Текст книги "Дэниел Мартин"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

За калиткой

Я не мог разобрать смысла всех сказанных по-французски фраз, которыми они на предельной скорости обменялись, но было ясно, что девушка находится в состоянии глубочайшего галльского отчаяния: она не смогла связаться с нами раньше, пока мы отсутствовали. Она прямо-таки не давала нам войти в холл. А холл был поразительный – тускло-красные стены и гротескно-массивные перила викторианской лестницы, выкрашенные в белый цвет. Я заметил несколько хороших картин, бросалась в глаза вульгарная, узорного чугуна вешалка для шляп, тоже выкрашенная белым. Было в этом красно-белом пространстве что-то от прежней Джейн, хотя тогда я этого не отметил: девушка требовала всего нашего внимания. Тогда Джейн, чтобы успокоить, обняла ее за плечи. Я спросил, что случилось.

– Из больницы звонили, пытались связаться со мной. – Она состроила легкую гримаску, извиняясь за нелепую сцену. – Дэн, это Жизель.

Все еще взволнованная, девушка молча сделала книксен.

– Я лучше сразу выясню, что там такое. Проходи, пожалуйста, выпей чего-нибудь перед сном. Я быстро.

Она жестом попросила девушку позаботиться обо мне. Телефон стоял на столике у лестницы.

– А они не сказали…

– Иногда он не может заснуть. Любит, чтобы я ему почитала что-нибудь. – Глаза ее скользнули на девичье лицо за моим плечом, и Джейн пояснила: – Мы самую чуточку склонны паниковать – по поводу и без повода. – Она улыбнулась. – Там «Арманьяк» есть. Угощайся.

Я пошел следом за француженкой в гостиную. Комната тянулась в глубь дома: стену меж двумя прежними комнатами сняли, оставив на ее месте небольшую арку, получилось что-то вроде просцениума. Много книг, еще картины и гравюры, приятная старая мебель, в дальнем конце, с окном в сад, – рояль, напомнивший мне, что когда-то Джейн прилично играла. Освещенная ниша с античной керамикой: танагрские терракоты163163
  Танагра (ок. IV в. до н. э.) – в Древней Греции центр производства простых и изящных статуэток из терракоты.


[Закрыть] на пластмассовых кубах, маленький греческий килик164164
  Килик – древнегреческий сосуд для питья: плоская чаша на ножке или невысоком поддоне, с двумя тонкими горизонтальными ручками по краям.


[Закрыть]. На каминной полке – рядок пригласительных открыток: пример старого оксфордского снобизма, а посреди них – явно современная терракотовая голова мальчика, я решил, что это портрет сына. Но мне не удалось внимательно все рассмотреть: девушка-француженка повернулась и закрыла дверь. Казалось, ей очень нужно, чтобы я понял – она все еще расстроена.

– Вам сказали, в чем дело?

Она пристально смотрела на меня, потом покачала головой:

– Je m'excuse, monsieur. Je suis… – Она опять покачала головой. – Non, поп…165165
  Je m'excuse, monsieur. Je suis…[…


[Закрыть]Non, поп… – Извините меня, месье. Я…166166
  …


[Закрыть] Нет, нет… (фр.).] Я о'кей.

На самом деле я уже догадался, что произошло, или по крайней мере надеялся, что так оно и есть: настроение Энтони изменилось… он наконец услышал – уже после того, как мы с Джейн уехали из больницы и он имел время поразмыслить, – то, что я пытался ему сказать… вдруг ощутил потребность нарушить семейное молчание, навязанное обоим им самим.

Из-за двери доносился голос Джейн, слишком тихий, чтобы можно было расслышать слова. Я стоял у камина, девушка застыла у двери, словно сторожевой пес. Махнула рукой в сторону и выдавила из себя еще несколько английских слов:

– Хотите ли выпить, может быть?

– Чудесно. Не беспокойтесь, я сам налью.

Бутылки стояли на пристенном столике в дальнем конце комнаты. Я налил себе виски. Девушка не отходила от двери, уже не пытаясь делать вид, что не прислушивается к тому, что происходит в холле. Я отошел к роялю и смотрел в окутанный туманом сад за домом. Возможно, сказалась задумчивая грусть этого сада, его замкнутость, его глухая тишина, но я вдруг перестал понимать, где и в каком времени я нахожусь. У окна стояло яйцевидное вращающееся кресло, на сиденье – книга «Избранные места из «Тюремных тетрадей»» Антонио Грамши. Из книги торчали узенькие закладки – ее, видимо, читала Джейн. Я взял томик в руки. Многие абзацы были помечены карандашом, некоторые подчеркнуты, да еще на полях рядом с ними – две вертикальные черты.

