим. И хотя женщин было много – их численность превышала численность мужского населения, их роль всегда ограничивалась ролью потребителей, а не производителей. Когда разразилась катастрофа, лишь немногие из них знали, что делать, ибо всегда были собственностью мужчин, зависели от них, были избалованы ими и привыкли к паразитическому образу жизни.

Я попыталась возразить, но она слабым взмахом руки как бы отмела все мои возражения.

– Разумеется, полностью винить их нельзя, – согласилась она. – Это было следствием исторического процесса. Начался он еще в одиннадцатом веке на юге Франции. Романтическая концепция, превратившись в некую изысканную традицию, потакающую прихотям имущих классов, постепенно стала достоянием всех слоев общества. Во второй половине девятнадцатого века обнаружились ее коммерческие возможности, которые в полную меру стали использоваться в двадцатом веке.

Однако в двадцатом веке у женщин уже появилась возможность участия в полезной деятельности и творческой работе, иными словами перспективы более содержательной жизни. Но это мало устраивало мир промышленности и коммерции. Ему прежде всего нужен был массовый потребитель – и эту роль предстояло выполнить женщине. Любовь была использована как орудие сдерживания будущего прогресса эмансипации и средство стимулирования потребительских запросов женской части населения. Использована весьма и весьма интенсивно.

Женщина ни на секунду не должна была забывать, что она слабый пол и не может мечтать о равноправии. Все должно было рассматриваться с женской точки зрения, которая должна разительно отличаться от мужской. Это беспрестанно вдалбливалось в сознание. Лозунг «Назад на кухню» не мог рассчитывать на успех, но было немало других путей, чтобы осуществить то, что было выгодно промышленникам. Например, создать такую профессию, как домохозяйка. Восславить кухню, сделать ее роскошной игрушкой и поэтому особо желанной. Женщину следовало убедить в том, что достигнуть желанной цели проще всего, вступив в брак. Сотни женских журналов учили женщину, как подороже продать себя мужчине, чтобы затем вместе с ним вкладывать деньги в покупку и содержание тесного и неэкономичного жилища, постоянно требующего все новых затрат.

Целые отрасли переориентировались на индустрию женской красоты и ее рекламу. Единой цели было подчинено все – от продажи дамского белья и мотоциклов до здоровой пищи моментального приготовления и туризма в заморские страны. Пока наконец одурманенные рекламой потребительницы не пресытились настолько, что стали терять интерес ко всему. Мир наполнился воплями и стенаниями разочарованных. Женщины кривлялись перед микрофонами, жаждая покоряться и обожать, быть покоренными и обожаемыми. Кинематограф убеждал зрителя и его основную часть, зрительниц, в том, что жизнь ничего не стоит, если вы не влюблены. Атака была столь массированной, что женщины тратили все свое время на погоню за заветным счастьем, состоянием перманентной влюбленности. Они искренне верили, что быть зависимой от мужчины, принадлежать ему, иметь свой домик, эдакое тесное кирпичное гнездышко, приобретать вещи, которые навязывают им промышленник и торговец, – это и есть то желанное счастье, которое им должна подарить судьба.

– Однако… – снова попыталась возразить я.

Но старую леди уже невозможно было остановить.

– Все это неизбежно должно было привести к деформации общества. Кривая разводов резко поползла вверх. Реальная жизнь не способна была удовлетворить те запросы, которые преподносились рекламой как законное право каждой молодой женщины. Повальное разочарование, потеря иллюзий, неудовлетворенность никогда еще не поражали общество так сильно. Нелепый бутафорный идеал, созданный натиском рекламы, привел к тому, что женщины, не задумываясь, расторгали браки и устремлялись на поиски того, что им было обещано и принадлежало по праву. Это безумное состояние общества было сознательно создано внушением чувства неудовлетворенности. Своего рода крысиный марафон, где на финише ждет тот самый, увы, недостижимый, но столь желанный идеал. Возможно, кому-то казалось, что он почти достиг его, но таких были единицы. Это был жестокий искус, обман, отнимавший жизнь, здоровье и, разумеется, материальные средства…

На этот раз мне все же удалось прервать ее.

– Все это не так. Возможно, в том, что вы говорите, есть доля правды, но лишь самая ничтожная и самая несущественная. Я никогда не испытывала того, о чем вы говорите. Нет, это все не так! Я знаю, что не так!

Она укоризненно покачала головой.

– Вы не можете судить. Вы слишком близко стояли, а издалека виднее. Мы лучше видим истинную суть того, что было, эту грубую и бесчеловечную эксплуатацию безвольного большинства. Лишь единицам образованных и целеустремленных женщин удалось устоять, но какой ценой! За это всегда приходится платить дорогую цену. Но и они никогда не могли полностью освободиться от сомнений, что поступили правильно и не проиграли, сойдя с дорожки.