«Ибо каждый индивид есть синтез не только существующих отношений, но и истории этих отношений». «Структура перестает быть силой внешней, сокрушающей человека, ассимилирующей и подминающей его под себя, превращая в пассивное орудие; она трансформируется в инструмент свободы, инструмент, используемый для создания новой этической политической формы, в источник новых инициатив». Последние двенадцать слов в этом тексте были жирно подчеркнуты. Я праздно перелистывал страницы, надеясь наткнуться на заметки от руки, но их не было… впрочем, у одного подчеркнутого абзаца стоял еще и восклицательный знак. «Философия праксиса167167
  Праксис – принятая практика, обычай (греч.); философия праксиса ориентирована на ценностное предпочтение социальной практики, изучение конкретных ситуаций социальной деятельности.


[Закрыть] есть самосознание, полное противоречий, откуда философ – имеется в виду как отдельный индивид, так и целостная социальная группа – не только черпает эти противоречия, но сам полагает себя как элемент противоречия, возводя этот элемент в принцип познания, а следовательно, и действия». Я положил книгу на место, боясь, как бы девушка не подумала, что я сую нос куда не следует, но она, казалось, напрочь забыла о моем существовании и так и стояла у Двери, невидная мне за аркой, соединяющей две комнаты. Я принялся рассматривать другие книги на стеллажах у стен, молчаливые, сомкнутые – к плечу плечо, словно солдаты в строю, – Ряды томов: философские труды, претендующие быть носителями человеческой мудрости. Из холла донесся чуть слышный отзвон – положили трубку. Я увидел, что девушка отошла от двери. Но тут мы оба услышали, что Джейн снова набирает номер, и через несколько мгновений – ее тихий голос. Разговор длился совсем недолго. Трубка вернулась на место. Воцарилась абсолютная тишина. Девушка-француженка заглянула за арку, туда, где я стоял, – смотрела так, будто это я во всем виноват, потом отвернулась. Тишина все длилась. Я подождал несколько мгновений, поставил бокал на столик и, с улыбкой, которую постарался сделать как можно более умиротворяющей, проследовал через комнату в холл.

Джейн стояла у входной двери совершенно неподвижно, спиной ко мне, засунув руки в карманы пальто, и пристально вглядывалась в ночную тьму. Она, должно быть, слышала мои шаги, но не обернулась.

– Джейн?

Она не шевельнулась. Я подошел на шаг ближе.

– Что-нибудь случилось?

Она чуть повернула ко мне голову. Я разглядел слабую тень улыбки в уголках ее губ, будто только что произнес несусветную глупость.

– Видимо, вскоре после того, как мы уехали. Он как-то ухитрился выбраться на балкон. – Она снова смотрела в ночь. – И – через перила.

– Да не может… Ты…

– Боюсь, что да.

– Насмерть?

– Они полагают, что смерть, видимо, наступила мгновенно. – Она чуть пожала плечами. – Когда его нашли…

Я подошел еще на шаг ближе, пытаясь осознать, насколько ее потрясение не совпадает с моим: мне казалось, я больше потрясен этим несовпадением, чем разразившимся несчастьем.

– Джейн?

– Как звали того человека в последней экспедиции Скотта168168
  Роберт Фэлкон Скотт (1868-1912) – английский исследователь Антарктиды.


[Закрыть]?

– Капитан Оутс?

Она чуть шевельнула головой – тень кивка. Я услышал, что в дверях появилась эта француженка, подошел и взял Джейн за руку повыше локтя:

– Ради Бога, пойдем, тебе нужно сесть.

Со мной все в порядке, Дэн. Я уже позвонила своему врачу. Сказала ей, чтобы она не беспокоилась. – Она коснулась моей руки – только чтобы освободить от моих пальцев свою – и улыбнулась девушке; но та заговорила первой:

– Je ne savais pas comment…

– Oui, oui. II n'en voulait pas plus. C'est tout169169
  «Je ne savaispas comment…» – «Oui, oui. 11 n'en voulait pas plus. C'est tout». – «He знаю, что и сказать…» – «Да, да. Он больше не хотел. Вот и все» (фр.).


[Закрыть]. Девушка, гораздо точнее чувствуя ситуацию, чем Джейн,

закрыла лицо руками. Джейн подошла к ней, обняла за плечи, потом легонько поцеловала в макушку и прошептала что-то на ухо. Девушка подняла голову и взглянула на меня, не знаю, то ли пораженная этим англосаксонским sangfroid170170
  Sangfroid – хладнокровие, присутствие духа (фр.).


[Закрыть], то ли в ужасе оттого, что трагедия Расина свелась к… Джейн повернулась ко мне:

– Я думаю… Мне надо бы выпить чаю.

– Тебе надо бы выпить чего-нибудь покрепче.

– Да нет. Лучше бы чаю. – Она улыбнулась Жизели: – Давай-ка.

Девушка нерешительно направилась прочь, бросив на меня полный сомнения взгляд, словно я так или иначе был виновен в случившемся. Она прошла мимо викторианской лестницы и исчезла в полуподвале, а я направился вслед за Джейн в гостиную.

– Не могу поверить.

– Понимаю.

– А тебе сказали…

– Сестра, которая заходила к нему перед сном, сказала – он выглядел таким умиротворенным. Говорил о тебе. – Она наклонилась – достать сигареты. Прикурила от протянутой мною зажигалки.

– Он когда-нибудь…

Она глубоко затянулась сигаретой, выдохнула дым.

– Никогда. Ни разу.

– Может, записка?

– Ничего не могут найти.

Она отвернулась к камину, глядя в открытый очаг. В очаге был приготовлен уголь, но огонь не разжигали.

– Не могло здесь быть какой-то ошибки? Может быть, под влиянием наркотических средств?

Джейн покачала головой:

– Не думаю… Они ведь…

– Но почему именно сегодня? В этот вечер?

Она ничего не ответила; постояла недвижимо, потом пошла в противоположный конец комнаты, к эркеру. Я остался стоять, глядя ей в спину. Через несколько мгновений она провела обеими руками по волосам, приглаживая их у висков, на миг сжала ладонями шею под серебряным гребнем, словно только что села в постели, очнувшись от ночного кошмара.

– Твоей вины здесь нет, Дэн. Ни на йоту.

– Я хочу, чтобы ты посидела.

– Ну в самом деле. Со мной все в порядке. Я же была готова. Это и так должно было скоро случиться.

И все-таки что-то в ней говорило мне, что она была вовсе не так уж готова: впечатление было такое, будто она опоздала на поезд и теперь не знает, как быть, – ведь она не сможет встретиться с человеком, которого должна повидать. Она стояла спиной ко мне, придерживая одной рукой локоть той, что держала у губ сигарету. Я подошел и встал рядом.

– Ну-ка. Давай снимем пальто.

Она помешкала немного, потом высвободила из петель пуговицы и позволила мне стянуть пальто с ее плеч. На лице ее – она по-прежнему отворачивалась от меня – застыло какое-то странное выражение, чуть ли не недовольство, она больше походила на человека, которому нанесли смертельную, непоправимую обиду, чем на женщину, только что пережившую глубокое потрясение. Я бросил пальто на спинку дивана и пошел назад, в дальний конец комнаты, к столику с бутылками. Я все еще видел и слышал Энтони так ясно и живо… и совершенно непредставимым казалось то, что мы не знали, не чувствовали, пока сидели там, в ресторане… что можно вот так, не подозревая, навеки потерять другого человека, только что обитавшего рядом, в том же пространстве и времени. Эта его фраза – «исправление неудачного проекта» – все звучала в памяти, обретая характер ужасающе мрачного гротеска. Отпущение былого греха и уверенность в том, что я знаю, на каких условиях он мне отпущен, по какой-то уму непостижимой причине оказались для него более существенными, чем совершение нового «греха» – самоубийства. Он стоял на пороге смерти, дарованная им себе эвтаназия171171
  Эвтаназия – добровольный уход из жизни с медицинской помощью.


[Закрыть] опередила Атропос172172
  Атропос – в греческой мифологии одна из трех богинь судьбы – Парок (или Мойр), обрезающая нить жизни и тем самым несущая человеку смерть.


[Закрыть] всего лишь на несколько недель… но выбранное для этого акта время… чувство было такое, будто я оказался жертвой злой и к тому же неостроумной шутки. Я вернулся к Джейн с бокалом бренди в руке. Она мельком взглянула на бокал и покачала головой:

– Пей сам. Я не хочу. Право.

– Один глоток.

Она сдалась, отпила глоток и тут же поставила бокал на подоконник, у которого стояла.