Таким образом, человечество, начавшее свой путь в новом столетии с мечтой о равноправии женщин, было обойдено с флангов. Покупательная способность стала достоянием малообразованных и неустойчивых. Жажда любви – это эгоистичное чувство, и если с помощью поощрений сделать его доминирующим над всеми другими чувствами и эмоциями, оно подрывает верность корпоративным интересам. Женщина, далекая от такого соперничества и в то же время втянутая в него, в сущности, беззащитна. Она становится жертвой организованного предложения. Когда ей постоянно внушают, что отсутствие тех или иных товаров может пагубно повлиять на ее личное счастье и любовь, она пугается и сразу же становится подходящим объектом для эксплуатации. Она верит всему, что ей говорят, и постоянно волнуется, все ли она сделала, чтобы не упустить любовь. Таким образом, с помощью новых изощренных способов ее делали все более зависимой и уязвимой, она все больше теряла свой творческий потенциал.

– Что ж, – сказала я, – это самый странный и непостижимый для понимания рассказ о моем мире, какой я когда-либо слышала. Словно копия с картины, в которой грубо нарушены все пропорции. Что касается потери «творческого потенциала», то действительно семьи стали меньше. Однако женщина никогда не отказывалась быть матерью. Прирост населения продолжался.

Глаза старой леди на мгновение задержались на мне.

– Вы дитя своего времени, – заметила она. – Кто сказал вам, что желание рожать детей – это творческое начало? Разве горшок, в котором проросло семя, можно назвать творческом началом? Это механический процесс, и, как всякое механическое действие, лучше всего он удается людям, не наделенным особым интеллектом. Но воспитание ребенка, формирование его как личности – это творчество. Однако женщины в то время, о котором мы говорим, воспитывали своих дочерей такими же неразумными потребительницами, какими были сами.

– Но я знаю это время! – сказала я растерянно. – Это мое время. Вы нарисовали извращенную картину.

– В ретроспективе все видится иначе, дорогая, – сказала она, не обращая внимания на мое волнение. – Но если этому надо было случиться, лучше, чтобы это произошло именно в те времена. Будь это на столетие или же на полстолетия раньше, это могло бы привести к изживанию рода человеческого. А если бы это случилось на полстолетия позже, мир знал бы только домохозяек и потребительниц. К счастью, в середине века женщины все еще стремились к знаниям и профессии. Больше всего они преуспели в медицине. В этой области знаний они численно преобладали и профессионально совершенствовались. И эта профессия приобрела тогда особую важность, поскольку вопрос уже шел о выживании.

Я не сильна в медицине и не могу во всех деталях рассказать о ее успехах. Могу только сказать, что велись интенсивные исследования в направлениях, которые вы способны лучше оценить, чем я. Каждый вид борется за выживание, и врачи постарались создать для этого все возможности. Несмотря на голод, хаос и другие бедствия, дети рождались. Это было необходимо.

Экономическое восстановление могло подождать. Прежде всего нужно было растить новые поколения, которые могли бы выполнить эту задачу. Дети рождались, но не все выживали. Девочки жили, мальчики умирали. Это тревожило, это было разорительно. Поэтому вскоре стали рождаться только младенцы женского пола, как наиболее жизнеспособные. Как этого удалось достигнуть, об этом вам расскажут те, кто лучше меня осведомлен.

Но мне говорили, что это оказалось не так уж трудно. В мире насекомых самка саранчи может давать потомство без участия мужской особи, и все ее потомство будет женского пола. Тля тоже способна саморазмножаться до восьмого потомства, если не ошибаюсь, или даже еще дальше. Хороши же были бы мы со всеми нашими знаниями и возможностями, если бы не справились с задачей, которую запросто решает самка саранчи или тля растительная, как вы считаете?

Она умолкла и с любопытством посмотрела на меня, ожидая, что я скажу ей в ответ. Очевидно, она думала, что я буду удивлена, даже шокирована, или просто не поверю ей. Если так, то я, видимо, разочаровала ее. Достижения науки и техники уже никого не удивляли после того, как атомная физика показала, как рушатся барьеры, когда за дело берутся знатоки – хорошая команда ученых. Можно считать, что все возможно. Нужно это или не нужно, в добро это или во зло, стоит ли это всех тех огромных усилий и затрат – не столь уж важно. Именно об этом мне хотелось спросить мою собеседницу.

– Чего же вы достигли?

– Мы выжили, – просто ответила она.

– Биологически – да, – согласилась я. – Но какой ценой? В жертву принесены любовь, искусство, поэзия, чувство радости, земные наслаждения, и все это ради простого существования в бездуховной пустыне! Для чего в таком случае жить?

– Для чего? Не могу вам сказать. Стремление выжить присуще всему живому. Ответить на ваш вопрос в наш век так же трудно, как это было в век двадцатый. Но почему вы решили, что исчезло все, ради чего стоит жить? Разве не существует поэзия древнегреческой Сапфо[4]4
  Сапфо (Сафо) (7–6 вв. до н.э.), древнегреческая поэтесса. Жила на о. Лесбос. Стояла во главе кружка знатных девушек, которых обучала музыке, слаганию стихов, пляске. В центре ее лирики – темы любви, нежного обращения подруг, девичьей красоты.


[Закрыть]? Ваша убежденность в том, что красота и духовность привилегия лишь двуполого общества, меня поражает. Насколько я осведомлена из литературы, между мужчиной и женщиной был постоянный конфликт, не так ли?