– Я так жалею, что ты оказался втянутым во все это. Совершенно непростительно.

Я сказал как можно мягче:

– Тебе надо попытаться пожалеть его. Хоть чуть-чуть.

Она отвернулась, ища пепельницу. Потом с ненатуральной и вовсе не нужной тщательностью загасила в ней недокуренную сигарету.

– Я жалею нас обоих, Дэн.

На миг в ее голосе зазвучали более искренние ноты, чуть окрашенные отчаянием, истинным чувством. Но, словно тут же пожалев об этой крохотной уступке нормальным человеческим реакциям, Джейн взглянула на часы:

– Мне надо сообщить Розамунд. И Нэлл.

– Я сам позвоню. Через пару минут. Она заколебалась.

– Может, так лучше. Если не трудно.

– Конечно, нет.

Она глубоко вздохнула:

– Подумать страшно, сколько всего надо сделать. Все организовать.

– На твоем месте я позволил бы Нэлл заняться этим.

– Боюсь, назначат расследование.

– Ничего страшного.

– Они интересовались, придешь ли ты со мной завтра утром в больницу.

– Я и подумать не мог бы отпустить тебя туда одну.

– Мне так неловко…

– Не смеши.

Джейн потупилась. Она собиралась сказать что-то еще, но тут появилась Жизель с чайным подносом, и Джейн, казалось, обрадовалась возможности отойти – освободить место на мраморном кофейном столике у камина. Девушка жестом выразила готовность уйти, но Джейн заставила ее остаться. Я сдался, отказался от чая, пошел и взял свой бокал с виски; потом предложил позвонить Нэлл.

Выйдя в холл, я помолился про себя, чтобы к телефону подошел Эндрю; и – после долгой паузы – мольба моя была удовлетворена. Какое облегчение – услышать наконец нормальную человеческую реакцию – потрясение, сочувствие; услышать мужской голос, высказанные мужчиной мысли. Я пресек его попытки немедленно выехать, хоть он и сказал, что в Комптоне тумана практически нет. Они могут приехать в Оксфорд завтра, примерно к ленчу. Нет, Джейн лучше сегодня не говорить с Нэлл; да, конечно, я передам ей, что они «совершенно ошарашены, потрясены до глубины души». Да, да, я постараюсь продержаться до их приезда. Да, разумеется, я тоже очень хочу снова с ним повидаться.

Я вернулся в гостиную, а Джейн взяла свою чашку с чаем и сменила меня у телефона. Разговор длился минут двадцать, а то и дольше, а я тем временем пытался разговорить девочку-француженку: откуда она, давно ли в Оксфорде… из Экса в Провансе, всего месяц… видимо, младшая дочь Джейн жила некоторое время в их семье, когда была во Франции. Я и представить себе не мог, что же она о нас думает: ох уж эти англичане, с их флегматичностью и холодной как лед кровью, с их инфантильными вопросами о Сезанне и о грозящей Лазурному берегу гибели. Но вернувшаяся от телефона Джейн вела себя более нормально и, казалось, снова обрела обычно свойственную ей деловитость. Розамунд поплакала, потом, видимо, решила, что все это к лучшему… она тоже приедет к ленчу. Потом занялись вещами вполне банальными: что Жизель надо будет утром купить, где кто будет спать, когда и как сообщить Полу и во Флоренцию – Энн, и…

Около половины первого Жизель отправилась в кухню с подносом чайной посуды, а Джейн отвела меня в мою комнату – комнату отсутствующего Пола. Я увидел на стене два больших листа: один – с графическим изображением английских архитектурных стилей, на другом красовались средневековые доспехи, со всеми деталями, причем указано было название каждой детали и объяснено ее назначение. Масса книг и пугающе неожиданное отсутствие вещей, какими мальчик этого возраста обычно украшает свою комнату. Пол явно увлекался историей, и я уже сейчас чуял в нем будущего профессора. Джейн бегло осмотрела комнату – есть ли тут все, что мне может понадобиться. Она опять играла роль хозяйки, принимающей чужака из университетской среды, человека слишком выдающегося – или слишком ненадолго заехавшего, – чтобы обременять его своими личными бедами и тривиальными заботами.

– Тебе не нужно будет помочь, Джейн?

– Нет. Право, не стоит беспокоиться. Я в порядке. – Она глянула вниз, на кровать между нами. – Надеюсь, матрас не слишком жесткий.

– Моя дорогая, меня беспокоит жесткость вовсе не матраса. Она на мгновение встретилась со мной глазами; я не улыбался.

– Каждый пытается выжить как умеет.

– Энтони по крайней мере был со мной откровенен.

Она отвернулась к окну. Занавеси были уже задернуты, но Джейн попыталась стянуть их поплотнее, потом принялась теребить их края. Еще раньше она сняла жакет, и теперь в том, как она стояла, без всякой необходимости теребя занавеси, было что-то от детского упрямства, когда сам упирающийся ребенок хочет, чтобы его наконец уговорили.

– Энтони говорил мне, что не все у вас хорошо сложилось. – Я подождал ответа, но Джейн промолчала. – Что бы он сам ни имел в виду, решившись на этот страшный шаг, не может быть, чтобы нам с тобой нечего было сказать по этому поводу. – Тут я решил предложить и более практичный подход к проблеме: – В любом случае нам просто необходимо решить, что мы будем говорить завтра. При посторонних.

Джейн наконец-то повернулась ко мне лицом; на меня она по-прежнему не смотрела.

– Ты, наверное, страшно устал.

– Все еще живу по калифорнийскому времени. Сядь, пожалуйста.

Позади нее, в углу комнаты, у письменного стола стояло виндзорское кресло173173
  Виндзорское кресло – полированное, деревянное, без обивки, с выгнутой спинкой из деревянных планок и прямыми подлокотниками.


[Закрыть]. Она обернулась посмотреть, будто впервые была здесь, подошла, чуть подвинула кресло и села, сложив на коленях руки, вполоборота ко мне. Я сел в ногах кровати, отвернувшись от Джейн.

– Можно, я расскажу тебе, что он мне сказал?

– Если ты считаешь, что это поможет.

Я наклонился вперед, оперся локтями о колени и заговорил, тщательно выбирая слова: о его самообличениях, о том, как он понял, что во время их совместной жизни деформировал ее истинную натуру, изменял ее личность; о моих возражениях ему; о том, как он спросил меня – откуда же мне знать реальное положение вещей после стольких лет? – и о моей неспособности толком ответить на это. Я замолчал. Молчала и Джейн. Потом спросила:

– А он сказал тебе, почему заговорил с тобой обо всем этом?

– Он сказал, что ты рассказала ему о нас с тобой. До вашей свадьбы.

Многозначительное замешательство. Но голос ее прозвучал спокойно:

– Да. Это правда. Я ему рассказала.

– Жаль, я не знал об этом. – Она промолчала. – А он предположил, что истоки всех неудач именно в этом.

– В том, что я ему рассказала? Или – что мы тебе не сказали?

– Кажется, он считал – и в том, и в другом. В этой всеобщей игре в прятки.

– Мы ведь обсуждали, говорить тебе или нет. Тогда нам казалось, что есть основательные причины не говорить.

– И какие же? – Молчание. Я набрал в легкие побольше воздуха. – Джейн, все будут интересоваться тем, почему он выбрал именно этот момент. Мы не можем сейчас не поговорить об этом.

И снова пауза. Потом она сказала:

– Твои отношения с Нэлл?

– И больше ничего?

– Я думаю, у меня просто инстинкт самосохранения сработал. Я чувствовала, что в каком-то смысле предала тебя. И Энтони. А ему было приятнее делать вид, что он тебя простил втайне от тебя. Потому что тогда не надо было бы открыто признать, что на самом-то деле не простил и никогда не простит. – Она помолчала, потом добавила: – Всегда можно найти основательные причины, чтобы делать то, что хочется.

– Он все время говорил о необходимости исправить неудачный проект. Я полагаю, что за всем этим крылось представление о каком-то мифическом истинном союзе – нашем с тобой браке, который он… которому он помешал. – Джейн опять не откликнулась на молчаливое приглашение высказаться. – Вроде бы ты – запертый шкаф, единственный ключ от которого в моих руках. А у меня создалось впечатление, что он не только живет в прошлом, но еще и зачеркнул для себя всю последовавшую за этим прошлым реальность. Я попытался сказать ему об этом. Не думаю, что он меня услышал.

Я ждал, чтобы она согласилась или возразила. Дверь комнаты была открыта, и я слышал, как прошла к себе наверх девушка-француженка. Этажом выше тихо закрылась дверь, и мы расслышали над нашими головами слабый отзвук шагов – как когда-то, в совершенно иных обстоятельствах. Наконец Джейн сказала:

– Боюсь, в душе он так никогда и не повзрослел.

– Я не подозревал, что все связи между вами настолько порваны. Фактически оборваны напрочь.

– Наша семья стала похожа на те семьи, которые выживают лишь потому, что партнеры копят и хранят друг от друга свои тайны. Запретные зоны.

– Так не похоже на то, с чего начиналось.

– Я думаю, наша предположительная полная откровенность друг с другом всегда была несколько… – Она не закончила фразу.

– Ну, не вижу ничего предположительного в той полной откровенности, что заставила тебя рассказать ему о нас с тобой.

– Если не считать, что с того момента наш предположительный брак строился на тайне, о которой я ему ничего не сказала.

– Не так уж долго. – Джейн промолчала. – Когда же ты ему сказала?

– Когда мы были в Штатах. Летом.

– Как он это воспринял? Плохо?

Она потрясла головой, будто вновь переживая былое отчаяние, вздохнула:

– О собственном подсознании он всю жизнь знал ровно столько, сколько новорожденный младенец. Установился стереотип. Разумеется, тогда мы этого не поняли. Все задним умом крепки. Но мало-помалу, год от года, делиться друг с другом тем, что каждый из нас поистине чувствует по тому или иному поводу, становилось все более… Вроде бы козырей сбрасываешь. Делаешь что не положено.

– Но ты догадывалась, почему он хотел, чтобы я приехал?

– Подозревала, что тебя, так или иначе, попросят расплатиться за его раскаяние.

– Это слишком резко сказано.

– Тебе не пришлось большую часть жизни выслушивать лицемерные католические назидания. Я усмехнулся, по-прежнему сидя к ней спиной.

– А твоя новая вера от этого совершенно свободна?

– Ну, они по крайней мере говорят о спасении общества. Не личности.

Я вспомнил, что говорил Энтони о совершенствовании мира через совершенствование индивида. Должно быть, это было в какой-то мере попыткой задним числом изменить собственные убеждения, а то и реакцией на безнадежность, поселившуюся в душе женщины, с которой я сейчас разговаривал. Но мне не хотелось, чтобы наш разговор вылился в дискуссию на общие темы.

– Вот тебе и прямая причина того, что он сделал. Думаю, это все легко проглотят.

– А что им остается делать?

Каждую фразу, особенно эту последнюю, Джейн произносила так, будто она заключительная и разговор сейчас будет закончен. Я нащупал сигареты и предложил ей, ожидая, что она откажется и уйдет, но она взяла одну. Я встал, чтобы дать ей огня, потом снова сел в ногах кровати, на сей раз – к Джейн лицом. И вот теперь, не отрывая глаз от нижнего края занавесей, она заговорила сама:

– Мы уживались. Мы не были несчастливы в каждодневной жизни. Сходились во взглядах по очень многим вопросам. И о детях.

– Он еще кое-что мне сказал. Что бесконечно тебе благодарен.

Она сухо улыбнулась:

– Это называется «целование креста». У правоверных католиков.

– Не надо, Джейн.

С минуту она молчала.

– Я заставила его страдать, Дэн. Ужасно.

– Вы не говорили о том, чтобы разойтись?

– Несколько раз. До его болезни.

Послышался рокот замедлившей ход машины; я был почти уверен – кто-то приехал к нам. Машина даже остановилась было, но потом проехала дальше.

– Что же вам помешало?

– Самые тривиальные вещи. Что-то вроде чувства общей вины. Знаешь, когда столько наделано ошибок, разрыв кажется… как бы еще одной. И дети. – Джейн почти решилась поднять глаза: взглянула на изголовье кровати. – Особенно Пол. Ему, пожалуй, пришлось выдержать главный удар. Девочки понимают. Розамунд все знает, она… она мне очень помогла. Очень глубоко понимает все.

– Но почему ты сказала ему про нас?

Джейн покачала головой. Она теперь и сама не знала почему.

– Может, Церковь? Вся эта их галиматья о грехе и отпущении совершенно беспорядочно крутилась у меня в голове. Энтони – правдолюбец. Тогда я еще не поняла, что Энтони-правдолюбец на самом деле просто Энтони-мазохист. – Но это было сказано уже не с такой злостью, почти печально. – Может быть, он просто сделал неверный выбор. Но я не думаю, что это могло иметь значение. Никакой разницы не было бы, если бы я полностью соответствовала тому безупречному представлению обо мне, которое он себе создал. Гораздо важнее оказалась разница темпераментов… эмоций. Может, даже пороков. – Она состроила гримаску. – Наш брак не очень необычен. Почти стандартный северооксфордский брак.

– Он сказал, что много лет меня ненавидел.

– Нельзя слишком всерьез относиться к суждениям католиков-интеллектуалов о самих себе. Это их специальность – делать из обыкновенных мух высокоморальных слонов. Его не такая уж твердая уверенность в собственных мужских достоинствах постоянно подвергалась испытанию. Вот и все. Зато это дало ему прекрасную возможность сыграть роль Иисуса Христа, не отвергшего блудницу. – Джейн встала, взяла пепельницу с комода у двери и, прежде чем вернуться на свое место, поставила ее на кровать рядом со мной. – Как ты сказал за обедом. Про то, что в разрыве с Нэлл винишь только себя. У нас – то же самое.

– Ну, я не считаю Нэлл такой уж невинной овечкой.

– Конечно. Всегда виноваты оба. – Теперь она рассматривала свои руки, дымок, поднимавшийся от зажатой в пальцах сигареты. – Легко ему на смертном одре говорить, как он мне благодарен. В этом доме такие слова не так уж часто можно было услышать. – Она опять потрясла головой. – Просто нечестно. Если не говорить об этом вовремя, то какой смысл? – Теперь уже не она, а я молча ждал продолжения. – Мы очень хорошо научились определять запретные зоны. Было время, когда я просто начинала на него кричать. Потом мы стали для этого слишком цивилизованными. Лень ссориться. Можно прожить в роли Гедды Габлер174174
  Гедда Габлер – главный персонаж одноименной пьесы Генрика Ибсена (1828-1906), норвежского писателя, поэта и драматурга.


[Закрыть] два часа. Но не десять же лет. – Мгновение спустя она добавила: – До смерти надоело всю жизнь биться над собственными проблемами.

– Очень хорошо тебя понимаю.

Очень тихо, чуть слышно сверху донеслась музыка: Жизель включила радио. Я представил себе, как девочка спешно пишет письмо домой или записывает что-то в дневник… И вдруг, откуда ни возьмись, прошлое вновь было с нами, были прежние мы, почти противоестественно, словно из потустороннего мира, в тишине, вовсе не похожей на ту, что так часто воцарялась здесь в эту ночь; эта тишина была прежней, той, что всегда помнилась, что была так свойственна прежней Джейн, была как бы выражением более серьезной стороны ее существа. Былая душевная близость, после всех этих лет, чуть тронутая печалью, сознанием тщеты и утраты, словно старое любимое платье, которое теперь уж и не надеть… я даже не был уверен, что мною не манипулируют, что Джейн не пытается сменить тактику, скрывая оборонительную позицию под притворной откровенностью. Надо было лишить меня запала, умерить мою пытливость – это она хорошо понимала и теперь представляла мне вполне банальную версию событий. Я никогда не верил в правильность теории о «благородстве» трагедии, о том, что лишь падение великих достойно трагедийного статуса. Но так как воспоминания детства обычно обретают чрезвычайно преувеличенный характер в неверной памяти взрослых, а всякое обращение к прошлому есть форма сентиментальной патетики, я понимал, что и сам не без греха, поскольку по-прежнему хранил благородную иллюзию о нашем общем прошлом. И все же – может быть, потому, что Энтони только что совершил столь далекий от банальности шаг – в том, что Джейн говорила, чувствовалась если и не полная, то хотя бы полуправда.

– А Нэлл знает об этом?

– В результате собственных умозаключений. – Она откинулась в кресле. – Но расспросов хватало. Впрочем, когда Энтони заболел, она перестала меня мучить. Кажется, она пыталась вызнать хоть что-нибудь у Роз, но…

– Я тоже прошел через это. С Каро.

– Она стала гораздо хуже с тех пор, как сделалась хозяйкой Комптона – маленького мирка, где ты должна все контролировать, иначе можешь сама оказаться под угрозой.

– Могу себе представить.

– На самом деле я и не знаю ее теперь по-настоящему. С этой стороны. – Она помолчала. – В последние месяцы она была замечательно добра. Просто ей обязательно нужно силой загнать нас всех в собственную картину мира.

– Это от неуверенности. Только она никогда в этом не признается.

– Да тут не она одна виновата. Я утратила способность быть такой, какой меня хотят видеть другие. Это превратилось в дурную привычку. Поступаю вопреки ожиданиям. Как ты мог заметить.

Я улыбнулся, отчасти потому, что сама она не улыбалась.

– Ну раз уж ты сама так говоришь…

– Уговариваю себя, что просто ищу утраченную честность.

– Ты уверена, что правильно выбрала наречие?

– Ну, скажем, честно ищу утраченную простоту.

– Не могу сказать, что это качество когда-нибудь с тобой ассоциировалось.

– Мы все прошли дурную школу.

– Согласен.

И снова наступила тишина. Я протянул ей пепельницу – загасить сигарету. Она заговорила более оживленно:

– Тебе повезло – ты живешь в мире, который сознает собственную искусственность. Со времен Фредди Айера175175
  Фредди Айер (сэр Алфред Дж. Айер, 1910-1989) – английский философ, профессор логики в Оксфорде, один из основателей логического позитивизма.


[Закрыть] всепоглощающей манией в Оксфорде стал футбол. Боже тебя сохрани, если ты не сможешь на философском обеде обсудить последний ливерпульский матч или метафизическое значение чисел «четыре», «три», «четыре», да к тому же не знаешь, что такое «блуждающий форвард».

– Тебе бы послушать, как претендующий на интеллектуальность продюсер рассуждает о Леви-Строссе176176
  Клод Леви-Стросс (1908) – французский философ и антрополог, один из основателей структурализма, оказавший значительное влияние на обновление методологии и эпистемологии гуманитарных наук. Известен также исследованиями мифов.


[Закрыть].

– Ну он хотя бы старается?

– Еще бы. Так, что у всех уши вянут.

Мы улыбнулись друг другу, опустив глаза. Музыка наверху затихла; весь дом, весь город окутал покой. Я представлял себе Энтони, лежащего на спине, с открытыми, невидящими глазами, застывшего в ледяном спокойствии смерти; и все же мне казалось – он прислушивается. Джейн снова сложила на груди руки.

– Думаю, лучше мне все-таки сказать тебе, Дэн. Никто больше об этом не знает. – Джейн все разглядывала нижний край занавесей. – По поводу того, что ты сказал про Энтони. Что он хотел, чтобы мы снова стали друзьями… по правде говоря, это такое для меня облегчение… – Она подняла глаза и встретилась со мной взглядом. – Дело в том, что… есть один человек. Уже два года. Мы очень старались сохранить это в тайне. Но я боялась – вдруг Энтони догадывался?..

– Он бы мне сказал. А я просто в восторге.

Она пожала плечами, и мой восторг значительно поубавился.

– Все это довольно сложно. Он тоже преподает здесь философию. Сейчас он, правда, не здесь, в Гарварде, пишет книгу об Уильяме Джеймсе177177
  Уильям Джеймс (1842-1910) – выдающийся американский мыслитель, психолог и философ, возглавивший движение прагматизма в философии. Брат знаменитого писателя Генри Джеймса (1843 – 1916). Работал в Гарвардском и Стэнфордском университетах.


[Закрыть]. Творческий отпуск.

– Тебе совершенно незачем испытывать чувство вины.

– Да просто… комедия – как все сплетается в какой-то прямо-таки кровосмесительный узор. Мы все были близкими друзьями, много лет. Я прекрасно знаю его бывшую жену. Она снова вышла замуж. Живет совсем рядом, за углом. – Она состроила ироническую гримаску: – Ситуация прямо из Айрис Мердок178178
  Айрис Мердок (1919-2000) – английская писательница, окончившая Оксфордский университет и долгие годы преподававшая там философию. Ее книги глубоки по мысли и отличаются мастерским построением интриги.


[Закрыть].

– Вы поженитесь?

– Эта мысль приходила нам в голову.

– Весьма здравая мысль.

– Он моложе меня на несколько лет. А я… ну ты понимаешь. В моем возрасте… И всякое такое. – Она на секунду остановилась. – Он сначала был студентом Энтони. Они разошлись во взглядах. Чисто философские проблемы, но что-то от эдипова комплекса тут всегда присутствовало. И от Иокасты179179
  Иокаста – мать Эдипа, жена правителя Фив, покончившая с собой, узнав, что Эдип, за которого она вышла замуж после смерти мужа, ее сын.


[Закрыть].

– И политические взгляды у вас одинаковые?

– Он очень активно работает в местном отделении лейбористской партии. Впрочем, – добавила она, – он не очень-то всерьез воспринимает мой бросок дальше влево. Ты же знаешь, что такое наши профессора: любое отклонение от их собственных взглядов воспринимается как чисто воспитательная проблема. С глупых студентов надо просто сбить спесь.